Текст книги "100 рассказов о стыковке. Часть 2"

Автор книги: Владимир Сыромятников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц)

Для проверки всех трех версий мы провели наземные эксперименты, создав препятствия в разных местах. Главное внимание обращалось при этом на показания телеметрических датчиков ЛПШ, БПР, БПТ. Если земные данные совпадали с небесными, значит – теплее. Нельзя сказать, что нашли, но можно считать – уже на правильном пути.

Таким путем удалось еще более сузить круг правдоподобных версий, и даже определить, в какой плоскости следовало искать препятствие. И не только это.

Картина действительно получалась различной, в зависимости от того, помещалось ли препятствие между стыковочными шпангоутами или между конусом и ограничителем на стыковочном механизме. Это тот самый ограничитель круглой формы в виде воротника, введенный еще в апреле 1971 года, после той трагической поломки на орбите, и получивший образное название «жабо». При упоре в это «жабо» происходило смещение шпангоутов, которые при этом оставались параллельными друг другу. Торцы перекашивались, если препятствие возникало между ними. Это оказалось существенным для анализа и предстоявшего ремонта в космосе.

Также важным оказалось еще одно обстоятельство. Когда намотали тросик на направляющий штырь, мы поняли, что это приводит к полному заклиниванию: ни стыковка, ни расстыковка становились невозможными. Но тросиковая версия тоже отпала, потому что наш механизм при второй попытке развел стыки без видимых по телеметрии затруднений.

В конце концов, все усилия сосредоточили на подготовке к выходу экипажа в открытый космос.

В промежуточном заключении версия с посторонним предметом фигурировала как второстепенная. К таким потусторонним причинам всегда относились с недоверием. Рассматривали возможность поломки «жабо», его могли повредить при столкновении с максимальным промахом. Но такие подробности были не самыми главными.

Нам, стыковщикам, стало ясно: самое важное теперь выработать план действий экипажа, ведь требовалось уложиться в ограниченное время выхода, привязать работу к освещенности на орбите, зонам связи, зонам действия КРЛ и другим оперативным чисто космическим нюансам. Нам напоминали, что, во–первых, при всех условиях необходимо обеспечить безопасность космонавтов в открытом космосе, во–вторых, необходимо выяснить причину неполного стягивания, и только на третьем месте стоял ремонт, если останется время и позволят обстоятельства. Однако мы все?таки стремились построить работу так, чтобы вывести космонавтов кратчайшим путем в то место, где застряла причина. У нас появилась надежда, что проведенный анализ и эксперименты позволят решить проблему.

Когда я приехал в ЦУП около 10 часов вечера 11 апреля, О. Бакланов отозвал меня в сторону, в угол большого балкона, где стоял наш стыковочный агрегат, и доверительно спросил, что же все?таки произошло там, наверху. Я ответил министру примерно так: «Что бы мы сейчас ни говорили, через несколько часов окажется совсем другое».

Я сохранил копию циклограммы В-1, ЭО-2, то есть это первый выход в открытый космос второй основной экспедиции. Так на ЦУПовском птичьем языке на ней обозначались все события этой незабываемой ночи на 12 апреля – Дня космонавтики.

Между основными реперными точками – ОВЛ (открытием выходного люка) в 22 часа 35 минут по зимнему московскому времени – и ЗВЛ (его закрытием) – чуть меньше четырех часов работы в открытом космосе, не считая времени на надевание и снятие скафандров.

Весь сценарий запланированной операции расписали по минутам. Этот кинематографический термин прочно перекочевал в нашу технику – туда, где необходимы четкие скоординированные действия главных действующих лиц и поддерживающих их специалистов, где есть и свой свет, и свой мотор, и даже настоящие кино– и телевизионные съемки.

Как известно, на ОС «Мир» шесть причалов, два из них, расположенные по продольной оси, интенсивно эксплуатировались уже второй год. Теперь очередь дошла до третьего причала – одного из боковых. В данном случае его использовали не по прямому назначению, то есть не для стыковки: через люк этого причала экипаж выходил в открытый космос.

Руководили подготовкой и проведением операций В. Рюмин и его заместитель В. Соловьев, их личный опыт в открытом космосе сыграл не последнюю роль в успехе. Мне, как руководителю оперативной группы, пришлось быть рядом с ними, слева от руководителя полета.

Сценарий выхода расписали профессионально. В нем почти не оказалось пробелов. Небольшое замешательство вызвало лишь неожиданное падение давления в скафандре Лавейкина, когда, проходя через открытый выходной люк, бортинженер задел рукоятку клапана, управлявшего уровнем наддува.

Помню, как Рюмин мгновенно скомандовал: «Таймыры, быстро назад, в ПхО!» Однако через несколько секунд стало ясно, что ничего страшного не произошло. Но… не совсем.

Видимо, в результате сверхнапряжения у Александра началась сердечная аритмия, проскочила экстрасистола. Наша медицинская телеметрия тут же откликнулась на эту нетехническую аномалию. Этот срыв не прошел для молодого космонавта бесследно. Забегая вперед, надо сказать, что больше ему полететь в космос не пришлось…

Весь ЦУП, а с ним и целый командно–измерительный комплекс (КИК) в нашей стране и на плаву переживал как единый живой организм: сначала волновался и надеялся, затем удивлялся и ждал, а в конце радовался и смеялся. Сидя между главным конструктором и руководителем полета, я прокручивал в голове разные варианты, время то тянулось медленно, когда не было связи или во время орбитальной тени, то летело очень быстро. По привычке посмотрел под ноги, как часто бывало, что?то нашел, поднял с пола копейку. Оказалось – орёл, значит – на удачу. Положил ее рядом, на пульт.

Передача телевизионного изображения при выходе в открытый космос не предусматривалась: решили не загружать экипаж дополнительной работой. Зато на большом экране, справа от карты со схемой полета, было видно, как работали дублеры в лаборатории гидроневесомости Центра подготовки космонавтов (ЦПК), где установили макет «Мира» и сымитировали ситуацию на орбите. Испытатели, одетые в скафандры, в реальном времени делали то же самое, что и космонавты на орбите. «На земле, в небесах и на море» – в прямом и переносном смысле дополняли друг друга все, кто мог в это время помочь.

Томительными оказывались длительные паузы: мы ждали то зоны связи, то свет на орбите, ждали докладов о результатах осмотра, а позднее – конца ремонта. И еще казалось, что медленней, чем всегда, двигалась штанга, когда снова дело дошло до нее.

Наконец орбитальный комплекс достигает зоны связи плавучего ИП–КГД, первый доклад с переднего края: осмотр окрестности стыковочных агрегатов, как и ожидалось, не обнаружил никаких аномалий. Злополучный тросик не дотянулся до нашего стыка. Между торцами шпангоутов не оказалось ничего лишнего, шпангоуты, как предсказывалось, оказались параллельны друг другу и сдвинуты. Значит – уперлось «жабо»!

На орбите пока темно. «Ребята, над Евпаторией дадим команду на выдвижение штанги на 150 секунд», – сообщает космонавтам В. Рюмин. Сто пятьдесят секунд – это выдвижение на 150 миллиметров, или примерно 200 миллиметров между стыками, в этом положении еще ограничены колебания модуля и станции, и в этом смысле безопасно – можно работать, не опасаясь, что тебя, дорогой космонавт, прищемят многотонные блоки. На всякий случай командир занял наблюдательный пост, а бортинженер – у самого среза шпангоутов. Дали рекомендацию: «Саша, смотри прежде всего в направлении первой плоскости». Именно там, судя по всему, прячется «черная кошка». Снова пауза: ждем, ждем очередной зоны связи. За соседним пультом хлопочут руководители КИКа, передают необходимые инструкции. Наконец, снова пошла телеметрия, наши мониторы фиксируют включение привода. Сообщает бортинженер: «Штанга пошла рывками, со скрипом». Он, скорее всего, не слышит, а скорее ощущает, осязает такое движение. Мелькнула мысль: «Неужели все?таки что?то заело и придется возиться с расклиниванием?!» Но нет, вот на наших экранах показания ЛПШ начали уменьшаться – 370, 364 и так до 265 миллиметров, привод выключился.

«Пока ничего не видим», – сообщили «Таймыры». Луна не подсвечивает? Нет, на орбите темно. Ждали, пока главный оператор не спеша переговаривался с космосом. Светящаяся точка на большом голубом экране медленно приближалась к границе дня и ночи. Самый напряженный момент… Я заметил, как Семёнов вертел копейку между пальцами, – тоже, конечно, волновался.

На свету всё сразу прояснилось: между «жабо» и приемным конусом именно в районе 1–й плоскости находился тот самый посторонний предмет, и никаких поломок не было. Как рассказали потом наши медики, у Александра в этот момент снова проскочила экстрасистола: он увидел то, что его очень поразило. Внутри приемного конуса заднего причала станции оказался пластиковый мешок. Его защемило крышкой – видимо, это случилось, когда космонавты закрывали люк перед расстыковкой последнего «Прогресса», освободившего причал для первого модуля. В невесомости все, оставленное без присмотра, могло уплыть из?под рук.

Теперь требовалось подготовить рабочее место для ремонта: «Сейчас, ребята, мы разведем стыки, и вы сможете туда добраться». Снова посылали команды на включение стыковочного механизма, на этот раз до полного выдвижения штанги. Еще раз напомнили о необходимости повышенной осторожности, в таком положении модуль и станция могли колебаться друг относительно друга на 20 с лишним угловых градусов, в любую сторону. Все время крутилось в голове: не прищемить бы человека в скафандре, который погрузился в работу и видел перед собой только один посторонний предмет, который требовалось удалить любой ценой. Такое случалось не раз под водой с водолазами. Наши водолазы в гидроневесомости в этой части помочь не могли. На орбите Романенко страховал товарища. «Сейчас, сейчас, вот он поддается», – пыхтел бортинженер. Но опять, в очередной раз, кончилась зона связи. Опять – часовое ожидание следующей зоны и гадание о том, что там и откуда, а главное, удалось ли извлечь этот НЛО, как тут же окрестили посторонний предмет в ЦУПе.

Прошел и этот час, пока мы сидели и снова ждали связи. Перед началом связи Рюмин, как бы между прочим, сказал: «Если они не дураки, они его упустят». «Циркуляр» оставался включенным, и весь ЦУП слышал эти слова. Наконец – доклад «Таймыров»: «Стыковочный узел очищен от посторонних предметов!» Рюмин спросил: «А где же он, этот посторонний предмет?» Прозвучал ответ: «Он, к сожалению, уплыл от нас в космос…». И весь ЦУП грохнул от смеха. Еще десятиминутное ожидание входа в зону евпаторийского НИПа, где снова выдавали команды на включение стыковочного механизма. Опять, в который раз, пошли накручиваться миллиметры: на экранах мониторов 10, 15, 50… Космонавты не уходят со среза, а весь ЦУП отсчитывает эти медленные секунды. Вот, наконец: 375, 380, 39, – кажется, перевалили через непроходимый перевал, 427 мм – штанга остановилась, но это – уже долгожданная остановка, когда сработали датчики закрытия стыка (ДЗС). «Пошли крюки» – заработал привод замков. Но почему?то не выключился привод штанги, неужели еще что?то случилось? Рюмин смотрел вопросительно. У меня не было связи со своими, я бросил наушники и помчался, перепрыгивая через ступеньки, на второй этаж – в группу анализа. Во все времена связь дублировалась ногами, и всегда были нужны крепкие ноги и здоровые легкие.

Оказалось, чтобы сократить процедуру, решили не выключать систему, не выдавать несколько лишних радиокоманд, вот и пришлось нашему мученику поработать еще несколько минут на предохранительной муфте. Обжалось уплотнение стыка, об этом сообщили наши четыре хорошо известных здесь, в ЦУПе, и даже за его пределами, датчика ДОГ – сторожевые псы герметичности. Еще несколько радиокоманд – и стыковка окончена. В который раз чуть–чуть не хватило времени. Так и скрылся «за горизонтом» почти состыкованный орбитальный комплекс с космонавтами за бортом.

И опять ждали больше часа, что?то делали, объясняли, шутили и даже целовались. Волновались не за стыковку, немного незаконченную, а за космонавтов, за их непростое возвращение на станцию.

Обычно стыковка выполнялась автоматически, занимала около 12 минут и не требовала вмешательства ни экипажа, ни наземного персонала. Стыковка модуля «Квант» заняла четверо суток и потребовала от всех ее участников профессионализма и изобретательности, выдержки и самоотверженности.

В 3 часа 20 минут, то есть в двадцать минут пятого, по московскому декретному времени, «Таймыры» сообщили, что находятся в ПхО. Нам оставалось закрыть второй комплект замков со стороны станции. Кто?то даже пошутил: чтобы не упустить этот своенравный непредсказуемый модуль. Еще час ждали результатов контроля герметичности стыка.

Конец этой стыковочной истории оказался таким же необычным, как и многое, что произошло в те апрельские гагаринские дни 1987 года. Выйдя из ЦУПа в 5 часов утра и с трудом вычистив небольшое окошко в толстом слое инея на лобовом стекле своего автомобиля, я лишь чудом не наехал на «Запорожец», неизвестно откуда появившийся прямо передо мной на пустой стоянке. Это было последнее инородное тело той недели. Уже через четыре с небольшим часа я летел в Париж по аннулированному накануне билету Аэрофлота на встречу с французскими специалистами по совместимым средствам сближения и стыковки для будущего европейского космического самолета «Гермес». Первый раз мне удалось заснуть даже не в самолете: в голове снова и снова прокручивались события последней ночи. Заснул я, сидя на скамейке в соборе Нотр–Дам де Пари, на воскресном органном концерте… Что значит классика!

Примерно через год случилось так, что мне пришлось обедать вместе с А. Лавейкиным. Помимо нас в комнате никого не было, и мы разговорились.

Воспроизвожу по памяти рассказ Александра. «Я никак не мог как следует дотянуться до мешка и вырвать из?под защемившей его крышки. Командиру, Юре, пришлось держать меня и даже подталкивать сзади. Он с таким напором заталкивал меня между приемным конусом станции и стыковочным механизмом «Кванта», что модуль стал отклоняться, пока не дошел до упора (а мы?то в тот момент боялись, как бы он не шелохнулся). Путь стал свободен, и мне удалось вырвать мешок. Наружная оболочка лопнула, и из него высыпалось много маленьких мешочков с… фекалиями. Как раз в это время вставало орбитальное солнце. Все эти мешочки расплылись звездным облаком: на фоне черного космоса они засверкали сильнее самых ярких звезд в солнечных утренних лучах».

А мы?то тогда подумали о космонавтах плохо…

Не удивительно, что мне стало смешно, ведь тогда это действительно был наш звездный час, а такая необычная сцена, описанная самим космонавтом, главным участником события, заполнила пробелы, неизвестные мне до этой встречи, дополнив их поразительным контрастом. Как это бывает, своеобразная ассоциация напомнила мне еще один цирковой анекдот, на этот раз даже не от Никулина, а из самой Одессы, столицы нашего советского юмора, «Юморины»: «В одесский цирк обратился заезжий факир и заявил, что он работает на контрастах. Как это? А вот так, представьте: одесский летний вечер, шикарная разодетая публика, ассистент поднимает под самый купол мешок, извините, с говном, из?за кулис раздается выстрел, мешок лопается, вся публика, опять извините, в говне, и тут появляюсь я – весь в белом!»

В этом рассказе главный контраст состоял в том, что все мы вышли из этой говенной истории в белом и, может быть, поэтому никогда не напоминали космонавтам об их неосторожности.

3.13   Снова за кордон

Мы, активные участники ЭПАС, борцы за совместимость, за пять лет работы по этому проекту накопили огромный опыт в области международного сотрудничества. Это было редкостью – особенно среди нас, советских космических специалистов. Мы научились ездить за границу, вести себя там, как учили, некоторые из нас заговорили по–английски. Мы также прикоснулись к западному образу жизни. Для большинства советских людей, для закрытых, секретных специалистов этот опыт действительно был уникальным. Опыт есть источник познания, как учила нас марксистская диалектика в течение почти всей нашей жизни. Мы стали людьми, проверенными на практике, и доказали на деле свою лояльность к Советской власти. Мы стали выездными, т. е. теми, кому разрешалось выезжать за границу, как называли таких людей власти в определенных инстанциях. Это также имело большое, иногда определяющее значение, являлось важнейшим критерием отбора, необходимым условием для того, чтобы участвовать в международных делах. Но все?таки не последнюю роль играло и то обстоятельство, что мы проявили себя настоящими специалистами, профессионалами, учеными и инженерами–конструкторами международного класса. Так в свое время стали называть мастеров спорта, которые могли конкурировать с зарубежными мастерами.

Несмотря на весь свой международный и домашний опыт, я оставался наивным и считал, что потребность в таких двойных экспертах с годами будет только возрастать во всех проектах и мероприятиях, связанных с международными контактами. То, что фактически произошло, оказалось для меня большой неожиданностью. После последней поездки в Хьюстон с заключительным отчетом по ЭПАС в ноябре 1975 года мне не пришлось бывать за рубежом до осени 1986 года, то есть в течение долгих 11 лет. Не то чтобы никто меня туда не приглашал. Дело было не в этом.

Сразу после полета «Союза» и «Аполлона» нас пригласили принять участие в международной конференции, которая состоялась в США в конце 1976 года. Несколько ведущих специалистов, активных участников проекта, подготовили доклады о достижениях советских ученых, об их вкладе в этот уникальный интернациональный проект. Мы прошли через все инстанции и формальности, которые требовались для подготовки докладов на открытых конференциях. Специалисты нашей отрасли должны были согласовать доклад последовательно с целым рядом экспертов и комиссий разного уровня. Нас пооверяли местные начальники, потом в головном институте ЦНИИмаш, в нашем министерстве MOM и, наконец, в Главлите (государственной цензуре). Только после этого доклады попали в Совет «Интеркосмос» АН СССР. В конце этого длинного пути нас ждало разочарование.

Делегация под руководством «нашего» академика Б. Н. Петрова, председателя «Интеркосмоса», вылетела за океан. Только мудрый В. П. Легостаев попал в ее члены. Даже технический директор К. Д. Бушуев остался дома: у него произошли очередные осложнения с руководством. Все?таки моя презентация состоялась, доклад о стыковке «Союза» и «Аполлона» зачитал некий доцент МАИ: он оказался под рукой как сын Председателя Верховного Совета СССР…

Как уже упоминалось, сотрудничество с НАСА по проекту «Салют» – «Спейс Шаттл» оборвалось в апреле 1977 года, когда наша делегация (уже под руководством Ю. П. Семёнова – главного конструктора по программе ОС «Салют» и будущих международных программ) была готова вылететь в Хьюстон. Но нашу поездку в Штаты неожиданно задержали… почти на 20 лет.

Откровенно говоря, во второй половине 70–х годов я был очень занят различными делами и проектами: созданием 6–степенного динамического стенда, подготовкой систем стыковки по программе орбитальных станций второго поколения, а работа над диссертацией занимала все свободное время. Поэтому я не предпринимал никаких активных шагов для того, чтобы расширить сферу своей активности за рубеж. Только несколько лет спустя мне стало ясно, что следует предпринять какие?то действия, иначе связь с другим миром могла потеряться совсем.

Путь к новому зарубежному этапу оказался длинным и непростым, в каком?то смысле поучительным. В очередной раз оказалось, что игра стоила свеч.

Время от времени обо мне вспоминали мои зарубежные коллеги, знакомые и незнакомые. К тому же наши академики из «Интеркосмоса» хотели бы моего участия в составе делегаций, которым было выгодно укреплять свои чисто научные команды настоящими разработчиками РКТ.

Расскажу подробнее об одном таком эпизоде, относящемся к 1981 году, тем более что он связан с Дж. Харфордом, моим будущим хорошим приятелем, с ним мне пришлось познакомиться только через много лет. В то время он занимал пост генерального директора Американского института аэронавтики и астронавтики, известного больше по аббревиатуре AIAA. В мае этот институт отмечал 50–летие. В том далеком теперь году Дж. Харфорд написал письмо в Совет «Интеркосмос», в котором приглашал меня персонально принять участие в международной конференции. В ходе юбилейной встречи предполагалось заслушать доклады о «наиболее значительных и успешных космических проектах и кораблях, разработанных в последнее время». Далее в письме говорилось: «В силу того, что конструкция интерфейса «Союз» – «Салют», безусловно, относится к тем, которые отвечают важным критериям, организаторы сессии приглашают г–на В. Сыромятникова, как специалиста, непосредственно связанного с этой конструкцией… Хотелось, чтобы он объяснил, а затем прокомментировал особенности этого проекта и обосновал, почему было сделано так, а в конце дал рекомендации».

Люди «Интеркосмоса» ухватились за это приглашение. Казалось очень уместным, и даже удачным, подобрать небольшую смешанную делегацию и направить ее на интересное зарубежное мероприятие. Оперативно составили письмо в наш MOM с просьбой дать согласие на поездку. Путешествуя по коридорам министерства, оно в конце концов попало к другому моему приятелю… и тот, к моему удивлению, написал отказ, ссылаясь на мою большую занятость, проявив, можно сказать, заботу о людях. Третий мой приятель, которому я рассказал об этой истории, оказался, пожалуй, самым мудрым из нас троих: он сказал: «Сам виноват, надо было поговорить с кем следует и как следует».

«Сам виноват» – универсальная формула, которая заставляет корректировать свои действия, учит постоянно совершенствоваться. «Сам виноват» – учили классики мировой литературы. «Сам виноват» – рассказ Михаила Зощенко о том, что ждало молодого мужчину, когда его действия оказались неадекватными наклонностям его любимой подруги. Теоретически этому нас учили всю жизнь в курсах марксистской диалектики и исторического материализма. В этих философских курсах содержалось много полезного и поучительного из того, что накопило человечество. Беда была в другом – во многих привнесенных туда порочных догмах, а многое хорошее трактовалось произвольно или игнорировалось вовсе. Теория и практика все больше удалялись друг от друга.

Цивилизация выработала общечеловеческий контроль – мораль, эту обратную связь общества. Мораль в советском обществе постепенно падала, как, впрочем, и в остальном мире. С начала 70–х этот процесс резко ускорился. Дела все больше расходились со словами. Невозможно очень долго держаться на обмане. Гигант другой человеческой философии и политики А. Линкольн сказал, что обманывать можно лишь некоторых все время, или всех – некоторое время. Так, в конце концов, случилось, но намного позже, и далеко не с лучшим исходом.

С Дж. Харфордом мы встретились только в 1990 году, совсем при других обстоятельствах, а еще несколько лет спустя встреча с ним принесла удивительные плоды. Наверное, прошло нужное время.

Уже была защищена докторская диссертация, мои книги увидели свет, «Союзы» и «Прогрессы» успешно стыковались на орбите, разрабатывались новые проекты, а где?то по другую сторону железного занавеса встречались космические ученые и разработчики РКТ, проводились конгрессы, конференции и симпозиумы. Мы варились в собственном соку, оторванные от остального мира. Было обидно, а главное, такая навязанная изоляция ограничивала кругозор и отдаляла от многих ушедших вперед технологий.

В середине 1985 года, когда уже началась перестройка, я тоже стал воспринимать «новое мышление» и понял, что надо искать свой путь, в том числе – за рубеж. Нужно сказать также о том, что к этому времени организация поездок закрытых специалистов за границу поставили почти на «научную» основу. Система начиналась с того, что наш головной институт – ЦНИИмаш, обработав информацию со всех концов света, составлял специальную подборку с перечнем конференций и заранее, в конце каждого года, рассылал брошюру «для служебного пользования» во все заинтересованные организации. Руководство предприятий давало поручения «по инстанции», а особо активные выездные сотрудники сами подбирали себе мероприятия по специальности, составляли заявки с обоснованием и после утверждения директором посылали их в министерство. После этого ЦНИИмаш активно участвовал в утверждении уточненного списка конференций. В начале следующего года, когда подходил срок оформления, обычно – за 3–4 месяца, присылался запрос на имя руководителя организации, который мог утвердить старого кандидата или назначить нового, не обязательно того, кто подавал заявку.

Поездка за границу считалась большой привилегией. К этому времени у нас в НПО «Энергия» практически все полномочия по этому вопросу взял на себя Ю. Семёнов, который оговорил себе эти права у обоих генеральных и стал определять, кому и куда ехать.

Когда кандидат окончательно определялся, начиналась сложная многоступенчатая процедура оформления, которая насчитывала еще полдюжины инстанций и еще больше документов. Требовалось пройти несколько комиссий на предприятии, большой и малый партком, а иногда – горком, прежде чем ученый попадал на ведомственную выездную комиссию, возглавлявшуюся заместителем министра. Процедура занимала около месяца и заканчивалась тем, что нередко документы, направляемые через МИД, попадали в посольство страны–организатора конференции с запозданием. Позднее, в 1989 году, мне пришлось однажды столкнуться с этим самому, когда мои документы попали в посольство Японии с опозданием на пару дней. Японцы были очень пунктуальны и визу не выдали. А жаль, все остальное было согласовано, но увидеть Страну восходящего солнца мне тогда так и не пришлось.

Только несколько лет спустя, уже став гражданами России, люди научились сами обращаться в иностранные посольства в Москве, отстаивая в очередях или посылая туда своих доверенных родственников или знакомых. Для нас, полузакрытых советских граждан, такая практика когда?то была совершенно немыслимой, ведь территория посольства уже считалась заграницей. Не могу забыть, какие смешанные чувства мне пришлось испытать, когда я впервые попал в американское посольство и стоял рядом с беженцами, с будущими эмигрантами, моими соотечественниками.

После возвращения с научной конференции для специалиста начиналась не менее трудоемкая процедура: требовалось не только составить экспресс–отчет, с кем и когда приходилось встречаться, и подробный технический отчет, но также представить предложения по реализации результатов, добытых на конференции, чтобы расплатиться таким образом за истраченную валюту. «Экономика должна быть экономной», как завещал нам товарищ Брежнев, хотя до настоящего рынка было еще ох как далеко.

В течение нескольких лет после конференции приходили запросы из ЦНИИмаша, это заставляло каждый раз вздрагивать – ведь требовалось отчитаться в выполнении мероприятий о внедрении полученных результатов.

Летом 1986 года вся эта процедура, хлопоты и заботы были еще впереди. Находясь в отпуске, я позвонил старому приятелю в НПО «Энергия» и узнал, что по моей заявке на выставку–конференцию в западногерманском Дюссельдорфе пришел запрос, и на нее сразу появилось несколько претендентов. Ю. Семёнов отдал мое место В. Рюмину, а тот через В. Кравца нашел своего кандидата. Тогда мне очень хотелось поехать за кордон, интересовала тематика выставки, и надо же было, наконец, посмотреть своими глазами, куда ушла западная технология за десять с лишним лет. К тому же в Германии до того я никогда не бывал, хотя полжизни изучал немецкий язык. И вообще, это была моя заявка, моя инициатива. Мне пришлось изрядно поработать головой и ногами, несколько раз убеждать Семёнова, просить поддержки у Рюмина и лояльности у моего старого приятеля Кравца, чтобы отстоять свои права.

Наградой за все усилия и хлопоты была интересная выставка, на которой действительно было что посмотреть. Там показывалось много нового и интересного, включая космическую робототехнику и другую электромеханику, управляемую микроэлектроникой. На выставке я познакомился с немецкими робототехниками и попытался привлечь их к нашим проектам. Они работали совместно с НАСА, а из?за катастрофы «Челленджера» летные эксперименты пришлось отложить на несколько лет. Однако хороших деловых контактов установить тогда не удалось: похоже, те немцы отнеслись к нам, русским, с большим подозрением. Откровенно говоря, мы часто сами давали для этого повод, не оставляя ни настоящих номеров телефонов, ни адресов. О факсах в то время мы еще не слышали.

В моей памяти надолго остались города в центре промышленной Германии: Дюссельдорф и Дуйсбург, Кельн и Дармштадт.

После 1986 года международное сотрудничество и наше участие в совместных проектах постепенно стало расширяться. В нашем министерстве общего машиностроения был организован Главкосмос, который стал посредником в работах с другими странами и начал успешно конкурировать с ученым советом Интеркосмоса Академии наук. Его начальником стал заместитель министра А. И. Дунаев.

Через Главкосмос мы начали работать с французским агентством КНЕС и с испанцами уже в 1987–1988 годах. Эти совместные проекты и связанные с ними поездки описаны в отдельных рассказах.

По мере углубления перестройки наше мышление тоже обновлялось, мы становились раскованнее и смелее, начали сами проявлять инициативу. Так, например, возник проект космической регаты, о котором также рассказано отдельно.

Новое время и формы сотрудничества рождали новые связи, приглашения и поездки за рубеж. В течение первых двух лет мы начали заниматься разработкой солнечного паруса от имени Молодежного центра (МЦ) «Энергия». В конце 80–х годов такие центры организовались при многих предприятиях под эгидой ЦК комсомола, с тем чтобы развить инициативу молодежи. Первое время центры действительно поддерживали инициативные проекты. Так было с нашим МЦ «Энергия». К сожалению, позднее они трансформировались в центры малого бизнеса, приносившего лишь доход их руководителям, которые не гнушались ничем, продавая космические значки и другую мелочевку, а полученные средства в настоящее дело практически не вкладывали. Потом центры стали торговать компьютерами, затем иномарками, пока это было выгодно, наконец, становились посредниками по продаже высоких технологий. Сами технологии от этого выигрывали очень мало, по крайней мере, выше от такого бизнеса они не становились.