Текст книги "Дни"

Автор книги: Владимир Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Юрка, иди… Я срочный материал сочиняю, – угрюмо отвечал Саня.

Кафешка под нами называлась, конечно, «Улыбкой».

По дороге к ней открывался вид на весь огромный простор и неба и Левого берега (Ты помнишь, любимая?..); Саня и Юра редко глядели на этот простор.

Представив, однако, все это, Саня тяжело сглотнул слюну и снова начал кругло водить пером по желтой бумаге.

Зазвонил телефон.

Никто не брал трубки.

Телефон звонил под носом у Сани.

Все переглянулись и нарочно не брали: молчаливо договорились мешать Сане.

Надо сказать, результаты этого опыта превзошли все ожидания.

Звонил телефон.

Саня писал, угрюмо поглядывая на него исподлобья.

– Ну и сволочи же, гады вы, – наконец сказал он и раздраженно – пок – взял трубку:

– Аллло! (Так говорил он.)

Мы подозревали, что будет что-то – время дня и настроение во всем городе было такое, – но результаты, повторяю, превзошли наши ожидания.

Трубка была новая, громкая, и все мы слышали, как писклявый голос сказал, треща этой трубкой:

– Здра-а-авствуйте! С вами говорит поэт Вадим Евгеньевич Веневитинов. Я тут написал поэмку «Буратино вступает в бригаду смышленых».

– Валька, иди… – сказал Саня и положил трубку, продолжая писать.

Телефон тут же затрезвонил.

– Д-да, – устало сказал Саня.

– Это… (далее следовало название нашего важного учреждения).

– Управление, управление. Валька, иди… – сказал Саня и хлопнул трубку.

Он продолжал писать.

Телефон зазвонил, и тот же голос стал так крепко захлебываться, что мы ничего уже не могли разобрать.

Саня, в бессильной злобе взглянув на нас, положил трубку и навис пером над бумагой. Вошел ответсекретарь Миша Балин.

– Ребят, кто тут из вас поэта Вадима Веневитина послал…?

– Не Веневитина, а Веневитинова, – поправил добропорядочный Саня.

– Один…

– Но это не он, а Валька Южин.

– Ах, это Валька, – подумав, сказал ответсекретарь и ушел.

Через три минуты вошел встревоженный главный.

– Что такое? Звонит поэт Вадим Веневитинов, а его из нашего учреждения посылают…? – спросил он своим тонким серьезным голосом.

– Это не поэт, а Валька Южин, – угрюмо ухмыльнулся Саня. – Он давно уж подделывается.

– Это Валька Южин? (Сотрудник соседнего с нами подобного учреждения.)

– Ну да. Он давно уж говорит голосом Вадима Веневитинова. Всех покупает.

– Ах, так, – скупо ухмыльнулся усталый главный. – Тут дел до черта, а им бы все розыгрыши. Ну, я ему покажу.

Через десять минут раздался звонок из чрезвычайно высокого учреждения.

– Кто тут послал… поэта Вадима Веневитина?

– Веневитинова.

– Все равно!!

– Да никто, Петр Степанович.

– Как никто!! Что там с вами! Звоню вашему главному, он несет ересь! Теперь вы! разбираться-то все равно ему, а не мне. Но я хочу знать.

– Да это один там… деятель.

– Какой деятель!!

– Это один человек нас разыгрывает.

– Ах, вот как! А мне сейчас звонил Вадим Веневитинов и сказал, что все ваше официальное учреждение, от главного до вашего отдела, посылает его… Меня тоже разыгрывают?

Саня скупо сжал губы, угрюмо подумал.

Все снова увидели, как он упрям и медлен.

– Значит, и вас.

– Чертт-те что.

Хлоп.

Через полчаса вбежал красный как свекла человек низенького (нельзя не узнать!) роста и сказал, запыхавшись, что из высочайшего учреждения его послали…

О нем говорили, что он детский поэт, ибо пишет, как дети.

И рост отвечает.

Ко всему имя Валька напоминало «Вадьку».

Это и был поэт Вадим Веневитинов.

По этому поводу шло собрание.

– Это логический итог всей обстановки, сложившейся в учреждении за последнее время, – вяло обобщал главный. – Дел никто не делает, а веселье идет сплошное. Так, приходит ко мне ответственный секретарь Балин и говорит, что, по его мнению, завотделом Шепитько – он просто баптист. Я отвечаю: «Миша! Прекрати ты, наконец, свои шуточки! Тут и так дел завал, а ты пристаешь. И сам дел не делаешь, и другим не даешь». – «Да нет, говорит, он и правда баптист». Что прикажете делать? Я в тот же день спрашиваю у Шепитько: «Юра! Когда же, наконец, прекратятся эти неприличные шуточки?» – «А-а-а что?» Так это нагло, извините за выражение. «Вот и Балин говорит, что ты баптист». И что вы думаете отвечает мне Шепитько? «Да, я баптист и горжусь этим». И каменно смотрит в своих очках, как черепаха, извините за выражение. Ну, и что прикажете делать? Я говорю: «Вот ты даже не улыбаешься и считаешь это своим достоинством. А я вот приму всерьез твое заявление». А он мне: «А я совершенно всерьез». А докладная о том, что в Баронском лесу обнаружили снежного человека? А информация в газету, что в районе станции Суково лопнул меридиан? Друзья мои, смешки смешками, а я в свою очередь говорю совершенно серьезно. Я хочу разобраться в состоянии коллектива. Мы, наконец, будем работать или не будем? Ведь сегодняшняя история крайне настораживает. Ведь, по сути, нас всех надо разгонять, и высшая инстанция так и ставит вопрос. И если мы и на этом собрании ничего не решим, то я нам не завидую.

Главный говорил воистину совершенно серьезно – жалобным тонким голосом. Гаманюк, подсудимый, сидел рядом, опустив тяжелую нечесаную голову, грузно сложив руки замком перед собой: установившаяся поза раздумья и раскаянья.

К тому же он получил записку из рядов и, не глядя, положил ее перед стоящим говорящим главным; и снова опустил голову, несмотря на шипение из рядов: «Прочти сам, скотина».

– Мы должны, наконец, осознать подлинную ответственность, – сказал главный, сел, развернул бумажку с надписью «В президиум» и прочел: «Хек, бильдюга, простипома и стерлядь ждут тебя, Саня, в бистро «Улыбка». Закругляйся; скажи, что ты виноват, и айда». Главный покраснел, встал и не нашел ничего менее остроумного, чем прочесть эту записку на все собрание, делая, конечно, соответственные запинки и ошибки почти в каждом из имен рыб. Далее он произнес новую речь, похожую на предыдущую, но двумя тонами выше, а сам уж косил глазами и на ту записку, которая лежала на этом желтом гладком столе перед Балиным; Балин тоже косил на нее глазами, но не решался убрать, а как бы смотрел отсутствующе в зал – поверх голов; если бы он убрал, то подтвердил бы худшие предположения главного. Он раньше-то не обращал внимания на оживленный обмен записками между столом президиума и залом, а теперь обратил. Между тем в записке было: «Слава, когда ты сдашь материал об основных и разовых свиноматках?» (Это был почерк Балина.) И ответ: «Разовые куда скуснее». Конечно, текст можно было понять как заботу Балина о деле даже во время собрания, но можно было и иначе.

Эту молчаливую борьбу взоров прервал возглас из открывшейся (и тут же закрывшейся!) двери:

– Включите приёмник. Важное сообщение.

– Кто это? – недовольно спросил главный Балина, как бы брезгливо глядя на того сверху вниз.

– Не знаю, – как бы робко отвечал Балин.

– Вы не знаете голосов своих сотрудников? – недовольно спрашивал главный.

Балин спокойно пожал плечами и продолжал отсутствующе смотреть поверх голов в стену.

Впрочем, смотреть поверх голов было нетрудно, так как головы в зале были опущены, а многие спины могуче дрожали, будто эти люди рыдали над могилой атамана.

– Так что же вы предлагаете? – спросил главный, уперев пальцы в стол и невольно-подозрительно меряя взором Балина.

Тот снова, с тем же видом, пожал плечами.

– Включите приемник, – каким-то покровительственно-обиженным голосом, как юродивый детям, приказал главный.

Кто-то нехотя подошел и включил.

– …важное сообщение. Важное сообщение. Запущен корабль с человеком на борту. Впервые в истории космонавтики в космос летит человек, не имеющий специального технического, военного и летного образования. Впервые в истории космонавтики.

Все помолчали.

– Может, пойти на площадь? Может, там митинг? – предположил кто-то.

– Стало известно имя героя, – продолжал приемник через две минуты, скрипя и бархатно давая глубину на волне УКВ. – Это завотделом одного учреждения в городе… уважаемый сотрудник Юрий Шепитько.

– Может… и правда на площадь? – растерянно произнес главный, невольно отыскивая глазами Шепитько, который, как на грех, «вышел».

– Пояснение, – раздалось через минуту. – Митингов на площади просят не проводить. За такой митинг уже однажды разогнали Балашовскую область.

– Как они это делают, бесстыжие, – помолчав, сказал главный. – Ведь кого угодно… с панталыку собьют. Но это им так не пройдет. Не сегодня, так… Нет, это не пройдет. Но как делают?!

– Так же, как 35 тонн, – сказал Балин, глядя в стену.

– Какие 35 тонн?

– Местное радио вчера передавало. Не слышали?

– С вами тут послушаешь радио.

– Развернулось соревнование в честь такой-то годовщины, положим нового года. Передовики производства включились в соревнование. Большие успехи достигнуты на этом пути. Так, машинисту депо Колодезь-сортировочная на перегоне от станции Сушиловка до станции Северные Мормыжи удалось сэкономить 35 тонн пара. Соревнование продолжается, все новые передовики производства включаются в дело.

– Ну и что?

– Ничего, – усмехнулся Балин.

– Ах, Мормыжи. Сушиловка. Таких и станций нет.

Собрание завизжало, а Балин продолжал усмехаться.

– Что-то… я не пойму. Ах, 35 тонн пара. Хи-хи, – подумав, хихикнул главный. – И это прошло в эфир?

– А как же.

– Ты же небось и передал эту информацию на радио, Балин. У тебя там дружки.

Балин пожал плечами.

– Плохую услугу ты им оказал. Небось кого-нибудь уж прогнали.

Балин лишь шевельнулся на стуле.

– Да не я это, – наконец сказал он: впрочем, неуверенно.

– Так о чем мы… Ах, да. Что это еще за новое безобразие? Как это вы делаете?

– Это они в динамик.

– Кто они? В какой динамик?

– Говорится в динамик, а приемник подсоединен. Простая техника! Тут и не такое могут!

– А где же динамик?

– А динамик в вашем кабинете.

– В моем кабинете? А где же мы сейчас-то?

– А сейчас мы в конференц-зале.

– Да… верно. Голова кругом.

Главный к тому же привык, что заседает в собственном кабинете.

– В моем кабинете… Так кто же – они-то?

– А кто они – это неизвестно.

Через неделю всё припомнили.

Припомнили, как в стенгазете написали, что главный неизменно заботится о нуждах подчиненных – пропустив в этом слове букву первое «е»; как перед выступлением в учреждении другого поэта, Буркова, Балин сказал вступительное слово, закончив его двустишием собственного сочинения:

Прочел я Пушкина. Помилуйте, не ново.

Все это мы давно читали у Буркова;

как поэтов в учреждении вообще не уважают; так, о походе двух из них в издательство было сказано: «Пришел Просянников, ушел Шишлянников»; а о другом вывесили якобы да-дзы-бао: «Когда с Парнаса недобитого К нам снова Пушкины придут, за одного некочербитова двух Кочербитовых дадут»; а о художнике, который стал поэтом, сочинили биографию: «Начал с кисти и дошел до ручки»; таким образом, случай с Веневитиновым вполне типичен – не может считаться случаем; как Балин, опаздывая на аэродром в командировку, нанял за три шестьдесят две пожарную машину и катил на ней с сиреной на красный свет, пока не был снят у самого аэродрома и отправлен в обратном направлении, тоже на казенном транспорте, но уже смежного ведомства; как по коридорам несется «Пуси-муси! – Га-га-га! – Три по двести? – Да, да, да»; как Балин вбегал к замотанному главному и, указывая на трещащий телефон, кричал: «Возьмите трубку, я вам звоню!» – и убегал; и главный брал трубку и слышал: «Извините, пожалуйста, русский просветитель из пяти букв по горизонтали»; как, изощрившись в попытках «купить» (разыграть) одного из новых завотделом и отчаявшись в этом, ибо тот был настолько глуп, что не поддавался ни на какие выходки, просто-напросто не понимая, чего от него хотят, как плохой шахматист, что на e2—e4 дает неожиданное h6, его, наконец, «взяли» на самом примитивном, с чего и надо было начать: оставили ему на столе телефон с просьбой позвонить; телефон был – похоронного бюро, куда была сообщена его же фамилия как покойника; и он с полчаса насупленно объяснялся с тамошним сторожем, а все толпились у двери – у замочной скважины; как, играя в пинг-понг в неположенное время, Шепитько в ответ на вопрос главного, где же срочный материал, отвечал: «Здесь», указывая на сердце; как Балин афиширует афоризмы собственного производства: «А желающие не хотят», «У него своя пятилетка», «Дубовая роща» (об отделе важного НИИ, с которым мы имеем дело), «Гранату надо знать, как бог черепаху» (при чем тут граната? при чем тут бог, черепаха?); как он же сказал про экспедиторшу, что она пятый год беременна; как в той же стенгазете переврали все фамилии, и не по типу «Сидоров – Седоков», а по типу «Сидоров – Восьмитабуреткин»; и как главный потребовал поправки, и как поправка появилась в следующем номере – появилась с добавлением: «Подобный отчет будет опубликован в следующем номере»: опять тот же стилевой финт с пропуском буквы: подобный вместо подробный: чья рука? как набирали, найдя в справочнике, номер человека по фамилии «Скуя» и, когда он отвечал «Скуя слушает», спрашивали: «Откуда, откуда слушают?»; как приехал иностранец по фамилии М… и как все наперебой стали звонить в параллельное учреждение, предупреждая, что придет тут один… этакое вдруг рвение; и как главный из того учреждения, потеряв терпение, отвечал: «М…-то он м…, это я понимаю, но как мне называть-то парня?!»; как на трамвайный вопрос: «Ваш билетик?» – Шепитько отвечал: «У меня пригласительный»; как он научил вахтера Славу сказать на митинге: «Еще президент Эйзенахуэр, глава мировых канализаторов», что в принципе правильно, но несерьезно; как Балин жевал маковую баранку на собрании и на замечание бухгалтерши крикнул: «Пить – как веревочке ни виться, бабы – ты мою Нельку знаешь, так вот я – жру. Разрешается! Дозволено! Чего пристала?»; как Балин сочинил фельетон в стенгазету – «Сучки́ и жучки́ в Хреновском лесу», что прочие остряки прочли «Су́чки и жу́чки»; как, наконец, Балин объявил, что в город завезли картины Дрезденской галереи; и как все кинулись, а потом подступили к Балину, и он нагло отвечал:

«Ну и что?»

Особенно бухгалтерия возмущалась.

Всё это припомнили.

Но прежде, чем это припомнили через неделю, через четыре дня было мероприятие, по поводу которого были все материалы и все дела – и которое организовывал в основном Балин; а главный стонал и повторял то, что помнил из Чехова:

– Осрамимся, провалимся.

Какое мероприятие?

Да не все ли равно.

Серьезное мероприятие.

Мероприятие прошло блестяще, главный получил благодарность от высшего; а Балина и других прогнали.

Нам, «молодым», дали взбучку…

Много воды утекло с тех пор.

– …И все же ты непристоен. Ты не уважаешь меня, что ли?

– Но я же не говорю слов, о любимая. Я только намекаю на них.

– Да́ уж… намекаешь, – добродушно усмехаешься ты.

Ты вышиваешь что-то.

– Так истории не очень смешны?

– Ну… как сказать.

– Так НЕ очень?..

– Не слишком.

– Так вот тебе еще более ДАВНИЕ истории.

– Только осторожней на поворотах, как ты сам выражаешься.

– Ну, увидим.

Давняя, давняя история…

Теперь уж лет тридцать тому.

Теперь уж пехота иная, а старшин так и просто нет.

Когда я рассказывал Тебе, это было ближе… но тоже давно.

Давно…

Капитан построил и сказал обыденным голосом:

– Студенты – да? Не служите – да? Два месяца – да? Ну, так вы у меня за два месяца два года узнаете.

Мы кисло улыбались, стоя в своих шеренгах. Капитан не выглядел злобным. Но жизнь есть жизнь.

В первый день разнесся слух, что кто-то ходит по генеральской линейке.

Кто был в расположении части – казарм, тот знает, что́ это такое. Если подсобная коза ступила на генеральскую линейку одним копытом, это уже ЧП. Армия – это символика и ритуал. Генеральская линейка всегда присыпана и разрыхлена ровно. За этим следят.

А тут – кто-то просто гуляет вдоль генеральской линейки. Т. е. идет по ней.

Все пошли смотреть.

Это был, конечно, Любошиц; он шел, по своему обыкновению широко расставив ступни, открыв рот и глядя то налево, то направо; пилотка «его» сидела «на глазу», очки сошли на конец носа, армейские штаны висели сморщенным мешком, гимнастерка наполовину выползла из-под косого ремня, а наполовину, наоборот, опустилась куда-то до зада.

Все мы, во главе с усталым старшиной, молча смотрели, как он приближается; старшина, по армейской манере, копил слова – молчал, сонно глядя.

Тот подошел, как Чарли Чаплин.

– Так. Любошиц, – сказал старшина.

Тот тоже помолчал, вспоминая, что же следует в таких случаях.

– Я вас слушаю, товарищ старшина, – наконец сказал он.

Старшина молчал, сонно глядя…

На другое утро Любошиц работал на кухне.

Кто-то прибежал и заполошно воскликнул:

– Пошли, скорее.

Мы прибежали; этот жирный кухонный запах, три котла и глухие скребущие звуки; но никого нет.

– Да никого нет. Пошли, а то построение.

– Никого нет?!

– Ну нету, а что?

– Никого нет?! – радостно захлебываясь, повторял приведший.

– Да что такое?

– А сюда!

Мы, став на цыпочки, заглянули в огромный черный котел; там на дне сидел на корточках Любошиц, в майке, в пилотке и в сапогах, и скреб кухонным ножом днище, отчищая пригорелую гречневую кашу.

Мы в разные стороны отвалились от котла, каждый согнувшись пополам.

– Смирно!

Это появился наш старшина, Казадаев; он был именно Казадаев – и именно старшина: прапорщиков не было и в помине.

Он стоял с сонным видом, ноги шире плеч. Мы стояли смирно и как бы икали, и чем более икали, тем более давили стойку.

Казадаев посмотрел туда и сюда, смерил взглядом каждого из нас, не торопясь подошел к котлу; заглянул.

– Здравия желаю, товарищ старшина, – раздалось оттуда, приглушенное стенками; мы затрепетали.

– Вольно, – сморщившись, оглянулся на нас старшина: мол, с вами еще тут путаться.

Мы расслабились, но не отошли.

Старшина, сунув «пальцы рук» за ремень, молча, заглядывая в котел, мотнул головой как бы наружу: мол, вылезай. Он был велик ростом.

– Вылезать, да? – спросил Любошиц.

– Да.

– Но я еще не дочистил, – отвечал тот; слышно было, как сапоги скрипят по днищу – по шмотка́м подгорелой каши.

– Вылезайте, Любошиц.

При общем «молчании» Любошиц стал, кряхтя, переваливаться через край. Вот перевалился; тяжело спрыгнул – грохнул сапогами о кафель.

– Что же с вами делать-то, – сказал старшина, кисло глядя куда-то в одну точку и все держа пальцы за ремнем; нога в сапоге присогнута, пилотка лихо торчит как надо. Вася Теркин, только здорового роста. На Любошица он и не глядел: мол, все ясно.

– Он талантливый математик, – начали мы.

– Да, эт я знаю, что талантливый математик, – задумался Казадаев: хотя он не знал.

– Надежда факультета, – подтвердил кто-то.

– Да эт я знаю, – сказал Казадаев. – Любошиц! Почему влезли в котел? – сонно спросил он, выполняя ритуал.

– А! Вот как! – живо реагировал Любошиц. – Это я понимаю. Конечно, лучше бы снаружи. Но, видите ли, товарищ старшина: другие чистят, подставив снаружи табуретку и перегнувшись в котел; иногда, если не достает, совсем окунается туда, а товарищ держит за ноги; мне кажется, это несколько нера-а-ационально и не-е-еудобно, и я решил…

– А сидеть в котле в сапогах – удобно? Люди кушать будут, – прервал старшина, стоя в той же позе – нога присогнута и пальцы за ремень – и глядя в одну точку мимо Любошица; он устало не обратил внимания на все нарушения субординации и уставных норм обращения: мол, тут уж не до того.

– Тут вы правы. Я подумал об этом, – живо отвечал Любошиц. – Но, я надеюсь, струей воды затем можно будет вы-мыть (он сделал живой жест рукой дугой вверх – как бы апперкот, только хилый)… вы-мыть то, что…

– Струей чего? – равнодушно-сонно спросил старшина.

– Сильной струей воды и…

– Ну ладно, – сказал старшина. – Так что будем делать? – Он помолчал, как положено в таких случаях. Любошиц, надо сказать, опустил голову. – Дай вам наряд в туалеты – вы там тоже. Чего-нибудь… струей, – вслух размышлял старшина. – Утонете, господи прости. Пойдете в туалеты, Любошиц?

– Да… пожалуй… – отвечал тот, не поднимая головы и сцепив руки перед собой; очки на конце носа.

– Так вот целый день, – утомленно продолжал старшина. – Гавкаешь-гавкаешь, гавкаешь-гавкаешь, а тебе тут: «Да… пожалуй…» По уставу можете ответить, Любошиц? А? – напер он на последнее: по детсадовски-армейски-милицейской манере.

– Могу, – отвечал Любошиц и глотнул, а затем набрал в себя воздуха, чтоб молодецки ответить по уставу.

– Ну ладно, – не изволил выслушать Казадаев. – Дочистить котел, Любошиц.

– Хорошо.

– Да не хорошо, а слушаюсь! (Тогда не было возврата к «есть».) А вы чего? Чему смеетесь? Видите, товарищ не знает; помогли бы. А то гы-гы да гы-гы.

– Ох-ха-ха! – прорвались мы.

– Ну хватит, – утомленно сказал Казадаев, покидая помещение кухни.

Никто не знает, каким образом загорелись «подсобные службы» штаба полка. Наш взвод отрабатывал функцию разведвзвода. Функция заключалась в том, что мы лежали в кустах на горе над лугом и по очереди глядели в бинокль, есть ли патруль на берегу «озера» (так называл местный пруд старший лейтенант). Вроде не было, но мы не уставали глядеть. Дело в том, что патруль был тоже не лыком шит. Они не ходили средь голых тел в полной форме, а устраивали засады под кустиком или сидели под самым берегом. Сейчас этот кустик у воды и «обрывчик» особо привлекали наше внимание. Вроде нету… Патруль был, да, хитрый. Мы никак не могли понять, каким образом нас тут же находят среди десятков купающихся; весьма смутное в тебе чувство, когда ты лежишь на солнце раздетый, а над тобою возникает фигура в полной амуниции со штыком на поясе – и, ухмыляясь, издает:

– Пошли.

И то, что ты голый, а он так плотно и четко одет в жару, особенно устрашающе и оскорбительно.

Потом, натешившись вволю, они же нам и сказали, что дело простое: они узнавали нас по трусам. Солдатские трусы – с карманом.

– Больше не попадайтесь.

Правда, мы им как-то отомстили тем, что подстерегли их в свою очередь за кустом и с наслаждением выслушали, как их старший, оглядевшись, сказал:

– Нет этих охламонов. Раздевайтесь.

Они разделись и влезли в воду… а тут уж мы их узнали по трусам. Выскочили и встали над их штыками, лежащими на земле в своих ножнах.

Старший вылез из воды и сказал:

– Ладно, не будем ссориться… а все же в будущем не попадайтесь.

Сила была за ними.

Вот мы и старались: не попадаться.

Так вот, не видя патруля и зная, что старший лейтенант в отъезде, в «округе», мы наконец вышли из «укрытия» – и только мы направились по лугу к воде в этот жаркий день. – как кто-то завопил издали, с соседней горы:

– Э-э! Все сюда!

Мы остановились; Любошиц тут же положил в пыль ротный пулемет, который ему поручили нести за очередную провинность.

– Не надо было выходить на луг, на открытое место, – недовольно сказал Вася Мазин; все мы стояли не двигаясь и, прикрыв глаза козырьками ладоней от солнца, недовольно глядели в сторону кричавших.

– Интересно, как бы ты вышел к пруду, минуя луг, – сказал Мишка Гайдай, тоже глядя.

– А тебе бы все в пруд, все нарушить приказ, – лениво сымитировал Мазин интонацию старшего лейтенанта. – Слышал, что сказал старлей? Если узнает, что были на озере, пять раз на Клюкву́ в противогазах. И назад так же. Вот и побегай.

– Да и ты побегаешь, – лениво отвечал Вася.

– Да хватит вам п…ть, – сказал Коля Веремеев. – Неужели стукнул кто? И какого… надо: ведь мы все сделали. Все нашли и определили; и азимут не запутали. Какого…?

– Вот ты это и объясни Казадаеву.

– Да Казадаев, это еще ладно. Казадаев скажет: ваше дело прятаться, наше дело вас ловить.

– А потом на кухню. Дрова пилить.

– Может, и так.

Все мы сонно переругивались, но не трогались с места.

– …ар!

…жар! – донеслось до нас.

– О! Пожар! – подумав, сказал кто-то, оживившись.

– И верно: пожар! – подумав, сказали другие.

Все оживились, взбодрились, обрадовались…

Через двадцать минут наш взвод, который отвечал за противопожарную безопасность в части, вкатывал бочку на грузовик с опущенными бортами. Бочка была в засохшем цементе и такая мятая, будто катилась по скалам с какого-нибудь Эвереста.

– Давай воду! – скомандовал Миша, последним усилием ставя бочку на попа. – А что там горит-то?

– Уборная. Курили, что ли…

Остроты утонули в шипе воды: Колька открыл кран, тогда как шланг еще не был опущен в бочку; вода вырвалась в блеске солнца, тем временем Любошиц деловито подхватил шланг и направил его на Мишу, думая, что таким образом подает его, шланг, чтоб тот опустил в бочку; чуть не сбитый с ног, Миша как бы бесшумно раскрывал и закрывал рот; лишь по округлениям его губ можно было бы понять, какие слова он произносит, но всем было не до того, а смех мешал слышать.

– Это та самая струя! – прорвался чей-то голос.

– …струя, – отвечал Миша.

Когда воду направили в бочку и она стала наполняться, из ее боков вдруг ударили струи действительно вовсе уж неприличного вида; их затыкали чем попало под глупые остроты постепенно собравшихся кадровых солдат.

Миша начал по лестнице спускаться от верха бочки; лестница была трухлявая, отовсюду из древесного праха торчали кривые ржавые гвозди; ступенька сломалась, Миша упал на подходившего с паклей Любошица, подмял его и его же выругал.

Вот машина тронулась, сопровождаемая кликами радости.

Когда мы приехали, все уж было кончено.

Да и было кому тушить и без нас; но и те прозевали.

Гулко качая помпу, мы облили водою дымящийся черный и серый пепел.

– Опоздали. Сгорел сортир, – решил Казадаев. – А если бы штаб полка? А! То-то и оно. Разгильдяи вы.

Старший лейтенант любил учить снисходительно:

– Ну, как лежите? Выставили, понимаете… ствол. (Смех.) А вы, понимаете, воткните цветочек: приветик, японец! Маскировка. Не сообразительны вы, Гайдай, хотя дерзки. То есть вы сообразительны, но не в ту сторону. Не всегда в ту сторону. У меня вот тут книжечка, в ней все есть.

И он похлопывал себя по груди – по твердому карману.

– Вообще вам, военнослужащим, надо быть умней, – добавлял он. – Проявлять выдержку. Был у нас артист; не шел по этим, повесткам. Звонишь ему, а он: «Его нет дома». Так мы попросили машинистку Машу. Звонит; он: «Да». Она: «Алё-о-о-ошу мо-о-ожно?» – Он изобразил скупо, но в лицах. – Он: «Э-э-это я-а-а-а». Тут наш военком берет трубку: «Ка-аппитан Савостьянов говорит, приказываю явиться…» На два месяца во Владивосток: извольте. Та-а-ак надо. А то вы. Чуть что – выполняете команду: «Ноги вверх – делай».

Этот не любящий нас старший лейтенант скомандовал:

– Рота, с места, с песней – шагом марш.

Топ, топ, топ.

– Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.

Топ, топ, топ.

– Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.

Как родная меня мать

Провожала,

Как тут вся моя родня

Набежала.

А куда ты, паренек,

А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Во солдаты!

– Рота, стой! Это что́ за песня?

– Это Демьяна Бедного.

– Кто сказал в строю? Так. Ро-о-о-ота.

Противогазы надеть!

На станцию Клюква́ – бегом марш!..

Сам он бежал средь нас без противогаза и, забегая вперед, заглядывал снизу (он еще был и мал ростом) в наши противогазные лица: все ли в порядке?

Вскоре он вел за хобот Любошица, у которого этот хобот вынулся из коробки.

Любошиц был виновен, но дышал; а мы через полчаса (до грозной Клюквы – пять километров!) сдирали противогазы и отдышивались: лохматые и красные все, как раки.

Начались боевые стрельбы перед зачетными учениями.

Первое: огонь из гранатомета.

Один за другим выходили мы и, без умысла, а как под общим гипнозом, клали на плечо это орудие длинным концом вперед, а коротким назад. И ведь изучали же и знали, но рефлекс есть рефлекс: длинный вперед, а короткий назад.

А надо сказать для несведущих, что гранатомет – это реактивное оружие, у которого длинная часть – это просто выхлопная труба, а короткая – а в короткую посажена мина.

Мина хоть и не разрывная в данном случае, но увесистая.

Раз за разом выходил на огневой рубеж очередной «разгильдяй» и клал, оружие на плечо («та́к целятся и стреляют из гранатомета»): выхлопная труба – вперед, к цели, мина – острием в сторону стоящей сзади роты.

И начинал целиться, в любую секунду готовый спустить курок.

– Ложись! – как-то одновременно и сонно и надрывно командовал Казадаев.

Рота ложилась под собственный же злорадный смех, а Казадаев, как сокол, кидался сбоку на целившегося и, в свою очередь на миг прицелясь всем телом и округло руками, неким воровским движением бросался и обезоруживал рас…дяя. Любошица он вообще не допустил до гранатомета, выставив за него Гайдая второй раз. Тот, впрочем, тоже был не на высоте.

Из пистолета стреляли благополучнее, хотя попадали мало: пистолеты как ТТ, так и Макарова привередливы по части попадания.

Благополучнее, если не считать того, что Любошиц, получив пистолет Макарова в руки, повернул его к себе этим коротким дулом и от себя этой длинной розовой сетчатой ручкой-ножкой с ее обоймой-магазином и стал что-то ковырять в районе спускового крючка, бормоча себе под нос, что конструкция недостаточно лаконична – недостаточно красива с точки зрения математики кривых тел. Как сокол бросился Казадаев и, сначала с разбегу обняв удивленно взглянувшего на него «сквозь очки» Любошица, затем обеими руками поднял вверх его руку с пистолетом и обезоружил ее. Вероятно, он подумал, что пистолет, направленный дулом прямо в лоб, уже не будет столь привередлив по части попадания.

Наконец начались стрельбы из автомата и пулемета. Хорошие автоматы Калашникова и неплохая наша натасканность по этому «основному виду стрелкового оружия» дали и соответственные успокоительные результаты. Над Любошицем стоял Казадаев лично, и, хотя тот не попал, поздравил его с благополучным окончанием дела на огневом рубеже.

Из пулеметов стреляли днем, потом ночью. Днем все было бы ничего, если бы не считать того, что однажды, как раз во время смены, на линии огня из-за леса взвилась зеленая ракета. Тут-то три пулемета и перестали работать; а на ракету никто не обратил внимания. Через минуту пришла другая смена, и пулеметы заработали. Ракета, ракета, еще ракета. А черт их знает, что за ракеты. Пока не подскочил бледный и уж не сонный Казадаев, пулеметы стреляли. Как потом выяснилось, они взяли в вилку газик инспекторов, бывший за лесом. Он как раз выехал из укрытия, и адъютант дал ракету: «Прекратить стрельбу». Стрельба прекратилась. Тут газик вовсе выехал, а пулеметы заработали: два с боков, один по центру. Инспекторы залегли в кювет лицом вниз, храбрый адъютант давал ракеты.

– Гавкаешь, гавкаешь, а они все равно ну как бестолковые, – плакался Казадаев. – Ну, куда мне теперь? Под суд? Вы же студенты! Высшее образование! Разгильдяи вы. Утром гавкаешь – как зайцы, выглядывают из палаток, а первый строиться никто не идет. Рота идет – ну как поплавки: один нырнет, другой вынырнет. Нет строя. Как французы в 1812 году… Ну, вот чего? Зеленая ракета, понятно, нет? Вот чего?