Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
9
Да, это был комбайн. Массивная, приплюснутая глыба его, охваченная пушистым инеем, искристо сверкала под зелеными холодными лучами солнца. Кое-где густой ворс инея был беспорядочно нарушен – это следы брезентовых рукавиц такелажников. Петр Григорьевич с волнением устремился к сердцу машины – пульту управления, угадывая ее основные узлы, скрытые для глаза панцирем корпуса. Чуть в стороне от комбайна лежало громадное, неправильной, продолговатой формы колесо. «Вот это и есть бар», – подумал Петр Григорьевич, узнавая его по конфигурации, запечатленной в рисунках учебника. Но в натуре бар выглядел куда солиднее, мощнее. Его крупные зубцы, вмонтированные в цепь, казалось, вот-вот помчатся по овальному кругу бара, готовые крушить толщу угольного пласта. В глубине бара, перед застывшими скребками грузчика, тускло поблескивала отбойная штанга – могучая рука комбайна.
– Ну, что? – подходя к складу, у стены которого лежали сгруженные врубмашины и комбайн, радостно, почти торжествующе спросил Санька Окунев. Весь его сияющий вид подтверждал, что Санька чувствует себя первооткрывателем этой удивительной, заинтересовавшей Петра Григорьевича машины.
– Машинка хорошая, – отозвался Петр Григорьевич, поняв состояние Саньки. – Если, конечно, в добрые руки попадет.
– А наши такелажники говорят, что это гроб с музыкой, – кивнул Санька в сторону комбайна. – На других шахтах столько мучаются с ними: расценки снижены, а норму – черта с два дашь.
– Ну, это как сказать, черта с два... – оборвал Саньку Петр Григорьевич и нахмурился: такой отзыв о машине почему-то неприятно задел его. – Все понаслышке, все с бабкиных побасенок треплются твои такелажники... Лишь бы языком чесать... – и добавил, направляясь к нарядной: – Лучше бы машины в склад затащили, чем без дела-то болтать.
Улыбка медленно сползла с лица Саньки; он не мог понять, чем обидел Петра Григорьевича.
...Хлюпает под сапогами вода, иногда похрустывают мелкие куски породы и угля, заглушая этот хлюп. Петр Григорьевич привычно отмечает, что подходит к пятому, горизонту: здесь всегда сыро, потому что рядом, чуть-повыше пластов – река. Ползут по сырым стенам едва заметные струйки, водяные капельки сверкают на рельсах, даже серые, потемневшие и склизкие от времени лесины крепления обдала холодным потом бегущая где-то там, на поверхности, река. Но Петр Григорьевич привычно не замечает этого, идет по ребристому штреку вниз и, как всегда при подходе к своему забою, тревожно думает, успели ли вырубить для врубовки; нишу.
Сзади слышится низкое гуденье электровоза. «Вот, черт, опять запоздал», – мысленно ругается Комлев, зная, что этот рейс должен приходиться на полчаса раньше пересмены.
– Привет Григорьевичу! – кричит с медленно проползающего состава машинист электровоза Николай Журин, один из самых непутевых водителей.
– Ты бы поворачивался живее! – вместо приветствия зло бросил Комлев, отступая к стенке штрека.
– Успеем на тот свет, там кабаков нет, – улыбается Журин и говорит еще что-то, но состав плывет все дальше и дальше, и Петр Григорьевич уже не слышит Журина.
В лаве, которую должен подрубать Комлев, тихо, даже не лязгают ставы конвейеров. Журин возится у электровоза, позвякивая ключом. В вагонетках доверху нагружен уголь. На конвейерной ленте, насколько хватает глаз, вверх к забою, где должны работать навалоотбойщики, – матовая дорожка угля.
– Заело? – мимоходом буркнул Петр Григорьевич.
Журин распрямился и, обрадованный участливому вопросу, добродушно развел руками:
– А она всегда так, эта электровозина. Где не надо – прет, как лошадь, а тут стоп! – и ни с места.
– Мозги бы вам, электровозникам, в башку-то вставить, а не паклю, – сердито отрезал Комлев, перешагивая через рельсы и направляясь к нише.
«Так и есть, – злится он, рассмотрев, что к врубке ниши для машины еще не приступали. – Опять стой, жди их, когда сделают».
На огромной куче угля возле конвейера лежат навалоотбойщики. Курить нельзя, и они коротают время, рассказывая разные побасенки.
– Слышал я, был такой случай с одним господином, – доносится до Петра Григорьевича голос бригадира Калачева. – Идет он по Петербургу, поплевывает, тросточкой, как у них раньше водилось, помахивает. Вдруг на него оглядывается и останавливается такой толстенький буржуйчик. «Вы, – говорит, – сударь, плюнули мне в спину». А господин: «Виноват, сударь, а куда я должен вам плевать? Надеюсь, не в лицо же?»
Петр Григорьевич рассмеялся вместе со всеми: «Ох, и шельмец этот Калачев! В других бригадах чуть заминка, носы повесят, а он в смех человека тянет. Ишь, какие горки угля понаворочали. Если б не транспортники – ходко шло бы дело у них». Но тут же вспомнил о невырубленной нише.
– Василько, ты мастак басни разводить, а ниши-то нет? – говоря это, он и сам знал, что бригада Калачова тут ни при чем: уголь грузить некуда.
– А мы мигом, Петр Григорьевич, – отозвался, приподнимаясь на локте, Калачев. – Вот скачаем этот уголь, что на конвейере, и рубанем нишу. Опять из-за этих, – он кивнул вниз, к электровозу, – стоим уже сколько времени. Надоело с ними ругаться. Вы бы втолковали им.
Василько Калачев и Петр Григорьевич – старые товарищи. Лет пять назад Василько пришел в бригаду с другого участка. Тогда он еще носил полинялую форму выпускника горнопромышленной школы, небрежно выпускал даже из-под шахтерской каски рыжеватый упрямый чуб и на все замечания, что работает он вразвалку, с прохладцей, острил:
– Век длинный – горб нажить еще успею.
И может, укрепился бы в чистой душе Василька этот залихватский налет пренебрежения к хорошей работе, если бы не столкнулся он с Петром Григорьевичем.
В тот день Комлев пришел на работу пораньше: уже две смены он мучился из-за того, что добычная бригада искривляла пласт, и врубовка шла плохо. Бригада уже заканчивала отбойку, только внизу, станка на четыре от ниши для врубовки, у коренастого паренька в ремесленной форме что-то не ладилось: он явно отстал от товарищей и теперь, чтобы нагнать их, торопился. «Так вот кто мне портит для врубовки дорогу!» – гневно вспыхнул Петр Григорьевич, приметив, как неровно сбивал паренек нижнюю пачку угля.
Минут пять понаблюдав за ним, Петр Григорьевич подошел и тронул паренька за плечо.
– Выключай, – махнул он рукой. Тот сердито повернул чумазое и потное лицо, но молоток выключил.
– Чего?
– Ты играть сюда пришел, парень, или работать? – впился в него взглядом Петр Григорьевич. – Почему так рубишь? – и махнул рукой на нижнюю пачку.
– Как хочу, так и рублю, – обозлился уже уставший паренек. – Много приходит тут указывать, сами бы потянули лямку.
– Эх, ты, сопляк... – выругался Петр Григорьевич. – Дай сюда молоток!
И почти силой забрав отбойный молоток у паренька, включил его. Василько с недоверием усмехнулся, но вскоре почувствовал себя явно неловко: острая пика молотка, гулко гремевшего в руках Петра Григорьевича, уверенными и точными сериями частых ударов била нижнюю, оставленную Васильком пачку угля и настолько быстро подчищала забой, что за каких-нибудь десяток минут он был безукоризненно подобран.
А сюда уже подходили забравшие свой пай горняки, и, ловя их насмешливые, полные едкой иронии взгляды, Василько хмуро поеживался, ожидая, когда же Комлев устанет и отдаст ему отбойный молоток. Но тот все рубил и рубил и выключил молоток лишь тогда, когда оставшаяся часть пая Василька была забрана.
– Ну-ка, малец, – протянул он молоток Васильку, утирая пот, и в его голосе не было ни злобы, ни насмешки, как ожидал Калачев. – Так вот и руби, трудно разве?
– Нетрудно... – неожиданно для себя сказал Василько, не подымая глаз: ему стыдно было за свою резкость с человеком, который вот сейчас, после посрамления Василька у всех на виду, мог бы одним едким словом уничтожить, вогнать его в краску, но не сделал этого. И Василько доказывал каждый день Комлеву, что хорошо работать ему нетрудно, хотя попервоначалу и было очень трудно. Но такой уж Василько: лишь стиснет зубы, а молотка не отпустит, пока не вырубит свой пай. А там, как-то само собой, поближе узнали они с Комлевым друг друга – если вместе работаешь, это и нетрудно. Узнали, и что-то потянуло их друг к другу, словно были они отец и сын.
...– Ну-ка, ребята, кому сегодня нишу рубить, – давайте вниз, – встал Василько. – Уголь всем гамозом поможем отбросить, если транспортер не пойдет.
Вскоре ниша была вырублена, и бригада Калачева ушла. В это время подали порожняк, но неожиданно заклинились рештаки конвейера, и пока возился дежурный слесарь, прошло более часу. Подошедшая на смену калачевцам бригада Касимова принялась наваливать на конвейер уголь, едва транспортер пришел в движение. А Петр Григорьевич все ждал, он даже не возмущался: так бывало часто, лишь на сердце, ощущалось что-то гнетущее, тяжелое и твердое, как камень. В последние смены он никому ничего не говорил, ни с кем не ругался: ни с начальником участка, ни с главным инженером. Знал – бесполезно: исправят одно – добавится другое. Но, чувствовал он, терпение его вот-вот лопнет и тогда... Что тогда, он не представлял, но знал, что шуметь будет крепко и опять, как в прошлом году, дойдет до треста и горкома партии.
– Ну, Петра Григорьевич, валяй, – подошел раскосый Касимов. – Можна рубить.
Петр Григорьевич поднялся, мельком окинул взглядом усаживающихся горняков касимовской бригады.
– Что-то мало у тебя сегодня на работе, Ахмет.
Касимов развел руками:
– Расчет взял двое... Плохой заработка, сам знаешь. Шахтинск работать будут, лучше там... Начальник обещает, с армии, говорит, скоро много ребят будет, дадим тебе учить. А с армии скоро ли будут?
– А должны скоро быть. Слышал я, большая демобилизация ожидается, многие поселковые придут домой.
Слух об одной из очередных крупных послевоенных демобилизаций и впрямь упорно шел по всему Ельному.
– Что ж, придут – смена будет нам, – улыбнулся Касимов. – Хорошо работать будут солдаты: наскучались без работы.
...И вот рука привычно легла на контролер, зарокотал мотор, закружилась, гулко позвякивая, цепь бара. Это были холостые обороты: Петр Григорьевич еще не включил подачу. Цепь шла свободно, разбрасывая темную иглистую пыльцу штыба.
...Движется врубовка, и мысли Петра Григорьевича заняты только ею, но неожиданно вспоминает он комбайн и даже замедляет подачу, чтобы свободнее думалось. Дадут ему или не дадут поработать на комбайне? Может, специально кто из Шахтинска приедет. Хорошо. если толковый, опытный машинист, тогда и не очень обидно будет, что обошли его, Петра Григорьевича. А если пустельга, ферт какой-нибудь? Запорет дело и машину искалечит. А что если... пойти и самому напроситься? Ну, конечно, почему он об этом раньше не подумал?
А врубовка все ползет и ползет, словно большая черепаха, и темной ровной лентой вытянулась позади нее на многие метры выеденная зубцами бара глубокая зарубная щель.
10
На улице – стужа-падера. Седыми космами мечется по дорогам поземка, и словно играючи могучей неизбывной силой, стремительными порывами налетает на землю ветер, шумно позванивает снежной крупой в окна, на миг замирает, но тут же, взлохматив в десятках мест снеговой покров земли, бросается ввысь и в сторону, увлекая за собой в бешеном движении снеговое месиво. Растут возле заплотов и домов сугробы, исчезают проселочные дороги, а неугомонный ветер «сиверко» гремит за окнами с утра и до ночи.
Но сильнее, настойчивее падеры привыкший ко всему человек.
Темными утрами по едва намечающимся тропкам, по гладко выбитому ветром тракту в одно и то же время идут к шахте люди. Идут молча, навалившись на ветер, с трудом переводя дыхание, но шаг за шагом приближаясь к знакомому ориентиру – шахтному копру. Закуржавевшие и уже накрепко стряхнувшие сон, вваливаются в теплынь раскомандировки. Задиристая шутка воспринимается всеми так, словно отогревшиеся люди сами ищут повода чему-то порадоваться.
– Эй, Петро, нос-то снегом занесло! – кричит кто-то только что вошедшему Петру, обладателю довольно внушительного носа.
У всех на лицах улыбки, а объект насмешек – Петро, отряхивая въевшийся в воротник и швы пальто снег, беззлобно ворчит:
– Тебя бы, черта, выставить на эту падеру тем местом, которым думаешь – не то бы запел.
– Как? И ты, Вася, пришел на работу сегодня?! – слышится искренне удивленный голос озорника в другом месте.
Вася, тридцатилетний мужчина мальчишеского вида, недоумевает:
– А что?
– Куда же молодая жена смотрела, когда отпускала тебя одного в этакую непогодь? Заметет ведь, и следа не останется.
Шутка всем понятна, потому что тихий, неразговорчивый Вася осенью женился, и жена ему «попалась» выше него на добрых полголовы.
– Ну, ну, ладно, – прячется за спины соседей Вася, он и сам был уже не рад, что попал на глаза озорнику.
Чем ближе наряд, тем меньше шуток; кое-где уже слышатся сердитые, недовольные разговоры: вспоминаются вчерашние непорядки в лавах, и уже словно не было ночи, отделившей вчера от сегодня: снова люди втянуты в деловые интересы, снова их мысли заняты доставкой леса, работой транспортников и нехваткой воздуха в шлангах – всем тем, что в последние месяцы всколыхнуло, растревожило горняцкий коллектив. Нет, не может человек примириться, молчать, когда ему мешают работать так, как он хочет.
Но, пожалуй, беспокойнее всех чувствовал себя Петр Григорьевич Комлев. У всех дела обычные, а у него... Пошел-таки навстречу Тачинский, разрешил спуск комбайна в шахту. Правда, управляющему трестом пришлось звонить, но похоже, что Тачинский на этой не обиделся.
– Я не против, Петр Григорьевич, сам знаешь, но... – он мельком глянул на хмурого, нахохленного Худорева, только что перенесшего взбучку от Батурина. – Обстоятельства так складываются, что для нас комбайн сейчас – явная обуза. Да и пойдет ли он в наших лавах?
– У нас, я помню, и врубовка сначала не шла, да вот спасибо Анатолию Федоровичу, – Комлев кивнул на Худорева, – много он постарался, а все-таки добились мы, что машина пошла.
Худорев достал папиросы, не торопясь закурил и, прерывая молчание, вздохнул:
– Давно это было... Сейчас не то... Самому за всем не уследить. Да и накладная это штука, комбайн... А тогда мы, Петр Григорьевич, крепко поднажали, с врубовкой-то... Благодарность мне от управляющего пришла: чуть ли не первыми в тресте начали на врубовке работать.
– Так, может, и сейчас не осрамимся? – видя, что дружелюбнее стал Худорев, сказал Комлев. – Великое дело – начало, а там...
– Э, нет, – махнул рукой Худорев. – Не та эпоха, как говорят. Теперь мне уж...
– Попробовать, конечно, можно, – перебил его Тачинский, не показывая вида, что такой постановкой вопроса ставит Худорева в неловкое положение: пусть-ка Комлев видит, кто противоборствует ему, авось и до управляющего это дойдет. Свежа еще в памяти у Марка Александровича была головомойка, которую устроил Худорев, узнав об отгрузке комбайна. «Что-то ты сейчас заговоришь?» – подумал он, как можно простодушнее поглядывая на начальника шахты.
Худорев хмуро свел брови. Затем, сунул недокуренную папиросу в пепельницу и встал.
– Ладно, попробуем, – сказал он, не глядя на Тачинского. – Займись этим делом сам, Марк Александрович.
...Сейчас Комлев с нетерпением ждет прихода Тачинского. Комбайн спущен в лаву, сегодня решено испытать его. Так сказал вчера главный инженер, когда Петр Григорьевич возмутился: уже неделю машина в лаве, а работать на ней не дают.
– Завтра, завтра... – заторопился Тачинский, уходя из раскомандировки.
«Может, и сегодня на завтра перенесет», – зло подумал Петр Григорьевич, поглядывая на часы: вот уже без двадцати восемь, а Тачинского нет.
Но все обошлось хорошо. Марк Александрович, заметив Комлева, сказал начальнику участка Лысикову громко, так, чтобы слышал Петр Григорьевич:
– Комлева на комбайн сегодня. А в помощь ему бригаду.
– Мы пойдем! – подался к главному инженеру Василько Калачев.
– Вы? – Тачинский остро глянул на Калачева, затем бросил Лысикову: – Ну что же... Направьте бригаду Калачева.
...Яростную дробь выбивают молотки: идет вырубка ниши в нижней части лавы для комбайна. Работают в калачевской бригаде торопливо, с нетерпением, хочется-таки увидеть поскорее, как начнет рубить уголь эта странная машина-комбайн.
Петр Григорьевич в десятый раз осматривает, ощупывает каждый винтик машины, ему все кажется, что где-то что-то не проверил и это обязательно вызовет остановку. Комлев волнуется, это видят все: и Калачев, и Лысиков, и подошедший Тачинский. Нетерпеливое волненье охватывает постепенно и их: как пойдет машина? Это интересно и важно для каждого из присутствующих. Калачеву хочется, чтобы комбайн пошел хорошо потому, что лучше, если машина быстро «приработается» к лаве и не будет стоять. Впрочем, Василько хочет этого еще и потому, что машиной управляет Комлев. Начальник участка Лысиков, поначалу скептически отнесшийся к внедрению на участке комбайна, теперь тоже хочет, чтобы эта чертова машина пошла без остановок: забарахлит она – мороки не оберешься, а добычу, а план давать все равно нужно.
Более сложные мотивы имеет желание Тачинского. Машина внедряется только благодаря ему, Худорев здесь никакого влияния не оказал, это знает даже Комлев. Нужно только обойти молчанием имя Худорева, и более умные – а они в тресте есть – поймут, что молодой инженер Тачинский самостоятельно решает узловые вопросы производственной жизни шахты.
– Ох, не дай бог завалиться, – вздохнул рядом Лысиков. – Это же такое дело – комбайн...
Тачинский усмехнулся: «Ну, ты-то, если завалишься, так не велика беда», – но Лысикову ничего не сказал, а подошел к Комлеву.
– Не подведешь, Петр Григорьевич?
Тот потянулся было рукой в карман, к папиросам, как всегда бывало в затруднительные моменты, но, вспомнив, что курить в лаве нельзя, тихо сказал:
– А кто его знает... Вот, – он погладил железо машины, – теперь начальница. Как пойдет она.
– Постараться надо, – кивнул Тачинский, и в это время Калачев крикнул:
– Готово, Петр Григорьевич! Начинайте!
Захлебнувшись, смолк перестук запоздало выключенного отбойного молотка. Тихо, очень тихо стало в лаве, и это еще сильнее подняло нервное напряженье: все вмиг отчетливо уяснили – сейчас очередь за комбайном. Петр Григорьевич почему-то с неприязнью посмотрел на Тачинского, словно присутствие главного инженера больше всего нервировало его, и положил руку на контроллер. Гуденье мощного электромотора, железные лязги, туго натянулся канат – и комбайн пополз к нише. Это не имело никакого значения для испытания, но все почему-то облегченно вздохнули. Лишь минуту спустя, когда огромный бар агрегата был заведен в нишу и Петр Григорьевич дал холостой ход, словно оттягивая время, и Лысиков, и Калачев вместе с бригадой, и Тачинский, да и сам Комлев одно и то же подумали: «А ведь вот когда начинается главное-то».
Да, главное было впереди...
Холодно поблескивает плотная, спрессованная в крепкий пласт двухметровая угольная стена. Еще вчера ее рушили в два приема: врубмашиной и отбойными молотками. А сегодня, вот в этот миг, люди начинают осуществлять свое дерзкое и замечательное желанье: машина должна не только подрубать пласт, но и грузить отбитый уголь на конвейер. Вот стоит в сторонке объемистая горняцкая лопата, а в других лавах в этот момент такие лопаты в десятках рук: взмах – и несколько килограммов брошены на рештак, еще взмах, еще и еще... За смену более десяти тысяч килограммов угля перебросит каждый навалоотбойщик! Но это – в других лавах... Здесь же...
С огромной скоростью несется по овальному кругу зубчатая цепь. Штанга крушит глыбы, гулко позвякивает корпус грузчика. Потек, поплыл покорной струей уголь на конвейер. А там, поодаль, с самого начала смены ожидают груз небольшие шахтные вагончики.
– Пошло! – радостно сверкнул глазами Лысиков. – Калачев! Ставь ребят, чтобы верхнюю пачку отбивали. Да с креплением не задерживайте!
«Кажется, и действительно пошло, – со сдержанной радостью подумал Тачинский. – Посмотрим, что дальше будет».
Почти до обеда Марк Александрович находился в лаве, где испытывали комбайн. Главный инженер быстро и решительно отдавал приказания при малейших заминках: едва машина остановилась из-за опасного отставания в креплении, он вызвал из соседней лавы на помощь уставшим, потным калачевцам еще группу горняков; не успевала увеличенная бригада снимать верхнюю пачку угля за комбайном – в лаве появились проходчики. И хотя Комлев теперь часто останавливался, ожидая, когда заберут верхний слой пласта и закрепят выработки, все же работа шла споро. К обеду «накачали» более двухсот тонн угля – вдвое больше, чем давали за сутки бригады Касимова и Калачева,
– Ну, командуй, – сказал, наконец, Тачинский Лысикову и пошел на-гора. А сам уже чувствовал, что с комбайном придется изрядно повозиться: авралом, штурмом, как сегодня, дела не наладишь. И все же, придя в кабинет, связался с заместителем управляющего трестом Корниенко:
– Знаете, Василий Васильевич, я комбайн сегодня в работу пустил. Неплохо пока что получается.
– Комбайн? Пора... пора... – отозвался далекий голос Корниенко.
– Я считаю, что в наших лавах при достаточно хорошей организации труда можно пустить комбайн, – делая отчетливый упор на «я», заговорил Тачинский, но Корниенко перебил его:
– Хорошо, хорошо. Неплохое это дело, если... все там у вас складывается хорошо. С Худоревым посоветуйтесь, обмозгуйте все, напишите управляющему, можем еще машину выделить. На других-то шахтах не очень с комбайнами получается. Кстати, мне Анатолия Федоровича видеть надо, передай, пусть приезжает, а заодно и о комбайне с ним поговорим. Все у тебя?
Тачинский едва не заскрипел зубами от злости и бросил телефонную трубку.
«Вот оно как! Худореву... авторитет должен я зарабатывать?! Дудки, Анатолий свет Федорович! Каштаны из огня чужими руками и я не прочь. Хм... Худореву...»
Но о желании Корниенко видеть Худорева сообщил начальнику шахты, заранее зная, что ему, Тачинскому, эта поездка не принесет ничего хорошего. Корниенко, конечно, передаст о телефонном разговоре, сообщит и о просьбе Тачинского прислать на шахту еще несколько комбайнов, и Худорев взбеленится.
Так оно и получилось. После поездки начальник шахты зашел к Тачинскому.
– Слушай-ка, Марк Александрович, – с притворным миролюбием бросил он. – Уж не собираешься ли ты открывать в Ельном курсы комбайнеров? – морщинистые мешочки под глазами Худорева нервно подрагивали: он явно сдерживал раздражение. – Солить что ли нам эти машины? Я... просто не знаю, к чему ты это все затеял...
В этот момент Тачинский еще мог пойти на мировую, отказавшись от своих слов, высказанных Корниенко: взбрело-де в голову, сам не знаю что... Марк Александрович прекрасно знал об этом, знал, что все можно легко замять шуткой, но мысль о том, что тогда Корниенко подумает, что главный инженер ельнинской шахты просто беспомощен и легкомысленно принимает решения, заставила Тачинского сказать:
– Комбайнами вполне возможно у нас работать. Нужно лишь быть нам порасторопнее.
– По-твоему, мы не очень расторопны? – вспыхнул уязвленный Худорев, недобро блеснув глазами. – Рановато, Марк Александрович, за другими замечать стали. Очень рановато. А если чувствуете в себе этакое... богатырское, то пишите, обоснуйте свое мнение Корниенке, что вы – за комбайны. Эту, так сказать, мотивировочку подведите. Вот так,
Худорев подошел к двери, но обернулся:
– Кстати, в калошу мы с вами сядем и с тем комбайном, что в лаве. Вот увидите.
Впрочем, Тачинский, имея сведения о работе комбайна за два последующих дня, и сам начал понимать, что комбайн долго в шахте не удержится. Крепление за машиной отставало. К тому же эта, кажется, неразрешимая проблема с отбойкой верхней пачки угля: одну треть работы приходилось выполнять вручную. Комбайн добывал все меньше и меньше угля. При таком положении Тачинскому все труднее становилось выдерживать роль ярого сторонника комбайновой выемки угля. А однажды, дней через двенадцать после начала испытаний машины, Марк Александрович молчаливо согласился с приказанием Худорева: поднять комбайн на-гора.
