Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
9
Первый осенний дождь, начавшийся вчера ночью, застал Нину и Геннадия на берегу реки. Взглянув на небо, затянутое живой завесой низких туч, Геннадий накинул на плечи девушке свой пиджак.
– Не надо, Гена. Ведь я не неженка, мы в институте этой весной всей комнатой решили делать утренние обтирания холодной водой. Знаешь, как после этого хорошо чувствуешь себя!
– И все же оденься... А то вдруг – простудишься.
Нина благодарно взглянула ему в глаза.
– У меня сердце сейчас горячее. Не даст замерзнуть...
Дождь усиливался. Вот он вместе с порывом холодного ветра налетел на берег, застучал несильными, но настойчивыми молоточками в днища перевернутых лодок, ударился сплошным булькающим потоком о неспокойную поверхность воды и заплясал, зашумел в неистовом танце, резво и весело.
– Бежим! – крикнула Нина, схватив Геннадия за руку.
Нина увлекла его за собой, и они побежали, не закрывая лица и рук от холодных струй дождя. Остановились во дворе дома Нины.
– Идем к нам, – пригласила девушка.
– Ну нет, не пойду... – смутился Геннадий.
– Почему?
– Неудобно перед Семеном Платоновичем...
– А я... он все уже знает...
С бьющимся сердцем прошел Геннадий в комнату Нины. Нина сразу же куда-то исчезла. Вскоре она появилась, уже переодетая в сухое платье.
– Сейчас я выйду, а ты переоденешься... – и девушка положила на диван пиджак и брюки Семена Платоновича.
– Нет, нет... Я пойду домой... – запротестовал Геннадий.
– А это папа велел... Надеюсь, с ним спорить не будешь? – улыбнулась Нина.
Через десять минут все сидели за столом, на котором тоненько пел самовар. На кухне бабушка звенела стаканами.
– Так, так... Значит, дождичек – не вовремя... – посмеивался Семен Платонович, поглядывая на смущенных молодых людей.
– Он, вообще-то, вовремя, только... – заговорил Геннадий.
– Только прогулка – не вовремя?.. – поддел снова Семен Платонович. Все засмеялись, и от этого тень неловкости и смущенья, охватившая было Геннадия, улетучилась. Стало весело и радостно.
Подошла бабушка и, расставляя стаканы, проговорила:
– А что по берегу-то ходить? Я уж давно Нине говорила: приходите да сидите у нас. Семен-то все время на шахте, я одна, вот и мне, старухе, не скучно будет.
Все снова рассмеялись, и теперь смех и шутки не угасали весь вечер...
Геннадий ушел домой поздно.
Нина до самого рассвета не могла уснуть... Неспокойно было на девичьем сердце, но это было радостное, счастливое беспокойство.
Было у них, конечно, и нечто похожее на ссору. Произошло это вечером, в канун отъезда Нины в институт. Когда девушка сообщила Геннадию, что завтра уезжает, он оторопел.
– Приеду обратно летом, даже нет – на зимние каникулы еще буду здесь... Ты... ты... будешь писать мне?
Геннадий молчал, что-то обдумывая. Они шли в это время по дорожке поселкового сада. Под ногами шуршала осенняя листва. Среди оголенных ветвей берез чернели нахохленные воробьи.
– Я не знаю, Нина... – проговорил, наконец, Геннадий, – Нет, нет... знаю... Только я вот о чем... Давай сядем на ту скамейку.
Сели так близко друг к другу, как могут только сидеть влюбленные перед расставанием.
– Нина, а если ты не поедешь? Если...
– То есть, как не поеду? Занятия уже начались.
– Нет, ты не поняла меня... Нина... – с минуту он глядел в глаза Нины, искал там ответа на свои мысли. Нина смущенно улыбнулась и прижалась к нему.
– Не надо... Я понимаю тебя... – она опустила голову к нему на грудь и вздохнула. – Не могу я так сделать, Гена... Мне нужно закончить институт... а потом... потом...
– Но это же – целый год ждать? Нет, я так не смогу...
– Не сможешь?
Кровь отхлынула от лица Нины, она что-то хотела сказать, но внезапно махнула рукой и, вскочив, быстро пошла от Геннадия. Он, опомнившись, бросился ей вслед.
– Нина!
Она замедлила шаги, затем остановилась и, обернувшись, нахмурив брови, ждала, когда он подойдет.
– Но... зачем ты так? Я не могу без тебя, я не смогу и дня прожить, если тебя не будет со мной... Пойми же, пойми... Зачем тебе уезжать!
– Мне нужно ехать, нужно... А если.... Если ты не сможешь, не желаешь год ждать меня, то... то, пожалуйста... – и она, закусив губу, чтобы не расплакаться, отвернулась было от него, но Геннадий привлек ее к себе.
– Давай без ссоры решим это...
– Только я все равно поеду учиться...
– А я? Как же я?
– Но ведь мне тоже тяжело... Генка, но ведь я... – и Нина, прижавшись к нему, большому и растерянному, заплакала.
Минутой позже они уже сидели на скамейке, и Нина тихо говорила:
– Только ты жди меня... Обязательно жди... Я всегда буду помнить тебя...
На следующее утро она уехала... Долго смотрел Геннадий вслед машине, увозившей далеко, далеко в чужой город самого родного и близкого ему человека, и сердцу было так больно, как еще ни разу не случалось в жизни... Но вот рокот мотора затих, машина вскоре исчезла за поворотом.
«Вечером я уже не увижу Нинуську...» – грустно подумал Геннадий, медленно шагая к шахте.
Но грустить было просто некогда. Стремительный спуск в клетки, ярко освещенный рудничный двор, массивная тяжелая дверь, и Геннадий уже шагает по темному уклону, вырывая светом лампочки то беспорядочную груду серых камней породы, набросанных кем-то внавал к шероховатой стене штрека, то коричневую гладкую округлость какой-нибудь крепежной стойки, выдавшейся на повороте из привычного бесконечного ряда станков крепления. Одиноко скользит по штреку свет лампочки Геннадия, и он чувствует себя неловко, зная, что всюду в забоях сейчас идет работа, и даже не оправдывая себя тем, что Клубенцов до обеда разрешил ему не быть на шахте. И это ощущение вины незаметно для Геннадия вытесняет недавнюю грусть. Он уже обеспокоенно начинает подумывать о Саньке Окуневе, который сегодня вместо Астанина начинает самостоятельно работать на врубовке, и надо, конечно, посмотреть, как у него дела; и о Редько, оставшемся за начальника участка в эти часы: не забыл бы он почаще тревожить транспортников, а то опять будут простои... Потом надо сегодня же попроведать Аркадия.
...В лаве тихо... Возле врубмашины возятся Редько и Окунев с помощником. Звякают ключи, слышится приглушенный разговор. «Этого еще только и не хватало», – хмурится Геннадий, чувствуя, что случилась поломка машины. Редько оглядывается, когда Комлев уже совсем рядом. Горный мастер испуганно смотрит на Геннадия, и его застывшая полувыпрямленная фигура с ключом в руке неприятна Комлеву. Редько отходит шага на два в сторону от машины и быстро бросает Саньке:
– Начальник пришел...
Окунев распрямился и, увидев Геннадия, смущенно развел руками:
– Поторопился я, хотел побыстрее... Зубки полетели... Сейчас мы заканчиваем.
Геннадий молча встал возле машины, глядя, как помощник Окунева прилаживает в цепь согнутый кулачок зубка. В голове застрял этот приглушенный возглас Редько: «Начальник пришел...» Да, конечно, пришел начальник, и они чувствуют себя очень неловко, боясь его резкого выговора. А выговор они заслужили, это ясно. Хотя...
Геннадий смотрит на подрубленную линию лавы, потом на свои часы. Не может быть?! Это они подрубили за полтора часа?!
– Редько, я что-то не пойму, – говорит он, кивая на подрубленную часть лавы. – Это... сегодня?
– Да, да... – торопливо соглашается тот. – Окунев начал хорошо, на повышенной скорости, да вот – не заметил породы... – а голос у Редько настороженный, взгляд виновато-внимательный, и Геннадий морщится: «Что он такой... угодливый уж очень?»
И неожиданно подумал, что было бы, конечно, нехорошо, если бы сделал Окуневу и Редько выговор: поработал Окунев неплохо, он и сейчас еще из графика не вышел... И все это из-за такого виноватого вида Редько. Вот и пойми по его физиономии, когда он прав, когда виноват... Что он за человек? Стоп! Действительно, что он за человек? Да, да, Семен Платонович об этом ведь, кажется, говорил тогда: уметь распознавать в человеке и хорошее, и плохое... А что у Редько хорошего? Именно сначала, что в нем есть того самого незаметного хорошего, о котором парторг рассказывал?
Геннадий пристально посмотрел на Редько и вдруг подумал, что это совсем, совсем незнакомый человек. И это было очень странное ощущение, что Редько, вот этот самый Редько, внешность которого Геннадий мог без труда представить при одном упоминании фамилии, просто незнаком ему, Геннадию, хотя они уже несколько месяцев проработали вместе... Живет Редько, кажется, где-то на краю поселка, жена у него... да, да, жена умерла в канун Дня шахтера, Клубенцов отпускал его на время похорон... С кем же он сейчас живет?
– Слушай... м-м... Юрий Алексеевич, – с трудом вспоминает Геннадий имя и отчество Редько. – Дома как у тебя сейчас, все в порядке?
Редько удивленно глянул на Комлева.
– Дома? Да, да... В порядке... – а во взгляде опять настороженность: чем вызван этот вопрос?
Загудел, заставив Геннадия вздрогнуть, электромотор. Санька включил врубовку. Редько бросился к машине в радостном порыве, о чем-то заговорил с Окуневым, тот повернул к нему довольное, смеющееся лицо. Геннадий понял: говорят о чем-то хорошем. Но вот Окунев махнул рукой, давая знак своему помощнику отойти от машины. Врубмашина запела сердито, на низких нотах, бар ее медленно пополз по горизонтали к широкой щели, прорезанной у низа пласта.
Редько подошел, вытирая паклей руки, и встал рядом:
– Ну, теперь пойдет! – облегченно вздохнул он, внимательно наблюдая за врубовкой. Но радостное выражение вмиг исчезло с его лица, когда он нерешительно обратился к Геннадию: – Вы не позвоните, чтобы крепежу сюда подбросили? А то Касимов часика через три придет с бригадой, так чтоб не задерживать их...
– Ладно, – кивнул Геннадий. – Впрочем... Ты же сам это можешь сделать, я в комбайновую, к Сотникову наведаюсь.
Редько помялся.
– Вы уж... лучше сами... – сказал он, отводя взгляд.
«Что с ним? – вдруг подумал Геннадий. – Только что был в таком боевом настроении и – на тебе – опять, как вареная курица. А если его оставить за себя на сутки? Стоп! А не в этом ли вся разгадка?»
– Вот что, Юрий Алексеевич... – заговорил он. – Я сейчас ухожу на-гора, до конца смены едва ли буду. Действуй сам, как можешь... Понял?
И по ожившему, обеспокоенному взгляду Редько он догадался: ну, конечно, Редько просто боится быть очень самостоятельным в своих действиях, даже больше: он не хочет быть инициативным, зная, что начальник участка все равно придет и сделает все по-своему... «Ну, нет! – возбужденно думал Геннадий. – Вот поработаешь за начальника участка смену – позадиристей, побоевей станешь. Инициативу дает лучше всего определенная ответственность, так я слышал. Вот мы сейчас это и проверим...»
– Значит, понял, Юрий Алексеевич? – улыбнулся он Редько.
Редько хмуро кивнул головой, потом спросил:
– А вы... где будете?
– Меня на шахте не будет... Действуй сам.
И пошел вниз по лаве, чувствуя огромный прилив радости оттого, что нашел, наконец, в этом Редько ту неприметную еще ни для кого черточку характера. Конечно, Геннадий хорошо знал, что это только начало сложного и трудного дела.
10
Все кончено... Жизнь ушла в сторону, оставив его медленно угасать на больничной койке... Вот именно – угасать... Что он теперь значит для нее, с парализованными ногами? Калека... А жизнь не нянька, в ней мало места таким, как он... Напрасно доктор, спокойный, уверенный пожилой мужчина с седыми висками, говорил, успокаивая его:
– Не бросайся в панику... Ты жив, а это знаешь, что значит? Помнишь Мересьева из «Повести о настоящем человеке?» Вот с кого тебе примерчик неплохо взять... А ноги, что ж, – ноги все равно не главный орган человеческого тела.
Ему, доктору, хорошо так рассуждать, он обязан это говорить, он – здоровый, полный сил и энергии. А я...
Валентин закусил губы так, что на языке ощутился солоноватый привкус крови...
В двадцать пять лет калека... Кому ты нужен? Meресьев... Это было в войну, тогда миллионы теряли не только ноги... У Мересьева были товарищи, друзья, у него, наконец, был и самый близкий друг, а разве это не счастье?.. А у меня?.. Галина?.. Но зачем ты ей нужен, беспомощный калека, ей – красивой, здоровой.
Что может дать он Галине? Вечные слезы о загубленном у его постели счастье, бессонные ночи, когда рядом не близкий друг, а калека, беспомощный, поседевший... А товарищи, коллектив? Сейчас они каждый день ходят, говорят слова успокоения и все, начиная от Саньки и до Петра Григорьевича Комлева, уверяют его, что все хорошо, что впереди еще много интересного... Но пройдет полгода, год? Тогда им будет не до него, ведь жизнь не стоит на месте? Многие из них разъедутся в разные стороны, многие просто будут обходить «по забывчивости» его квартиру, и он так и будет лежать один, предоставленный горькой тоске. А жить так хочется, ведь еще столько не сделано в жизни...
Валентин закрывает глаза, и голову медленно окутывает туман забытья... Возникает знакомая картина города... Где он видел это? Да... это... это окна квартиры Галины... Но где же она? Она где-то здесь, рядом, он даже слышит ее голос... Галя! Он рванулся к ней, но снова все пропало... Нет, нет... Она здесь, он ясно почувствовал на своей шее ее дыхание... Но она ли это? Хотелось открыть глаза, но на лоб опустилась чья-то ласковая, теплая рука. От этого стало спокойно и хорошо... Валентин уснул...
Галина с волнением вглядывалась в похудевшее, бледное лицо Валентина... Она только часа два назад приехала в Ельное. Известие о несчастье с Валентином она получила вчера вечером, но на ночь Нина Павловна не отпустила ее в дорогу.
– Завтра утром приедет Иван Павлович, с ним и уедешь... А вообще-то я не советовала бы тебе в таком виде ехать. – Нина Павловна окинула взглядом фигуру дочери. – Через полмесяца рожать, надо бы, беречься, а ты... Не было бы чего плохого, Галина.
– Ничего, мама, не будет... Я дяде Ване скажу, чтобы он ехал осторожно.
– Смотри сама, доченька... Нужно ли тебе ехать? Может, он и не нуждается ни в чьей помощи.
– Нет, я поеду... Ему тяжело сейчас, нельзя оставлять его одного.
Всю дорогу она думала, как он ее встретит, что скажет. Может, мать права, и он, действительно, не нуждается в ее помощи? Но сейчас, сидя у постели и всматриваясь в его лицо, Галина поняла: да, она нужна здесь, пусть даже и против его желания...
Шли минуты. Валентин спал, тревожно вздрагивая во сне, а она все сидела у постели и о чем только не передумала. В голову все чаще приходила мысль: а что, если ему будет больней, когда он увидит ее?
Наконец, он проснулся... Открыв глаза, Валентин с минуту спокойно смотрел на нее, затем опустил веки, но неожиданно встрепенулся и, широко раскрыв глаза, выдохнул:
– Галя!
– Родной мой, хороший мой... – шептала Галина, прижавшись губами к его небритой щеке... И счастливые слезы текли по ее лицу.
11
Состояние Аркадия с каждым днем улучшалось, правая нога, переломленная в голени во время обвала, срасталась быстро. Вчера врач, просмотрев рентгеновский снимок, весело сообщил Аркадию:
– Еще месяц, и вы, молодой человек, сможете ходить на танцы...
Такая перспектива обрадовала бы любого больного, но Аркадий равнодушно выслушал эту весть. Последние дни ему было очень грустно. К другим больным каждый день приходили родственники. Аркадия же навещали только товарищи по работе, Шалин и через день – Геннадий.
Геннадий приносил обычно с собой десятки новостей с шахты, рассказывал о том, что «работа теперь пошла».
– Не только на нашем участке, где работают по графику цикличности, а и на других люди словно проснулись... Знаешь Саньку? Ну, тот, который с Валентином работал на врубмашине? Так он моего отца на соревнование вызвал! Молодец, парень!
Слушая его, Аркадий на время оживал, на него словно веяло дыханием шахты, и он спрашивал:
– А как мои транспортники? Кто ими сейчас руководит?
– Коротовский... Еще ни разу ваши транспортники не подводили нас. Трудновато им приходилось сначала, сам знаешь – циклующуюся лаву нелегко обеспечить порожняком.
Выслушав новости, Аркадий устало откидывался на подушку. Едва за другом захлопывалась дверь палаты, его вновь охватывала апатия. Жизнь идет, хотя он и выключен на время из нее. И где-то там, в этой шумной, бурной жизни – Тамара, так и не наведавшаяся к нему сюда ни разу. Это-то и угнетало его. Что с ней случилось? Почему она не приходит? Аркадий терялся в догадках, но понять ничего не мог.
...Однажды, это было, когда Аркадий уже мог с помощью сестры садиться на постели, он попросил сестру открыть окно: минуту назад ему показалось, что он слышит смех Тамары, что она здесь, у больницы.
– Нельзя, больной... – мягко ответила сестра, которую все звали Ася.
– Но поднимите же меня тогда, я хочу посмотреть в окно! – задыхаясь, крикнул Аркадий.
Ася осторожно усадила его. Сквозь оголенные ветви деревьев палисадника он увидел Тамару. Рядом с ней шел Тачинский и что-то рассказывал, смеясь и показывая рукой в сторону больницы. Тамара украдкой тоже посмотрела на окна, Аркадию даже показалось, что он встретился с ней взглядом. Вскоре они скрылись из виду. Вот и все... Разгадка была так ясна и проста, что у Аркадия закружилась голова, и он медленно повалился на руки Асе.
– Я же говорила, что не надо... – укладывая его, говорила Ася. – Доктор запретил вам волноваться, а вы... на улицу смотрите... Вот когда будете совсем здоровы, тогда даже в сад можете выходить...
«Неужели это – конец всему?.. Но, может быть, это случайная встреча? Нет, нет! Это – все! – стиснув зубы, думал Аркадий. – Что ж, этого надо было ждать».
Он, вероятно, что-то сказал вслух, потому что Ася переспросила:
– Что?
Аркадий качнул головой:
– Ничего...
А когда она собралась уходить, он попросил:
– Расскажите что-нибудь о своей жизни, о себе... Вы любили кого-нибудь?
Ася смущенно качнула головой:
– Нет...
– Значит, еще полюбите, – вздохнул Аркадий, устало закрыв глаза. Уже засыпая, услышал приглушенный голос Геннадия:
– Спит?
– Тише... – остановила его Ася. – Только что уснул. Уходите, уходите, придете завтра... Ему сейчас нужен покой.
Хотелось открыть глаза и сказать, что он еще не спит, но вместо этого Аркадий с благодарностью вспомнил слова Аси: «Ему нужен сейчас покой», – и мысленно ответил: «Хорошо, Ася... Я сейчас усну...» И уснул.
Утром, по пути на работу, Геннадий снова зашел. Аркадий уже не спал... Как это ни странно, но сегодня с утра он чувствовал себя спокойно и оживился, когда увидел Геннадия.
– А я вчера, заходил... – сказал, улыбаясь, Геннадий. – Да вот сестренка не разрешила будить тебя, – кивнул он в сторону Аси. – Заботливая у тебя сестренка.
Вошли Клубенцов и Шалин, и поэтому никто не заметил, как легкий румянец заиграл на щеках Аси при последних словах Геннадия.
Пока Клубенцов, Шалин, Комлев и Зыкин сидели, тихо о чем-то разговаривая, Ася куда-то сходила, принесла и поставила перед Аркадием стеклянную банку со свежей малиной.
– Возьмите, это вам прислали.
– Кто прислал? – искренне удивился Аркадии, но Ася только пожала плечами:
– Не знаю... Велели передать.
А сама почему-то смущенно покраснела.
12
– Почему же Тачинский сам не признался, что отдал распоряжение об особом обеспечении циклующегося участка? – тихо произнес Шалин, сбоку взглянув на начальника шахты. – Я после обвала мельком услышал разговоры об этом приказе, но он мне ответил, что не помнит, возможно отдавал распоряжение, возможно и нет... А ведь это-то, собственно говоря, и послужило причиной обвала...
Клубенцов шагал молча, что-то обдумывая... Они шли из больницы, где от Валентина только что узнали, что такой приказ действительно был.
– Боится ответственности, – прервал, наконец, молчание Клубенцов. – В этой истории могут быть две версии: первая – это то, что Тачинский исходил из благих намерений, создавая особое обеспечение циклующейся лавы за счет других участков. Ну, а насчет второй версии я пока что не уверен, она граничит с преступной халатностью. Даже и в том случае, если бы не произошел обвал, нарушилась бы нормальная угледобыча на других участках.
– Неужели Тачинский не знал этого?
– Вот об этом-то я и думаю...
...Вскоре из треста выехала специальная комиссия для расследования причин обвала. Но единственный, кто мог подтвердить слова Валентина о распоряжении Тачинского – Варавин, месяца два уже работавший начальником добычного участка, где произошел обвал, сказал, что такого приказа не было.
– У меня об этом от главного инженера бумажки нет? Нет! А слова к делу не пришьешь, – заявил он. – Может, и говорил он, да разве все упомнишь?
