Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
13
До начала октября Галина каждый день бывала у Валентина, в больнице к ней привыкли и частенько разрешали оставаться у его постели на два-три часа. Доктор, делая обход и заставая Галину в палате, шутливо ворчал:
– Ну, Астанина мне больше лечить не приходится, у него свой врач теперь есть.
Осмотрев Валентина, он каждый раз с удовольствием произносил:
– Хорошо, очень хорошо! Вас, Астанин, за последнее время не узнать.
И действительно, в глазах Валентина теперь не угасал трепетный огонек радости, и едва ли кто узнал бы теперь в нем того бледного, худого юношу, каким он был полмесяца назад.
Временами, правда, Валентин, ожидая Галину, вновь беспокоился, о чем-то тяжело вздыхал, а однажды, не выдержав, сказал ей.
– Боюсь я, что все это обман.
– Что обман?
– Ну... вот то, что ты радуешься вместе со мной, говоришь, что сильно меня любишь... А за что меня любить, ведь я сейчас не такой, как все.
– Не надо, Валя... Если ты меня любишь, то поверишь мне.
– Я люблю... но...
Галина не дала ему договорить, она наклонилась к нему и прошептала:
– А за что?
Он украдкой притянул к себе ее голову и, поцеловав, также тихонько шепнул:
– За то, что ты есть ты... Всю тебя люблю.
– А почему же мне не веришь? – Галина, задумчиво глядя ему в глаза, заговорила: – Вот уехал ты, мне было тяжело, но я не понимала, почему ты уехал. Думала, чтобы сделать мне побольней... Но когда узнала, как ты живешь, услышала о тебе многое от Ивана Павловича, когда он приезжал к нам, я вдруг подумала, что у тебя какая-то своя правда, свой взгляд на жизнь, которого я не поняла... И поняла еще, что ты сильнее, крепче меня в жизни, что я... должна тебя слушать... – Она низко-низко наклонилась к нему: – Ты понял меня?
Он радостно, успокоенно закрыл глаза и кивнул головой: понял, да.
...В первых числах октября Галина ушла в роддом, который находился в том же здании, что и больница, но только с другой стороны*
Вечером к ней пришла Тамара.
– Я только сегодня узнала, что ты приехала. Я ведь замуж вышла за главного инженера этой шахты. – Она с любопытством оглядела фигуру Галины и продолжала: – Другая ты стала, Галинка. Нехорошая... Любит тебя Валентин такую?
– Любит...
– А что ему не любить, он же теперь инвалид, за тебя обеими руками будет цепляться.
Щеки Галины вспыхнули:
– Это наше дело... – отвернувшись, тихо произнесла она.
– Да ты не обижайся. Я ведь просто так, пожалела тебя. А мы с Марком скоро в город уедем жить... Ты и сама посуди – мы люди культурные, образованные, что нам в этом захолустном поселке?
Галина оправилась от смущенья и насмешливо взглянула на Тамару.
– Вы – люди культурные, вам здесь делать нечего... А другим? Разве они хуже вас, те, кто живет здесь по полжизни, кто здесь родится и умирает?
– Зачем сравнивать, Галя, нас со всеми? У Марка высшее образование, он очень ценный работник. Должны же ему дать условия для нормальной, культурной жизни?
– Эх, ты! – усмехнулась Галина. – Все тебе надо «культурной жизни», все ты ищешь, где получше.
– Ну, а как же, Галя? Ну, вот ты с Валентином...
– Знаешь что... – гневно прервала ее Галина. – Ты меня с Валентином не трогай.
– Подумаешь, тоже... – обиделась Тамара и повернулась к выходу. – Совсем забыла, видно, про похождения с Бурнаковым...
И вышла, гулко хлопнув дверью.
Последние ее слова больно отозвались в сердце Галины. Она подошла к окну... На мокрую, в грязных лужах, холодную, осеннюю землю наплывали сумерки. Неуемный ветер пригибал голые, печальные ветви берез и черемух, раскачивал телефонные провода и, схватывая омертвевшие желто-бурые листья, бросал их охапками в канавы и рытвины.
Неужели и Валентин поверил в эту сплетню? Какой кошмар!
Галина глубоко вздохнула, отходя от окна. Внезапно ее, словно током, пронзила резкая боль, она схватилась за спинку кровати, подумав: «Ну вот, это и есть, наверное, роды...» А боль усиливалась, становилась все нестерпимей, в глазах поплыли темные круги. Галина стиснула зубы, чтобы не застонать, но нет, это было очень трудно, она вскрикнула:
– Ой! Как все это... нехорошо.
Сколько времени продолжалось так, Галина не знала, она машинально отмечала, что в комнате вспыхнул свет, забегали сестры, ей что-то говорили, куда-то вели, она просто изнемогала от раздирающей боли, уже плохо реагируя на нее. Но вот резь стала совершенно невыносимой, хотелось кричать, но в сердце что-то словно оборвалось.
Когда она очнулась, было странно легко... Кто это кричит? Неужели все кончено? Это он, он – ее сын – кричит? Она хотела сказать:
– Дайте его сюда... – но язык никак не повиновался. И все же Галина знала: это он, ее сын! Он родился... Лицо ее озарилось слабой счастливой улыбкой.
14
...Мрачный, полный невысказанных гневных слов, шагал Тачинский к дому. Сырой, пронизывающий ветер хватал его за полы пальто, отбрасывая их в стороны, заползал за воротник, хлестал ледяными струями в разгоряченное лицо, но он, сжав зубы, ушел в тяжелые думы... Сегодняшний случай, когда этот молокосос Комлев взялся критиковать его, опытного, заслуженного инженера, явился лишь дополнением к целой цепи маленьких и больших неудач... В переводе в город было вежливо отказано: «причин к тому», видите, ли «не находится»... Потом эта волокита с обвалом... Виноват опять же оказался он, главный инженер... Не нравится им, когда он заявил, что цикличность – пустая затея, если не создать особого обеспечения циклующейся лавы. Они стоят «за общий подъем», а где же найти силы для этого так называемого «общего подъема», если более десяти лет шахта жила исключительно за счет «дней повышенной добычи», и невыполнение плана стало прочной хронической болезнью?.. Спора нет, им удалось добиться небольшого перелома, шахта вышла из прорыва, но это не значит, что нужно сломя голову бросаться снова вперед... Положение сейчас неплохое, ну и сидели бы смирно, пока все хорошо.
Тачинский дошел до дому, но заходить в комнату не захотелось, и он снова зашагал по темной улице... Да... Жизнь складывается не так, как мечталось... И причиной тому – эти «новаторы», явившиеся на шахту несколько месяцев назад: Клубенцов, Шалин, а вместе с ними и десятки местных, которые нашли поддержку у нового начальства: Комлев, Коротовский и прочие... Единственный выход – перевестись работать в город – был теперь в тумане, в тресте явно не одобряют его перехода... А Тамара настойчиво требует перевода в город.
– Где же твой авторитет опытного и ценного работника? – насмешливо заявила она вечером. – Я не желаю больше жить в этой деревне... Видно, ты хорош только на обещания.
– Замолчи, Тамара, – сурово перебил ее Тачинский, хотя понимал, что по-своему она права. – Мне сейчас не до обещаний...
– Как ты смеешь? – вдруг зарыдав, крикнула Тамара. – Ты наобещал мне горы, разрушил нашу дружбу с Аркадием, а теперь тебе дела нет до меня? Подло, подло!
Она бросилась на кровать и, рыдая, уткнулась в подушку.
Вспомнив об этом, Тачинский нахмурился и, остановившись, долго прикуривал на ветру папиросу. Ветер срывал огонь со спичек, не давая ему разгореться.
– А, черт!
Тачинский далеко отшвырнул от себя папиросу и зашагал дальше... Да, жизнь с Тамарой тоже не получается... Тогда, когда он упрашивал ее выйти замуж, ему казалось, что все будет хорошо, едва они сойдутся. Уже теперь, через полмесяца, стало ясно, что загаданное не осуществляется.
...Рядом, во дворе, залаяла собака... Тачинский остановился и, вглядевшись в очертания домов, вздрогнул: он стоял в десяти метрах от дома Татьяны Константиновны... Здесь в былые времена ему всегда было хорошо: с него никто ничего не требовал, он был здесь полным хозяином... Но разве это только прошлое?.. Таня и сейчас еще любит его... А что, если?..
И, оглянувшись, Тачинский решительно двинулся к калитке.
15
Постучал в дверь Марк Александрович, не раздумывая. Он был абсолютно уверен, что Таня примет его. Конечно, для большей убедительности придется немного прикинуться, что его привело сюда сердце.
– Кто? – голос Татьяны Константиновны звучит настороженно, почти испуганно.
– Открой, Таня...
Прошла почти минута безмолвия, в течение которой Марк Александрович вдруг усомнился: а примет ли его Татьяна? С каждой секундой молчания по ту сторону двери он все больше склонялся к тому, что не примет, но неожиданно звякнул крючок, и дверь приоткрылась.
Татьяна Константиновна молча пропустила его, закинула было крючок, но тут же снова откинула его.
Марк Александрович быстро окинул взглядом знакомую комнату и с улыбкой обернулся к Татьяне Константиновне.
– Ну, вот, я пришел...
– Зачем? – помедлив, спросила Татьяна Константиновна.
Она стояла, прислонившись плечом к печке. На лице ее не было ни гневного, ни даже сердитого выражения, как представлял себе минуту назад Тачинский; оно было просто равнодушным, даже настороженный взгляд уже угас. Это смутило Марка Александровича. Он знал, что рассерженную и разгневанную женщину можно уговорить, но как поступить, когда она равнодушна, пугающе равнодушна?
– Таня... – тихо позвал он и встал, приближаясь к ней.
Татьяна Константиновна в упор посмотрела на него, и такое презрение прочитал он в ее открытом взгляде, что на миг промелькнула мысль: он напрасно пришел... И все же отступать было нельзя, надо было добиться от этой женщины того, что хотелось ему... «Побольше горячих слов», – быстро подумал он и ласково произнес:
– Я виноват перед тобой, Таня... Очень виноват... И я не знаю, сможешь ли ты поверить мне, что я... не мог не прийти... – это было все, что он нашелся сказать.
И вдруг порывисто схватил и крепко сжал ее руки. Татьяна Константиновна попыталась резко оттолкнуть его от себя, но он не выпускал ее рук, с легкой усмешкой глядя в ее гневные, сузившиеся глаза.
– Ты же знаешь, что я сильнее тебя... – сказал он и притянул ее к себе, уже решив действовать больше силой, чем словами.
И неожиданно, в какой-то один момент, все изменилось. Невероятным и ловким усилием Татьяна Константиновна вырвала свои руки от него, отскочила, схватив что-то с пола, и, тяжело дыша, произнесла:
– Не подходи... Прошу тебя... А то...
Взгляд Тачинского скользнул по вздрагивающей руке Татьяны Константиновны, и легкий холодок пробежал по спине: рука ее сжимала тяжелый, остроугольный винт, которым обычно закручивалась железная дверца печи.
– Так вот ты зачем пришел? – тихо заговорила Татьяна Константиновна. – Посмеяться захотел? Или думаешь, бывшая жена все позволит, ей же нечего терять? Пожалеть захотел, скуку развеять? Скучно, видно, с молодой-то женой? Подлец ты! Уходи!
Тачинский с опаской, незаметно косясь на руку женщины, направился к двери, все еще надеясь, что Татьяна Константиновна одумается и позовет его обратно. Но нет, его провожало суровое безмолвие, и от этого захотелось в отместку сказать своей бывшей жене что-то злое и обидное.
– Я думал, ты поймешь меня... – повернувшись от двери, насмешливо бросил он. – А ты... Высокие идеалы в жизнь претворяешь... Что ж, я не против... Только не спохватишься ли потом? Да поздно будет...
– Какой же ты все-таки... мерзавец, – тяжело произнесла Татьяна Константиновна.
Это было уже слишком. Марк Александрович с силой хлопнул дверью и вышел на улицу под пронизывающие порывы сырого осеннего ветра.
16
Ночью бушевала осенняя вьюга, била в окна первой снежной крупой, рвала калитки и гремела железными крышами, а утром взошло солнце. И было радостно смотреть, как быстро таяла на дорогах крупа, как по-весеннему звонко зашумели кое-где полные ручьи... А к полудню земля словно покрылась дымящимся маревом. Согретый солнцем воздух источал столько ароматных запахов, что люди удивленно качали головами:
– Может, вторая весна пришла?
После полудня, ближе к вечеру, похолодало, но от этого в воздухе стало лишь свежо, и все больные, кто мог ходить, вышли в больничный сад. Вместе со всеми – первый раз за полтора месяца – вышел в сад Аркадий. Опираясь на костыль и плечо Аси, он с волнением озирался кругом, словно видел эти голые деревья, дорожки, это небо впервые, и жадно вдыхал терпкие запахи увядшего сада.
– Какая красота! – остановившись, восхищенно заговорил он. – Эх, отбросить бы костыль да пробежаться, чтоб дух захватило... Стосковался я на этой койке по ходьбе...
Ася украдкой посмотрела на его бледное, похудевшее лицо, на котором резко выделялся крупный выпуклый лоб, и тихо вздохнула... Вот и уйдет он скоро из больницы, уйдет снова к друзьям, товарищам, будет продолжать вместе с ними большие дела, а она, скромная медицинская сестра, останется опять здесь, вдали от того, к кому за полтора месяца так сильно привязалась... На глазах у нее он с изумительной твердостью переживал два несчастья: свое увечье и измену любимой. В последнее время она научилась сердцем угадывать, когда ему особенно тяжело. В такие минуты он обычно лежал, уставившись взглядом в одну точку, и до крови кусал губы...
Однажды, не выдержав, она подошла к нему:
– Вам принести что-нибудь? Молока, ягод... Или еще что...
Он, прищурив взгляд, посмотрел на нее и отвернулся:
– Нет... А впрочем, принесите книг.
Она принесла ему «Землю Кузнецкую». Сутки он почти не отрывался от книги. Окончив последнюю страницу, снова задумался.
– Понравилась? – спросила Ася, решившись, наконец, подойти к нему.
Аркадий внимательно стая разглядывать ее и, наконец, произнес:
– А если бы вместо Тони Липилиной ослеп сержант, этот Герой, она бы тоже... не перестала любить его?
– Конечно... Ведь когда любят по-настоящему, никакая слепота... и вообще, ничто на любовь не влияет, – простодушно ответила Ася.
– Это в книгах... – мрачно произнес Аркадий и снова отвернулся.
– Неправда... И в жизни, – начала было Ася и неожиданно осеклась: ей вспомнилась Тамара.
– Ну, ну, а как в жизни? – усмехнувшись, взглянул ей в глаза Аркадий, затем, не дождавшись ответа, тихо продолжал: – Хотя, пожалуй, это и верно... для тех, кто по-настоящему любит.
...С этого дня они часто и подолгу разговаривали, но больной темы Ася старалась не касаться. Аркадий понимал ее, и с каждым днем их разговоры становились все откровенней и задушевней.
...А вот теперь приходит время расставаться.
Ася несмело предложила:
– Пойдем, посидим на скамейке?
– Хорошо...
«Сказать ему все... или не надо?» – тревожно подумала Ася, когда они уселись на скамейке, и неожиданно произнесла:
– С завтрашнего дня я ухожу от... я не буду работать в вашей палате...
– Как, почему? – встревожился Аркадий.
Ася смущенно опустила голову и отвернулась от него.
Аркадий беспокойно схватил ее руку, Ася медленно повернула к нему лицо: в глазах блестели непрошеные слезы:
– Почему же... Ася?
В его голосе было столько беспокойного сожаления, что она в отчаянье произнесла то, о чем он никак не догадывался:
– Потому что... потому что... я... люблю тебя! – и вскочив, убежала от него.
17
За окном – ночь... Стонет на улице октябрьский ветер, подрагивают оконные рамы, принимая на себя его порывистые удары, но в комнате тепло и уютно... Рядом спит Галина; счастливая улыбка блуждает по ее губам, она что-то тихо шепчет во сне, Валентин тихо прикоснулся к ее щеке рукой, она затихла... Беспокойно завозился в кроватке сын, Галина открыла сонные глаза.
– Спи, спи... Я покачаю его... – прошептал Валентин. Она счастливо улыбнулась, прижалась губами к его плечу и снова уснула.
Сердце Валентина полно счастья, такого большого, что он не может уснуть и лежит, слушая, как дышит Галина, лежит, а ему хочется, встать, выбежать на улицу и рассказать всем людям, как он счастлив... Люди, люди! Знаете ли вы, что такое счастье, когда оно приходит к человеку, вчера еще находившемуся на грани отчаяния за свою искалеченную жизнь? Чем отплатить вам, люди, за это счастье? Что я могу дать вам за это?
...Валентин провел ладонью по лицу: на ладони блестели крупные капли пота. Каждое движенье давалось ему с трудом, но лежать спокойно он не мог, настолько взволнованно билось его сердце. Он перегнулся с кровати, достал из тумбочки листы прежде начатого очерка, пробежал их глазами. И сразу вспомнились Санька, Клубенцов, вспомнился умный и чуткий старик Комлев, уверенный в себе Геннадий, вспомнилось, что внизу в эти минуты не угасает трудная горняцкая работа. Вот о них он и должен писать, он не может не сделать этого: так дороги и близки стали эти, еще недавно незнакомые люди. Придет время, он снова будет рядом с ними, но теперь его долг рассказать о них другим. И пусть усмехнется Желтянов, заметив шероховатости очерка. Но пусть же проймет его и краска стыда, когда он увидит, какие это хорошие, какие трудолюбивые и интересные люди, те люди, которые показались ему обычными и ничем не примечательными.
Перо быстро побежало по бумаге...
18
«Значит, Аркадий скоро выписывается из больницы, – подумала Тамара, сидя в бухгалтерии и сверяя счета, данные ей Татьяной Константиновной. – Что же мне Марк говорил, что Аркадий будет калекой? Ну подожди, милый Марк, тебе это просто так не пройдет».
Тамара еще утром услышала, что Зыкин вскоре возвращается на работу, и это встревожило ее. Если Аркадий снова здоров, к чему она поспешила с выходом замуж за Тачинского!
В обеденный перерыв Тамара побывала в больнице у врача и узнала, что Зыкин действительно на днях выходит из больницы. Перелом кости оказался не опасным. Врач добродушно поведал Тамаре даже о предполагаемом дне выписки «молодого человека».
«Как же быть? – размышляла Тамара – Нужно во что бы то ни стало оправдаться перед Аркадием. А что если... сейчас же написать ему письмо, как будто я не знаю о его выздоровлении. Да, да, это нужно сделать... Он, конечно, поверит мне, и тогда все будет в порядке».
И через полчаса письмо было написано. Она знала, что надо писать Аркадию. Да, да, конечно, она любит его, пусть даже калеку, но сможет ли он простить ее? Она ни на минуту не будет отходить от его постели, и он поймет, как дорого ей недалекое прошлое... лишь бы он простил ее и не вспоминал о тех горьких днях...
И такая торжествующая улыбка застыла на лице Тамары, что Татьяна Константиновна заинтересованно посмотрела на нее.
– Тамара, мне нужны счета... Они готовы?
– Да, да... Сейчас я докончу... – спохватилась Тамара и, спрятав письмо, защелкала костяшками счет.
19
По небу бегут взлохмаченные темные тучи. Вечерние сумерки сгущаются быстро. Чем темнее, сумрачнее небо, тем властней, неудержимей порывы ветра. В доме начинают скрипеть двери, гулко хлопать ставни. А окна все темнее и темнее. В голову лезет бог весть какая дрянь, а нервы и без того взвинчены...
Тачинский подошел к выключателю и облегченно вздохнул, когда вспыхнул свет и поставил все вещи и предметы в комнате на свои места. Марк Александрович, сам себе в этом не признаваясь, был суеверен. Днем, когда мир был ясен, он смеялся над своими ночными страхами. Но, просыпаясь внезапно в поту ночью после кошмарного сновидения, Марк Александрович леденел, если за окном или в комнате слышался странный шум.
Он усилием воли пробовал внушить себе, что это стали пошаливать нервы, но едва раздавался новый приглушенный скрип половиц или еле слышный стук в окно, его охватывал ужас. Перед чем? Ему казалось, что в ночном мире есть свои особые страшные силы, таинственные и вечные... Однако если бы ему сказали, что он просто трус и боится одиночества, он бы рассердился.
Вернувшись в этот вечер с шахты, Марк Александрович снова с невольной тревогой думал о предстоящей ночи. Тамара неделю назад уехала в город, к матери, и должна была вернуться еще вчера. Это тревожило инженера. Как ему не хотелось, чтобы Тамара поехала к матери! Он интуитивно угадывал, что Тамара придает этой поездке какое-то особое, ей одной известное, значение... Снова вспомнился ее странный взгляд, каким она посмотрела на него, садясь в машину. Марк Александрович вздрогнул тогда: ему показалось, что так прощаются с покойником.
...Поужинав, Тачинский принялся за почту. И тут его внимание сразу же привлек желтый конверт, на котором вместо адреса стояло: «М. А. Тачинскому». Почтового штемпеля на конверте не было. Разорвав конверт, Тачинский глянул на конец письма, и лист бумаги задрожал у него в руках: писала Тамара.
«...Можно было бы и не писать, но это я делаю исключительно для того, чтобы вам все было известно. Я думала, что можно прожить замужем и без любви, но вижу, что ошиблась. Честно ли я сделала, уйдя от вас? Думаю, что да. Вы мне много наобещали, но ничего, ничего не исполнили, а жить с человеком, который много говорит, но обещаний своих не исполняет, я, конечно, не смогла и не смогу в дальнейшем».
Марк Александрович жадно, не отрывая глаз, дочитал письмо, бросился к двери, но не вышел, а снова, уже стоя, перечитал неровные, с помарками строки послания. И вмиг представил себе, что его жизнь с этой красивой молодой женщиной окончена. Тамара уже никогда не войдет в эту комнату, не улыбнется ему шаловливыми темными глазами, зажигающими в нем неуемное желание. Уже одно то, что она снова стала недосягаемой, вдруг заставило подумать о ней, как о самом необходимом, желанном человеке. Перед глазами оживало лицо Тамары, она улыбалась и звала Марка куда-то, и он, повинуясь этому настойчивому видению, тронулся с места, выронив письмо, но вдруг опомнился, нервно оглянулся на дребезжащие от ветра окна и дверь, и привычный ночной ужас вошел в его сердце. Он хотел крикнуть: «Что это?! Я не хочу этого!», – а может быть, он и крикнул это, но громкий стук в дверь вернул ему самообладание.
