Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
23
Тихо стучат стенные часы, убаюкивая своим равномерным ходом. Настольная лампа вырывает и» ночного полумрака комнаты стол и склонившуюся над ним женскую фигуру. В удивительно спокойной тишине слышно, как тоненько поскрипывает перо, быстро бегущее по белому листу бумаги, слышно ровное дыхание спящей Нины Павловны.
Галина пишет письмо подруге.
«...А вчера я как-то по-особенному почувствовала удары моего «будущего человека». Понимаешь, Рита, до этого я не могла себе представить, как сильно волнует будущую мать еще не рожденный ребенок... А сейчас, едва он зашевелится, настойчиво заявляя о себе, я сяду и слушаю, жду новых ударов, и, кажется, два мира оживают во мне: мой и его, особый, таинственный мир, и эти миры так незаметно, так плотно переплетаются друг с другом, что трудно узнать даже мне, где я, а где он. Все чаще появляется интерес: каким он будет – мой ребенок... Вероятно, похож на отца... Как это ни странно, а на Валентина мне ничуть не хочется обижаться, это состояние, по-моему, связано опять же с ребенком.
Мне иногда кажется, что Валентин никуда и не уезжал, он здесь, где-то около дома и что он вот-вот войдет в двери, такой чуткий, ласковый, каким был в первые месяцы нашей совместной жизни. А бывает и так, что я безумно обижаюсь на него. Такое состояние – в минуты долгого уединения или когда увижу, как женщина – в таком же «интересном» положении, как и я, – идет об руку с мужем, и они бесконечно разговаривают о чем-то, наверное, об их будущем ребенке».
Галина подняла голову и, опершись на руки, задумалась, потом, вздохнув, дописала:
«А Валентина я все же люблю».
Написав это, Галина остановилась, не зная, что писать дальше.
Она встала, положила неоконченное письмо в книгу, прошлась по комнате, выключила свет и подошла к окну. Сквозь тюлевую штору пробивался мягкий, серебристый свет. Молодая женщина открыла окно. И сразу в комнате стало свежо. Звуки улицы ворвались в комнату: слышно стало, как где-то далеко перекликались паровозы, как в соседней улице громко разговаривали ребята. Вот по шоссе в нарастающем шуме, не включая фар, промчалась грузовая автомашина. В ней сидело до десятка девчат и ребят, они пели малоизвестную Галине песню... Какое-то сложное чувство вдруг взволновало женщину. В нем были и окрепшая любовь к Валентину, и гордость за себя, несущую миру нового человека, быть может, особенного, одаренного от природы многими незаурядными качествами, и предчувствие, что в жизни все должно сложиться хорошо:
– Галя, не стой у окна – простудишься... – донесся сонный голос Нины Павловны.
– Нет, мама... Здесь хорошо... Очень, очень хорошо... – взволнованно ответила Галина, не отходя от окна.
– И спать уже пора, поздно.
– Не хочется, мама.
– Опять Валентина вспоминаешь? Не тревожь-ка, пожалуйста, себя. Тебе вредно сейчас.
Но сердце Галины было так переполнено ожиданием чего-то светлого, радостного, что она не могла утаить этого от матери.
– Не смогла я понять его, мама. Об этом сейчас и думаю, – тихо заговорила она. – И знаешь еще о ком? Об этой самой Зине. Не верится, что у них с Валентином что-то особенное было... Я сама не знаю, почему так думаю, но мне кажется, что это так. Ты пойми меня, мама... Он не смог бы обмануть меня, если бы у них что-то было, он... честен, он очень честный и чистый в этом отношении.
Галина улыбнулась, подошла к кровати и обняла мать.
– И еще чувствую я, мама, – прошептала она, – что мы с ним будем жить, и жить по-настоящему, не так, как некоторые, не по-мещански.
– Эх, доченька, доченька... – вздохнула Нина Павловна. – Не верующая я, да поневоле хочется сказать: дай бог вам этого... Если, конечно, будете снова вместе...
Они говорили еще долго в эту ночь о Валентине, а вот когда уснули – Нина Павловна не заметила. Проснувшись перед утром, она долго смотрела на спящую дочь. Галина во сне чему-то улыбалась, радостные тени скользили по ее бледному лицу. И Нина Павловна облегченно вздохнула – после отъезда Валентина дочь обычно спала плохо...
24
За рекой, недалеко от «Каменной чаши», на веселой опушке соснового бора, было любимое место отдыха шахтеров. Сюда, на заросшую ромашкой, колокольчиками и десятками других белых, желтых, фиолетовых и красных цветов поляну спешила с утра воскресного дня поселковая молодежь. Степенные, «в годах», горняки приезжали с женами и детьми значительно позднее, когда раскаленное августовское солнце уже выйдет из зенита.
Молодежь решала здесь все свои сердечные дела: здесь объяснялись в любви, здесь договаривались о свадьбах, ревновали, страдали, прощались и вновь встречались.
Но особенно людно бывало здесь в День шахтера. В этот день опушка соснового бора оживала ярко-красными праздничными полотнами, трепещущими от легкого ветра. Тут же устанавливалась огромная трибуна, придавая поляне необычно торжественный вид.
После традиционного собрания устраивались массовые игры, концерты художественной самодеятельности. К полудню официальная часть праздника кончалась: теперь горняки парами, группами, семьями разбредались по опушке. Доставали богато приготовленные для торжественного дня закуски и вина. Начинались тосты, задушевные разговоры, звонкие песни. А солнце катилось все ниже и ниже к горизонту, пока, наконец, закатившись, не напоминало, что радостный, веселый и интересный день окончен, надо разъезжаться по домам. В плотно навалившейся августовской тьме еще долго слышались на поляне молодежные песни, долго еще страдали, смеялись и уносили душу куда-то вдаль беспокойные переливы баянов и гармоний.
К празднику этого года готовились с особенным увлечением.
...И вот праздник наступил.
Валентин с Санькой с утра переехали за реку. Еще вчера Шалин сообщил им, что они – лучшие молодые врубмашинисты – будут избраны в президиум торжественного собрания.
Валентин стал было отнекиваться, но Санька с горячностью сказал:
– А что отказываться, разве мы плохо работаем? Весь август месяц на нашей врубовке была самая высокая производительность. Только один Петр Григорьевич Комлев выработал больше, но он же на комбайне. По-моему, больше и некого избирать в президиум.
Это было сказано с такой твердой уверенностью, что и Шалин, и Валентин невольно рассмеялись.
– Молодец, Александр!. – похвалил Шалин. – Только впереди еще много праздников, смотри, чтобы всегда тебя в президиум избирали.
– Я это прекрасно понимаю... В президиум напрасно не избирают... А насчет работы – за нами дело не станет.
Вспомнив вчерашний разговор, Валентин с улыбкой взглянул на Саньку.
– Нам надо с тобой поближе к трибуне пробираться.
– Позовут... – спокойно ответил Санька, разглядывая, как на трибуну входят парторг, Клубенцов, Тачинский и Комлев. – Не надо торопиться, а то еще подумают, что мы напрашиваемся. Ага. Вот теперь можно идти! – торжествующе обрадовался он, когда Шалин, поискав их глазами в толпе, кивнул: дескать, айда сюда.
На трибуне Валентина охватило волнение. Сотни глаз с любопытством устремлены на него, ощущение было такое, как будто все они заново разглядывали его, решая, достоин ли он занять место на трибуне.
Санька чувствовал себя гораздо спокойней: он сел рядом с Клубенцовым и, нимало не смущаясь, поглядывал вниз со спокойным величием победителя.
...В полдень, когда все стали расходиться по лесу, выбирая удобное место для отдыха, Валентин повстречал Геннадия.
– Скучаешь? – спросил Валентин.
– Скучать некогда: на людей посмотришь, и то весело становится... Вообще-то, одному скучновато, – вздохнув, улыбнулся Геннадий. – Пойдем на «Каменную чашу?»
– Пошли...
Но не успели они пройти и двадцати шагов, как Геннадий внезапно остановился:
– Есть!
– Что есть?
– Я знал, что встречу ее... – Геннадий, не спуская глаз с кого-то в группе девчат, тихо проговорил:
– Извини, Валентин, но я... я пойду.
И медленно направился к девчатам. Вот он подошел почти вплотную к ним, они со смехом разбежались в стороны, лишь одна девушка в голубом платье, потупив голову, осталась на месте. К ней и подошел Геннадий.
Валентин вздохнул и направился к «Каменной чаше». По дороге его окликнул Санька, но, заметив рядом его сестру Зою, Валентин медленно прошел дальше.
Он взобрался по тропе на «Каменную чашу» и неожиданно повстречал здесь Аркадия. Он сидел в кресле и о чем-то думал.
– А Тамара где?
– Где-то там, внизу...
– Почему же вы не вместе? Что-нибудь случилось?
Аркадий встал и подошел к краю скалы, нависшей над рекой:
– Нет, ничего... Сейчас я пойду к ней.
И сбежал вниз по тропе.
«Странно», – подумал Валентин.
...Убедившись, что кругом никого нет, он достал письмо Галины.
«Ты ведь теперь отец... Впрочем, зачем писать о ребенке, когда это едва ли нужно тебе... Я не прошу и не хочу, чтобы ты возвратился из милости ко мне и будущему ребенку. Мне хочется поговорить с тобою лично, но как сделать это? Да я и боюсь разговора: ведь если мы не поймем друг друга и на этот раз... Нет, нет, нам надо понять, надо поверить в то, что понять друг друга возможно, так ведь?..»
...Уже давно закатилось солнце, над рекой поплыла синяя дымка, а Валентин все сидел и думал. Вот у реки зазвучали звонкие голоса и смех, затем через реку тронулась вереница двухвесельных баркасов. Где-то среди них, на середине сверкающей золотисто-красным закатным огнем реки, родилась бодрая песня, ее подхватили, и вот уже она несется над рекой, над поселком, и нет ей удержу.
Мы за мир! И песню эту
Пронесем, друзья, по свету.
Песня звучала все шире, теперь ее подхватили по обе стороны реки, и от этого в темноте казалось, что поет река, поют скалы и лес, поет весь мир.
Валентин взволнованно встал и слушал, слушал, как гремит в ночи песня.
...Беспокойно заворочались в постелях старики, по привычке поругивая бессонную молодежь, а она – вот уже по улицам несет группами и в одиночку прекрасную песню. Наконец, песня смолкла. Но во многих сердцах она проснется завтра чистыми, горячими порывами и будет жить долгие, долгие годы.
25
– Все же сколько красоты в нашей русской природе! Ведь вот Ельное – шахтерский поселок, двадцать домиков да копер шахты, – а и отсюда, поживи несколько лет, не захочешь уезжать, привыкнешь и полюбишь его...
– Возможно... – нерешительно согласилась с Аркадием Тамара. – Только мне здесь мало нравится... Я еще терплю этот поселок, когда работаю. Но едва вспоминаю, что где-то недалеко, рядом есть города, сверкающие огнями, там тысячи людей устремляются сейчас в кино, в театры, в парки, сады, потанцевать, посмотреть на людей, наконец, вдохнуть того неповторимого воздуха вечернего города, от которого дурманит голову, – и мне, едва это вспоминаю, становится страшно тоскливо, обидно за то, что я здесь, вдали от всего этого.
Она помолчала и, взглянув на задумавшегося Аркадия, крепко прижалась к нему:
– Я только потому здесь и нахожусь, что люблю тебя, Аркаша.
Они сидели на скамейке, которую кто-то поставил между двух громадных тополей на берегу реки.
– Значит, жертвуешь всем ради меня... – невесело усмехнулся Аркадий. – А стою ли я этой жертвы?
– Конечно, стоишь... – улыбнулась Тамара. – В конце концов, не вечно же мы будем здесь... Я слышала от папы, что ты хороший работник, – шутливо но убежденно добавила она. – А хорошие работники на таких шахтах не должны работать.
– Это почему же?
Тамара ласково взъерошила его волосы.
Ну, какой же все-таки наивный Аркадий. Никак не может понять, что человек всегда стремится к лучшему... Это же вполне ясно. Неужели всю жизнь будешь сидеть в Ельном, разве у моего Аркаши не хватает способностей на большее?
– Нет, подожди, – недоуменно перебил он. – Я об этом что-то не подумал... Значит...
– Значит, ты должен и обязан, если желаешь хорошо жить, зарекомендовать себя с такой стороны, чтобы продвижение по службе тебе было обеспечено.
– Но это же карьеризм?
– Не придумывай, пожалуйста, названий... – нахмурилась Тамара. Она никак не думала, что Аркадий встретит ее откровенный разговор с такой отчужденностью.
Девушка отвернулась от него. Аркадий понял, что она обиделась – и обнял ее.
– Ну, зачем ты так, Тамара... Ты же понимаешь, что неправа. Не надо злиться... Я люблю тебя и хочу, чтобы наша жизнь с тобой была хорошая, хорошая.
Тамара снова прижалась к нему, поцеловала и вздохнула.
– Только не обижай меня, Аркадий. Мне ведь тоже хочется, чтобы мы жили хорошо.
Она умолкла, обдумывая верное и убедительное продолжение так нужного ей разговора.
– Тебе надо на добычный участок переходить, Аркадий, – снова заговорила она, – ну вот, как Геннадий.
– Зачем?
– Ну вот, опять он наивничает, – сказала она. – Ведь на добычном участке люди больше зарабатывают, там ведь все зависит от того, как сам поработаешь. Организуешь работу хорошо – получишь разные прогрессивные, премиальные, надо же заранее подумать, как нам жить дальше...
– А при чем здесь деньги, – пожал плечами Аркадий. – Разве нам не будет хватать и того, что я зарабатываю? Странно ты все же рассуждаешь, Тамара.
Тамара рассмеялась.
– Совсем не странно... Ведь денег-то нам на двоих, а может, и на троих потребуется, – она взяла руку Аркадия и ласково погладила ее. – Потом, мне очень не хочется едва сводить концы с концами, жить от получки до получки. Очень не хочется... Даже разлюблю тебя, если будет так, – шутливо закончила Тамара, не понимая даже сама, как близка она была к правде, сказав так. В ней постоянно боролись эта два чувства: большое влечение к Аркадию и стремление устроить свою жизнь с завидной для других «шикарностью».
Аркадий отстранился от нее.
– Если это шутки, то они какие-то нехорошие, Тамара. Ведь в шутках, говорят, есть доля правды... Зачем ставить в зависимость от денег отношения друг к другу. Предположим, что я буду мало зарабатывать, то ты, значит, не пожелаешь со мной жить?
– Все возможно, – пробовала отшутиться Тамара, чувствуя, что зашла уже слишком далеко. – Но ты не бойся, я не разлюблю тебя, даже если ты всю жизнь будешь начальником подземного транспорта... Нам будет достаточно и того, что ты зарабатываешь...
Чем-то чужим, бесстыдно-расчетливым повеяло на Аркадия от ее слов.
Встали, пошли по темному берегу реки. Пройдя немного, Аркадий стал прощаться. Тамара удивилась: он всегда провожал ее до самого дому.
– Ну, пройдем еще немного... – предложила она.
– Нет, Тамара... Мне сегодня надо пораньше на шахту – к концу смены.
Она недовольно сказала, что он начинает за работой забывать о ней, своей Томке, и что, когда они совсем, совсем поженятся, она не даст ему мучать себя разными делами на шахте, как отец всю жизнь мать мучает. То собрание, то деловая встреча, то разнарядка, то еще бог знает что... И, конечно, с таким мужем не только в театр, а и в гости не выберешься.
И опять у Аркадия было такое чувство, словно перед ним не Тамара, которую он, кажется, хорошо знал, а совсем незнакомый, чужой человек. Зачем же тогда он, Аркадий здесь?
Он заторопился.
– Прощай...
– Почему п р о щ а й?
– Извини, Тамара... До встречи.
На сердце Аркадия было тревожно. Что с Тамарой, или она и раньше была такой, но только он не замечал этого?
26
В густой темноте у ног сонно плещется невидимая река. Геннадий и Нина, робкие, смущенные, сидят на борту лодки и молчат. Вокруг такая тишина, что кажется слышным биение собственного сердца. Ночной воздух – сплошное ласковое тепло, но им холодно, они вздрагивают и слова произносят так, словно побыли полдня в холодном погребе.
– Нина, поедем на лодке? – предлагает, наконец, Геннадий.
– Поедем...
Зашуршал песок, лодка качнулась и поплыла.
– А ты смелый, – рассмеялась Нина, когда лодка медленно выплыла на середину реки и, остановившись, закачалась на волнах.
– А что мне было делать? Если я не подойду к тебе, мы опять, как тогда в кино, встретимся и разойдемся. А я так не хочу.
– Ты подошел – я испугалась, думаю, он сейчас что-нибудь такое скажет, что мне будет стыдно перед девчатами.
– А сейчас тоже страшно?
– Нет, сейчас хорошо. А я знала, что мы встретимся.
– Нина...
– Знаешь, Геннадий, давай подъедем к берегу, а то нас унесет куда-нибудь.
Геннадий, вздохнув, взялся за весло. Через несколько минут лодка ткнулась носом в песок, Геннадий с Ниной вскочили и, смеясь, затащили ее до половины на берег.
– А теперь куда? – спросил Геннадий, взяв Нину за руку.
– Домой.
И они пошли вдоль берега, вблизи самой воды, в сторону, противоположную дому... Потом сели, о чем-то говорили, потом опять встали и пошли.
Рассвет застал их за поселком. С каждой минутой все ясней вырисовывались знакомые очертания реки, домов, копра.
– Гена, а домой? – вдруг опомнилась Нина. – Ой, как нехорошо перед папой...
– А ты ему расскажи... Он все поймет...
– А что... поймет? – смутилась Нина и посмотрела на Геннадия таким открытым счастливым взглядом, что у него замерло сердце.
– Нина...
– Не надо, не надо... Гена.
...Спать в эту ночь пришлось не более двух часов. Но Геннадий словно заново родился. Хотелось сделать что-то большое, необыкновенное.
В «нарядной» было оживленно. Все уже знали, что сегодня должны обсуждать график цикличности. Из общего шума выделялись отдельные голоса.
– Не справимся мы с графиком... Едва-едва из прорыва вылезли, надо бы передышку дать.
– Всей шахтой переходить на цикличную работу, конечно, нельзя... А один-два участка перевести на такой график можно...
– Это верно... А если для формы составлять график, то и на этих участках ничего не получится.
Геннадий разыскал Аркадия, который задумчиво сидел в углу.
– Ты чего такой хмурый? Что-нибудь случилось?
– Да нет, ничего... Голова болит... Поздно вчера из шахты вышел...
– А я... – Геннадий хотел рассказать о Нине, но, приглядевшись, увидел на лице Аркадия такое кислое выражение, что невольно замолчал.
Вошли Клубенцов, Шалин и Тачинский. Шум утих.
– Ну вот, товарищи... О чем будет разговор, вам известно. Известно не хуже моего, что такое цикличная работа, что она дает и к чему обязывает, – начальник шахты говорил тихо, спокойно. – На своих участках вы обсуждали график цикличности, решили, подойдет он вам или нет... Теперь давайте здесь обсудим, какие лавы мы будем цикловать, кому мы доверим быть пионерами этого дела. Помните, что это очень трудная работа... Спустя рукава за нее лучше и не браться.
Клубенцов сел. Все ждали доклада, и поэтому, удивленные неожиданной формой выступления начальника шахты молчали.
Затем встало сразу несколько человек.
– Подождите, подождите, – остановил их Тачинский. – Надо поочередно... Вот ты, Клемпарский, говори.
Клемпарский – крутоплечий, крепко сложенный мужчина средних лет. Лицо у него полное, румяное, даже не поверишь, что он уже более десяти лет работает врубмашинистом.
– Я так соображаю, – загудел он, прокашливаясь. – На нашем участке все данные, чтоб внедрить цикличный график, есть... Народ у нас с огоньком, трудностей, которые будут попервоначалу, мы не боимся.
– А на других участках что – хуже люди? – спросил кто-то из угла. Этот возглас словно послужил сигналом для всеобщего разговора.
Тачинский поднял руку.
– Тише! Продолжайте... – кивнул он Клемпарскому, когда шум утих, но тот смущенно переступил с ноги на ногу.
– Ну вот, все у меня.
Потом выступили многие, и все желали, чтобы цикличность испытывалась у них на участке... Только рабочие участка, которым руководил Геннадий, молчали, с хитрецой поглядывая на своего начальника.
Наконец, поднялся Геннадий.
– Наш участок справедливо считается трудным. Все знают, что на участке неважные горно-геологические условия, например, слабая, обрушивающаяся кровля. Быстрое прохождение горных выработок требует усиленного крепления. В почве встречаются валуны, поэтому чаще, чем на других участках, машинистам приходится менять зубки цепи бара... Потом обилие воды из соседних пластов, – Геннадий обвел взглядом присутствующих. – Кажется, кому-кому, а нам-то надо бы молчать и не проситься работать по цикличному графику. Но наша лава – комбайновая! Как это упускать из виду, когда цикличность и комбайн – это родные брат и сестра! Горняки участка разрешили мне от их имени заверить вас, что с работой по цикличному графику мы с честью справимся.
Сначала начали аплодировать рабочие его участка, затем – почти все присутствующие.'
– Значит, решили, что переходит на цикличный график работы участок Комлева? Одобряю... Я и сам метил этот участок в кандидаты... Ну, а теперь обсудим, как мы будем помогать ему...
И опять горячо заговорили горняки. Крепко досталось Зыкину и машинистам электровозов. Не оставили в стороне и главного механика Лихарева, когда разговор пошел о ремонтно-подготовительных работах. Тачинский с удивлением поглядывал на выступающих: он не ожидал, что обсуждение графика цикличности вызовет острую полемику, выльется в деловой разговор о работе участков шахты.
Были и такие рабочие, которые сомневались в необходимости графика.
– Вы говорите, что при цикличной работе будет две добычные смены, а одна подготовительная, – заявил Геннадию пожилой горняк Птушко, человек осторожный и расчетливый. – Но я одно не могу понять. Ведь в две смены никак больше угля не добудешь, чем в три... А вы говорите – подъем угледобычи.
– Но это же простая арифметика... Сколько простаивает у нас комбайн, когда ему готовят рабочее место или когда он неисправен?
– Ну... в день часа три-четыре...
– А если комбайн или врубовка стоит, не работает, вы тоже не работаете?
– Ну да... конечно, – охотно согласился Птушко.
– А когда переносят транспортер, вы тоже стоите?
– Стоим...
– Во время бурения – стоите?
– Ну да...
– Значит в три смены простоев набегает до 10—12 часов... А если переноску транспортера, подготовку рабочего места комбайну, бурение и другие мелкие работы объединить в одну смену, это займет восемь часов, не так ли?
– Пожалуй, так... – Птушко, нахмурив брови, с минуту подумал, а затем обрадованно сказал: – А и верно ведь... Смотри-ка ты, хорошо придумано... Где это придумали, у нас на шахте?
– Нет, это в Донбассе... – и Геннадий рассказал заинтересовавшемуся рабочему о рождении цикличной работы на донбассовских шахтах... После этого случая Птушко не только сам всегда горой стоял за цикличную работу, но Геннадию довелось даже услышать, как он агитировал за нее других.
...Поздно вечером, возвращаясь домой, Геннадий вдруг вспомнил, что не договорился, где встретится с Ниной. При приближении к дому Шалина сердце тревожно забилось: встретит ли он ее? Но опасения были напрасны: Нина сидела на скамейке у дома. Увидев Геннадия, она порывисто вскочила и подбежала к нему.
