Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Женщина встала, резко отодвинув стул, прошла к окошку и там стояла долго, думая все об одном и том же: о предстоящем разговоре с Валентином... Ей показалось, что пружины кровати скрипнули, Галина обернулась и словно холодок кольнул сердце: Валентин не спал, он внимательно, пристально смотрел на нее. Она отвела взгляд, зная, что сейчас он спросит, почему она не спит... Сказать ему – почему? Нет, не стоит, а впрочем...
– Ты что не спишь?
Да, да, вот он и спросил. Ну, что же ты молчишь, или трудно сказать ему, что понимаешь его состояние, знаешь, что где-то там, в Ельном, осталась частица его души.
Но Галина упорно молчала, она даже не ответила на его вопрос, потому что на сердце разрасталось обидное и злое: «Притворяется, как ни в чем не бывало... А сам... А сам...»
– Галя, – снова позвал он, затем спрыгнул с кровати и, подойдя, обнял за плечи. – Что с тобой? Что-нибудь случилось?
– Не надо... – чувствуя, как что-то горькое подступает к горлу, приглушенно произнесла она, уводя плечи из-под его рук, но Валентин лишь крепче притянул ее к себе.
– Ты на меня обиделась, да? Или... или что другое, а?
И ее нервы не выдержали, она неожиданно всхлипнула, уткнувшись в его грудь, уже не слушая, что он говорил ей.
Позднее, лежа в постели вялая, обессиленная, она спросила его:
– Зачем ты поехал туда, в Ельное? Вы о чем-нибудь договорились с ним, с этим Горлянкиным?
О том, что фото сестры Ефима лежит в портфеле, Галина почему-то решила не говорить сейчас
– В Ельное? Но при чем здесь Ельное? – удивился он и приподнялся на локте. – Я просто не пойму, Галя, что с тобой происходит.
– Нет, ты скажи, вы договорились? – настаивала она, решив, что даже по его голосу поймет – правильны ли ее догадки.
– О чем мы могли договариваться? – неуверенно ответил Валентин, стараясь сообразить, к чему клонит она разговор. Ельное... Ельное... Горлянкин... Что могло так взволновать Галину?
– Что же, понятно, почему ты прямо не говоришь об этом. Тебе просто... неудобно рассказывать обо всех своих... Одним словом, о том, что там было... А ведь ты там чуть не женился, правда это?
– Я?! На ком? Да брось ты, Галинка, свои загадки, говори открыто и прямо... На ком я чуть не женился?
– На ней, на этого Горлянкина сестре...
В сознании Валентина мгновенно промелькнуло... Большое зеркало в комнате Зины, пудра на тумбочке, пристальный, неотступный взгляд девушки, ухмыляющийся Ефим, весело подмигивающий: «А ты – це-ело-вать ее... Сумел-таки, шельмец, подъехать...»
«Неужели обо всей этой грязной истории известно Галине?!» – словно молния, блеснуло в голове. – «Ну зачем, зачем я сам не рассказал ей, как было, зачем? А теперь... Кто-то крепко, видно, наплел ей, не скоро разубедишь, что все это – ерунда».
– Знаешь, Галя... Тебе, конечно, все это приукрасили, а было... Ерунда, одним словом, была... Если хочешь... Нет – хочешь или не хочешь, а я расскажу тебе все...
И он начал рассказывать ей про знакомство с Ефимом Горлянкиным, про отъезд из авиагородка. Но Галина не слушала его. Ни в те минуты, когда Бурнаков вручил ей фотографию, ни позднее, мучаясь еще неясными подозрениями, она в глубине души не верила в то, что Валентин мог обмануть ее. Но сейчас, когда он, не отводя обвинения, рассказывал о Ефиме, ей вдруг стал противен его тихий, приглушенный голос, звучащий в темноте, рука его, лежащая на ее плече, весь он сразу стал чужим и далеким...
– Ну, вот что... – прервала она Валентина, спрыгивая с кровати. – Мне противно все это, понимаешь, – противно! Можешь других убаюкивать своими баснями, а я... я и без них обойдусь, понял?
– Галинка! – вскочил Валентин, но она шагнула, включила свет и стала, презрительно глядя в его лицо.
– Знаешь, – сказала она. – Сегодня ни о чем говорить не будем, не пытайся... А дальше... Видно будет...
Затем прошла, взяла подушку, байковое одеяло со стула и, положив их на диван, выключила свет. Валентин не смог найти в себе силы, чтобы заговорить с нею.
* * *
Галина ушла в школу рано, вернулась с наступлением темноты, когда пришла Нина Павловна, а при матери разговаривать о вчерашнем казалось обоим невозможным. Нина Павловна, чувствуя недоброе, весь вечер украдкой присматривалась к ним и ушла в свою комнату поздно. С полчаса Валентин и Галина молча занимались своими делами, потом он не выдержал:
– Так поступать мне на шахту или нет? Как ты на это смотришь?
Сказал в тайной надежде, что разговор о чем-то, не примыкающем ко вчерашним событиям, незаметно вновь сблизит их. Но Галина холодно глянула на него:
– А это – как хочется. Если большое желание – шахты не только здесь, они и в Ельном есть, там даже приятней тебе будет...
– Брось, Галинка. Неужели ты не поймешь...
– Я все понимаю, – перебила она. – Делай, как хочешь. Мой совет для тебя абсолютно излишен.
– Но мне же работать надо, не могу я быть нахлебником! – задетый за живое сказал Валентин. – И Ельное здесь совсем ни при чем...
– Хлебом тебя никто не укоряет, не такие здесь люди... – снова принялась за тетради Галина. – А о Ельном у меня нет ни малейшего желания с тобой разговаривать.
Он торопливо оделся и ушел на улицу, в сердцах хлопнув дверью, а когда вернулся, Галина уже спала на диване. Он понял: к примирению она не стремится.
И в следующие дни тягостное молчание прочно стояло в комнате, едва Нина Павловна уходила отдыхать. Валентин с беспокойством думал, что так продолжаться дальше не может: их холодная отчужденность может незаметно перейти в привычку и ломать ее будет очень трудно. Он решил выбрать момент и до конца объясниться с Галиной, как им быть дальше...
22
В просторных коридорах техникума шумно. Только что зачитан приказ о выпуске, и вот уже из актового зала идут и идут виновники торжества – четверокурсники. Всюду сияющие улыбки, веселый смех, несмолкаемые разговоры...
О чем только не переговариваются между собой выпускники, окончившие учебу и вступающие в большую самостоятельную жизнь.
Вот в кругу товарищей стоит Гена. Он улыбается и, еще издали заметив Аркадия, громкого кричит:
– Аркадий! Зыкин!
Аркадий подходит хмурый, озабоченный.
– Ты что не рад? Что такой кислый?
– Поневоле раскиснешь, – недовольно говорит Аркадий. – Меня оставляют работать здесь, на городской шахте. И тебя тоже. В комитете комсомола об этом говорят.
– И ты не радуешься? – Гена берет Аркадия за руку, и они отходят от товарищей и медленно идут по коридору. – Дурной ты, Аркашка! Это же твой родной город, куда тебе отсюда ехать? И потом здесь и в культурном отношении лучше.
– Ты прав, – нетерпеливо перебивает Аркадий, – здесь клубы, библиотеки и все прочее... Шахты здесь, в городской черте, работают, как часики, передовые шахты. А я не хочу на такую шахту, которая хорошо работает, там и без меня обойдутся. Я хочу на самую отсталую. Понимаешь, на самую отсталую.
Гена внимательно глянул на Аркадия, тот перехватил его взгляд и невесело рассмеялся:
– Ну, что ты смотришь словно на сумасшедшего. На периферии специалистов мало, а нас, окончивших с отличием, тискают на передовые шахты. Эх!
Он раздраженно махнул рукой и пошел обратно, бросив на ходу Гене:
– Пойду к директору!
«А ведь он прав... Пойду и я к директору!»
И Гена зашагал по коридору вслед за Аркадием. В приемной директора его остановила секретарь, молоденькая белокурая девушка.
– Подождите, товарищ... Директор занят.
– Да там же друг мой, Аркадий Зыкин, мы с ним по одному вопросу. Ну, доложите Арсению Тихоновичу, я прошу вас.
Девушка с любопытством смотрела на этого могучего парня.
«А этот красивенький-то, который прошел к директору, наверное, и есть его друг», – решила она и, поднявшись, бесшумно вошла в дверь кабинета; возвратившись, разрешила Гене войти.
Директор техникума, грузный, лысоголовый мужчина лет 45, разговаривал с Аркадием и кивком головы предложил Геннадию присесть на стул.
– Нет никаких оснований направлять вас, Зыкин, на отдаленную шахту, – продолжал он, обращаясь к Аркадию, – за счет вас, отлично окончивших техникум, мы направим на периферию с передовых шахт находящихся здесь опытных специалистов. Заметь, Зыкин – опытных! У вас же, выпускников, как ни крутись, а опыта практической работы еще нет... Поучитесь здесь, на наших лучших шахтах, пройдете «стажировку» и тогда, по вашему желанию, хоть в Ельное. Знаешь такой поселок? – спросил он Аркадия.
– Это моя родина... Там родители мои живут, – не вытерпел Гена и, смутившись, покраснел.
– Тем лучше, – спокойно сказал Арсений Тихонович, внимательно посмотрев на него. – Значит, потом поедете к родителям, помогать им будете. А вы что, Комлев, тоже с жалобой?
– Нет... то есть, да...
Геннадий встал.
– Прошу меня тоже вместе с Зыкиным направить на отдаленную шахту.
– А Зыкин никуда не уезжает... Так ведь Зыкин?
Арсений Тихонович взглянул в сторону Аркадия.
– Не знаю... Пока, наверное, не поеду... – Аркадий хмуро поднялся.
– Разрешите выйти?
– Идите, Зыкин. Думаю, что вы все поняли.
– Вот тебе и уехали, – мрачно сказал он Гене, когда они вышли в приемную.
Мимо них в кабинет директора прошла, презрительно надув губы, Тамара, Гена подтолкнул Аркадия.
– А эта, наверное, будет просить, чтобы ее оставили здесь.
– Мне-то, собственно говоря, безразлично... Ну, что ты улыбаешься? – серьезно возмутился Аркадий, заметив, что лицо Гены расплылось в добродушной, понимающей улыбке: зачем, мол, как безразлично. Аркадий ускорил шаги, но друг догнал его.
– Ты что, Аркадий, обиделся? Ну, я же шутя! Я ведь, не знал, что у тебя о ней все еще сердце болит.
– Знаешь что... – губы Аркадия гневно дрогнули. – Катись ты... к черту!..
И ушел.
Гена, сам того не понимая, точно угадал: сердце Аркадия словно кто сжимал, когда он встречал Тамару. Поссорился с ней Аркадий в тот день, когда побывал у нее дома, и они ушли в техникум на заседание комитета комсомола.
Всю дорогу тогда они молчали, старательно обходя весенние лужи, не глядя друг другу в глаза. Перед дверью техникума Тамара спросила:
– А зачем вызывают?
– Не одну тебя, всех «двоешников» вызвали... – ответил Аркадий и прикусил язык: Тамара гневно сверкнула на него глазами, рванула дверь и стремительно взбежала по лестнице на второй этаж. Она чувствовала себя оскорбленной этой фразой: «всех двоешников».
Секретарь комитета Николай Серов встретил ее радостным возгласом:
– Ну и молодец, Клубенцова! Вовремя пришла. Пора начинать.
В комнате, кроме членов комитета, собралось более десяти «двоешников». Тамара молча прошла мимо Серова и села за парту в дальний угол.
– Ты поближе, поближе, Клубенцова... А где же Зыкин? Тамара, вы вместе пришли?
Но в это время вошел Аркадий, и Серов успокоился.
– Ну, что ж, начнем... Садись, Зыкин.
Буквально через две-три минуты лица многих виновников сегодняшнего заседания комитета раскраснелись: умел задеть за живое каждого Николай Серов. Особенно досталось Тамаре. Ее фамилия просто-таки приглянулась Серову.
Аркадий исподлобья бросил взгляд на Тамару: она раздраженно вычерчивала что-то карандашом на парте. Разрумянившаяся, с перекинутыми на грудь черными косами, она была так хороша, что Аркадию стало жаль ее.
«Но выступать мне, как члену комитета, все равно нужно... Обидится еще больше... Вообще-то пусть обижается: если она понимает, что такое друзья, то поймет, почему я должен выступать... А может быть, умолчать? Я и так ведь на каждом заседании беру слово. Так что мне никто ничего и не скажет за сегодняшнее молчание».
Серов кончил говорить, дали слово Тамаре. Потом еще двое выступили.
– Разрешите мне? – поднялся Аркадий. Серов одобрительно кивнул головой: он только что подумал, выступит ли сегодня Зыкин, ведь он, кажется, дружит с Тамарой. Молодец, Аркадий!
– Клубенцова не задумывается сейчас над тем, что ей говорят. Вот она сидит и, пожалуйста, рисует да злится на всех, кто ее критикует. А я бы на ее месте не рисовал сейчас, а сказал бы: «Знаете что, друзья-товарищи, помогите мне делом, а не словами. Пусть кто-нибудь из отличников позанимается вместе со мной, а я на время все посторонние дела заброшу... Потанцевать я еще успею». Вот каких слов ждет от нее комсомол! И не только слов, но и дел...
После заседания Аркадий в коридоре встретил Тамару.
– Мне нужно поговорить с тобой. Подожди, пока все пройдут, – сказала она, не глядя ему в глаза.
Наконец, мимо прошел Серов, он всегда уходил последним.
– Пойдем, Зыкин, сегодня в кино? – обернулся он, но, увидев Тамару, дипломатично замолк и пошел дальше.
– Ну, говори, – тихо произнес Аркадий.
– Ты сегодня выступил потому, что... я пошла в тот вечер домой с Павликом, да?
Аркадий вздрогнул: он всего ожидал, но только не этого. Какая низость?
– Вот ты какая!
Круто повернувшись, быстро пошел по коридору.
«Все, все кончено! Нет и не может быть у меня с ней ничего общего! Никогда, никогда! Какая мерзость! Эх, прав был Генка, когда предупреждал меня».
* * *
...Когда Тамара подъезжала к поселку Ельное, стало уже смеркаться. Мимо, по обеим сторонам проселочной дороги, бежал назад начавший темнеть хвойный лес. Грузовая машина моталась из стороны в сторону, подскакивала на ухабах, и непривычную к такой езде девушку начало подташнивать. Сидевший у другого борта машины пожилой мужчина, все время присматривающийся к ней, участливо сказал:
– Оно, конечно, непривычно так-то ездить, вот и мутит... Ничего, с годик поживете на нашей шахте, привыкнете к горняцкой жизни, и на машинах не страшно будет ездить. Вы, девушка, не Иван Павловича Клубенцова дочь?
Тамара удивленно взглянула на мужчину:
– А вы почему так подумали?
Машина сильно, словно ее кто безжалостно подбрасывал, запрыгала по рытвинам, шофер сбавил газ и включил фары.
– Идите сюда, с этой стороны меньше трясет, – предложил мужчина Тамаре. Это показалось ей странным, но незнакомец продолжал. – Слава богу, вот уж двадцать с лишним годочков езжу по этой дороге, так что изучил, по какой стороне дороги больше ям.
И действительно, трясти стало значительно меньше.
– Так откуда я знаю вас, спрашиваете? – В быстро густеющей темноте его лицо стало едва различимо, но голос, спокойный, неторопливый, успокаивающе действовал на Тамару.
– Ваш отец-то у нас на шахте, в Ельном, еще техником работал. Может, помните, как в Ельном жили? Хотя, конечно, вам тогда годочков 5—6 было. А я вот и вас помню, и старшего вашего Витю, которого на войне убили, да и мамашу, Юлию Васильевну, знаю. Бывало, придешь по делу к Ивану Павловичу – я тогда за бригадира у забойщиков был, – она усадит нас с Иваном Павловичем за стол, а сама посмеивается: «Как будущего свата тебя, Петр Григорьевич, попотчую!» Это она о моем сыне Геннадии да о вас говорила.
Машина выехала на шоссе, трясти стало меньше. Тамара незаметно для себя прижалась к плечу старого шахтера и, рассматривая мерцающие в темноте зеленоватые огоньки далеких звезд, слушала его.
– Он ведь, Геннадий, тоже нынче техникум кончил, да жалко вот, оставили их с товарищем в городе, говорят, еще практики маловато... А вас-то вот направили же... Наверное, практика какая есть у вас, доверили, конечно, не зря, – в голосе Петра Григорьевича прозвучали нотки уважения. Но девушка уже не слушала его. Тамаре с какой-то тоской и горечью вспомнилось все: техникум, Аркадий, Генка, Лиля и особенно ясно последний разговор с отцом...
– Ну, папа, неужели ты не можешь сделать так, чтобы я осталась работать здесь, в городе? – просила Ивана Павловича Тамара, возвратившись домой после неудачного разговора с директором техникума. – Ты же – главный инженер самой крупной и передовой шахты города, тебя могут послушать.
Они сидели в гостиной, был уже вечер, в комнате становилось все темнее. С улицы в раскрытое окно врывались волнующие сердце вечерние звуки: где-то невдалеке играло радио, до слуха доносилась призывная музыка духового оркестра, играющего в городском саду. У Тамары сердце сжалось при мысли, что завтра или послезавтра всего этого уже не будет, она будет скучать в Ельном, в какой-нибудь простой хате. Ну, неужели отец не поймет, неужели ему все равно, где и как будет жить его дочь?
Иван Павлович оторвался от книги, откинулся на спинку дивана, устало закрыл глаза и, кажется, забыл, что рядом с ним кто-то есть.
Тамара обиженно отвернулась к окну и, помолчав, продолжала:
– Не все ли равно, кто поедет в это самое Ельное, а кто останется здесь. И почему это именно я должна ехать? Можно было послать любого. Им-то ведь все равно.
– Значит, не желаешь ехать в Ельное? – неожиданно, так что Тамара вздрогнула и обернулась, произнес Иван Павлович. Он встал, прошел по комнате и включил свет. Подошел к дочери и, пристально глядя на нее, продолжал: – До сих пор я обращал на тебя мало внимания... Считал, что у тебя есть все возможности хорошо воспитать себя... Теперь ты уже взрослая девушка, надо тебе вступать в жизнь. Надо начинать самостоятельно работать, хорошо и честно работать. Государству честные работники нужны. А ты... я вот слушал тебя полчаса, и мне стало странно: моя ли дочь сейчас разговаривала со мной, просила защитить ее от надвигающихся трудностей?
Тамара не выдержала прямого отцовского взгляда, холодного, пронизывающего насквозь, она отвернулась и стала смотреть в темную муть раскрытого окна.
– Мне стыдно за тебя, Тамара, – уже мягче продолжал отец. – Ты знаешь, как я учился? Полуголодный, полураздетый, – в чем только душа держалась, – а техникум окончил, пошел работать в шахту, трудностей не обходил. Спроси-ка мать, сколько я ночей спал дома, а сколько – на шахте?
– Вы бы еще крепостное право вспомнили, – не оборачиваясь, сердито бросила Тамара.
– Что?!
Тамара обернулась на резкий окрик отца и вздрогнула: в глазах его засверкали яростные огоньки гнева,
Она как-то по-детски сжалась и быстро вышла. Прошла в свою комнату, бросилась, не раздеваясь, на кровать и долго, долго плакала... Стало ясно, что ехать придется.
На следующий день Тамара нашла попутную машину и, не простившись с отцом, уехала.
– ...А у нас ведь, дочка, хорошо на шахте-то, – говорил между тем ее спутник. – Зимой, правда, молодежи скучновато, а сейчас лето, река, свежий воздух, а леса!.. Поживете немного, ей-богу, полюбите наш край так, что и уезжать не захочется. Вот шахта, правда, плохо стала работать, – голос Петра Григорьевича стал серьезным и грустным. – Начальник шахты слабоват, требовать с нашего брата не может. Привезли горный комбайн – машина, можно сказать, первокачественная, – так нет – стоит в сарайчике уже с месяц. Как неудачно испытали, никто к ней рук не приложит. Просил опять в свою лаву, не дает. Без нее, говорит, обойдемся... – Он внезапно обернулся и посмотрел вперед, в темноту. – Ага! Через пару километров и шахта!
Тамара привстала, но ничего не увидела, кроме вырванного из темноты светом фар мрачного леса, по-прежнему обступившего дорогу.
– А у вас есть где ночевать-то сегодня? Нет? Ну, так вы уж давайте ко мне, переночуете, а утром и пойдете к начальнику.
...Утром она пошла к начальнику шахты Худореву. Это был маленький, пожилой, уже лысеющий, тучный мужчина. Глядя на его отвислые щеки и крупный мясистый подбородок, Тамара невольно вспомнила слова Петра Григорьевича: «Слабоват, требовать с нашего брата не может».
Худорев просмотрел документы и с любопытством взглянул на нее:
– Значит, на бухгалтера сдали экзамен? – Голос у него приятный. – А вы, случайно, не дочь Ивана Павловича Клубенцова? Дочь? Так что же вы стоите? Присаживайтесь, рассказывайте, как он там живет... Он у меня здесь техником еще работал. Ох, и много же воды с тех пор утекло. Время, время... Не успеешь оглянуться, а уже и старость за плечами, – Худорев сокрушенно вздохнул. Тамара воспользовалась этим, чтобы сократить безынтересное для нее свидание.
– Когда можно выходить на работу? – сухо спросила она, приподнимаясь со стула.
– На работу? Ах, да... Так я сейчас созвонюсь с главным бухгалтером.
Худорев поднял трубку телефона, но в это время в кабинет без стука размашисто вошел мужчина.
– Марк Александрович, вы-то мне как раз и нужны! – бросая трубку на развилку телефона, приподнялся начальник шахты. – Только вот прошу, сначала проводите девушку к главному бухгалтеру да скажите, чтобы ее устроили с квартирой. У вас есть квартира? Нет? Ну вот и прекрасно. Значит, Марк Александрович, позаботьтесь о квартире. Потом зайдите ко мне, скажете, как она устроилась. Понимаешь, дочь моего старого товарища, знаешь Клубенцова? Ну так вот, – его... Да, вы познакомьтесь, вот старый дурень, совсем ведь забыл! – охотно выругал сам себя Худорев.
– Тачинский... помощник главного инженера, – моментально отметив, как удивительно красива эта девушка, сказал Марк Александрович.
– Тамара... – настороженно разглядывая Тачинского, подала руку девушка. Крупный с горбинкой нос, мягкие чувственные губы, курчавая шапка черных с редкой проседью волос невольно заставляли думать, что Тачинский недурен собой. Но примечательнее всего было то, что взгляд его уже неотступно начал следить за ней, она поняла – этого человека сможет, при желании, заставить думать о себе, поняла, что и здесь она не будет скучать...
И на душе у Тамары вдруг стало спокойно, отошли куда-то недавние волнения, и она, улыбнувшись, покорно и даже радостно пошла за Тачинским.
