Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
25
После ухода Аркадия Тачинский долго сидел в задумчивости за столом. В голове теснилось множество мыслей: о Тамаре, о Зыкине, о Шалине и Клубенцове, он с завистью подумал, как быстро и плотно вошли они в горняцкую массу. А ему каждый день приносил лишь неприятности.
На улице послышались звонкие голоса молодежи, неторопливая, басовитая речь пожилых горняков. Это мимо дома шли с работы горняки третьей смены. Тачинский встрепенулся, торопливо оделся, выключил свет и вышел из дома. Сегодня было его дежурство на шахте.
Сразу же у ворот на него набросился сырой и холодный ветер, сильными порывами ветер распахнул полы пальто, Тачинский поежился и, поплотней укутавшись шарфом, зло поглядел в темноту, в ту сторону, где еще слышались людские голоса: даже то, что люди не боялись сырого ветра и громко разговаривали и смеялись, почему-то раздражало его... Как просто они, эти люди относятся ко всему!
Марк Александрович пришел на шахту, когда смена уже приступила к работе. Взяв у табельщицы сведения о выходе рабочих, главный инженер прошел к себе в кабинет. Через полчаса в кабинете то и дело стали раздаваться телефонные звонки: звонили с пятого горизонта, просили дать указание начальнику внутришахтного транспорта увеличить количество порожняка, потом с «Западной» лавы, вслед за этим – Комлев... И всех беспокоила мысль о порожняке. «Что они всполошились? – лениво подумал он. – Хотя... Ну, ну, все ясно... Октябрьский праздник на носу... Придется позвонить транспортникам, а то еще припишут что-нибудь политическое...»
Главный инженер вызвал к телефону Коротовского, дал ему указание не задерживать вагонетки на опрокидках, побыстрей разворачиваться у забоев, ввести, если нужно, в действие резервные вагончики, неделю назад спущенные в шахту по указанию Клубенцова... Занятый этими делами, Тачинский не замечал, как идет время. Но вот в кабинете стало тихо, наступила неожиданная пауза, и главный инженер поймал себя на мысли, что ему хочется уйти отсюда. В конечном счете, он здесь лишний... Он решает сейчас десятки мелких вопросов, не имеющих большой практической ценности, а главное, основное решается помимо него. А он всю жизнь стремился быть на виду. И до сих пор это ему удавалось. Но теперь... Теперь ему приходится делать то, что пожелает Клубенцов.
А внизу, в забоях, в это время полным ходом кипела работа... Мощные врубовки и комбайны вгрызались в угольные пласты, наполняя грохотом забои; стремительно пробегали по узким рельсам подземные поезда, везя «черное золото» к опрокиду, и люди в потемневших от угольной пыли зеленых спецовках ни на минуту не замедляли ритма. Сегодня они по-особенному дорожили каждой минутой: они начали предоктябрьскую вахту. Труднее всех сейчас, пожалуй, приходится горнякам циклующегося участка и их начальнику Геннадию Комлеву.
Геннадий после занятий в партшколе лишь полтора-два часа пробыл дома. Он не мог быть спокойным: снова участку предстояла трудная работа. Обязательства к Октябрьским торжествам взяли высокие, а тут, как на грех, поломался комбайн. Много, ох, и много беспокойных ночей принесло это Комлеву и машинисту.
Около комбайна Геннадий застал машиниста Николая Сотникова.
– Опять? – спросил быстро Комлев, здороваясь.
– Не пойму, в чем дело, – распрямившись на минуту, сердито ответил потный Сотников. – Все, вроде бы, делал по инструкции Петра Григорьевича. Бары начало зажимать, я сделал холостой ход, потом подал машину вперед – зубки полетели... Сменил их, подался на полметра, опять та же история... И уголь-то не особенно крепкий...
– Может быть, позвать механика? Простоим мы, а сегодня же день какой, – предложил Геннадий.
– Попробую еще сам... – мрачно ответил Сотников.
Но механика все-таки пришлось вызвать... Провозившись в машине около часу, он сердито сказал:
– Сам черт здесь не разберется...
Поймав на себе насмешливый взгляд Комлева, снова подошедшего к комбайну, механик рассердился и заявил:
– На поверхности надо разобраться с этой машиной.
Затем поступило распоряжение Тачинского выдать машину на-гора, а Сотникову, чтобы не пропадало время, работать вместе с Санькой Окуневым.
Сотников отказался.
– Если главному инженеру жаль моего рабочего времени, пусть запишет мне сегодня выходной... А комбайн на поверхность не стоит выдавать. Это же трата времени... Здесь буду доискиваться причины.
Геннадий молчаливо согласился, зная, что Сотников все равно настоит на своем... К тому же, доводы машиниста были убедительны.
Тачинский вспомнил о комбайне часа через два.
– Выдали машину на-гора? – раздался в телефонной трубке его голос. Комлев уже приготовился к выговору и сделал паузу в разговоре.
В этот момент подбежал запыхавшийся помощник Сотникова.
– Комбайн пошел! – крикнул он, Геннадий махнул рукой, чтобы он замолчал, и ответил в телефонную трубку:
– Не выдали... Сейчас комбайн снова начал работать. Сотников сам отремонтировал машину.
– Вот еще новости... – недовольно протянул Тачинский и положил трубку. Геннадий так и не понял, к чему относились эти слова: или к тому, что комбайн не выдали на-гора, или же к тому, что он заработал снова.
Сотников, не выключая машины, на мгновенье обернулся к подошедшему Комлеву, весело улыбнулся, показав ряд белых зубов, и крикнул:
– Ну, теперь дело пошло!
В других лавах работа шла также хорошо. Уголь с участка Комлева шел беспрерывно. К Геннадию снова вернулось хорошее настроение. Он отдался воспоминаниям о Нине, чувствуя, что в его жизни все так, как надо. А как она?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Ефим Горлянкин был озадачен неожиданным приходом Тачинского. Горлянкин только что собирался уходить в поселковую столовую, где намечался сегодня вечер в обществе друзей. «Интересно, зачем это он прикатил», – настороженно подумал Горлянкин, однако встретил Марка Александровича радушно.
– Проходите, проходите... Зинка! Пыль со стула смахни!
Пока Зина протирала и без того чистый стул, в комнате возникло минутное молчанье. Марк Александрович с любопытством покосился на ноги Зины, и этот взгляд быстро перехватил Ефим. «Эге, да ты до девчат охотник...» – отметил он, и это придало ему смелости.
– Прошу к столу, Марк Александрович! – улыбнулся он и добавил: – Люблю встречать гостей за столом... Так что не обессудьте...
После секундного раздумья крикнул сестре:
– Приготовь-ка нам что-нибудь... поужинать...
И не ошибся в своем решении: Марк Александрович лишь для виду поупрямился, но, когда на столе появилось вино и закуска, добродушно усмехнулся:
– Хорошим должно быть наше знакомство...
Вскоре за столом потекла неторопливая беседа, а через полчаса Тачинский приступил к делу, из-за которого он, собственно, и пришел к Горлянкину. К этому времени оба собеседника были в таком состоянии, когда рюмка нет-нет да и пропадает из поля зрения, а в сердце чувствуется огромный прилив взаимной признательности...
– Выручил я тебя, Горлянкин, выручай и ты меня... – начал задуманный разговор Тачинский.
– Выручу, Марк Александрович! – горячо откликнулся Ефим, даже не задумываясь, о чем пойдет разговор дальше. – Все сделаю, что смогу.
– Только это дело личное, видишь ли... – замялся Тачинский. – Ну, да ладно...
– Да, да, ладно... – подхватил Ефим, которому очень захотелось узнать, что это за личное дело.
– Ну, слушай... – Марк Александрович вдруг встал, пошатываясь, подошел и прикрыл дверь. – Так лучше будет...
– Зинка у меня – могила... – запротестовал Ефим, – она никому ни слова, если я захочу.
Тачинский подошел к Ефиму.
– Ну вот, я, главный инженер, рассказываю тебе личные дела... Понял? Почему это? Да потому, что тебя они касаются.
Ефим выжидательно опустил глаза.
– Клубенцову Тамару знаешь? – продолжал Марк Александрович, силясь придать своему рассказу связную и понятную форму. – Так она того... изменила мне... То есть не изменила еще, а думает... Мне, говорит, Ефим Горлянкин нравится, понял? Ты, значит...
Ефим изумленно привстал.
– Ты сиди, сиди... Почему я к тебе пришел? Чтобы ты отказался от нее, понял? Я тебе услугу сделал, а ты мне сделай...
– Да зачем она мне нужна? – опомнился Ефим, в душе польщенный словами Тачинского. – Для вас – откажусь от нее.
– Ты ему кулаком ка-ак дашь! – говорил между тем Тачинский и тряхнул головой: кажется, не то говорит...
– Так вот я и говорю... Бери ты ее, но только-только... – нужное слово куда-то исчезло.
– Не нужна она мне, Марк Александрович, – запротестовал Ефим. – Нет, нет...
– Хотя, ладно, пусть будет она с тобой, – махнул рукой Тачинский. – Ладно, говорю! Вот что я хотел тебе сказать...
Ефим молчал, силясь сообразить, что ему ответить.
– Ладно! – вдруг выпрямился Ефим. – Я согласен! А вы? Как же вы, Марк Александрович? Хотя... – Ефим вспомнил взгляд, брошенный Тачинским на Зину, и угодливо улыбнулся:
– Вам я свою Зинку сосватаю, сестренку... Одному дураку сватал ее, так он уши развесил... – Ефим намекал на Валентина. – Вам можно... Вы мне Тамару, я вам – Зинку, а? Идет? – и, цинично захохотав, хлопнул Тачинского по плечу.
Тачинского озадачил такой поворот, но он только тяжело вздохнул, подавая Ефиму руку:
– По рукам!
Они еще долго обсуждали заплетающимися языками свою сделку, пока, наконец, Зина не вошла в комнату.
– Ефим! К тебе ребята пришли! – сказала хмуро она. – Зовут опять в столовую...
– О, видели, какая у меня сестренка? – кивнул, улыбаясь, в ее сторону Ефим. – Спасибо скажете, Марк Александрович! Ну, вы тут того... на хозяйстве будьте, а я – в столовую.
И ушел, напевая песню о Ермаке.
Зина начала убирать со стола, но Марк Александрович притянул ее к себе за руку:
– Садись!
«Недурна, – отметил он, оглядывая ее сильную фигуру. – Как сказал один поэт: «Свежий плод невинной юности...» И, крепко сжав ее руку, наклонился к ней.
– Хочешь иметь со мной дружбу, а?
– Пустите! – крикнула Зина, начиная понимать, в чем дело... – Я кричать буду... – Пустите... Ой, – зачастила Зина.
Она отбросила от себя пьяного Тачинского и выбежала, заливаясь слезами.
Некоторое время Тачинский сидел молча. Затем встал, с шумом отодвинул стол и сплюнул:
– Ну, и не надо! Что мне хотелось, я уже сделал...
И пошел к двери, натыкаясь на стулья.
2
К полдню снова занепогодило. Сквозь окна было видно, как ветер завихрил с земли опавшие листья, качал оголенные кусты черемухи и рябины и силился сорвать небольшой выцветший розоватый флажок на вершине шахтного копра. Кровать Валентина стояла у окна, и в последние дни он, подтянувшись на руках к подоконнику и подложив под спину подушки и одеяло, подолгу сидел у окна. Вот к окну бесшумно прилепились две капли дождя, затем еще несколько, и скоро по стеклу поплыли живые прозрачные струйки.
Мелкий, холодный, с порывами ветра, этот дождь как бы просевался, или, как говорили местные старожилы, «бусился» с раннего утра и до позднего вечера, зачастую не прекращаясь и ночью. Иногда «бус» продолжался без перерыва неделю-полторы. Глинистые проселочные дороги, вбирая в себя холодную влагу, превращались в хлюпающее месиво.
Дождь усиливался. Скоро сквозь мутную его завесу не стало видно ничего, и Валентин устало улегся на прежнее место. Успокоившись от перемены положения, он взял лист и стал читать то, что писал вчера поздно вечером. Написанное не понравилось ему, и он, тяжело вздохнув, разорвал лист. Ему хотелось написать о горняках что-то значительное и необычное, не похожее на желтяновские трафареты, но для этого надо быть сейчас среди товарищей, жить их жизнью. Ведь так много нового произошло на шахте за эти месяцы. А то напишешь такое, что смеяться будут.
Галина украдкой бросает внимательные взгляды на Валентина. Наконец-то она увидела, когда шла из школы, Зину Горлянкину. Она сразу узнала Зину по фотокарточке. Вероятно, догадалась и Зина, кто такая Галина, она вспыхнула, поймав настороженный, изучающий взгляд Галины, а пройдя, обернулась, и на какое-то мгновенье их взгляды встретились. «Вот она какая – Зиночка...» – ревниво подумала Галина, запечатлевая в памяти несколько полную фигуру девушки, одетой в старенький пиджак и простенькое,облегающее ее платье... Тамара уже рассказала Галине, что Валентина не раз видели с Зиной, Галина вначале отмахнулась от слишком смелых предположений Тамары о их связи, но вот сейчас, вспоминая Зину не как что-то далекое, воображаемое, а живую, находящуюся здесь, в поселке, она чувствовала, что начинает почему-то тревожиться. «Что же у них было? Почему было? Может быть, есть?» – думает Галина.
Вечереет. На улице усиливается дождь, приглушенный шорох его на крыше, стенах дома, на деревьях в палисаднике успокаивающе действует на Валентина. Он любил такие вот дождливые тихие вечера в уютной комнате, от них словно веяло чем-то безоблачно детским, далеким, и хотелось не спеша думать, что в мире также тихо, уютно, что вот эти недавние сомнения, хмурые взгляды притихшей Галины совсем не существуют.
– Галя! – тихо позвал он, но тут заплакал маленький Миша, она начала успокаивать его.
В окно постучали. Галина положила Мишу, вышла и вернулась с Тамарой. Да, да, она будет жить в нашей маленькой комнате, – вспомнил Валентин, наблюдая за Тамарой. Ему показалось, что она сильно изменилась. Ее темные глаза живо перебегали с предмета на предмет. Когда Тамара проходила к его изголовью, Валентин невольно отметил, что в ее мягких, вкрадчивых движениях есть что-то кошачье.
– Решили, значит, переменить квартиру? – сказал Валентин, чтобы нарушить неловкое молчание.
– Надо же пожить самостоятельно, – натянуто улыбнулась Тамара. – Я не знаю, говорила ли вам Галина о том, что я буду жить у вас не одна?
– Я знаю... С Марком Александровичем, значит, не поладили? А что Иван Павлович сказал вам на это?
– Что же он будет говорить? Я знаю, что папа сердит на меня, но разве против сердца пойдешь? Если я не любила Марка, то тут уж никто не виноват.
Они говорили около часу, несмотря на недовольство Галины, хлопотавшей в это время по хозяйству.
Поздно вечером, когда уснул маленький Миша, а Тамара затихла в своей новой квартире, Галина пришла к нему. Валентин не спал, ожидая ее. Галина молча прошла к изголовью, села на стул, где раньше сидела Тамара и безмолвно занялась рукодельем.
– Ты на меня обиделась? – спросил Валентин.
– Да, обиделась... – тихо проговорила Галина, не поднимая головы от рукоделья. Валентин взял ее руку в свою и, притянув жену к себе, прошептал:
– Не надо, Галка, хорошая моя!
Галина приникла к нему и неожиданно заплакала. Он стал успокаивать ее, говоря, что надо смотреть на все проще, не превращать мелочи в целые проблемы, и тогда все будет хорошо.
Уснули они перед рассветом. Но Галина так и не насмелилась расспросить его о Зине Горлянкиной.
3
Галине показалось, что едва она смежила веки, как заплакал Миша. Еще не проснувшись полностью, она взяла сына на руки и дала ему грудь. Полусонное состояние продолжалось до тех пор, пока маленький Миша, насосавшись, не завозился, гукая и щекоча мать розовыми непослушными пальчиками. В этот момент Галина словно еще раз проснулась и, переложив сына в кроватку, подошла к окну. Над землей начинало светать. На сердце Галины стало грустно, она думала о Зине Горлянкиной. Да, она должна все знать о их взаимоотношениях, и лучше всего от самого Валентина. На это надо было решиться.
Однако долго раздумывать было некогда. Началось утро с обычными утренними хозяйственными делами. Она быстро принесла от колонки воды, растопила печь, унесла в сарайчик «завтрак» поросенку, протерла влажной тряпкой полы. Когда совсем рассвело и к шахте потянулись рабочие, она разбудила Тамару. Ta, сонно пожевав губами, пробормотала:
– Рано ведь еще...
Проснувшись наконец, Тамара умылась и прошла на кухню. Заплетая темные косы, она с любопытством смотрела, как возится Галина у печи.
– А рано ты встаешь, Галя... Я бы ни за что не просыпалась так, если бы не на работу.
– Разве в шесть часов рано?
– Я вот привыкла в полдевятого вставать... А дома и еще позднее просыпалась... Куда же спешить?
Позавтракав, Тамара ушла.
Галина прошла в спальню. Она удивилась, застав Валентина спящим: обычно он просыпался почти одновременно с нею. Присев на край койки, она долго смотрела на бледное худое лицо мужа. Он во сне улыбался чему-то, Галина, тихо вздохнув, вдруг поймала себя на мысли, что ей жаль мужа – вот такого неподвижного, лишенного возможности быть вместе с людьми...
Она уже знала по рассказам Валентина, сколько хорошего в его жизнь принес шахтерский коллектив, видела, что муж скучает от бездействия. Поняв, что Валентина не удовлетворяет только ее общество, она сначала обиделась. Ей и в голову не приходило, что Валентин уже не тот, каким был в первые месяцы их совместной жизни. И вот сейчас одновременно с чувством безмолвной жалости у Галины мелькнула мысль, что, оживая при посещениях товарищей, Валентин тянется к напряженной большой жизни, что для него Санька Окунев, Иван Павлович, старший Комлев и другие – это общие радости и неудачи, общие интересы, общие волнения. И Галина подумала, что он не успокоится, пока не вернется снова к своим друзьям и товарищам по работе. Но вернется ли? Ведь доктора говорят ей так мало утешительного... Что же сделать, чтобы облегчить участь Валентина? Заменить ему товарищей, с которыми он так сжился, она не могла; значит, она должна сделать так, чтобы его товарищи бывали здесь чаще... Придя к такому выводу, Галина облегченно вздохнула. Она переговорит об этом с парторгом, с Иваном Павловичем, они поймут ее...
На подъездных путях шахты, которые проходили невдалеке от их дома, громко прокричал паровоз. Валентин открыл глаза, увидел жену и радостно рассмеялся.
– Какой я хороший сон сегодня видел! Широкую, широкую реку... и я плыву в воде, а вода такая чистая, что даже собственные ноги видно. Уж так я бултыхался, так радовался, что снова мои ноги ожили... Значит, скоро ходить буду.
– Сон-то хороший... Но я боюсь, как бы ты суеверным не стал, уже сны начинаешь разгадывать... – улыбнулась Галина и добавила: – Я около тебя уже час сижу.
– А что? – встревожился Валентин и радостное выражение исчезло сего лица. – Разве что-нибудь случилось?
Галина пересела на кровать и, наклонившись к нему тихо спросила:
– Тебе хорошо сейчас?
– Хорошо... но я не пойму тебя.
– Я хочу с тобой поговорить... Мне кажется, мы вчера не все рассказали друг другу...
Лицо Валентина потускнело. Он нетерпеливо перебил ее:
– К чему снова начинать тот разговор? И без этого я знаю, что тебе тяжело со мной, что я... – он вздохнул, грустно усмехнувшись, – не тот человек, который во всем интересен для тебя в жизни. Но это ж ведь не значит, что мы каждый день должны говорить об одном и том же.
– К чему ты эти... глупости говоришь? – нахмурилась Галина. Но то, что в ее словах не было ласковой нежности и горячего уверения его в противном, он воспринял как бесспорное подтверждение его мыслей, и потому он сказал резко и зло:
– Я ведь чувствую, что тебя смущает и угнетает эта моя... грубость, угловатость. И ты сама понимаешь это, но виду не показываешь... О какой же полной любви может быть речь? На чем она, говоря высоким слогом, будет основана? Ну скажи, что это не так? Не можешь? В том-то и дело.
В ее глазах промелькнул тревожный огонек, который мгновенно угас, а вслед за этим и на все лицо легла еле уловимая горестная тень. Галина медленно отвела взгляд, тяжело распрямилась и так, молча, просидела долго.
«Зачем весь этот разговор? Неужели он сомневается в моей любви? – думала она. – Но зачем же злиться? Нет, тут что-то другое...»
А смущенный взгляд Зины вдруг вспыхнул, как наяву. Нет, нет! А впрочем... Конечно, Зиночка проще, с нею, пожалуй, легче находить общий язык.
Наконец, она глухо произнесла:
– Ну и что же ты хочешь? Уйти от меня к... кому-нибудь, да?
Он не ответил, настолько нелепым казался ему вопрос, но Галина поняла это по-своему: он просто не хочет быть с нею открытым честно и до конца. Даже и не веря полностью в это, Галина ощутила, как тяжело, нехорошо стало на сердце. Она тихо встала и вышла из комнаты.
4
Вернувшись от Тачинского, Аркадий не нашел Тамары в комнате. На его немой вопрос Феоктиста Ивановна, вздохнув ответила:
– Она на улицу вышла, скоро придет.
Но время шло, а Тамара не появлялась, Аркадий вышел во двор, надеясь встретить Тамару при входе. Он стоял в темноте, поеживаясь от холода и прислушиваясь ко всем звукам в чутком осеннем воздухе. Вот кто-то торопливо прошел мимо дома. По голосам он узнал, что шли двое незнакомых людей.
Через полчаса, раздосадованный и замерзший, он вернулся домой. Не раздеваясь, устало опустился на койку и, нервно вздрагивая от каждого стука, закрыл глаза. Он слышал, как пришел с занятий из партийной школы Геннадий, как говорил о чем-то с отцом. Потом наступила нудная, сонная тишина. Постепенно эта тишина окутала голову тяжелым полусном. Вскоре он снова услышал голос Геннадия, вероятно, тот уходил на шахту. И уже спустя много времени, сквозь сон, ему почудился приглушенный голос Тамары и еще чей-то, наверное, Феоктисты Ивановны.
Проснулся он от чьего-то прикосновения. Перед ним, улыбаясь, стояла Тамара. И Аркадий понял, что проспал, не раздеваясь, всю ночь: в комнате было светло, день уже начался.
– Иди, умывайся, – сказала Тамара, садясь рядом с ним на кровать. – Я не стала будить тебя, мне Феоктиста Ивановна не разрешила, говорит: «Пусть спит, умаялся!». Я с ней и спала.
– А где ты была вчера? – вглядываясь в ее свежее и чуть припухшее после сна лицо, спросил Аркадий.
– Ой, я и забыла рассказать тебе... – Тамара оживилась, припомнив, как удачно она устроила вопрос с квартирой – Я была у Галины, это Валентина Астанина, вашего врубмашиниста жена... И представляешь, Аркадий, я договорилась, что мы будем жить у них... Они отдают нам комнату, будет тихо, спокойно, и никто мешать не будет...
– А зачем это?
– Как так? Но здесь же нам жить нельзя? Зачем стеснять хозяев? А потом, мне не хочется жить здесь... Неуютно тут... А там хорошо! Я познакомлю тебя с Галиной, она мне двоюродная сестра, она хорошая... Ладно?
Аркадий задумался. Он знал, что Генка не одобри его ухода от них, понимал, что так поступить – значит отвернуться от Геннадия, пренебречь его дружбой... А откровенно говоря, этого Аркадию сделать не хотелось. Он на миг представил себя в ссоре с Геннадием, но в мыслях это никак не укладывалось: он привык всегда и всюду чувствовать спокойное присутствие друга, и разрыв не обещал ничего хорошего. С другой стороны, хотелось, наконец, хорошо устроить совместную жизнь с Тамарой, о которой было теперь столько дум...
– Я подумаю, Тамара... Мне жаль расставаться с... Комлевыми. Они как родные мне...
– О чем же думать? – горячо перебила Тамара. – Я ведь уже договорилась, и мне будет очень неудобно, если ты что-нибудь другое придумаешь.
– Нет, я все же подумаю... – настойчиво подтвердил Аркадий, и Тамара нехотя согласилась.
Потом вместе завтракали и вместе же пошли на шахту. И он, и она шли сюда впервые после перерыва: Тамара после поездки в Шахтинск, Аркадий – после болезни. Всю дорогу Тамара беззаботно болтала о пустяках, Аркадий молча слушал ее. В другое время она бы обиделась на это, но сегодня сама ощущала в сердце тревогу: как отнесутся в бухгалтерии и вообще на шахте к ее разрыву с Тачинским.
Аркадий думал также об этом, но при входе на шахтный двор он разволновался по другой причине: как встретят его шахтеры? Эта мысль завладела им, и, машинально простившись с Тамарой у дверей шахтоуправления, он направился к эстакаде, жадно вглядываясь в знакомые надшахтные строения, ища в них произошедшие без него перемены... Утренняя смена уже шла в забои, на поверхности оставались лишь немногие. Знакомые горняки из такелажной бригады сразу же окружили его, шумно поздоровались. Он, бессознательно радуясь этому, постоял с ними десяток минут и пошел дальше... До полудня он успел увидеться и поговорить со многими, но ни с кем не задерживался долго; беспокойство не покидало его до тех пор, пока в обеденный перерыв он не встретился с Коротовским, поднявшимся недавно на поверхность.
– Зыкин?! Аркадий!
Встреча была очень сердечной. Старый горняк долго жал руку Аркадия, по-отцовски ласково вглядываясь в его бледное, похудевшее лицо. Аркадий сразу же засыпал Коротовского множеством вопросов, но тот улыбнулся:
– Идем-ка лучше в столовую, а завтра вместе в шахту спустимся, там все сам увидишь.
В столовой было людно. Аркадия снова окружили горняки, многих из них он плохо помнил. Но Коротовский увлек его за собой:
– Потом, потом... Сначала пообедаем,, а разговоры от нас не уйдут.
Раньше, до обвала и болезни, Аркадий недолюбливал Коротовского за то, что тот, став партгруппоргом участка подземного транспорта, начал незаметно, но уверенно вмешиваться в жизнь машинистов электровозов. Каждый день, улучив момент, он деловито напоминал Аркадию, что не плохо бы сделать то-то и то-то, помня наказ Шалина сжиться во что бы то ни стало с Зыкиным. Предложения нового партгруппорга всегда были обдуманы, своевременны и, что раздражало самолюбие Аркадия, всегда именно те, которые необходимо было решить в данный момент. Авторитет Коротовского среди машинистов электровозов рос изо дня в день, к нему стали обращаться по самым различным вопросам, и это тоже не радовало Аркадия. Он решил, что Коротовский намеренно подменяет его, начальника участка, чтобы все видели, как Зыкин плох в этой должности.
А вот сейчас, сидя за столом вместе с Коротовским, Аркадий был уже очень далек от прежних мыслей об этом человеке. Перемена произошла давно, еще в те дни, когда Зыкин был в больнице и с тревогой спрашивал у каждого из товарищей, кто появлялся в палате, о положении на участке, и всегда в ответ было постоянное:
– Хорошо! Там ведь Коротовский!
Аркадий понял тогда, что напрасно думал плохое о нем, что Коротовскому дорого то же, что и ему: слаженная работа подземного транспорта, общие успехи.
– Когда на работу выйдешь? – придвинулся к нему Коротовский. – Соскучились ребята по тебе... Не желают меня, старого, признавать. Тебе, говорят, образование не позволяет ходить в начальниках... И правы ведь, черти.
– А я радовался, так радовался за наших транспортников, когда лежал в больнице, – сказал Аркадий, простодушно улыбнувшись. – Хорошо руководили вы ими, Николай Филиппович! Очень хорошо! Я так никогда, наверное, не смогу. А вы говорите – образование... Да что толку в моем образовании, когда мне надо еще всему в жизни учиться!
– А ты послушай, что я скажу, – выждав паузу, сказал неторопливо Коротовский. – Ты радовался за меня, за весь наш участок, что мы так работали. А ведь, признаться, я и сам радовался... Я не раз слышал, как другие говорили, что из меня дельный, толковый начальник получится... Признаться, я попервоначалу сам так думал: голову успехи малость вскружили... И было так до одного каверзного случая.
Мешая ложкой суп, Коротовский повысил голос, чтоб его было слышно в шуме столовой:
– Помнишь нашего Калкова? Так вот, подходит он как-то в шахте перед работой ко мне и говорит:
– Барахлит мотор в машине что-то... Никак не пойму... Все перепробовал, а додуматься не могу... Пойдем, посмотрим.
Пошли мы с ним... С час провозились, но толку – никакого. Пришлось к механику обращаться. А нашего механика ты знаешь – еще после тебя на шахту пришел, мальчишка мальчишкой, бороду, наверное, ни разу не брил, розовенький такой... А на руках – диплом, техникум кончил, как и ты же... Пришел он, минуты две провозился – мотор начал работать... Мы с Калковым незаметно переглянулись, а он, ни слова не говоря, пошел обратно, что-то мурлыкая себе под нос.
Меня это очень задело, пошел я за ним и, подождав, когда вокруг никого не было, спросил его:
– А в чем же причина-то была, товарищ Маслаков?
Он посмотрел на меня, как можно строже, потом говорит неохотно:
– Извините, Николай Филиппович, но вы, пожалуй, этого не поймете.
Я, конечно, обиделся. Может быть, и пойму, говорю.
Он заметил мою обиду и вежливо говорит:
– Пожалуйста... О шаговом токе слышали?
Ну, что я ему скажу, если впервые о таком токе слышу? Покраснел, да и пошел обратно... Так-то, Аркадий... А ты говоришь, что тебе твое образование... Многое значит оно сейчас для шахтера, на каждом шагу – машина... А для руководителя – без образования смерть. Организовать рабочих такой руководитель – это я про себя говорю, Аркадий, – сможет, но это же еще не все...
Аркадий и Николай Филиппович разговаривали очень долго. Горячо обсуждая дела на участке, – это волновало их обоих сильнее всего, – они и не заметили, как столовая опустела. Опомнились, когда официантка мимоходом бросила:
– Столовую закрываем! Освобождайте зал!
– Ну и разговорились мы! – виновато улыбнулся Коротовский, подымаясь. – Ты куда сейчас? В поселок или на шахте еще побудешь?
Аркадий вспомнил Тамару и, почему-то смутившись, сказал:
– Побуду еще здесь...
Коротовский ушел. Аркадий побродил по территории шахты, но его потянуло вниз, в забои, и, наконец, не утерпев, он переоделся и направился к спуску.
Когда он вышел снова на-гора, был уже конец рабочего дня в шахтоуправлении. Аркадий заглянул в бухгалтерию, она была пуста. Вероятно, Тамара ушла, так и не дождавшись его. Он торопливо прошел мимо шахтного сквера, вышел из-за поворота на прямую дорогу, ведущую в поселок, и внезапно остановился: впереди медленно шли Тамара и высокий, широкоплечий горняк, которого, конечно, нельзя было перепутать ни с кем на шахте: это был Ефим Горлянкин.
