Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
19
Встали люди поутру и не узнали своего города. Северный ветер принес низкие тучи, в окна бился сплошной поток мокрых снежных хлопьев. Слякоть, липкая грязь, пронизывающие порывы ветра.
Валентин едва вышел из подъезда дома, как снегом залепило лицо. Подняв воротник, он ощутил на шее прохладное прикосновение мгновенно тающего снега и зябко поежился.
Редакция помещалась в центре города, идти было далеко, и беспокойные мысли снова овладели Валентином.
Несмотря на непогоду, улицы города жили обычной для этого времени суток жизнью: вереницы людей растекались в разных направлениях, вездесущие ребятишки пробовали в канавах и лужах возле магазинов прочность своих сапог, со стоическим пренебрежением относясь к густо валившим с неба снежным хлопьям.
Недалеко от редакции Валентин едва не столкнулся с огромным мужчиной в коричневом кожане. Оба враз остановились, уступая дорогу, а через пару шагов одновременно обернулись.
– Ефим?
– Астанин!
Валентин обрадовался встрече: как-никак, бывшие сослуживцы-однополчане, а этим нельзя не дорожить!
– Уж не перебрался ли ты жить в Шахтинск, Ефим?
– Нет, я здесь... случайно... – Ефим как-то криво усмехнулся, – дела привели.
– Что за дела? В управление треста приехал?
– А, что там управление треста, – махнул рукой Ефим. – Что от тебя скрывать, – в управление милиции. Батьку забрали. Наговорили шептуны на него, что крепежный лес сплавлял на сторону. Завидущие кругом люди, самим не удается делать, так других топят.
– М-да... Ну, а ты устроился работать?
– Приходится, горе луковое. В шахте скриплю. Зато вечерами устраиваю такое! – Ефим повеселел. – Эх, горе луковое, только и погулять сейчас, пока не женился, а там... Льнут девки ко мне, ну, и я их ублажаю, да ни одной определенного ничего не говорю... И здесь, в Шахтинске, фрейлину завел себе... Вдовушка... Смазливая бабенка.
– Женись-ка поживей, пока не разбаловался окончательно, – перебил его Валентин.
– Успеется, – Ефим нагловато хохотнул, – с вдовушками-то лучше, горе луковое, у вдовушки обычай не девичий. Безо всяких романов, по существу вопроса, как говорится.
– Брось ты свою философию... – поморщился Валентин и заторопился. – Ну, будь здоров.
– Постой! А ты как? Работаешь?
Валентин помрачнел:
– Да кто его знает, и работаю, и нет.
– Как это?
– По заданиям редакции. Вроде как бы их корреспондент.
– Ишь ты... – Ефим неодобрительно посмотрел на Валентина. – В шахту лезть не хочешь, горе луковое. В интеллигенцию выбиваешься.
– Не дури... – сжал губы Валентин, подумав: «Сколько же злости в этакой громадине. В любом положении только темное видит».
– Ну, да ладно, – вздохнул Ефим, подавая руку. – Если в Ельное будет дорога – прямо ко мне... Я теперь полный хозяин в доме. Бате-то, видно, каюк будет. Да, вот еще что, горе луковое... – Ефим полез во внутренний карман кожана, снисходительно улыбаясь, – Зинка словно чуяла, что встречу тебя, фото передала. На, бери...
– Зачем? – Валентин отвел руку Горлянкина. – Пусть не обидится, но мне оно лишнее.
– Брось, Валька, кочевряжиться, – Ефим нетерпеливо сморщил редкие брови. – От нее не хошь, так от меня, как от друга, возьми.
Валентин усмехнулся, взял фото Зины, сунул в боковой карман пальто, решив выбросить, едва разойдется с Ефимом.
Подойдя к редакции, Валентин остановился. Как больно бьет в цель этот невинный вопрос: «А где ты работаешь?» Что на него ответить? В первые дни Валентин просто не обращал на это никакого внимания, занятый новой для него работой. Но постепенно начал уяснять, что он по существу нигде не работает, он лишь добровольный помощник, тех, кто трудится, а если говорить откровенно – просто у них на посылках. Да, да, он уже начал чувствовать, что и в редакции к нему относятся, как к человеку без определенных занятий. Позавчера литсотрудник промышленного отдела редакции Желтянов, когда потребовалось срочно достать информацию, а в редакции все были в разъезде, так и сказал редактору, кивнув на пришедшего Валентина:
– А вот Астанин пусть сбегает. Все равно ему делать нечего.
Сказал, вероятно, безо всякой дурной мысли, но словно что-то резануло по сердцу Валентина.
«Ну ее к черту, такую работу, – подумал Валентин и медленно пошел от здания редакции по улице. – Надо что-то решать, надо, надо...»
Слепит снег глаза, ползут за воротник холодные водяные струйки, но Валентин уже не обращает на это внимания, он все идет и идет по улицам, впервые в жизни решая такой запутанный вопрос.
К концу рабочего дня он все же пришел в редакцию, вспомнив о заседании литературной группы. Но в комнате, где намечалось заседание, был один Бурнаков. Увидев Валентина, он вскочил, поздоровался и с оттенком иронии заговорил о тружениках свободной профессии, о жизненном призвании и еще о чем-то, хотя видел, что Астанин слушает его невнимательно.
– Валентин! Что с тобой? – удивился он. – Я тебе говорю, что пора уже нам, шахтинцам, в полный голос заговорить, в альманахах печататься, в толстых журналах. Чтобы узнавали нас и... признавали.
«Ого, да ты, оказывается, к славе неравнодушен», – глянул Валентин на Бурнакова, а вслух сказал:
– Я человек еще новый для города, мне можно, пожалуй, не торопиться... Поближе шахтеров надо узнать, присмотреться к ним...
– Присмотреться? – Бурнаков вскочил. – К чему же присматриваться? Вы ж талант! А для таланта не важны частности, важно уловить что-то общее в людях, а еще важнее – суметь выразить это общее, опоэтизировать его. Нет, нет, в вас я уверен, вы человек способный... Кстати, дайте-ка мне еще раз почитать вашу тетрадь со стихами. Я отмечу лучшие, которые можно рекомендовать в альманах.
Тетрадь была во внутреннем кармане пальто. Когда Валентин извлекал ее из кармана, маленькая четырехугольная бумажка мелькнула в воздухе, выпав из тетради, и упала на пол к ногам Бурнакова. Валентин вдруг вспомнил, что это, и торопливо бросился за фото, но Борис Владимирович опередил его.
– Ого, симпатичная девушка... – вцепился он взглядом в фото Зины. – Кто это? Знакомая?.
– Сестра товарища, – нахмурился Валентин, пытаясь забрать фото, но Бурнаков отвел свою руку.
– Здешняя или из армии? – поинтересовался он. Валентин промолчал, чувствуя его тонкий намек, дескать, мне-то ясно, что это за «сестра».
– Что ж, – порывисто вздохнул Борис Владимирович, все еще держа перед собой маленькое, фото. – Вдохновить поэта сия барышня не сможет, красавица не из выдающихся, а так... время пронести можно неплохо... Одобряю ваш вкус.
– Оставьте, пожалуйста, глупости, – вспыхнул Валентин, с открытой неприязнью глядя на Бориса Владимировича. – Это только сестра моего армейского товарища.
– Согласен, согласен... – отмахнулся Бурнаков. – Я уже не об этом хочу сказать... – Он сел на краешек дивана, торопливо закурил и, наблюдая, как поплыла к потолку папиросная дымка, задумчиво заговорил:
– Я частенько размышляю, почему наш брат, поэты и писатели, так легко уязвимы женской красотой. С содроганьем сердца следим мы за женской фигурой, пленившей нас чем-то этаким необычным, но, отойдя с десяток шагов, снова не в силах сдержать своего восторга уже при виде другой женщины. Может, нам, людям творчества, более других понятна и близка вечная тайна женской красоты, ее магическая сила. Да, да, и это...
– И это – лишь немногим,-особенно избранным... – колко вставил Валентин. – Вместо того, чтобы найти в жизни настоящее дело и отдаться ему полностью, эти «избранные» распыляют свои силы, прожигают, если можно так выразиться, жизнь в эротических восторгах. А что в этом хорошего?
Борис Владимирович улыбнулся.
– Вы, оказывается, не любите откровенничать... Ну, со мной-то можно быть открытым, я человека с одного взгляда понимаю.
– Собственно, вы что имеете в виду? – вспыхнул Валентин.
Вошел редактор, сверкнув стеклами очков, отразивших свет электрической лампочки.
– Знаете, товарищи, литгруппу придется перенести. Никто не пришел. А-а, это вы, Астанин. Пойдемте-ка ко мне, есть для вас интересное задание. Пойдемте, пойдемте.
Борис Владимирович остался в комнате один, все еще разглядывая временами фотографию Зины. Потом почему-то кисло усмехнулся, сунул фотографию в карман и быстро вышел на улицу.
20
– Пора вам очерками заняться, – сказал Алексей Ильич Колесов, давая Валентину задание. – Для начала побывайте на передовой шахте, посмотрите, как там организуют работу, а потом и о других судить сможете.
Колесов подошел к этажерке с книгами, достал журнал «Уголь» и протянул его Валентину.
– С горным комбайном не знакомы? Вот здесь о нем есть. Посмотрите, чтобы потом не было сногсшибательных сенсаций.
Задание Валентин принял неохотно: он начал чувствовать странный холодок ко всему, что связывало его с газетой, к заказам сотрудников на организацию статей, информации и даже к простому листку бумаги, на котором писал для газеты.
Шагая сейчас по обочине дороги, Валентин думал, что неплохо бы написать очерк о главном инженере шахты Клубенцове. Его он немного знал, с другими же пришлось бы порядочно повозиться.
А кругом было столько света и жизни, что на них нельзя было не откликнуться. Близкое, в полнеба, солнце плавилось в весенних лужах; дорога и канавы, покрытые водой, сверкали до рези в глазах; теплый ветер овевал лицо свежим запахом прелой земли и талой воды; и столько было величественно-нового, не познанного ранее, в бурном, ни на минуту не замирающем шуме трудовой жизни заводов, шахт с их гудками и грохотом, что Валентин восхищенно остановился, оглядываясь вокруг.
Сзади послышался гудок автомашины. Валентин не успел перескочить через канаву, как мутно-зеленая «Победа» пронеслась совсем рядом, обдав его брызгами грязной воды и сладковато-горьким запахом бензина. Все же он успел заметить сидящего рядом с шофером седого, моложавого мужчину. Это был дядя Галины, главный инженер шахты – Иван Павлович Клубенцов.
«Хорошее начало очерка, – усмехнулся Валентин, вытирая грязь на брюках, – совсем, как у Желтянова в его штампованных корреспонденциях: «...с главным инженером мы познакомились...» Вот и познакомились. Забросал грязью и даже не остановился, не сказал: «Садись, подвезу!»
С Иваном Павловичем Валентин познакомился на том небольшом семейном торжестве, где было официально объявлено о женитьбе Валентина и Галины. Из приглашенных были лишь Клубенцовы; пили мало, восторженных речей не произносили, а просто пожелали молодоженам прожить счастливо до седин, спели несколько украинских песен, до которых Иван Павлович был страстный охотник, потанцевали и еще до часу ночи разошлись. Иван Павлович не понравился в тот вечер Валентину: в разговорах сухость какая-то, обращается все больше к сестре, Нине Павловне, а с Валентином перекинулся лишь парой общих фраз.
А вот и шахта. На территории шахтного двора Валентин остановился, с любопытством оглядываясь. Близкое посапывающее гуденье моторов на эстакаде, торопливые гудки то и дело подъезжающих под бункеры автомашин, дробный грохот сыплющегося угля; по огромной горе терриконика медленно, упрямо взбирается вагонетка, и даже слышно, как она поскрипывает; тяжело, неторопливо прополз груженый состав, выходя из-под погрузки на основную линию, чтобы отправиться в далекий рейс. А над всей этой обыденной суетой шахты, над приземистыми одноэтажными зданиями, эстакадой и терриконом стоял, твердо вонзив стальные ноги в землю, и от этого казалось, что он вырастал из нее, огромный копер. На вершине его, трепыхаясь птицей, бился небольшой красный флажок.
– Любуешься? – спросил неожиданно подошедший главный инженер. – Красавица шахта! Две с половиной тысячи тонн угля каждые сутки качаем, – и перевел разговор. – Ну, как дома, все живы-здоровы? Как Галина? Ничего? Это хорошо... А ты где устроился?
Валентин подал ему удостоверение. Пробежав его глазами, Иван Павлович помрачнел.
– Та-ак... – протянул он, возвращая книжечку. – Все еще на побегушках, значит? Плохо это, – и положил руку на плечо Валентина. – А ты откровенно мне скажи, как своему человеку, что ты о будущем думаешь? Что ты с этой, извини за выражение, бумажкой выбегаешь? Надо прочно, на обе ноги сразу вставать в жизни, а не лазить по закоулкам.
– Знаю я все это, – нахмурился Валентин.
– Знаешь? Но знать-то мало... – опустил руку Иван Павлович, доставая папиросы. – Куда ты идти надумал, что у тебя за душой, какие способности, стремления?
– Ладно, Иван Павлович, – грубо обрезал Валентин, потому что невыносимо тоскливо и обидно вдруг стало на душе: вот и еще одна пощечина. – Вы в мою шкуру влезьте, учить-то все могут, – и, закусив губу, отвернулся.
– Шел бы ко мне, – тихо, с приязнью, сказал Иван Павлович. – И в забое не зазорно работать, все начальники с малого начинали!.. А так, куда тебя определить? В какой-нибудь отдел костяшками счет брякать?
Валентин покачал головой:
– Не пойду...
– Ну вот, видишь... Думай, думай, давай, Валентин. С Ниной Павловной, с Галиной советуйся. Жизнь надо начинать, и начинать без метаний. Она, жизнь, тех, которые мечутся, не любит. Определи раз и навсегда – вот мое место – и действуй.
Об очерке, конечно, не было сказано ни слова.
– Ну, я в шахту, – протянул руку Иван Павлович.
– А... мне можно в шахту с вами? – неожиданно даже для себя спросил Валентин. Вероятно, в этом желании было не одно любопытство (Валентин еще ни разу не был в шахте), он бессознательно чувствовал, что ему надо, наконец, своими глазами увидеть, каковы же они, эти шахты, как там, внизу, люди работают.
– В шахту? – внимательно глянул на него Иван Павлович. – Что ж... Пойдем.
Пахнуло характерным запахом подземелья, едва они с Иваном Павловичем, одетые в шахтерские спецовки, двинулись по наклонному ходку вниз, в шахту. Здесь словно царил другой мир, тихий, придавленный метровыми наслоениями почвы. Но ощущение подземелья вскоре стало исчезать, и Валентин подумал, что воздух в шахте почти такой же, как на поверхности, если не обращать внимания на привкус плесени.
Ступени круто уходили вниз. Валентин едва успевал за Иваном Павловичем, которому каждая выбоинка здесь была знакома. Вот уже и пот проступил на шее и лбу, а Иван Павлович быстро и ловко уходит и уходит вниз. Наконец, дошли до ровного, ярко освещенного коридора, где были проложены очень узенькие, как подумалось Валентину, – гораздо уже обычных, железнодорожных, – рельсы.
– Ну, куда направимся? – обернулся Иван Павлович. В шахтерской спецовке он уже не казался таким строгим и солидным, как в обычной одежде.
Валентин подумал и сказал, что лучше туда, где комбайны работают. Иван Павлович улыбнулся и ответил, что они во всех лавах работают, и можно пойти в седьмую лаву, там сейчас ведет подрубку Клим Семиухо, и справился, слыхал ли Валентин о таком. Валентин кивнул головой и добавил, что о Семиухо весь Шахтинск знает: это лучший машинист комбайна в бассейне.
– То-то же... – удовлетворенно сказал Иван Павлович и двинулся впереди вдоль электровозной линии. «Странно, а ведь в шахте не так уж... ну, не то, что страшно... а не так уж неприятно, как представляешь до спуска сюда», – подумал Валентин, на ходу приглядываясь к штреку. Полукруглые железные ребра подпирали верх коридора через равные расстояния. По правой стороне на высоте роста человека вдоль коридора тянулись толстые электрокабели, подвешенные к железным стойкам крепления. Но разглядывать было некогда: Иван Павлович свернул снова в ходок; шли по нему долго, Валентину даже надоело идти, потом опять коридор, в одном месте уклон почвы был почти под тридцать градусов, пришлось съехать вниз полусогнувшись.
– Это я тебя ближним путем веду, здесь уже редко кто ходит, – сказал Иван Павлович, когда Валентин съехал вниз, едва не наскочив на широкую движущуюся дорожку угольных кусков.
– Это что?
– Транспортер. От комбайна из забоя уголь перекачивает. Вот видишь электровоз стоит? А там вон, – махнул рукой Иван Павлович в противоположную сторону забоя, – работает наш Семиухо. Остановился он что-то, не слышно комбайна. Пойдем...
Не прошли и десяти шагов, как недалеко что-то загрохотало, заставив Валентина вздрогнуть. Он догадался, что комбайн пошел. Низкий, надсадный, грохочущий звук заполнил весь воздух в забое, и оттого, что потолок был невысок, а стены близко друг к другу, грохот в первый момент оглушил Валентина, и он не сразу разобрал, что говорит ему остановившийся Иван Павлович.
– Ты иди, говорю, туда, а я в девятую лаву, срочное дело там, потом зайду. Скажи, что со мной пришел, – донеслось до Валентина, и он закивал головой: слышу.
Непривычного человека всегда охватывает ощущение беспомощности, неловкости, когда он находится совсем близко с незнакомой, работающей на полную мощь машиной. Так и Валентину показалось, когда он подошел очень близко к комбайну. Помощники машиниста, устанавливающие железную крепь, даже неодобрительно оглянулись на него, и Валентин подумал, что он стоит не на том месте и, наверное, мешает бригаде, а вот там, возле только что поставленной железной ребрины, ему будет удобнее находиться. Он медленно, перешагивая через еще не собранные рельсы крепления, двинулся туда и все смотрел, как послушная невысокому человеку ползет и крушит уголь машина. «Оказывается, в этом ничего сложного нет», – думал он, потому что раньше представлял себе работу комбайна очень туманно и на водителей этого агрегата смотрел как на людей, обладающих какими-то таинственными секретами. Впрочем, это впечатление создавалось и в первые минуты, когда он наблюдал за Климом Семиухо.
Вот Семиухо наклонился вперед, сосредоточенно вслушиваясь в звуки, понятные ему одному, затем быстро-быстро переключил на пульте управления некоторые тумблеры, и Валентин с удивлением отметил, что даже он, Валентин, уловил перемену в оттенке звука: резче, уверенней заработал мотор. «Интересно, долго надо учиться на машиниста комбайна?» – промелькнуло вдруг в голове Валентина. Ему явно нравился Семиухо, нравился этот вот строгий, деловой ритм, тон которому задает машинист комбайна.
Иван Павлович вернулся не скоро.
– Ну, что скажешь? – кивнул он на Семиухо. – Дает жару парень? То-то... А ведь он, пожалуй, не старше тебя.
Упрек опять звучал в словах Ивана Павловича, но Валентин не обратил на это никакого внимания: он продолжительным взглядом смотрел и смотрел на Семиухо, на комбайн, и в голове его крепло твёрдое решенье...
21
Стопка проверенных тетрадей росла все медленней, и, наконец, Галина хмуро встала из-за стола. Она не могла сосредоточиться, отдаться, как в прежние дни, кропотливой работе, и это злило ее, словно виноваты во всем были тетради.
Но тетради были ни при чем. Возвратившись из школы и найдя квартиру пустой, Галина поймала себя на мысли, что ее начинает раздражать это постоянное отсутствие Валентина в дневные часы. Он приходил домой обычно с наступлением темноты. Первые дни Галина оправдывала его тем, что он занят, что его новая работа требует много времени, но ей хотелось быть вместе с мужем чаще. К тому же ей казалось, что от него стало веять какой-то усталой прохладцей...
Галина прошла по комнате, не зная, как заглушить в себе чувство досады. На улице темнело, она включила свет и снова села за тетради.
Нужно объясниться с ним, он должен понять ее...
Едва подумав-это, она услышала шаги на лестнице и по их торопливому, резкому перестуку поняла: Валентин.
Да, это был он. Взгляд Валентина настороженный. Как сказать Галине о том, что он решил? Сказать так, чтобы она поняла: иначе он поступить не может.
– Галя... – тихо позвал он, зная, что она чем-то недовольна: даже не встретила его, когда он вошел. – Ты только пойми меня правильно, слышишь, Галя?
– Да... – ответила она хмуро, вдруг поняв, что он хочет сказать ей что-то очень неприятное.
– Я на шахту ухожу работать, понимаешь – на шахту! – быстро заговорил он, боясь, что она остановит его. – Я был там сегодня, там ничего нет такого... Ну, просто я не пойму, почему ты против?
Галина молчала. Все слова уже были высказаны ею раньше, когда он заговорил о шахте, и сейчас она могла лишь повторить их... И оттого, что не находила убедительных слов, Галина обозлилась на Валентина, на ту настойчивость, с какой он добивается, чтобы она была согласна на его работу в шахте.
– Можешь мне ничего не говорить, – все еще не поворачивая головы, сухо сказала она. – Делай, как хочешь, иди хоть в ассенизаторы, мне все равно... – это было уже грубо, она знала, но хотелось, чтобы он понял – нет, нет и нет.
– Странный ты человек... – нахмурился Валентин. – Ну что ж... Я еще раз обо всем подумаю... Подумай и ты.
И ушел в комнату Нины Павловны.
То, что он не стал продолжать разговор, лишь больнее задело ее. Он просто не хочет считаться с ее мнением, решила она и горько закусила губу. «Нет, нет и нет, – еще раз повторила она мысленно. – Ты никуда не пойдешь, если я этого не захочу...» Но сама чувствовала, что он может и пойти, и это бессилие горьким комком подступило к горлу.
А Валентин сидел в комнате Нины Павловны и чувствовал, что у него просто голова кружится: как говорить с нею, когда видишь полную отчужденность, нежелание даже немного вникнуть в его положение.
«Уступить? Но что я буду делать? Опять на побегушках, опять косые взгляды в редакции? Нужно поговорить с Иваном Павловичем, он лучше объяснит все Галине», – эта мысль показалась Валентину настолько успокоительной, что он повеселел и, закуривая, неожиданно вспомнил: вспыхнула шариком лампочка в темноте, это Иван Павлович обернулся, улыбаясь ему. Грохочет с гулким лязгом комбайн, и Семиухо мельком бросает на Валентина любопытный взгляд... Он и вправду молод, этот Клим Семиухо. О нем пишут много... А если... о нем написать стихотворение, да, да, впечатления еще свежи.
И Валентин уже ухватился за строчку «Словно танк, в бой ведет Семиухо, в бой за уголь тяжелый комбайн...»
Пришла Нина Павловна.
– Валентин, – ужинать, – тихо позвала Галина, открывая дверь комнаты.
– Некогда... После... – даже не обернулся Валентин. В комнате было накурено, легкий дымок потянулся через раскрытую дверь в кухню. Чувствуя на себе взгляд Галины, Валентин не мог скрыть раздражения, хмуро скомкал лист и посмотрел на нее:
– Извини, Галя, но сейчас мне не до ужина.
И снова перо заскрипело на бумаге. Пожав плечами, Галина закрыла дверь.
– Пишет? – перехватила ее недовольный взгляд Нина Павловна. – Ну и пусть пишет. Не мешай ему. Наш Саша, когда стихами занимался, целыми днями в саду пропадал.
Галина подумала, что мать оправдывает Валентина, и ей захотелось открыто возмутиться, высказать все, что накопилось на сердце. Но она тут же спохватилась: «Нельзя! Маме хватит и своих забот, к чему тревожить ее?»
А то тяжелое, что не было высказано, стало вдруг особенно резко ощущаться. Когда она и мать молча ушли из кухни и сели проверять тетради, Галина уже едва-едва сдерживала себя.
Она включила приемник. И лишь только послышались первые звуки печальной песни, Галина наклонила голову, сжала зубы, но удержаться уже не могла и разрыдалась...
– Что ты, Галя?! Дочка, ну что ты? – Нина Павловна подошла и стала гладить Галину по голове, а у самой по щекам катились слезы: она уже раньше заметила, что назревает ссора дочери с Валентином. Муж жену может не понять, но матери, с ее любящим, тревожным сердцем, не надо объяснять причину своих слез. Галина затихла под теплой материнской рукой, перестала всхлипывать, ей захотелось спать, спать, спать... Проснулась она еще до полуночи. Горел свет, слышался неторопливый разговор.
– Люди тянутся к знаниям, и это Валентин, очень чистое, благородное стремление, – говорила Нина Павловна. – Мы с Галиной помогли бы тебе, пока ты учишься. Я понимаю Галину не только как ее мать, она тебе плохого не пожелает. Почему бы, действительно, не пойти тебе в горный техникум?
– Эх, все,это не то, – со сдержанным раздражением сказал Валентин. – Опять же я буду словно на подачках.
– Какие же это подачки, – обиженно произнесла Нина Павловна. – Очень уж своеобразные понятия у тебя, Валентин, обо всем.
– Ну вот, я так и знал, – махнул рукой Валентин.
В комнате снова повисло беспокойное молчание. Слышно, как с сухим звоном отстукивают часы: тик-так, тик-так... так... так... Скрипнул стул. Это поднялся и бесшумно зашагал по комнате Валентин. Вот он подошел к кровати, остановился, Галина плотнее сомкнула веки, догадываясь: смотрит на нее.
– Да... – вздохнул Валентин и повернулся к матери, – человек обязан строить свое счастье сам, сам – наперекор всему! Но в чем заключается оно, человеческое счастье? Вы вот говорите – будешь техником. А разве в этом все необходимо, чтобы я был счастлив? Наоборот, чувствую – не то мне нужно. Я с большой охотой пошел бы к станку, в шахту, потому что там-то и есть настоящий труд. Я вот посмотрел сегодня на Клима Семиухо, и мне стыдно за себя стало: мой, пожалуй что, одногодок, а какие дела творит? А я... на побегушках или... за парту. Эх!
И опять – молчание.
– Тебе видней, Валентин... – разорвал тишину дрогнувший голос Нины Павловны. – Только не забывай и о Галине, о жене своей. Вам век жить, вам и думу думать, как говорится.
«Век жить... Целый век», – подумала Галина, и в ее воображении слово «век» вытянулось вдруг во что-то неясное, огромное, которому трудно представить конец. И в этом «веке» живут они с Валентином, живут, по-видимому, очень долго, потому что сам-то век ведь тоже огромен.
Хотелось думать и думать, но сон незаметно подкрался к Галине, сковал мысли, и она снова уснула.
Когда Галина ушла в школу, Валентин еще спал.
Город просыпался. Жизнь пока кипела еще только в той стороне, где курились синей дымкой терриконы шахт и стоял завод врубовых машин. Из-за кирпичной заводской стены раздавался резкий металлический скрежет, гулкие удары железа да редкие покрикиванья маневровой «кукушки».
Небольшие, похожие на скатанные клочья белой ваты редкие облака были окрашены в бледно-розовый цвет.
«Какое сегодня хорошее утро, – оглядываясь, подумала Галина, – день, будет, вероятно, погожий». Мысли ее незаметно перенеслись к школьным делам: сегодня контрольная работа по арифметике.
«Хотя бы все прошло хорошо, – вздохнула Галина и, поймав себя на том, что боится за ребят, мысленно рассмеялась. – Обещала быть спокойной, а не выдерживаю обещания... Буду спокойной».
– Галина Васильевна! Здравствуйте! Вижу из окна, что вы идете, и думаю, почему так рано в школу?
Галина смутилась. Она никак не ожидала встретить в этот ранний час Бурнакова.
– Благодарю случай за эту встречу, – широко улыбался Борис Владимирович, подходя к Галине, а в мыслях его промелькнуло: «Кто-то заставил бы меня стоять битый час, ожидать тебя, если бы не знал, что уж сегодня-то мы будем самыми ранними и самыми одинокими попутчиками».
– А вы почему рано? – скосила на него глаза Галина, с любопытством отмечая, как свежо, почти юно выглядит сейчас Борис Владимирович. «А ему, кажется, уже за тридцать», – подумала она.
– Ассистент... – шутливо вздохнул Бурнаков. – И представьте себе, напросился к вам в класс... Глафира Петровна на вас все еще в обиде, ну я и решил быть вашим вечным заступником... А то она прислала бы кого-нибудь из «чернокнижников», лишняя морока была бы...
Галина рассмеялась:
– Каких «чернокнижников»? Строгих ассистентов?
– Да, да... Тех, которые даже в своей фамилии, когда расписываются, ищут ошибки.
Борис Владимирович остер на язык. А сегодня он был определенно в ударе, и Галина созналась себе, что Бурнаков – очень интересный собеседник.
– Да, кстати, – спохватился возле школы Бурнаков. – Познакомился с вашим... внештатным корреспондентом. Он не устроился еще на работу? Нет? Трудно, конечно, имея большие стремления и не владея дипломными корочками, выбрать работу более или менее сносную... К слову сказать, я просил редактора газеты Алексея Ильича, чтобы он устроил Валентина, но тот, знаете, воздерживается. Им люди опытные нужны.
Удар был нанесен метко. Под сомнение ставились вообще возможности Валентина.
– Пойти ему простым рабочим, – продолжал Борис Владимирович, наблюдая, как румянец заливает лицо Галины, – или переписчиком бумаг – занятие нелестное.
– Давайте... не будем об этом... – отвернулась Галина.
Бурнаков замолчал, но вдруг воскликнул:
– Ба, забыл! Он случайно фотографию сестренки одного армейского товарища оставил в редакции, попрошу вернуть, а то понадобится зачем-нибудь...
Борис Владимирович протянул ей фотографию, и Галине ничего не оставалось делать, как взять ее. И это фото, словно раскаленный уголек, жгло ей ладонь, пока она не сунула его в портфель... Интересно, что это за «сестра армейского товарища»? Валентин рассказывал, что они приехали в Шахтинск с каким-то Ефимом Горлянкиным... Значит, это его сестра? Но как фотография попала к Валентину? Впрочем, догадаться не очень трудно...
* * *
Дыхание Валентина слышится рядом. Ровное, спокойное посапывание раздражает Галину, которая никак не может уснуть.
«Вот почему он стал такой равнодушный, – закусив губу, думает она. – Вспоминает, конечно, сестру этого Горлянкина... А сам молчит, но разве трудно понять, что не только я в душе у него? Это и ребенок разгадает...»
Ей вспоминаются продолжительные, с утра до вечера, отлучки Валентина из дома, мелькает мысль, что и это – не случайно, а для того, чтобы реже и меньше видеть ее, Галинку... Да и вечерами, когда Валентин дома, он больше уединяется, разговаривает с нею как-то рассеянно, неохотно, и – чуть выпадет момент – садится за стол и пишет, пишет что-нибудь для редакции... Иногда, не дождавшись его, она ложится спать одна, обиженная, но достаточно гордая, чтобы не позвать его к себе... А он, кажется ей, и не замечает ее обиды, как не видит и того, что ей так хочется услышать от него ласковое, нежное слово, чтобы на сердце вновь стало безоблачно и спокойно...
И вот – разгадка... Сестра товарища... А она, Галинка, так поверила Валентину, что ни на один миг у нее не проблеснула раньше мысль о связи его еще с кем-то... Разве такое возможно, чтобы Валентин... Да, выходит так, что – возможно...
Галина, не в силах совладать с участившимися ударами сердца и нервным возбуждением, встает с койки и, включив свет, садится в одной рубашке проверять тетради, хотя это и не срочно. Но ей нужно заняться чем-то, чтобы рассеять гнетущие мысли, забыться за работой. Она раскрывает тетрадь, пробегает глазами текст письменного упражнения, находит ошибку и исправляет ее красными чернилами. Потом машинально перечитывает предложение и вдруг обнаруживает, что ошибку сделала она сама, а не ученик. Пришлось перечеркнуть свою поправку и закрыть тетрадь: нет, она не сможет быть сейчас внимательной...
