Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Семья
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить.
С. ЩИПАЧЕВ
1
Родных у старшего сержанта Валентина Астанина за годы войны не стало: на фронте погиб отец, умерла в далеком уральском селе мать. Но он обрадовался, когда объявили о демобилизации: это приближало встречу с Галиной.
Перед вечерней проверкой к Валентину подошел сержант Горлянкин. Сержант был в эскадрилье уже с полгода, но дружбу с ним почему-то никто не вел. Валентин тоже избегал общения с этим грубоватым, бесцеремонным человеком и сейчас откровенно равнодушно отвернулся от Горлянкина, хотя еще и не знал, зачем тот подошел.
– Астанин, я слышал, ты в Шахтинск уезжаешь?
– А что? – насторожился Валентин, оглядывая рослую фигуру Горлянкина.
Тот присел на стул.
– Может, вместе поедем? Я от Шахтинска – рукой подать живу... В Ельном. Не слышал? У тебя в Шахтинске родные?
– Нет... – смутился Астанин.
Горлянкин остро глянул на Валентина:
– Зачем же едешь?
– Нужно, вот и еду.
– А-а... Хотя... – Горлянкин криво и как-то лениво усмехнулся,, – ты, кажется, с учителкой там переписываешься. Ну ладно, бог с ней. Не бойся, отбивать не буду... Давай-ка лучше обсудим план действий. Валентин пожал плечами:
– Давай...
Отказываться от совместной поездки было неудобно: все же свой парень, из одного полка.
Несколько дней ушло на хожденье по штабным отделам, на сборы, и всюду Горлянкин старался быть вместе с Валентином. Постепенно они стали находить общий язык, но Валентин все же удивился, когда Горлянкин вдруг заявил:
– Махнем, Астанин, ко мне в Ельное, а? Как там тебя, в Шахтинске-то, встретят, еще неизвестно, а у нас – сразу дома... А не понравится – катай в Шахтинск.
Предложение было заманчивым. Валентин втайне побаивался за свой слишком неожиданный приезд к Галине. Как еще она посмотрит на это? А если они станут чужими сразу же после первой встречи, тогда – куда он?
– Ладно... – махнул он рукой. – К тебе, так к тебе...
– Вот это по-нашему, горе луковое! – обрадовался Горлянкин и железной ладонью стиснул руку Валентина. – Не раскаешься, браток, голову на отсеченье даю.
Когда машины с демобилизованными выехали за ворота авиационного городка, у Валентина защемило сердце... Окидывая взглядом удаляющиеся здания городка, аэродром и окрестности, он подумал, что все это – такое близкое и знакомое – уходит в прошлое и придется ли снова встретить тех людей, которые остались здесь...
Впереди заснеженной громадой вставал большой город – шумный, говорливый. Машины пошли к вокзалу.
2
В Шахтинск приехали за полночь. Город спал. Яркий свет месяца заливал снега и дома, синеватыми огоньками играл на телеграфных проводах, острыми мечами пробивался сквозь просветы кедровой аллеи у привокзальной площади, падал на обледенелый асфальт.
– Вот он, наш город! Смотри!
Горлянкин остановился, опустил тяжелый чемодан на снег.
– Смотри, запоминай, Валька, – весело хлопнул он по плечу Валентина. – Завтра нам не до красоты будет. Мать писала, что брагу заварила – черта споить можно, а не то, что нас... Недельки две прокантуемся.
– Неплохой ваш город, – скупо обронил Валентин. Удивительно резко вдруг вспомнилось ему родное село на севере Свердловской области, и на сердце стало неспокойно.
– Ты чего ж молчишь? – придвинулся к нему Горлянкин.
– Что же говорить, Ефим... – и вдруг откровенно произнес: – Лучше, пожалуй, ехать мне на родину... Пусть никого там у меня нет, да все же ближе она мне...
– Опять ты за свое. Ну что для тебя твое село? Ни родных, ни хороших знакомых. Что там делать будешь? А здесь... На шахту устроимся – батя мой горным мастером, он мигом это дело провернет. И потекут, горе луковое, в карман денежки, только рот не разевай.
– Брось, Ефим, не в деньгах дело.
– А в чем же? – Ефим весело прошептал: – Рыбке водичка нужна, а человеку – денежки. Это в армии, на всем готовом, можно было не думать о них, а сейчас мы люди вольные, никто за здорово живешь обедом не накормит. Верно?
– Верно-то верно, да уж больно это... скверно, – рассерженно буркнул Валентин и схватил чемодан. – Пойдем, что ли, на машину?
– Эх, ты, горе луковое, – восхитился Ефим. – Вот за то и люб ты мне стал, что горяч, да не хитер... Другого бы к себе домой не позвал...
А у Валентина на душе невесело. Не может он простить себе этой поездки. Тогда, в воинской части, отмахнулся от мысли, что нехороший человек Горлянкин: Ефима и демобилизовали-то чуть ли не с гауптвахты.
Они быстро пошли от вокзала. Поплутав с полчаса по улицам города, нашли автостанцию, но автобусы в поселок Ельное, где жил Ефим, уже не шли.
– Что же теперь делать-то? – сокрушенно вздохнул Ефим. – Не знал я, что так все будет. Может, пойдем «поголосуем»?
Часа два ожидали попутной машины, но дорога словно вымерла. Мороз безжалостно забирался под шинель, застывшие сапоги звонко стучали по асфальту.
– Подожди, дружище! – вдруг вспомнил Ефим и схватил Валентина за рукав. – У тебя же здесь учителка живет, ну, та самая, с которой ты переписывался. Айда к ней, ночь в тепле перебудем...
Валентин еще раньше подумал об этом, но стучаться среди ночи к Галине показалось ему настолько дерзким, что он решительно отогнал от себя эту мысль.
– Есть адрес ее? – спросил Ефим.
– Есть... Но я не пойду к ней.
Ефим изумился.
– Почему?
– Не хочу... И, пожалуйста, не расспрашивай.
Валентину не хотелось, чтобы Ефим был посвящен в их отношения с Галиной. Астанин еще и сам не знал, насколько они крепки. Ясно сознавал Валентин лишь одно: согласившись ехать после демобилизации с Ефимом Горлянкиным в Ельное, он имел в виду, конечно, и то, что Ельное от Шахтинска всего лишь в сорока километрах, а это, пожалуй, даст возможность подружиться с Галиной по-настоящему.
Выручил их пожилой мужчина, возвращающийся домой на окраину города с завода.
– Что, солдатики, мерзнем? – улыбнулся он, проходя мимо.
Ефим не без умысла ответил:
– Думаем, где бы погреться перед дорогой.
Мужчина остановился.
– Погреться? Ну, айда за мной. Солдата погреть я рад.
Вскоре товарищи сидели в теплой комнате гостеприимного хозяина и пили вместе с ним горячий, приятно согревающий чай.
3
И вот Ельное.
По узкой тропке, протоптанной в снегу от раскатанной посреди улицы дороги к низким воротам пятистенного бревенчатого дома, Ефим Горлянкин не шел, а почти бежал, и Валентин едва поспевал за ним. И все же, когда он вошел в открытую настежь Ефимом калитку, тот уже стоял на крыльце и стучал кулаком в дверь.
– Маманя, открой! Я – Ефим!
– Ефимушка!..
Прямо из распахнутой двери на шею Ефиму бросилась женщина. Вздрагивая от слез, она судорожно водила пальцами по плечам одетого в шинель сына, словно не верила, он ли это.
– Здравствуй, маманя! Ну, ну, перестань...
Он повел плачущую мать в избу. Валентин умышленно долго отряхивал от снега и без того чистые сапоги, не желая мешать чужому счастью. Вот так, наверно, встречала бы и его после армии родная старушка-мать. Валентин сильно застучал носком сапога о твердую, как железо, кромку доски, но боль от ударов почувствовал лишь тогда, когда услышал голос Ефима:
– Ты чего копаешься, проходи.
Переступив порог, Валентин замешкался, окидывая взглядом комнату. «Богато живут», – мельком отметил он. Ковры на стенах, дорожки на полу, тончайшая сеть тюля на окнах, темно-коричневая добротная отделка дивана, стульев, этажерок и шкафа – все это сразу бросилось в глаза.
Сзади подтолкнул Ефим:
– Ну, горе луковое, ты что как красная девица, – он потянул рюкзак со спины Валентина. – Раздевайся да знакомься с нашими.
– Давай-ка, сынок, сюда шинелишку-то... – засуетилась около Астанина мать Ефима, все еще всхлипывая и сморкаясь в передник. Валентин едва снял шинель, а Ефим уже тянул его дальше, во вторую комнату, дверь в которую была скрыта двумя половинками золотисто-красного плюша. На ходу оправляя гимнастерку, Валентин быстро вошел туда за Ефимом и сразу остановился: не более как в двух шагах от него стояла молодая девушка. Даже на первый взгляд ее сходство с Ефимом было очевидно: их роднила, пожалуй, эта особенная продолговатость лица, с которой гармонировал и прямой нос, и резкая линия рта, и, особенно, округлые светлые глаза.
– Сестренка моя, Зина...
– Вижу, – улыбнулся Валентин, пожимая протянутую руку девушки.
– Ну, вы тут того... знакомьтесь, а я к мамане... – и Ефим исчез, поставив Валентина в неловкое положение.
– Садитесь, – придвинула стул Зина.
Он сел, ругая ее братца: не мог ничего лучшего выдумать, как в первую же минуту оставить наедине с незнакомой девушкой.
– Хорошо вы живете, – заметил Валентин, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– А что нам плохо-то жить? Мы ведь шахтеры, – Зина снисходительно улыбнулась. Разговор не клеился, и Валентин, высидев вежливости ради еще минут пять, поднялся и с деланной озабоченностью произнес:
– Куда же Ефим ушел? Пойду, посмотрю...
К вечеру пришел с шахты сам глава дома – Никодим Власыч Горлянкин. Он, вероятно, подымался еще из шахты, когда в доме началась суета: Зина с матерью носились по комнатам с полотенцами, бельем, домашними туфлями, и Валентин подумал, что Никодим Власыч – хозяин, как видно, строгий, порядок в доме любит И не ошибся.
– Зинка, ты что это сегодня крыльцо не помыла? – загремел прямо с порога Никодим Власыч. Затем у дверей в комнату, где сидели Ефим с Валентином, послышался шепот, отрывистые слова хозяина, а через мгновенье появился и он сам – высокий, сухощавый, с горбатым носом и холодными свинцовыми глазами. Взгляд его, остановившись на Ефиме, на мгновенье потеплел
– Вернулся, Ефимка? Ну-ко, я тебя потискаю, горе луковое...
«Вот откуда у Ефима эта поговорка! – сообразил Валентин. – В наследство от батьки».
Никодим Власыч три раза, как того требовал обычай, поцеловал сына, и тут его глаза остановились на Валентине. Он обернулся к сыну, как бы спрашивая: кто таков?
Ефим подошел к Валентину.
– Познакомься, батя. Мой старый армейский товарищ и первый друг. Вместе щи солдатские хлебали. – смело соврал он, а поймав удивленный взгляд Валентина, подмигнул ему:
– Ты помалкивай... А то батька крут у меня, может и отходную сыграть.
– Что это вы там шепчетесь? – усмехнулся отец и, поздоровавшись с Валентином, скомандовал:
– Мать, Зинка! За гостями!
Дом у Горлянкиных вместительный, комнат много Но и гостей пришло не мало. Вновь приходящие, особенно молодежь, едва раздевшись, разыскивали Ефима, шумно поздравляли его с возвращением, а затем, переговариваясь, отходили и присоединялись к какой-либо группе гостей, и вскоре во всех пяти комнатах обширного дома стоял оживленный говор, смех, шутки.
Валентин вышел на крыльцо. Он снова почувствовал себя чужим, лишним среди этой говорливой компании. Кто-то осторожно тронул Валентина за плечо. Он оглянулся: Зина.
– Вам скучно? – тихо спросила она, и в полутьме ее глаза шаловливо блеснули. «А характер у нее, должно быть, радушный. Не такой, как у Ефима», – неожиданно тепло подумал Валентин.
– Скучно, Зина... – признался он. – Ефим дома, а я... – он не договорил, тяжело махнул рукой.
– А вы не думайте так-то. Пойдемте лучше до всех, – и тут же испуганно схватила его за руку, шепнув: – Тише... Батя с мамой...
Оба, как заговорщики, приникли к бревенчатой стене. В сенцах послышалось покашливание Никодима Власыча, а затем робкий голос его жены:
– Так как же, Никодим?
– Кхм... Понаперло гостей-то... Чай, горе луковое, всю округу созвали с Зинкой... на дармовщину-то.
– Мы...
– Ладно, знаю... – Никодим Власыч помолчал, видно что-то соображая, потом приказал:
– Вы, того... Бочонок, что под лавкой, не починайте. Да и закуской не больно швыряйтесь. Пусть не обессудят нас гости, коли мало покажется бражки-то. Домой придут – добавят...
– Но как же, Никодимушка! Ведь сын приехал, стыдно людям глядеть в глаза будет.'
– Не твое дело... Не твоя шея скрипела зарабатывать-то... Вот и помалкивай.
Дверь хлопнула, все стихло.
– Ушли, – облегченно вздохнула Зина. – Опять батя зажилился.
«Вот какой ценой обстановочка-то в доме появилась», – подумал Валентин.
– Пойдемте, а то холодно, – затормошила его за рукав Зина.
Долго в этот вечер в доме Горлянкиных звенели стаканы, побрякивали вилки. Хозяйка, видно, не сдержала наказа Никодима Власыча: кое у кого в голове уже изрядно помутилось. Все шумнее становилось за столами, кто-то попробовал даже запеть, правда, безуспешно: никто не подхватил.
Валентин пил мало, что не укрылось даже от посоловевшего взгляда Никодима Власыча.
– Ты чего же это, горе луковое, брезгуешь нашей бражкой, а? Аль в армии приучили вас. шампанские распивать? Давай, мать, штрафную почетному гостю.
«Штрафная» – огромная пол-литровая кружка – мигом очутилась перед Валентином.
– Ну нет... – уперся он.
– Пей, Валюшка, не обижай отца, – загудел в ухо Ефим. Седоусый старичок, сосед Валентина, махнул рукой.
– Пей, сынок. Ты же с солдатчины пришел, пей теперь. Я вот с солдатчины возвращался...
Валентин потянул сладкую, почти липкую, хмельную жидкость и с каждым глотком чувствовал, как у него все больше захватывает дыхание.
Появился гармонист. Столы, задрожав, поплыли к стене. На середину вышел первый танцор, молодой вихрастый парень, вероятно, дружок Ефима. А сам Ефим, выбрав момент, подошел сзади к сестре, не спускавшей глаз с Валентина, и хрипло шепнул ей на ухо, обдавая сивушным запахом:
– Что, втюрилась, горе луковое? Хорош паренек – яблочко румяное.
– Ну тебя... – Зина смущенно опустила глаза.
– Хошь, окручу с ним? Во-о будет муженек. Да ты не брыкайся, Зинка, я тебе серьезно говорю, – он пьяно икнул. – И в семье у нас работник прибавится. Ну, говори!
Зина покраснела и едва заметно кивнула головой.
– Эх, Валюшка, по-нашему, по-солдатски... – вдруг отскакивая от сестры, потащил он в круг упирающегося Валентина.
Гармонист рванул меха, и Валентин, не утерпев, под одобрительные возгласы легко, привычно прошелся по кругу.
...За дверью кто-то резко стукнул ведрами. Валентин открыл глаза и не сразу сообразил, где он? Комната небольшая, всего на одно окно. Мягкая ковровая дорожка на полу, в левом углу – большое зеркало, рядом тумбочка, на ней флаконы с духами, коробка пудры, разные безделушки.
Вставать не хотелось. В голове засело и никак не могло улетучиться что-то тяжелое, громоздкое, и, подумав, Валентин усмехнулся: так, по рассказам, чувствуют себя люди после перепоя. Значит, и он докатился до этого. Эх, Ефим, не туда бы шагать нам надо, не этой дорожкой.
«Надо уезжать! – внезапно решил Валентин. – Иначе не выдержу – поругаюсь с Ефимом. Всю злость на нем вымещу. А отец у Ефима... неприятная, однако, личность...»
Размышляя о первом впечатлении, произведенном на него семьей Горлянкиных, Валентин вдруг подумал и о себе: «А сам-то ты хорош! Делаешь то, что захочет Ефим – ни больше, ни меньше. Глупо получается...»
А Ефим – легок на помине. Он без стука заходит в комнату сияющий, довольный. Встретив взгляд Валентина, он так и тает от какого-то ему одному известного восторга.
– Проснулся? Тогда – одевайся, время к обеду. – Сам легко, кошечьей походкой, прошелся к окну и стал там, весело поглядывая на Валентина. – Ловко ты вчера сестренку-то того... окрутил. Я и моргнуть глазом не успел, а ты – сюда, горе луковое, да це-еловать ее. Эх, губа не дура у тебя. Сестренка у меня на-ять, приметная. Сумел-таки ты, шельмец, подъехать к ней...
Валентин вспыхнул от стыда и, отбросив одеяло, вскочил.
– Стой, Ефим! О чем это ты?
– Ты не помнишь? – в голосе Ефима неподдельное изумление. – Не помнишь, как попал сюда? Это же сестренкина комната.
Валентин ошеломленно смотрит на Ефима, силясь вспомнить, как он очутился здесь?
– И что же дальше? – овладев собой, говорит он, отводя глаза от лукавого взгляда Ефима.
– Окосел ты вчера совсем, горе луковое, вот мы и повели тебя с Зинкой сюда. Пришли, она тебе постель разбирает, а ты лезешь ее целовать.
– Не может быть! – зябко повел плечами Валентин и нахмурился.
– Плюнь, горе луковое, на все! – добродушно посоветовал Ефим. – У мамаши еще бочонок браги под лавкой стоит, допивать надо... Собирайся!
Валентин хмуро покачал головой:
– Нет, Ефим. Я уезжаю сейчас же... – и, вставая, уже твердо сказал: – Да, уезжаю! Это самое лучшее...
Теперь опешил Ефим.
– Уезжаешь?! – изумленно зашептал он. – Но... но как же так?
Как же он не подумал, что Валентин вправе сделать это в любую минуту?
Ефим вдруг рассердился:
– Не пущу! Так друзья не делают!
– Нет, Ефим! Решено, и точка! – повеселел Астанин, находя необъяснимое удовольствие в мысли, что Ефим и все, что с ним связано, уже отходят в прошлое,
– Не обижайся, Ефим... Одному тебе придется распивать тот бочонок с брагой. Есть где отличиться... – насмешливо сказал он, одеваясь.
– А куда же ты поедешь? – мрачно, с явной неприязнью спросил Ефим.
Куда? Этого Валентин не решил. Но уж, во всяком случае, не мимо Шахтинска, где жила она, не знакомая еще Галинка.
В Шахтинске Валентин быстро отыскал нужную улицу. А вот и дом, где живет Галина. Тревожно, взволнованно бьется сердце. В голове моментально проносятся самые разные предположения о близкой встрече: одни – радостные, другие – беспокойные.
Круто повернувшись, Валентин уходит от дома и, теперь уже бесцельно, шагает по улице, не обращая внимания на неосторожные толчки торопливых прохожих.
«Что ж, вот я и здесь, в ее городе, – рассеянно посматривая вокруг, думает он. – Она, пожалуй, сейчас в школе. Может, вот это и есть ее школа?» Он останавливается, наблюдая, как из дверей огромного двухэтажного здания с криком и смехом вывалилась и стала растекаться в разные стороны шумная гурьба малышек. «Нет, она писала, что ее школа на окраине города», – вспомнил Валентин и, почему-то облегченно вздохнув, пошел дальше.
Лишь к вечеру, когда на зимние сумеречные улицы из окон зданий упал электрический свет, Валентин снова подошел к уже знакомому дому, решив, что Галина вернулась из школы.
И действительно, Галина пришла домой еще засветло, а сейчас, включив свет, проверяла ученические тетради. Работа требовала полного внимания, но в мыслях нет-нет да и промелькнут слова матери, которая, уходя в школу, будто мимоходом сообщила:
– Какой-то военный днем долго стоял у нашего дома. Не Валентин ли?
Галина смущенно промолчала, склонившись над тетрадью, но в душе была благодарна матери, что та разделяет ее беспокойство.
Нина Павловна ушла. Галина не раз тревожно подходила к окну, разглядывая с высоты второго этажа прохожих, но из военных никто не останавливался у дома. Больше месяца не пишет Валентин, и это молчание неожиданно: последние полгода письма от него приходили через два-три дня. Что же теперь случилось?
Услышав на лестнице твердые шаги, Галина замерла, затем тихо подошла к двери. Робкий стук показался ей удивительно громким и отчетливым...
Валентин притворил за собою дверь, поставил чемодан и мгновенно охватил взглядом стоящую перед ним девушку. «Вот она какая в жизни, сестра моего командира! Может быть, и не она это, не Галинка?» И не заметил, что назвал ее так, как шесть лет назад называл старший лейтенант Александр Васильевич Жарченко – первый командир Валентина в боевой обстановке.
Почти полгода стрелок-радист Валентин Астанин служил в экипаже старшего лейтенанта Жарченко. Они не только вместе летали. Жарченко всюду проявлял о нем братскую заботу, и Валентин не мог не оценить этого. Они сдружились так близко, что даже письма читали вместе.
Александр Васильевич письма получал часто. В одном из них сестренка Галя прислала ему фотографию.
– Пять лет уже не виделись, совсем взрослая Галинка стала, – вздохнул он, передавая фото Валентину. – Я ведь еще до войны начал службу... Двенадцать лет ей было, когда ушел.
С фотографии на Валентина глянула темноглазая девушка. Пушистые волосы заплетены в толстые косы. Джемпер, обтянувший ее маленькую грудь, делал Галинку очень похожей на девочку.
– Хорошая сестренка у вас... – сказал Валентин.
– Понравилась? – обрадовался Александр Васильевич и посмотрел на Валентина таким взглядом, что тот смущенно отвернулся.
– Кончится война – поедем к нам... – ласково положил ему руку на плечо старший лейтенант. – Хорошо у нас в Свердловской области, эх, как хорошо, Валентин!
Он растянулся на весенней траве и замолчал, видимо, вспоминая родные места.
А через несколько дней, вероятно, в те часы, когда наши войска ворвались в Берлин, старший лейтенант Жарченко был убит самым глупым для летчика образом: при возвращении на грузовой машине из штаба полка.
Трудно было Валентину писать первое письмо в семью Жарченко: нелегко сообщать родным, что человек, которого они ждут, уже никогда не переступит порог родного дома. Валентин не надеялся на ответ, но Галина написала. Он ответил ей, и так завязалась переписка. Валентин знал, что ей больно писать ему, и попросил не отвечать на очередное письмо, хотя понимал, что этим разрубает единственную связь с родными погибшего друга. Но Галина запротестовала, она не могла потерять из виду человека, который как-то связывал их семью с Александром, знал так много о фронтовой жизни брата.
Шло время, война кончилась, вернулись в семьи уцелевшие воины, а те семьи, куда они не вернулись, еще раз оплакали свое горе – может быть, еще горше, чем при получении похоронной. А время двигалось вперед и вперед, и Валентин, служивший в армии, даже не заметил, что в одном из послевоенных писем он ни слова не сказал об Александре Васильевиче, а в одном из писем Галины не было вопроса о нем. Видно, такова уж жизнь: гибель одного человека послужила сближению двух других.
Конечно, они еще ничего не решили для себя, но письма день ото дня становились доверительнее, теплее, пока, наконец, обоим не стало ясно: в этой переписке – их дальнейшая судьба. Но и Галина, и Валентин не высказывали этого в письмах открыто и прямо, и тем нетерпеливее было ожидание решительной встречи.
И вот они стоят друг перед другом. И это было какое-то странное ощущение: знать, что стоящий перед тобой человек уже близок тебе чем-то и видеть, что – нет, нет! – он еще совсем незнаком тебе. Да, да, незнаком... И потому стремишься охватить его взглядом всего и хочется понять, так ли близок он, так ли сходен с тем другим человеком, каким рисовался он вот уже несколько лет в воображении.
Но больше молчать нельзя, становится неловко.
– Здравствуйте... – первой опомнилась Галина, а Валентин, взяв ее руку, на какое-то мгновенье задержал ее дольше, чем следовало бы при первой встрече. Галина смущенно покраснела и отвернулась, она уже знала: это он, он – Валентин, которого она так ждала, еще не зная, к чему приведет их встреча.
* * *
– Ну, проходите же! – улыбнулась девушка.
Но Валентин, увидев лужу от оттаявших сапог, долго переступал с места на место, виновато поглядывая то на Галину, хлопотавшую возле умывальника, то на злополучную лужицу.
– Я наследил... – тихо проговорил он.
– В наказанье придется снять сапоги... – засмеялась Галина. Ей все больше нравилось смущение Валентина. Захотелось сказать ему что-то теплое, ободряющее. Но она ничего не сказала, лишь тепло посмотрела на него. Валентин перехватил этот ласковый взгляд. И, вероятно, только этого ему и не хватало, чтобы очутиться в том настроении, когда все делается легко, когда все взгляды, полные признательности, бессознательно адресуешь лишь одному человеку и смех свой, не задумываясь, отдаешь лишь ему... И хочется сказать много слов, счастливых и нужных, а ты говоришь самые пустячные, и все другое остается лишь в недомолвках, движениях, улыбках и взглядах.
...Нина Павловна вернулась, когда на улице было уже совсем темно, а Валентин с Галинкой, забыв счет времени, радостно взволнованные сидели на диване, разглядывая семейный альбом Жарченко.
– Мама! – вскочила Галина и бросилась ей навстречу в переднюю. Валентин быстро встал, в голове моментально пронеслось: «Мать Александра Васильевича. Ей, конечно, больно будет видеть меня... Меня, а не сына».
В прихожей зазвенел голос Галины:
– Мама, угадай, кто к нам приехал?
Дверь открылась, Нина Павловна, переступив порог, вздрогнула и попятилась назад, но, всмотревшись, пошла навстречу Валентину, а ощутив его руку в своей, вдруг припала к Валентину и беззвучно заплакала.
– Что вы, Нина Павловна, – растерянно говорил Валентин, чувствуя, как его губы подрагивают. – Не надо, Нина Павловна... Не надо...
Успокоившись, Нина Павловна села на стул и как-то жалобно улыбнулась:
– Извините, Валентин... Чем-то Александра, Сашу моего, напомнили вы, вот я и испугалась сначала.
– А я в военном, потому и похож, – дрогнувшим голосом произнес Валентин, и в уголках его упрямого рта скользнула беспомощная ответная улыбка.
После ужина Нина Павловна виновато посмотрела на Валентина и дочь:
– Вы уж не будьте в обиде: не могу сегодня долго с вами посидеть, поговорить... Сердце снова разболелось.
И она ушла в соседнюю комнату.
– Хорошая у меня мама... – после тяжелого молчанья сказала Галина. – Все ей можно доверить, все она поймет.
Валентин внимательно посмотрел на девушку:
– А вы ей все рассказываете?
– Конечно. Зачем же скрывать от матери... – горячо заговорила Галина, но, поймав его удивленный взгляд, потупилась и тихо сказала:
– Она же все письма ваши читала. Как друг Александра, вы ей очень близки.
– Только как друг Александра Васильевича?
Галина быстро вскинула глаза:
– А разве этого мало?
Но поняв, что именно хотел сказать Валентин, застенчиво сказала:
– Не надо об этом, Валентин... Мы о многом писали в письмах друг другу, но письма – лишь какая-то частица правды о человеке.
Валентин нахмурился:
– Как же мне быть?
– Очень просто... – ответила Галина. – Будьте нашим гостем... Моим и маминым... Живите пока у нас, а там... Устроитесь на работу, осмотритесь, как говорится, и может быть, совсем по-другому все решится.
Сказала она это не вполне искренне, движимая инстинктивной боязнью ошибиться в выборе друга. И ей очень хотелось, чтобы Валентин ответил такое, что смяло бы, отбросило прочь ее сомнения.
Но он отвернулся, хмуро кусая губы, затем глухо произнес:
– Ну что ж, гостем, так гостем. Надеюсь, в гостях долго не задерживают?
Галина вспыхнула:
– Дело ваше, – потом глухо добавила: – Я никак, судя по письмам, не подумала бы, что вы сможете обидеть человека с первых же часов. Вот видите, как можно ошибиться, если поверить лишь письмам.
– Я не хотел вас обижать, – покачал головой Валентин. И уже дружелюбно добавил: – Смешно, наверно, со стороны посмотреть на нас. Сидим, дуемся, будто наследство делим, а, Галинка?
Галинка недоверчиво посмотрела на него:
– Не знаю... – а приглядевшись и не заметив в его лице ничего другого, кроме желания помириться, облегченно рассмеялась и сказала: – Ну вот, первая ссора миновала. И, пожалуй, удачно. Ох, и характерец у вас, Валентин. Эдак мы за долгую жизнь попортим друг другу много нервов.
– Друг другу? Значит... – у Валентина едва не сорвалось с языка: «Значит, я вам нравлюсь?» – но он вовремя опомнился, и все же Галина прочитала этот вопрос в его горячем взгляде. Она зарделась, порывисто вскочила, а когда он попытался удержать ее за руку, рассерженно бросила:
– Ну тебя... – и ушла на кухню. Но это неожиданное обращение на «ты», слова «ну тебя...» сильно взволновали Валентина. Что-то новое, более захватывающее и сильное, пришло в их отношения вот сейчас, в эти недолгие часы.
– Пора спать, – прервала его мысли Галина, приоткрыв дверь. И, не глядя на него, хмуро добавила. – Ложитесь на диване, там все для вас приготовлено.
...Утром Валентин нашел на столе записку: «Завтрак в духовке. Никуда не уходи, я скоро приду. Мама ушла к врачу».
Валентин подошел к окну и отдернул занавеску. Серебряные узоры, выведенные февральским морозом, сверкали золотым отливом; на гранях их весело поблескивали, переливаясь, ярко-малиновые и палевые цвета. Это из-за соседней крыши вырвалось зимнее солнце.
Дом, в котором жили Жарченко, стоял среди десятка таких же стандартных светло-розовых зданий на небольшом взгорье. Отсюда весь гороЫд был хорошо виден.
«Красивый город», – подумал Валентин, с интересом разглядывая улицы.
Над проснувшимся городом повисла розовато-сизая дымка: дымились далекие конусы шахтных терриконов, густо дымил завод. Из светлых кубиков труб жилых домов также вились чахлые кустики дыма. В опушении инея ложились на стальные плечи телеграфных столбов туго натянутые нити проводов. По шоссе торопливо одна за другой бежали грузовые машины-самосвалы. Шли, куда-то торопясь, люди. А над всем этим плыл огромный шар по-зимнему красноватого низкого солнца.
«Ну вот, это и есть тот город, который я уже немного знаю по письмам Галинки... И все же – это совсем, совсем незнакомый город. Что ждет меня здесь, что?» – Валентин вздохнул, не отрывая взгляда от окна. – «Галинка, Галинка... В счастливый ли день мы подумали первый раз друг о друге?»
