Текст книги "Семья"
Автор книги: Владимир Рублев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
16
Начальник шахты пришел в этот вечер к Комлеву.
– Ну, Петр Григорьевич, принимай гостя. Привык к вашему дому, когда здесь раньше жил.
Переступив порог, он сразу же скинул плащ и прошел в комнату спокойным, ровным шагом, словно был в собственной квартире.
– А моя старуха обижалась на вас, Иван Павлович, – поднялся навстречу старый горняк. – Не заходит, говорит, загордился...
– Ну, уж это ты прибавил, – Феоктиста Ивановна появилась из кухни, вытирая на ходу передником руки. – Здравствуй, Иван Павлович! Знала я, что нашего дома ты не минуешь. А что не к нам жить-то пошел?
– Дочка у меня здесь работает, Феоктиста Ивановна. Она тут без меня квартиру разыскала...
– Ну, молодым-то, конечно, до нас, стариков, дела нету...
И завязался разговор, что, мол, молодежь-то теперь идет своей дорогой и все-то у нее свое, непохожее на прежнее.
Феоктиста Ивановна стала накрывать на стол. И тут Иван Павлович вспомнил.
– А где же у вас квартирант?
– Валентин? А он вон там, в комнате, сидит что-то пишет. – Феоктиста Ивановна приблизилась и вполголоса продолжала: – Боюсь я, уж не сделалось ли что с парнем: до полночи все пишет и пишет, что пишет – бог его знает.
– Пишет он, конечно, что-нибудь деловое. Ты, жена, тень на парня не наводи, – прервал ее Петр Григорьевич и обратился к Ивану Павловичу: – Насчет Валентина я ничего плохого не скажу... Умный, толковый парень... С Геннадием моим они часто как разведут философию, диву даешься: откуда они что знают? Так Валентин моему Генке ни в чем не уступает... А Геннадий-то у меня во всех классах да и в техникуме только отличные отметки получал.
– Ну, и о чем они говорят? – заинтересовался Иван Павлович.
– Да разное...
– Ну, а все же?
Петр Григорьевич улыбнулся – может, Иван Павлович шутит? Но тот настаивал на своем, и Петр Григорьевич попытался вспомнить:
– Ну, к примеру, что-то насчет того, как любовь помогает жить и работать. Вчера спорили. Да он лучше сам расскажет, а я и не припомню всего-то... Пойду позову его.
– Нет, нет... Лучше сам, Петр Григорьевич, как можешь...
– Да я о любви и не умею говорить, Иван Павлович... Сам знаешь, как мы раньше любовь-то понимали... Лишнего разговору не заводили: полюбится – женись. А нынче еще и обсудят, да не просто о себе, а так говорят: если в плохую сторону влияет любовь на твою работу – не женись, ищи другую. А, по-моему, не так надо делать: если полюбится – женись, а насчет того, как влияет любовь на работу – так на то ты и мужчина, чтобы бабе не поддаваться, настой на своем, и все будет хорошо.
Было видно, что Петр Григорьевич частенько слушал разговоры сына и Валентина, и у него выработав лось свое особое мнение по многим вопросам.
А Иван Павлович сидел, слушал и думал, что вот заставил рассуждать о любви старика, а все из-за того, что приехала Юлия Васильевна и привезла письмо Нины Павловны. Сестра просила узнать, как живет Валентин и что он думает делать дальше. Но только узнать так, чтобы он не обиделся. Когда Иван Павлович прочитал ее письмо, он улыбнулся:
– Это, выходит, что я должен любовью заняться? Ты, может, как-нибудь сама, Юля, узнаешь?
– Нет, нет, надо срочно, а то Галина-то скоро рожать будет... А ты старший, должен натолкнуть их на правильный путь...
– Ну, ну, ладно...
Юлия Васильевна привезла письмо Валентину от Галины. Это письмо и сейчас лежало в кармане Ивана Павловича.
«Надо отдать», – подумал он и поднялся.
Валентин, действительно, писал, разбросав по столу листки бумаги. При входе Ивана Павловича он с шумом собрал их и закрыл книгой.
– На-ка, тебе прислали... – подал Иван Павлович ему письмо и повернулся обратно. – А потом зайди к нам, вместе и ответ напишем.
Он ушел, а на краешке стола остался конверт. Валентин разорвал его. И едва первые строки, писанные таким знакомым, таким понятным почерком, были уловлены глазами, до него с мгновенной ясностью дошло: да, это писала она, Галина.
Опущены руки, в одной из которых полусмятый лист письма. Нет, нет, это не примиренье, это – скорее всего – гордая обида на него; она, эта обида, чувствовалась в каждой фразе письма. Но что заставило ее писать? Или она хотела просто высказать наболевшее на сердце, не забыв упомянуть и Зину?
Тяжело стало на сердце Валентина. Выходит, виноват во всем он, уехав в Ельное. Кстати, и Зина упоминается... Нет уж, Галя; если двое не могут сами решить свою судьбу, к чему вмешивать еще и третьего человека... Третьего... А как же тот, третий, как же Бурнаков? Или... уже наигрался? Не потому ли, Галинка, и пишешь ты мне, что тебе уже некому высказать обидные слова? Да, да... вы были с Бурнаковым прежде очень счастливы, а что же сейчас случилось? Нет, писать я тебе не буду, не нужно обманывать себя.
Валентин устало поднял письмо... Сын... Сын? У них будет сын?!
Он вскочил и, хотя строчки прыгали у него перед глазами, быстро прочитал конец письма, где Галина писала о будущем ребенке... И счастливо – словно завороженный этим чудесным словом «сын» – улыбнулся, открыл ящик стола и выхватил чистый лист бумаги.
Вскоре письмо, восторженное, грешащее всеми возможными ошибками и стиля и логики, было написано, он перечитал его, но запечатывать не стал, а просто опустил голову на сжатые руки и закрыл глаза. Да, да, он прав, не уехав далеко от Шахтинска, иначе он бы долго не знал о сыне. Интересно, почему врачи говорят ей, что будет сын, а не дочь? Или это она сама выдумала? Все же, как просто дать человеку жизнь... Это хорошо, что будет малышка, похожий, конечно, на него, Валентина... А вдруг не на него, вдруг?..
Валентин поднял голову, счастливое выражение на лице тускнело, в глазах появилось что-то тревожное и злое... Интересно, как далеко зашли отношения Галины и Бурнакова... Нет, нет, не может этого быть... И все же.
Лист бумаги, только что торопливо исписанный, уже разорванный лежал в корзине. Никаких писем не нужно, со временем все объяснится.
На сердце легла привычная тяжесть.
17
С тех пор, как Тачинский увидел Тамару и Зыкина вместе и узнал, что они скоро поженятся, – а это было известно уже всему поселку, – ом стал избегать встреч с девушкой. Где-то в глубине сердца затаилась на нее обида, но внешне все узнавали в нем прежнего Тачинского, каким он был до романа с Тамарой: он почти круглосуточно был на шахте, и уже не в кабинете, а чаще всего – в забоях... Испытания угольного комбайна шли с переменным успехом: бывали случаи, когда агрегат работал безотказно в течение двух-трех суток, но часто машина стояла.
...Однажды вечером, когда комбайн пошел на полный ход и получилась заминка из-за подачи порожняка, Тачинский возмутился работой транспортников.
– А если комбайн пойдет теперь без перерыва, что вы будете делать? – напустился он на Зыкина. – Из-за вашей халатности машину останавливать не будем... Идите и сейчас же организуйте бесперебойную подачу вагонов.
Зыкин ушел.
Спустя полчаса Тачинский прошел мимо дежурных слесарей, ремонтирующих только что остановившийся электровоз.
И вдруг, уже отойдя в полутьму штрека, он услышал голос, от которого остановился, как вкопанный...
– Замечаете, ребята, как главный инженер кричит теперь на нашего начальника? Кричать-то бы еще ничего, но если вспомнить, что наш начальник отбил у него бухгалтершу, то...
Тачинский не поверил своим ушам... Вот какие разговоры, оказывается, вызывает его требовательность к Зыкину? Значит, справедливо или нет будет он требовать с Зыкина, а люди будут думать, что все это – в отместку за Тамару? Как же это устранить? Ведь получится нехорошо, если так подумают, услышав людские пересуды, Клубенцов и Шалин. Откровенно говоря, им-то как раз Тачинский и не хотел давать лишний козырь против себя... Но как же избежать этого? И совсем неожиданно Марк Александрович нашел выход...
...Вернувшись из шахты, он зашел к Шалину.
– Семен Платонович... Я больше не могу работать с Зыкиным...
– Почему? Или Зыкин не выполняет ваших распоряжений?
– Не то... Тут дело личное.
И Тачинский, вздыхая и хмурясь, рассказал о том, что среди шахтеров носятся слухи, подобные тому, который он сам лично услышал сегодня.
– М-да... Положение неважное... – Шалин сидел в раздумье.
– А что, если нам поговорить откровенно с Зыкиным?
– С Зыкиным? Нет, нет...
– Подумай, Марк Александрович... Это внесет ясность в ваши отношения.
Тачинский резко встал и направился к выходу. Подойдя к двери, в раздумье остановился и обернулся.
– Ну что ж, я согласен... Но прежде вы с ним переговорите сами... Мне... мне не хочется рассказывать ему... о своих отношениях с Тамарой.
Выйдя на шахтный двор, Марк Александрович остановился. «Ну вот, теперь я поставлю тебя в такие условия работы, какие мне хочется», – подумал он о Зыкине, невольно оглядываясь вокруг. На землю уже навалилась густая ночь, плотная, безветренная, тихая.
...Медленно ползла вверх по террикону вагонетка, вот она перевернулась, и по горе посыпались камни. Тихо и ритмично посапывали шахтные механизмы. И Тачинскому, наблюдавшему за всем этим, вдруг подумалось, что еще совсем недавно он был здесь полным хозяином, к его слову прислушивались, его распоряжения беспрекословно выполнялись... А теперь... Теперь уже не то, и он здесь лишь потому, что все равно должен работать, иначе не проживешь. Вокруг все странно чужое, противное ему... И Шалин, и Клубенцов пришли сюда позднее, но смогли повернуть все так, что он оказался здесь лишним... А чем они отличаются от него, чем? Тем, что с рабочими за ручку здороваются? Или тем, что до полночи сидят на шахте? Но... А впрочем, не к чему голову ломать, все равно он свою жизнь устроит лучше их. В тресте знают его как способного инженера, а мнение начальства – кое-что значит...
Послышались шаги... Мимо, не заметив главного инженера, быстрым шагом прошел Зыкин. «К Шалину», – решил Тачинский и, спустившись с крыльца, медленно зашагал в поселок.
Вот еще один «новатор». Упрямый, как черт, а того не знает, что всегда себе во вред. Правда, Тамара... Да, да, Тамаре он почему-то нравится... Почему же она отдала ему предпочтение?
С этими беспокойными думами Тачинский пришел домой. Включил в квартире свет, взялся читать газеты, но не смог.
Встал, щелкнул выключателем и подошел к распахнутому окну... В темную комнату плыл теплый воздух августовской ночи: он угадывался по свежему аромату крыжовника, черемушника и еще каких-то трав из палисадника, раскинутого возле окон.
Такие же запахи были в саду, когда он приходил туда к Тамаре... Неужели все кончено? Нет! Нужно не ждать любви, нужно завоевывать ее. И, прежде всего, унизить Зыкина, доказать всем, и прежде всего Тамаре, что работник он никчемный. Уж ей-то это не будет безразлично, и она задумается еще не раз, кого из них выбрать... А приступить к этой сложной, умной игре надо, не теряя времени. Пусть-ка кто-нибудь теперь, после разговора с Шалиным, придерется, что он несправедлив к Зыкину.
18
Когда Аркадий зашел к Шалину, там был Варавин. По растерянному виду начальника подготовительного участка Зыкин сразу определил: только что произошел крупный и неприятный разговор, во время которого Варавину пришлось не легко.
– Садись, Зыкин, – кивнул Шалин и продолжал, обращаясь к Варавину:
– Верю, Ефрем Иванович, тебе, что Худорев вас отучил от самостоятельности, отбил охоту на свой риск решать вопросы. Да только это не отговорка.
– Да разве я отговариваюсь, Семен Платонович? – шутливо вздохнул Варавин. – Я только за то, чтоб порядка больше было. А ну, если все начнут делать, что кому нравится, как же руководить тогда ими?
– Ты мне анархию с хорошими делами не путай! – вскипел Шалин. – Чутья у тебя настоящего нет, что ли? Тебе рабочий говорит, что производству это выгодно, а ты – бумажки сверху нет, директивы, вот и нельзя... Испугался, что взрывчатки больше расходовать придется, а что дело чуть не загубил, этого не боишься?
– Ладно, Семен Платонович, – сдался Варавин и поднялся. – Только вы с начальником шахты поговорите, пусть он на участок бумажку какую-нибудь спустит... Все-таки форму соблюдать надо...
Шалин не мог удержаться от улыбки. Он кивнул Зыкину на Варавина:
– И ты такой же через пятнадцать лет будешь, Зыкин? Вечно с оглядкой на бумажку... Заела тебя, Ефрем Иванович, писанина, не зря мне говорили, что если очистить твой кабинет от папок – утиль-сырье сразу годовой план выполнит...
– Ну, это напраслина... – смущенно крутнул головой Варавин. – Я вам не нужен больше?
– Иди, иди...
А сам уселся за стол, сцепив пальцы вытянутых рук, замолчал, пристально глядя на Аркадия.
– С чего же начать, не знаю, – сказал он, наконец. – В личную жизнь вашу влезать приходится, понимаешь?
Аркадий смущенно кивнул, догадываясь, что разговор будет иметь отношение к нему, Тамаре и Тачинскому.
– В сущности, все это сводится вот к чему, – сказал Шалин. – Боится главный инженер, как бы вы превратно не поняли его требовательности к вам лично. Можно же подумать, что он придирается из-за... чего-то там.
Аркадий вспыхнул.
– На работе, по-моему, личные отношения в счет не идут, – медленно произнес он и жестко усмехнулся: – Если я не могу руководить, надо просто снять меня, без всяких придирок... Это будет честнее.
– О снятии, Зыкин, речь не идет, – нахмурился Шалин. – Вас учить надо, и мы будем учить. Сразу никто из руководителей не работал безошибочно. Но я о другом... Надо личную жизнь устроить прочно, крепко, понимаешь? Готовых рецептов, конечно, для этого нет, но... Решать в своей жизни надо раз и навсегда. Метания здесь ни к чему хорошему не приведут.
Аркадий смущенно отвел глаза. Да, он все понимает и знает, что правильно, справедливо все это сказано, а все же...
– Семен Платонович... – неожиданно сказал он, торопливо и сбивчиво. – Знаю, что не нужно, лишнее мне это, а сердце говорит: иди, иди, не сдерживай себя, ведь ты любишь ее, любишь! И я не нахожу в себе сил спорить, ведь я действительно люблю ее... – Аркадий резко отвернулся, закусив губу.
– М-да... Вижу... – после молчания тихо произнес Семен Платонович, тронутый глубиной чувств Зыкина. – Вижу, вижу... – И, помолчав, стряхнув с себя раздумье, заговорил: – Что ж, Аркадий, – он впервые назвал его так, – в таком случае, сам крепко решай. Любовь уважать надо, конечно... Только – больше рассудка, больше, больше... Это всегда полезно, не только в любви... Я в какой-то книге читал, что рассудок – завоевание человечества, другими словами, его воспитывать в себе надо... Вот тебе мой совет. Принимаешь его? – подошел он к Аркадию. Тот вздохнул и, не поднимая глаз, качнул головой:
– Попробую... Но что выйдет из этого – не знаю...
Аркадий поднялся.
– Ну, ну, будь мужчиной, – уже совсем по-отцовски, с добродушной улыбкой сказал Семен Платонович, видя пасмурное лицо Зыкина, и подал руку: – Дерись, огрызайся, наступай всем на пятки, но только – не кисни... Ты ж молод.
А после ухода Зыкина долго сидел в раздумье, размышляя о странностях судьбы, сводящей двух совершенно разных людей.
19
Знойный полдень...
Санька бродит по поселку, утомленный навалившейся жарой. Ему нужен компаньон для поездки за реку, чтобы там полазить по скалам, искупаться в реке, позагорать. Одиночество Санька не любит, он не представляет себе поездку, которую пришлось бы совершить одному. Это так скучно и неинтересно.
А солнце жжет неимоверно. Высокие тополя и приземистый черемушник замерли. Только снизу, от земли, листья едва-едва вздрагивают, это дышит горячая земля, дышит тяжело, истомленная жарой, над нею нет даже легкого ветерка. Санька знает, что такой ветерок повеет ближе к вечеру, а сейчас неплохо бы забраться в реку или уйти в тень леса. А лучше всего растянуться на траве возле реки, там, где лес подходит к самому берегу. От реки тянет свежестью, трава и листья деревьев источают удивительно приятный запах.
Санька медленно идет по улице к реке, лениво размышляя о том, кого бы из ребят забрать с собой. Валентин на работе, он сменил Саньку. Да и многие ребята тоже в шахте. А те, что выйдут на работу, в ночь, не показывают носа на улицу, забрались, наверное, сейчас в тень и отхрапывают. Нет, нет, не все, оказывается, спят: у ограды поселкового сада видна группа людей. Там же Санька увидел голубой автобус, таких автобусов в поселке нет. Это кто-то приехал.
Навстречу вприпрыжку бежит соседский Васька. Ему жара не страшна: на малыше только красные трусы.
– Корейцы приехали! – кричит Васька, стараясь удивить Саньку этой вестью, но Саньку не удивишь. Он небрежно смотрит на Ваську.
– Ну так и что же...
Но самого разбирает любопытство: зачем приехали? И действительно ли настоящие корейцы? Санька втайне завидует своим корейским сверстникам: сколько подвигов можно совершить им в их героической борьбе, а вот у него, Саньки, таких возможностей не имеется. Санька, когда читал «Молодую гвардию», долго размышлял о краснодонцах и очень жалел, что во время войны ему было всего каких-то восемь-десять лет. Он был, конечно, тоже сделал что-нибудь героическое.
Санька подходит к автобусу, внимательно присматривается к людям и, наконец, видит гостей, разговаривающих с Шалиным. Их трое. Они весело смеются, показывая белые зубы, с довольным видом оглядывая собравшихся людей. Шалин тоже улыбается, но ему жарко, он скинул свой пиджак и остался в белой с короткими рукавами, рубашке.
У входа в сад двое ребят уже устанавливают фанеру, на которой крупно написано:
«Сегодня в клубе встреча с нашими друзьями – корейскими писателями Ли Тван Я и У Кам Хо».
Откровенно говоря, Саньке очень хочется пожать писателям руки, и он старательно смотрит на Семена Платоновича в надежде, что тот увидит и позовет его к себе. Но Семен Платонович словно не замечает Саньку, хотя взгляды их на мгновенье встретились. В этот момент сердце Саньки дрогнуло: «Сейчас позовет!», но парторг снова завел разговор с приезжими. Саньку это невнимание даже немного обидело, но он тут же решил, что Шалину не до него.
Санька вздохнул и направился в глубь сада. В саду – и клуб, и огромная столовая, и стадион, и танцевальная площадка. Один конец сада выходит к реке, здесь устроена купальная вышка.
И стадион, и водная станция, и танцевальная площадка – все было создано по инициативе комитета комсомола силами молодых горняков.
Санька прошел через весь сад к купальной вышке. В воде плескались ребятишки. Он разделся, забрался на самую высокую дорожку вышки и прыгнул в воду, чем вызвал немалый восторг ребятишек. Затем снова взобрался на вышку, но ему вдруг стало скучно, и он пошел одеваться, не обращая внимания на восторженный визг ребят, кричащих ему:
– Дядя Саня, еще! Еще!
Придя домой, Санька взял книгу и пошел в палисадник под тень деревьев. Однако чтение быстро утомило его, и он, заложив руки за голову, стал смотреть в небо и мечтать, а о чем, он не помнит, так как очень скоро уснул.
Проснулся он от восклицания сестренки:
– А ты разве в клуб не идешь?
Санька быстро вскочил. Был уже вечер, солнце село за крыши домов.
– Подожди меня, я быстро оденусь, – попросила Зоя и юркнула в дверь. Санька, терпеливо прохаживаясь возле дома, ждал ее добрых десять минут.
В клубе было людно.
– Давно началось? – шепотом спросил Санька у кого-то, пробираясь поближе к сцене.
– Недавно. Проходи быстрей.
В этот момент начали аплодировать. Санька воспользовался этим и вскоре протиснулся почти к самой сцене.
– Сейчас я вам прочитаю свой рассказ «В горах», – с едва уловимым акцентом сказал кореец, один из тех, кого Санька видел днем у сада. Он читал хорошо – в зале с первых же секунд стало тихо.
...Тяжелый, душный зной навалился на землю... Раскаленные камни прибрежных скал больно жгут ладони, полуденный воздух звенит от зноя и пышет в лицо. Едкий пот, смешиваясь с кровью, струится по жаркому телу, преет и мокнет засохшая было утром кровавая алая корка на изодранной, грязной рубашке...
...Рот судорожно ловит едва ощутимые слабые струйки влажного морского ветра, и Ай Сену ясно, что силы его на исходе. И все же он, сантиметр за сантиметром, лезет вверх, в скалы, чтобы до вечера добраться до пещеры в горах и передать то, что и полуживой он хранит, завернув в верхнюю рубашку и привязав на спину...
Санька со все возрастающим вниманием слушал рассказ о партизанском связном Ай Сене, и пареньку с каждой минутой все больше казалось, что этот, стоящий на сцене и читающий рассказ невысокий кореец и есть тот самый партизанский связной Ай Сен, неторопливо повествующий о своей героической жизни.
Сестренка Зоя сжала больно локоть Саньки, но он даже этого не заметил: в эти минуты рассказ уже близился к своей трагической развязке, и это был тот момент, когда совсем чужой человек У Ден Ок, никогда не участвовавший в борьбе с американцами, решил встать на смену умирающему партизанскому связному.
– Ты, Ай Сен, выполнял задание, – сказал У Ден Ок. – Не отрицай, я знаю это... Ты выполнил его?
– Нет... – тихо ответил Ай Сен.
Что-то в голосе старика У Ден Ока было правдиво покоряюще, и это заставило Ай Сена говорить ему открыто.
– Часы твоей жизни сочтены, – продолжал У Ден Ок, спускаясь на камень. – Ты не сможешь выполнить задание. Доверишь ли ты мне его?
...Во тьме звездной ночи, в сторожкой тишине, прерываемой лишь далекими криками пьяных американских солдат со стороны города да сдавленными стонами Ай Сена, борющегося со смертью, мало сказали, но сердцами сроднились два человека, укрытые в расщелине скалы.
У Ден Ок принял пакет из холодеющих рук Ай Сена...
Борьба продолжалась...
...С минуту люди в зале молчали, ошеломленные героической силой воли борющегося со смертью корейца, но вдруг зал единым вздохом вздохнул, и люди бурно зааплодировали. Они аплодировали не только этому невысокому черноволосому писателю, стоявшему на сцене, они аплодировали в его лице бессмертному корейскому народу.
...Ночью Саньке виделись страшные сны: дикие чудовища с пулеметами, горящее небо, ужасное дыхание смерти. Он даже вскочил, сел на кровать, но грохот не прекращался. Это шла ночная гроза. Санька с полчаса посидел у окна, сурово, глядя в бушующий за стеклами шквал громовых разрядов и дождя.
Утром он зашел в кабинет к Шалину:
– Мне надо с вами поговорить по одному личному вопросу, – сказал паренек, когда парторг освободился.
– Ну, ну...
– В Корею хочу ехать...
Шалин внимательно глянул на Саньку и серьезно спросил:
– Зачем?
– Как зачем? Да разве можно спокойно жить, когда там такое творится? Вы понимаете не хуже моего, что им помощь, поддержка нужна.
Первые слова Санька произносил сдержанно, но потом не выдержал, загорячился, давая волю своему гневному возмущению.
– Приходи ко мне, Александр, вечером... Не сюда, а домой. Там мы с тобой обо всем обстоятельно потолкуем. Согласен?
И Шалин теплым, отцовским взглядом проводил уходящего паренька.
