Текст книги "Семья"

Автор книги: Владимир Рублев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

11

Ефим почесал в раздумье нос, осветил лампой широкий зев старого штрека и покачал головой. Он только что отработал смену. Вся бригада уже вышла на-гора, а Ефим, незаметно отстав от товарищей, заглянул в этот уже несколько лет заброшенный штрек. В мозгу его всю смену колом сидела думка: «Значит, за одну стойку заплатят трешницу. Подзаработать можно. Хорошо придумал начальник шахты – использовать лес из старых лав. Нашему брату, шахтеру, снова есть где отхватить сотнягу, вторую...»

Ефим подошел к ближней стойке и оглянулся. Он знал, что здесь стойки выбивать еще нельзя, но кто узнает, где добыта лесина? Чай, метки-то на ней нет.

Горлянкин ударил топором по стойке и вдруг вздрогнул: из темноты штрека к нему подплывал, покачиваясь, огонек... Кто-то шел. Ефим медленно зашагал навстречу.

– Здорово, Горлянкин! Тоже промышлять идешь?

Худенький горняк сбросил с плеч стойку и вытер с лица грязный пот.

– Малость надо побаловаться, – усмехнулся Ефим, тоже останавливаясь. Он знал горняка, это был крепильщик Кнычев, работавший прежде в смене отца.

– Далеконько лазить приходится, – вздохнул Кнычев, – кабы поближе где, так за пару часов штук двадцать-тридцать стоек можно насобирать.

– А чего же на себе, горе луковое, таскаешь? – Ефим пнул ногой бревно. – Этой махиной кости сломать можно... Подогнать сюда «козла», насобирать кучу стоек и по железке увезти...

– Дельно придумал! – обрадовался Кнычев. – Давай-ка пригоним «козу», а? Я уже там кое-что навыбивал, можно отвезти.

– Гони... Я пока повыбиваю... – лениво отозвался Ефим, прикинув, что за время, пока Кнычев ходит за «козой», он приберет к рукам с десяток запретных стоек.

Они разошлись в разные стороны. Не прошел Ефим а десятка метров по уклону, как свет его лампы, словно мышонок, скользнул по небольшому штабелю стоек. Концы их были в свежей углистой глине. «Кнычев много уже, черт, насобирал, – с завистью подумал Ефим. – Парочку, пожалуй, можно утянуть».

Ефим вскоре наткнулся на несколько трухлявых, отживших свой век стоек и перетаскал их в кучу Кнычева, забрав оттуда годные лесины. Затем вырубил с десяток стоек в разных концах штрека. Рубил, а сам озирался: стойки были из числа тех, за которые начальство, если бы узнало, по голове не погладило.

Позднее, когда вместе с Кнычевым перевезли добытый крепеж в ярко освещенный штрек, Ефим добродушно посмеялся над своим напарником, который изумленно твердил, ползая около трухлявых стоек;

– Откуда эта дрянь?! Кажись, все лесины проверил... Эк, меня угораздило! Как глаза черт выткнул.

– Домой утащи, на дровишки сгодятся, – ехидно посмеиваясь, посоветовал Ефим.

– А ты, тоже хорош! – вскипел Кнычев. – Нет, чтобы упредить меня, что дерьмо везем, туда же – ощерился.

– Мне-то какое дело до твоего трухла? – усмехнулся Ефим. – Ты деньги себе в карман положишь, а я доглядывай за тебя? Ищи дурака.

– Эх, ты, – выругался Кнычев, презрительно меряя взглядом Ефима, – весь в батю, его семя.

Ефим, посвистывая, пошел разыскивать горного мастера, чтобы сдать лес.

Довольный, веселый вышел он на-гора. В бане мылись уже лишь одиночки. Ефим влез в парную и раскрутил вентиль. В душную комнату с шипеньем пополз горячий воздух. «Благодать», – растянулся Ефим на полке.

С какой-то особой легкостью шла сейчас жизнь у него. В доме он – хозяин, на работе им довольны, не было еще случая, чтобы его пай остался недобранным. Недобрать пай – это значит просверлить себе в кармане дырку, через которую утекают деньги.

– Ты чего развалился, барин? Один, а вентиль на всю раскрутил... – с шумом ворвался в парную кочегар. – Закручивай сейчас же!

– Не волновайтесь, гражданин, – насмешливо ответил с полки Ефим. – Положено тебе подбрасывать в топочки уголек, вот и орудуй... Да не жалей, горе луковое, чай, не свое, а государственное жгешь.

Кочегар закрутил вентиль, и раздосадованный Ефим вскоре оделся. Мимоходом заглянул в столовую, вытянул за стойкой кружку пива и стакан водки, затем повторил и навеселе побрел домой. На душе у него снова было спокойно, даже больше того: он чувствовал, вспоминая проделку со стойками в лаве, гордость за себя. «Толково все же в «гражданке» можно жить, – думал он. – Здесь шалишь, брат... Никто над тобой не хозяин. Сам, что захочешь, все делай».

Мысли о независимости принесли бесшабашную радость, и Ефим негромко затянул песню, стараясь ступать как можно ровней по ухабистой дороге.

– Зинка! Почему крылечко не помыла? – зашумел он, вваливаясь в дом.

Сестра еще отцом была обучена одной святой истине: пьяному хозяину на глаза не попадайся. Поэтому, едва заслышав пьяное мурлыканье Ефима, Зина юркнула за дверь и там, дрожа, стояла до тех пор, пока разгулявшийся брат не протопал к себе в комнату.

А Ефиму вдруг во что бы то ни стало захотелось увидеть сестру, и он снова крикнул:

– Зинка! Ты, чертова кукла, слышишь меня или нет?

Матери дома не было, Ефиму никто не отвечал, и эта безмолвная пустота успокоила его. Вскоре он, однако, сообразил, что в доме кто-то должен быть, и, натыкаясь на дверные косяки и стулья, побрел по комнатам, матерно ругаясь.

Зина выскочила из-за двери, но зацепилась платьем за пустое ведро, оно загрохотало.

– Стой! – где-то рядом рявкнул Ефим. Он медленно подошел и замахнулся на сжавшуюся и замершую от страха сестренку, но неожиданно опустил руку. В отупевшем взгляде мелькнул какой-то живой огонек. Ефим подошел к ней вплотную.

– Боюсь... – усмехнулся он, вперив в нее помутневший взгляд. – Твоего хахаля, любезного твоего боюсь... Смотри, Зинка, для тебя обхаживаю Вальку Астанина... – он скрипнул зубами. – Проворонишь – башку сверну!.. На врубмашиниста учится он, поняла? Золотая копеечка, а не мужик! Эх, чертова кукла, зажму я вас с ним в кулак! – вдруг вскрикнул Ефим, до хруста сжимая пальцы своей огромной ладони, но тут сознание, вероятно, изменило ему, он зашатался и ухватился рукой за стену.

Зина юркнула в дверь, выскочила во двор, пробежала в сарай и там, прислонившись лбом к шершавому бревну стены, беззвучно заплакала. Ей почудилось в брате что-то звериное.

12

Сегодня Валентин первый раз самостоятельно вел врубмашину. За спиной стояли старый Комлев, Санька да три человека из навалоотбойщиков. Волненье было лишь в первые минуты, когда бары – режущий орган врубовки, – задрожав, стали врезаться в черную стену пласта. Дальше как будто забылось, что это первая опытная работа, своего рода экзамены. Петр Григорьевич был строгим, но умелым учителем, потому машина без перенапряженья подрубала лаву все дальше и дальше. На миг даже забылось, что за спиной, внимательно наблюдая, стоят люди. Все внимание было поглощено этой послушной, умной машиной. Но вспомнив, что за его работой наблюдают, Валентин вдруг почувствовал прилив необычайной гордости за себя: захотел он и добился своего. Конечно, наблюдают за ним сейчас не так, как он когда-то за Климом Семиухо, но все же радостно: Валентин Астанин – врубмашинист! Красивая, большая, умная, специальность, это не на побегушках где-то быть.

Ровно, все вперед и вперед, двигалась врубовка, которую вел Валентин Астанин.

За этим и застал их начальник шахты...

– Кто рубит? – глаза Ивана Павловича настороженно смотрят в сторону работающей врубмашины.

– Ученик мой, Астанин... Можно пускать на самостоятельную работу... Толковый паренек...

– Астанин? Ну-ка, Петр Григорьевич, пусть выключит машину.

– Валентин! Выключай! – бросился к товарищу Санька. Сейчас его, Санькина, очередь. Только при начальнике шахты страшновато рубить, он каждую ошибку, каждый неправильный вздох машины поймет.

– Иди-ка, иди-ка сюда! – подзывал, волнуясь, Иван Павлович Валентина. – Так вот ты где? Врубмашинистом захотел быть? Молодец! А... с Галиной как?

Валентин нахмурился.

Иван Павлович понял его: ничего нового.

– Ну, ничего, ничего, помиритесь... Главное, я рад, что ты шахты не испугался, все решил так, как надо... Где живешь сейчас?

– У Петра Григорьевича.

– Ну, ладно, работай... Петр Григорьевич, сколько у тебя учеников?

– Двое... Вот он да Санька... Правда, теперь они уже не ученики. Переводить во врубмашинисты можно.

– Значит, только двое... – Иван Павлович помолчал, приглядываясь к работе Саньки. – Ничего рубает... Хороший машинист будет... Петр Григорьевич, а ведь придется комбайн тебе передавать... Справишься?

– С комбайном-то? А это мы с вами обсудим.

...Уже давно ушел начальник шахты, а в ушах Валентина все еще стоял вопрос: «А как с Галиной?»

Вспомнилось сразу все, от чего он даже в мыслях бежал, стараясь заглушить тоску по Галине. Но сейчас уже ясно почувствовалось, что этого не сделаешь... Словно приблизил Иван Павлович своим разговором все думы о ней, все, о чем он запретил себе даже вспоминать. И в какой-то миг ноющая боль сжала его сердце... Эх, Галинка, Галинка, неужели не понимаешь ты, кто из нас прав?

13

Вечер...

Нины Павловны нет, она еще с утра ушла к Клубенцовым. Там готовились к отъезду в Ельное, со дня на день ждали приезда Ивана Павловича за семьей.

Галина закрыла книгу и подошла к окну. За последнее время она располнела, походка ее стала медлительней, лицо побледнело, и большие глаза смотрели на мир как-то вдумчивей и внимательней. Чувствовалось, что скоро она станет матерью.

А за окном дождь... В квартире тихо, и от этого стук дождевых капель приковывает к себе внимание, навевая невеселые думы.

Валентина нет рядом. Но он с ней, заставляя думать о себе беспокойными легкими ударами будущего ребенка. Что же дальше? Неужели она уже никогда не увидит Валентина возле себя, неужели вся жизнь будет так же пуста, как сейчас? Нет, она не будет пустой: родится и вырастет тот, который воплотил в себе их любовь, их неудавшееся счастье. Только разве не спросит он, этот новый человек, о своем отце, разве не задаст ей вопроса, на который так трудно ответить?

А за окном дождь, и от этого в квартире кажется неуютно...

14

Главный механик шахты Лихарев провел Клубенцова, Шалина, Тачинского и Комлева через шахтный двор, отомкнул небольшой приземистый сарай и махнул рукой вглубь:

– Вот... Можете осматривать... Сюда мы его определили.

Клубенцов первым шагнул в сарай. Глаз быстро освоился с полутьмой: крыша помещения, где хранился горный комбайн «Донбасс», в нескольких местах была разворочена, и сквозь эти проломы пробивался дневной свет.

За начальником шахты в сарай вошли все остальные. Петр Григорьевич Комлев сразу же быстро прошел, к плоскому железному ящику, занявшему добрую треть сарайки.

Петр Григорьевич склонился над корпусом комбайна, что-то рассматривая, затем достал из кармана нож и начал скоблить железо.

– Видите? Ржавчина...

Все, не сговариваясь, посмотрели вверх, в пролом крыши, сквозь который, вероятно, и пробивался в сарай дождь.

Иван Павлович прищурился и молча посмотрел на Лихарева. Тот пожал плечами.

– На ремонт средств нет...

– Ты, вот что... Лихарев... – сдержанно бросил Клубенцов, окинув, его презрительным взглядом. – Залез бы сам да доски-то на крыше хоть в порядок привел... Трудно? Может быть, помочь тебе?

Лихарев широко улыбнулся, приняв слова Клубенцов а за шутку.

– Ну, чего стоишь? – вдруг подался начальник шахты к Лихареву. – Средства тебе понадобились, чтобы дырку в крыше заделать?

Главный механик испуганно отступил назад, черные глаза его недобро блеснули.

– Вы... не кричите, пожалуйста... – заикаясь, пробормотал он. – К вечеру все будет сделано.

– Миллионы рублей на такие машины народ расходует, а он – под дырявую крышу комбайн загнал! – повернулся Иван Павлович к Шалину. – Судить за такие дела надо. Вот вам пример для разбора на партбюро... Миндальничаете все с ними, уважаемый секретарь партийной организации.

Это было сказано таким резким тоном, что Шалин вздрогнул: что это? Совет или... или приказ, не подлежащий обсуждению?

Семен Платонович поймал соболезнующий и чуть ехидный взгляд Тачинского.

– Вы, пожалуйста, для себя, товарищ Клубенцов, выводы делайте, а я... и сам все прекрасно понимаю... – сказал он, глядя в крепкий затылок начальника шахты, снова склонившегося над машиной.

Тот быстро обернулся.

– Это почему?

– А вы подумайте и сами поймете, почему.

«Что-то неладное меж ними, – подумал Комлев и покачал головой. – Вроде бы, оба хорошие люди».

Клубенцов словно сразу потерял интерес к разговору и подозвал Комлева.

– Ну-ка, Петр Григорьевич, приготовь машину для опробования. На днях в шахту ее будем спускать.

А Тачинский украдкой взглянул на Шалина, подумав: «Ишь ты... Этот за себя может постоять... Отрубил Клубенцову, как положено, и стоит себе спокойно. Но, честное слово, они еще передерутся между собой, и это – к лучшему.... Для меня, во всяком случае...»

Приступить к освоению агрегата было решено на участке младшего Комлева. В середине августа бригада во главе с Петром Григорьевичем Комлевым спустила машину в шахту.

– Страшновато, – признался Ивану Павловичу старый шахтер, когда машина была установлена на место. – Первый раз, при Худореве, неудача не испугала бы никого, тогда к ним привыкли. А сейчас не то... сейчас, вроде бы, – решительный бой: пойдет комбайн – все поверят в него, а не пойдет...

– Должен пойти... – мягко перебил его Клубенцов. – Надо заставить горняка верить в машину... А лично для тебя, Петр Григорьевич, это будет хорошим подарком ко Дню шахтера...

– А это что такое? – удивился Тачинский, разглядывая небольшие санки за комбайном.

– Как видите – санки... – довольно простодушно ответил Комлев, но это прозвучало так иронически, что все заулыбались, и Тачинский отошел, с подозрением косясь на странное приспособление. Никто, кроме Ивана Павловича Клубенцова, не знал, что такие санки уже многие месяцы применяет Клим Семиухо.

– Давай-ка, Ефим, взбирайся, – скомандовал Комлев Горлянкину. – Сейчас начнем...

Ефим встал на санки, держа в руках отбойный молоток.

Петр Григорьевич замер у пульта управления. Запели электромоторы, цепь бара пошла на холостом ходу, затем машина плавно, словно гигантская черепаха, поползла вперед. И тут все поняли, для чего санки: Ефим сразу же с комбайна сбивал отбойным молотком верхний слой угля, который бар машины не захватывал. А раньше приходилось останавливать из-за этого комбайн.

– Здорово придумано! – кивнул Шалин на санки. – Молодцы...

Машина с грохотом шла вдоль «груди» забоя, и на транспортер выливался из грузчика сыпучий поток угля.

– Если такими темпами пойдет, то комбайном дадим треть добычи по всей шахте, – глянул на часы Тачинский.

– Нравится машинка? – обернулся к нему Клубенцов.

– Конечно... – пожал плечами Тачинский. – Машина неплохая...

– А почему же вы с Худоревым не применили ее раньше? – подковырнул Клубенцов.

– Я не решающий голос на шахте... Худорев был против. Одна возня, говорит, с такой машиной.

– А вы так свое мнение и не смогли защитить? Или даже не пытались? – С Иваном Павловичем трудно говорить. Тачинский в первые дни обижался на начальника шахты за его прямоту, порой граничащую с грубостью, но сейчас привык к едким, всегда бьющим прямо в цель замечаниям.

– Я не пытался? Моя докладная и сейчас где-то в тресте...

– Знаю, читал... – сразу потерял интерес к разговору Клубенцов и стал наблюдать за работой комбайна. – Боюсь, что транспортники не успеют за машиной, если она будет так работать... – повернулся он к Шалину, – Надо предупредить Зыкина.

– Да, да... Кстати, мне по личным делам нужно Зыкина увидеть. Идем?

– А здесь?

– Здесь их двое... – кивнул Шалин на Тачинского и Комлева.

– Пошли.

15

Клубенцов был прав, опасаясь за работу транспортников. В последние дни стало заметно, что там творится что-то неладное. Аркадий, просматривая сменные сводки, тревожился все больше и больше. Возрастал аварийный простой подвижного состава, все чаще слышался бьющий в сердце крик:

– Порожняка нет!

Все чаще по утрам, в раскомандировке, вгонял в пот суровый вопрос начальника шахты:

– В чем дело?

Этот вопрос не давал Аркадию в последнее время покоя. Он осунулся, похудел так, что Геннадий удивился однажды:

– Что с тобой, Аркадий? Что случилось? – Но Зыкин упорно отмалчивался. Гордость не позволяла ему пойти за помощью к Ивану Павловичу. В памяти еще жив был разговор с Клубенцовым, еще помнились горячие, несколько самоуверенные и задорные слова: «Пошлите меня на самый трудный участок!»

«Опозорился, хуже некуда... – мелькали в голове мрачные мысли. – Но в чем же дело?»

Особенно плачевным было положение в группе, обслуживающей участок Геннадия Комлева, где работал этот самоуверенный машинист электровоза Коротовский. Тоже возомнил себя главной спицей в колесе... Разговор, происшедший между Коротовским и Зыкиным неделю назад, не раз уже вспоминался Аркадию; он чувствовал себя уязвленным и обиженным. Произошло это так.

Неожиданно не вышел по болезни на работу машинист Калков. Электровоз же Коротовского требовал мелкого ремонта, им и должен был в этот день заниматься Коротовский. Невыход Калкова на работу менял положение. Не лучше ли пересадить Коротовского, возившегося у своей машины, на электровоз Калкова, предоставив ремонт неисправного электровоза дежурным слесарям?

Зыкин так и решил сделать. Он осматривал в это время путь в дальней лаве и поручил проезжающему мимо водителю передать Коротовскому это приказание. Через полчаса водитель разыскал Зыкина:

– Коротовский сказал: «Через два часа закончу ремонт собственного электровоза, а на калковский не пойду».

– Почему не пойдет?!

– Не знаю...

Взбешенный Аркадий подъехал к месту ремонта электровоза.

– Вы что, играть в лаву пришли? Почему не переходите на калковский электровоз? Или вам начальник участка должен все приказания отдавать лично? – не сдержавшись, закричал он на возившегося у электровоза пожилого горняка. Тот удивленно встал, затем в глазах его блеснул огонек сдержанного гнева:

– Вы не кричите, пожалуйста... Молоды еще так разговаривать.,.

– Не вам разбирать – молод я или нет! Попрошу выполнить приказание или... или у меня с вами разговор кончен.

Вокруг собралась группа слесарей, проезжавших мимо машинистов электровозов, и теперь Аркадию казалось уже нетерпимым и позорным, если Коротовский не пожелает выполнить его приказания.

– Хорошо, – неожиданно согласился Коротовский, – я пойду на электровоз Калкова.

Люди неодобрительно посмотрели на Зыкина и стали расходиться.

– Окриком желает покомандовать... Да много-то так не накомандуешь. Сразу видно, зелененький еще... – доносилось из группы уходящих.

– Наши машинисты и не таких крикунов видали, да быстро сбывали их... – ответил чей-то веселый голос.

...Через два дня Калков был на работе, Коротовский снова перешел работать на свой электровоз, но теперь, встречаясь с начальником участка, не здороваясь, хмурился.

...И в этот день почти половина электровозов стояла в ремонте. К вечеру три электровоза были исправлены, но мрачное настроение не покидало Аркадия. После случая с Коротовским появилась отчужденность в отношениях почти со всеми водителями электровозов. Многие из них бесцеремонно и с любопытством разглядывали начальника участка при встречах, словно ожидая, на что еще он способен?

...После второй смены Зыкина вызвал парторг.

– Ну, садись, садись, – дружелюбно кивнул он Аркадию, прерывая разговор с пожилым горняком, – я вот сейчас закончу с товарищем и займемся с тобой... Значит, наполовину можно увеличить выработку? – обратился он снова к горняку.

– Не можно, а мы уже испытали. Только вот Варавин, как я говорил вам, не согласен с нами... – он покосился на Зыкина и осторожно продолжал: – Вы бы поговорили с ним, Семен Платонович.

Наконец, пожилой горняк ушел.

– Ты понимаешь, Зыкин, что он предложил? При проходческих работах делать отпалку угля длинными шпурами и прямо к груди забоя подводить конвейерную линию. Чтобы уголь взрывом не разбрасывало, делать специальные щиты... Это же на 70 процентов ликвидирует навалку угля! – Семен Платонович был очень возбужден рассказом горняка. Аркадий еще раньше, сталкиваясь на работе с парторгом, отметил эту интересную особенность Шалина: вести разговор в несколько сбивчивой, но увлекающей горячностью манере, если дело касалось того, что парторга волновало и затрагивало. Но сейчас Шалин быстро умолк, лицо его выражало чувство досады. Он встал, подошел к телефону.

– Варавина, начальника проходческого участка...

Варавин не отвечал, вероятно, его не было на участке. Шалин положил телефонную трубку.

– Жаль... – поморщился он. – Поговорить с ним надо по-крупному.

Парторг подставил стул напротив Аркадия.

– Ну, а у тебя на участке новых методов нет?

– Пока что нет.

– Жаль, жаль... А то положение на участке неважное... Как ты думаешь, почему это?

– Я еще и сам не разобрался... – смутился Аркадий. – Наверное, потому, что плохо руковожу людьми...

– Почему плохо? Никто, кажется, не жалуется. Или уже есть жалобы? Да ты не скрывай ничего, говори прямо, вместе и обсудим, что к чему.

И Аркадий рассказал про случай с Коротовский...

– Н-да... Так, говоришь, задиристый этот Коротовский? – заинтересованно спросил Шалин, когда Аркадий умолк. – А я ведь знаю его. Неплохой он человек. Попробую поговорить с ним. Мирить вас не собираюсь, вы это сами сделаете. Ну, а сейчас вот что... Читал выступление донбассовцев? Ага... Давай-ка подумаем и о твоих машинистах электровозов.

А спустя час после ухода Зыкина в кабинете парторга сидел Коротовский.

– Ну, Николай Филиппович, знаешь, что мне от тебя нужно? – весело улыбнулся Шалин. – Хочу я на одно дело натолкнуть тебя... Дело такое, что ты сразу весь загоришься... Только это после... – он серьезно посмотрел на старого горняка. – Сейчас вот что... Расскажи-ка, что за ссора произошла у вас с начальником участка? Только говори, чтобы я все понял.

– А что тут понимать? – пожал плечами Коротовский. – Он покричал, я послушал. На этом все и кончилось.

– Только ли на этом? Мне, например, больше известно. Говорят, что не любят транспортники нового начальника. Верно это?

Коротовский сдвинул брови:

– Рабочий класс уважает справедливых людей, Семен Платонович, а этот... школьник... Э, да что там говорить! Выучат, извините за выражение, молокососа, а он и начинает мнить о себе... А того не поймет, что на наши, народные деньги учился...

– Верю, верю... – перебил Шалин. – Но только анархистом коммунисту нигде не позволено быть. Знаешь это сам, не мне тебе объяснять...

– Знаю, конечно, – сдвинул брови старый горняк. – Да только очень уж быстро нынешняя молодежь нос-то кверху задирает...

– А вот и надо подсказать. Доказать, что все мы – и молодые, и старые – делаем одно общее дело... Заметь – общее... А все эти дрязги только отвлекают нас, отнимают столько времени... Но не в этом дело, я с тобой совсем о другом, Николай Филиппович, хочу поговорить...

Шалин встал и, пройдясь по кабинету, остановился за стулом Коротовского.

– Нас с тобой, партийцев, не может не волновать такое положение на участке. А ведь у вас семь коммунистов там... Почему никто не задумался, не встревожился, что работать стали день ото дня хуже, почему не помогли Зыкину?

– Не обращался он, а Санушкин, наш партгруппорг, не догадался такого вопроса поставить перед коммунистами.

Коротовский поймал мгновенную усмешку Шалина и подумал, что говорит первые подвернувшиеся слова. «Эк, куда я полез...» – досадливо поморщился он.

– Вот об этом Санушкине я и хочу говорить... – Шалин отошел от Коротовского, задумчиво прошелся до стола. – Вот об этом я и думаю, Николай Филиппович... – повторил он. – Санушкин хороший машинист, но, мне кажется, в партгруппорги не годится. Понимаешь, совсем недостаточно для партийного руководителя группы быть только передовиком самому... Так ведь?

– Понимаю... Трудная работа, – согласился Коротовский.

– Трудная? А по совести-то говоря, чем трудней работа, тем она интересней. – Шалин помедлил и вдруг сказал: – Значит, справишься с этой работой?

– Конечно, то есть как я... – с этой работой?! Но ведь...

– Санушкина придется освободить. Руководство группой, как я думаю, коммунисты поручат тебе, Николай Филиппович.

– А выйдет что у меня, Семен Платонович? Это все же с людьми работать, а не машину водить.

– Люди-то такие, как и ты, почему же не выйдет? Смелей, уверенней берись за дело... Дело-то, сам знаешь, смелых любит... И в первую очередь помоги Зыкину разобраться во всем.

– В чем помощь-то нужна? Он же грамотный, сам все знает.

– Опыт грамотой не приобретешь, так ведь? У тебя, Николай Филиппович, – опыт, у Зыкина – знания, да вам сам черт не страшен будет! – Шалин подал руку. – Ну что же, договорились? Не мне тебя учить, какую помощь нужно Зыкину, сам на месте увидишь. Но сделай так, чтобы это была настоящая помощь... Личные отношения в сторону... А потом, я уверен, вы еще как сдружитесь, водой не разольешь...

Идя домой, Коротовский во всех мелочах вспоминал разговор с парторгом. Значит, помочь надо Зыкину... А как помочь, коли человек этой помощи, может быть, не желает? Эх, нелегкое это дело.