Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Чужой дядя, да ещё старинный данник, хоть и великий князь, запросто награждает землёй, людьми и деревнями знатного человека чужого государя! Третьего по чину в татарском княжестве! Это считалось не просто оскорблением мырзы Кызылбека. Это считалось оскорблением всему Казанскому ханству. За этой грамотой стоит не смех и водкопитие – война стоит за этой грамотой! Крепко задрала Москва Казанское ханство!

Что сейчас сделает мырза Кызылбек? Порвёт великокняжескую грамоту? Так у него есть кому доложить про сей поступок казанскому хану. А уж хан Казанский порвёт мырзе брюхо от горла до пупка. Свернуть мырзе эту подлую грамоту и увезти с собой, показать своему хану самому? Так мырза Кызылбек четверть часа назад возле конюшни видел, что бывает с предателями.

Великий князь Московский взял с пристальной тумбы колокольчик, звонко протренькал. Двери в палату разошлись, и на огромный стол челядинцы стали ставить огромные блюда, куда помещались целые бараны, кучи кур и гусей, графины и бочажки с водками, наливками, заморскими винами.

Татары, а их пришло шестеро, переглянулись, разом посмотрели на посеревшее лицо мырзы. Тот молчал. Сопровождающие его зашевелились, сели на лавку по одну сторону стола.

Великий князь ухватил за белую рубаху кухонного челядинца:

– Наготовили на целое войско, а народа нет. Там, в проходе в красный придел, сидят два псковских купца. Зови их шилом за княжий стол!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Татары посидели накоротке. Никогда так не сидели. Одного барана кое-как умяли и откланялись и прямо из княжьего терема ушли всей сотней от Москвы.

– Ну, с чем пожаловали? – спросил псковских купцов великий князь Московский, когда от запаха татар проветрили палату.

Проня Смолянов тотчас упёр глаза в стол, а Бусыга Колодин, глядючи прямо в очи великого князя, сказал:

– Помянуть бы надобно нам... государь... тверского купчину Афанасия Никитина. Он много для нас, купцов, сделал...

– Да что мне ваш купчина! – заорал вдруг великий князь. Происшествие с татарами сильно скребло ему душу. – Помер Аким, ну и куй с им!

– А для государства нашего, русского, он сделал в пять раз больше, – упрямо говорил Бусыга Колодин наперекор княжьему гневу. – Он в Индию ходил. На разведку, почитай, за свой счёт... Вот его тетрадь с записями похода. Мы дали ему обет праведный, что тетрадь передадим лично в твои руки, великий князь... Вот передаём тебе тетрадь купца Афанасия Никитина да список с неё.

Великий князь сгрёб обе тетради, небрежно перелистал, шлёпнул на край стола.

– Пишут, пишут, землю бы лучше пахали!

– Обожди злиться, великий княже! – упрямился Бусыга Колодин. – Афанасий Никитин половину Земли проехал да кровью и потом полил, а нищим помер, чтобы разведать торговые пути от Москвы в Индию!

– Ну, проехал да и нищим помер. Значит, не купцом ему быть, а золотарём![28]28
  Золотарь – чистильщик.


[Закрыть] У меня вон с весны конюшни ещё не чищены! Пусть бы золотарил мои конюшни за две деньги в день. Чего он в Индию-то поплёлся?!

– А ведь до смерти своей Афанасий Никитин был только чутка беднее тебя, великий князь, – встрял в спор уже подвыпивший Проня Смолянов. – Трабзонский эмир у него пограбил индийских товаров на пять пудов серебром!

– А на чём он столько товаров вёз? – развеселился вдруг великий князь. – Тысячу телег при себе гнал? Конечно, какому эмиру понравится, что по его земле катится тысяча телег с товаром?

– Он в подкладе своего халата весь индийский товар вёз, – тихо сказал Бусыга. – Камни драгоценные, перец, шафран, корицу...

До великого князя дошло. Он самолично наполнил серебряный штофик водки, передал Проне.

– Наливай да рассказывай!

Проня Смолянов теперь откровенно хищно глянул на стол, одной рукой стал наливать себе водку, а другой подтаскивал жареного гуся вместе с деревянным подносом.

Иван Третий два раза громко звякнул в колоколец. Сзади неслышно, в одних вязаных" носках, подошёл крепкий мужик с сивой бородой.

– Обе тетради – бегом в собор. Да пусть там мои книжники два дня крепко сидят и читают, что написано. Потом, после воскресенья, пусть приходят сюда – говорить.

* * *

Великий князь велел псковским купцам каждый день с понедельника, с утра и до вечерней молитвы, бывать у него безотложно. И дожидаться его в Приёмной палате, где бояре да иные лучшие люди сидят. Вот так.

Купцы откланялись, ушли довольные, а на князя будто накатило. Вон, нашёлся русский мужик, самолично сходил в Индию, почитай, полсвета обошёл! И богатства описывает, которые можно вдесятеро продать. А нужда у Москвы есть великая в тех богатствах! И татары эти... Давят данью, зажиться не дадут!

В дверь просунулся конюший Шуйский:

– А ведь пора, государь, нам в поход на Псков собираться. Когда запрягать? Тебе возок запрячь тот, литвинский, али наш? Наш – он ходом погрубее, да ведь прочнее будет...

Хотел великий князь запустить в Шуйского куском недоеденного гуся, да вспомнил, что тот прав. На Псков пора идти. Чего ждать-то? Ладно, рассчитаем так. Завтра суббота, банный день. В воскресенье надобно драть батогами игумена монастыря на Голутве, что медлит с постройкой. Ну и воскресная молитва. На понедельник, вот, тоже появилось важное, вроде даже денежное дело с купцами. Значит, на Псков идти – во вторник.

– Погодь сегодня запрягать. – Иван Третий подсмыкнул длинные рукава татарского тёплого халата. – Садись вот, выпей. Сабельный удар у тебя больно хорош. Эх, такой бы удар, да в степи!

Конюший боярин Шуйский, с удовольствием улыбнулся на похвалу, выпил серебряную чарку водки, ухватил солёных груздей в льняном масле с крошеным луговым луком, зажмурился, с чувством прожевал. Спросил:

– В степи, говоришь, государь, это за речкой Свиягой? Или за речкой Илеть?

Подходы к городу Казань кроме Волги защищали реки Илеть и Свияга. Иван Третий хмыкнул, ничего не ответил.

Молодой боярин поскучнел лицом: скоро ли до Казани доберёмся?

– Воевода Патрикеев, Иван Юрьевич, где остановил наш передовой полк, идучи на Псков? – спросил князь.

– У Порхова, на реке Шелони. Чтобы псковские маялись большой думой: то ли на Новгород наше войско двинется, то ли на Псков.

– Ну, встал, так пусть и стоит, а то засиделся на Москве.

– А почто не выступаем-то? – всё же спросил боярин Шуйский, наливая себе ещё чутка водки.

– Да сколько же можно своих людей резать! – не выдержал великий князь и треснул кулаком о большое деревянное блюдо, из которого татары жрали варёного барана. Попал по обглоданной кости, из кулака закапала кровь. – Договориться же можно!

– С псковскими договоришься! Как же! – Боярин Шуйский взял со стола чистый рушник, облил рану водкой из стекольного штофа, стал перевязывать правую руку великого князя. – Они у себя уже костёл наладились ставить и ганзейское торговое подворье расширяют. А там, от Ганзы, купцами вылезли одни жиды. И говорят: «Построй ты нам, великий господин Псков, синагогу!»...

– Чего построить? Какую Гогу? Китайскую?

Боярин Шуйский глянул на великого князя свирепо, ругнулся по-родственному, выпил махом водки, ответил, не закусив:

– Молельню им, жидам, построить надо! Ихнюю – и всё тут!

Иван Васильевич вернул Шуйскому его же матерность да ещё своей прибавил... Хрястнул по столу перевязанным кулаком:

– Ещё и ересь жидовская множится. Не-е-ет, резня будет! Сыном убиенным клянусь!

– Вот давай сына твоего и помянем...

Оба встали, поклонились сначала друг другу, потом на юг и на восток, перекрестились... И напились от души, по велению сердца.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Проня Смолянов в субботу и в воскресенье пропадал на Голутве. Приходил только к ночи, падал и спал. Довела его игуменская просвирница до похудения и ломоты в коленях.

Бусыга же купил у великокняжьего письмовного дьяка два листа бумаги и не выходил с подворья, всё листал монастырский список заныканой для себя тетради Афанасия Никитина да что-то писал на купленных листах – иногда цифирь, то ли умножал, то ли вычитал, не поймёшь....

А поутру, как раз в понедельник, на княжий двор, в кремлину, начатую обводиться каменной стеной, сквозь сторожевые рогатки проскочил гонец от Патрикеева, от воеводы большого полка. Гонец тяжело протопал мимо псковских купцов, ожидающих в Приёмной палате, грохнул кулаком в дверь княжеского покоя и вошёл, не дождавшись изнутри пригласительного окрика.

– Ну, началось! – сказал Бусыга Колодин. – Так и есть – война. Не успели мы с тобой, Проня, выполнить посольское наше дело к великому князю Московскому...

– Чья война? – спросил дремавший на скамье Проня Смолянов.

– Наших с москвичами война, вот чья!

В Приёмную палату тихо затекли три бородатых монаха – молодых, высоких, крепких. Сзади них неслышно пытался ступать архимандрит Московский, настоятель Успенского собора, сам весом пудов на десять. Архимандрит осторожно нёс завёрнутый в белую тряпицу предмет размером вроде Афанасьевой тетради.

Гонец вышел, плотно прикрыл дверь в княжескую горницу, косо надел московского кроя красную шапку с пером сокола, тихо, но явно выматерился про войну.

– Эй, молодец! – густо проговорил архимандрит. – Ползи ко мне на коленях, проси угождения за злую матерность при мне, святом отце, а то неделю будешь стоять в углу царского собора, грехи замаливать!

Гонец крякнул, ещё раз матерно помянул войну прямо в лицо святому отцу и вышел из Приёмной палаты, громко хлопнув дверью.

– Егора Сыча сын. Из Сокольников. Найду – запорю, – непонятно кому пояснил архимандрит.

Из княжьей горницы их всех скопом позвали к князю.

Иван Третий, серый ликом, ходил вокруг пустого стола, расчёсывал бороду. Проня Смолянов при виде пустого стола вздохнул.

– Садитесь по согласию, – пригласил великий князь. – Ибо к великим родам вы не относитесь, – отчего-то хохотнул он, и снова гребень заскользил в его огромной бороде. – Гонца видали? – спросил великий князь. – От воеводы Патрикеева?

– Я того гонца, великий княже, в пыль извозюкаю! – начал гневиться настоятель Успенского собора, архимандрит Московский.

– А что ты сделаешь с двумя тысячами ганзейской рати, что встала вчера на Филатовой горе, слева от Пскова? Треть из них в железных панцирях, да при них сто солдат с аркебузами и три пушки. А? Да псковичи говорят, что выставят против меня... Супротив меня! Ихнего великого князя!.. Выставят две тысячи копьеносного ополчения – мужиков опытных, крепких! Да выкатят на стены аж двадцать пушек, тайком купленных в неметчине... Купцы псковские! Покупал ваш город тайком двадцать пушек?

– Покупал, великий государь. – Бусыга Колодин поднялся со скамьи, поклонился великому князю. – У шведов пять пушек, у данов – пять, да десять уворованы при стычке с литвинами погаными.

– Ну! Чего примолк, архимандрит?

– Нам, великий княже, воинских дел не решать, – сообщил князю Ивану архимандрит. – Молитвы мы вознесём, как положено, когда прикажешь. А вот главное дело ныне – тетрадь сия. Вредная для нашей веры тетрадь. – Архимандрит белую тряпицу с тетради Афанасия Никитина содрал, сунул за пазуху. Тетрадь положил возле себя. – Больно много в этой тетради злого, бесовского да оскорблений соседним государям. И лжи много. Особливо про диковинных животных да про злато-серебро, про каменья драгоценные. Те каменья, что описывает этот вероотступник, есть токмо на парадном хитоне иудейского первосвященника. Так прописано греками в книге, кою они сто лет пишут. Библия, толстая книга. Святая... А более таких дорогих камней нигде нет. Соврал, значит, тверской купец. Вон, печка горит. Разреши туда сунуть сию бесовскую срань! – Архимандрит поднялся, держа тетрадь в руке.

Проня Смолянов быстро пригнул голову к столу. Бусыга Колодин не выдержал, соскочил со скамьи, изогнулся и вырвал тетрадь у святого отца.

– Отдай взад, христопродавец! – тонко, с бешенством просипел архимандрит.

Великий князь пошевелил рукой в окровавленной тряпице. Бусыга поклонился и сунул в ту княжью руку многострадальную тетрадь купца Афанасия. Великий князь Московский опять заходил по комнате, прижимая раненую руку вместе с тетрадью ко груди:

– Мы против ганзейской рати да псковского ополчения уже выставили под городом Порховым, за речкой Шелонь, две тысячи своих ратников. Передовой полк. А позади него собирается большой полк воеводы Юрия Ивановича Патрикеева. Пушек у нас нет, только пищали да ручные бомбарды. Штук сто. Да, вот псковским непокорным людинам ещё один подарок будет прямо сейчас: вроде гонец проскочил во двор...– Иван Третий глянул в окно. – Точно, татарин во дворе. Татарин крещёный, так что ты, святой отче, готовь руку для поцелуя и крест свой нагрудный.

В палату и точно вошёл быстрым шагом молодой татарин. Низко поклонился великому князю, подошёл под благословление архимандрита.

– Говори! – разрешил великий князь.

– Тысяча наших сабель встала седнешней ночью в лесу под Изборском да ещё полторы тысячи как ты просил, великий княже, привязали своих коней в бору, что по правую руку от Пскова. Что сказать нашим тысяцким? Если завтра под рассвет мы ударим с боков, а твои полки – прямо, мы всех сомнём!

– Возьми за доброе известие княжескую полтину... вот тебе... да иди на кухню, подкрепись сначала, а потом поезжай назад. Скажи своим тысяцким, я сам буду через неделю стоять боевым станом перед воротами Пскова. И там всё решим.

Татарский гонец поклонился и вышел весёлый.

Архимандрит поднялся со скамьи:

– Разреши, великий князь, отправиться в храм, начать службу о победе русского воинства...

– В храм ступай, но службу о победе пока вести рано. Ступай, ступай...

Не успел архимандрит покинуть палату, как в дверь просунулся тучный отрок во всём холщовом, белом:

– Заносить?

– Заноси. А то вроде как постный день у нас, при святом отце нельзя.

Пока уставляли стол заедками да подавали чугунки с кашами да холодное мясо, мочёные ягоды, хлеб чёрный да ситный, великий князь всё ходил повдоль стола.

* * *

Что-то у него, великого князя Московского, получалось не так. Не по-русски. Этой ночью Иван Третий не спал, читал монастырский список с тетради Афанасия Никитина... Это же Четьи минеи торгового люда, а не тетрадь! Её наизусть учить надобно.

Вот он, великий князь, собирается пограбить Псков, пролить кровь. За что? Серебра ему мало. А серебро ему зачем? Татарам отдать. Ибо они – татары казанские, а он – всего-то данник сопливый, у которого можно и город Москву сжечь, а жгли не раз, и родню его можно в аманаты[29]29
  Аманат – заложник.


[Закрыть] запереть и держать в заложниках до смерти. И ведь держали: деньги давай! А ведь деньги – они только снаружи его княжества и есть. И торговля вся – у тех, кто морем владеет... А у нас одни реки, что утыкаются в чужие моря. Наш купец вон сидит, жадно хлеб кусает. Разве бы, имеючи деньги, купчина русский так жадно хлеб жрал? Имеючи море, так сопел бы?

А у него, у великого князя Московского, сейчас на руках не просто карта куда идти торговать, у него на руках – опись полумирового базара. Он, великий князь, пошлёт вон того купца к морю Каспийскому, издревле русскому, а тот купец продаст воска хазарским жидам, то море оседлавшим, получит на три копейки больше за пуд да и тому рад. А те, хазары подлые, тот воск продадут на свечи в гарем трабзонского эмира в пять раз дороже! Разве это справедливо?.. И разве через три дня будет справедливо, когда великий князь Московский из-за трёх пудов серебра смоет огнём русский город Псков? А те три пуда псковского серебра тут же понесёт клятым татарам, да с поклонником...

– Наливай и мне! Чего, про великого князя забыл? – рявкнул Иван Третий на Проню. – Под хмель думать вместе будем, так веселее...

– А чего тут думать, великий князь? – спросил Бусыга Колодин.

Иван Васильевич медленно поднял голову от блюда с бараниной. Глаза его стали наливаться тёмным гневом. А Проня и Бусыга уже стояли на коленях и упирались головами в сапоги великого князя.

– Ну, чего ещё?!

– А то, великий князь, что пришли мы к тебе не только с обетовальной тетрадью тверского купца Афанасия Никитина... – начал Бусыга. – А пришли мы с тайным посланием от всех псковских купцов...

– Давай сюда послание!

– Дать не могу, оно на словах передано!

– Ну, вот что купцы... Шли бы вы отсель подобру-поздорову! Афанасьеву тетрадь, мне завещанную, держали при себе почти пять лет. Поди, за пять лет послали по той тетради уже десяток караванов, да с немецкими купцами? Не за так, поди, а за деньги! А? С меня теперь собираетесь урвать серебра?

Иван Васильевич швырнул тетрадь прямо в лицо Бусыге. Тот успел тетрадь ухватить, поднялся с колен, подтолкнул встать и Проню. Осторожно положил тетрадь поближе к московскому великому князю, сказал, как бы прощаясь:

– Велено нам передать от псковских купцов, от старшины нашего, Семена Бабского, что ежели не станешь Псков воевать, то наши купцы тебе немедленно выплатят двадцать тысяч рублей... В зачёт недоданной дани.

– Погоди, погоди уходить, купец! Я не велел! А взамен, взамен чего у меня купцы просить станут?

Тут заговорил и Проня Смолянов:

– А чего просить? Только обычного права. Изгони ты своей силой, великий князь, иноземных купцов из нашего города да вели русскую торговлю возвернуть как она была! Вот и всё!

Иван Васильевич махнул купцам садится, протянул им по чарке вина:

– Это и всё? Так это мы – махом! Вот так, как выпили!

Выпили. И Бусыга Колодин не выдержал, засмеялся. Тоска, что два года грызла ему сердце, вдруг исчезла, испарилась...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ольгерд, князь Смоленский, литвин подлый, вёл свой отряд на город Печоры, что перекрывал Пскову выход на Балтику. Русский сотник чуть не в слёзы молил князя Ольгерда на Псков не ходить. Мол, купцы, пять лет назад схоронившие здесь Афанасия Никитина да зазря давшие навет на шинкаря Зохера, сидят сейчас в Москве и пьют вино с великим князем Иваном Третьим. В Пскове их нет.

В бешенстве и злобе князь Ольгерд сам прискакал в село Ольшага, где велел сотнику вырыть истлевшее тело Афанасия Никитина и всю одёжу с трупа порвать, но тайную тетрадь отыскать. Князя Ольгерда раззадорили до бешенства растущие цены на ту тетрадь. Русский сотник перекрестился православным обычаем и отказался. Его повесили тут же, на одной перекладине вместе с мелким шляхтичем, хозяином того селенья.

А потом, в полоумном отчаянии, князь Ольгерд дал команду: «На Псков!» И пошли на Псков тремя конными отрядами по двести сабель, татарским обычаем, без обозов. Пошли четыреста улан да двести тяжёлых драгун, при двух конях каждый. Такая гоньба позволяла проходить за день девяносто вёрст, посему князь Смоленский Ольгерд высчитал, что окажется под Псковом через три дня и три ночи.

Шесть сотен сабель, чтобы взять Псков – это смешно, но Ольгерд заранее услал гонца к данам, чтобы те вели военные шестипушечные корабли по Чудскому озеру прямо к Пскову. Обещал всю добычу из города данам. Ему, Ольгерду, нужны были только два псковских человека. И при них чтобы нашлась тетрадь!

Датские мореходы сначала пригорюнились, ведь все три корабля могли и потонуть, но больно велика была обещанная добыча в пользу моряков. Город Псков – богатая добыча! Шхуны подняли якоря...

На третью ночь литвины стали подходить ко Пскову со стороны Изборского леса. Передовой отряд легкоконных улан в сотню сабель, шёл тихим ходом, при полной луне огибая дубравный лес, когда навстречу им так же тихо выскочили из леса две сотни татарской конницы. Уланы со вскриками стали разворачивать коней, а там, сзади, ещё две сотни татарских лучников!

Кони литвинские добрые, крупные. Их колоть не надо. Зато самих улан татары махом прошибли стрелами и утянули на арканах в бор. Одёжа на уланах красивая, да и на военных поясах у них болтаются дорогие кинжалы. И хоть бы кто из улан успел крикнуть: крещёные татары режут врагов по-русски, одним махом! Ну, а коней уланских тысяцкие сами поделят, их воля. А кони – добрые, русские кони...

* * *

Псковские ратники с ночи понедельника метались по башням городской стены, выискивая передовой полк великого князя Московского. Ведь самолично видели, как ещё при луне челядинцы великого князя Московского на телегах подвезли и развернули напротив главных ворот Пскова шатёр Ивана Третьего, установили длинные шесты со стягами. Воевода псковский сам поднялся на дозорную башню, перечитал, что означают стяги. Был там стяг «На молитву», был стяг «Во славу воинства русского», а длинного вымпела «К бою!» не виднелось... А нет, вон поднимают... Ни болдоха себе! Московские челядинцы подняли фиолетовый стяг «Миром утешимся»... Хо-хо!

А там, вдали, со стороны городка Порхова, откуда обычно в облаках пыли подходили москвичи – тишина. Ни пыли тебе, ни вороньего грая. Это как понимать?

Ганзейские отряды, стоявшие слева от города Пскова на Филатовой горе, заволновались. Им смысл полотняных стягов на московском стане не был понятен.

Воевода псковский Никола Кресало, хоть ему и доложили о подошедших к Пскову датских военных шхунах, от доклада отмахнулся. Он вскинулся на коня, велел отворить ворота города и так, один, поехал прямо на красный шатёр великого князя Московского.

За ним увязались двое его оруженосцев. Одного воевода послал на Филатову гору, объяснить ганзейскому воинству, что войны, судя по всему, не будет. Пусть готовятся к переговорам. Второго погнал вперёд, смотреть, где же великий князь Московский?

Холоп даже с места не стронулся:

– А вона он, в повозке едет.

С малого пригорка, точно, спускалась к великому шатру большая повозка. За ней на конях лениво тянулся обычный княжий конвой, человек в сотню: копейщики, бердышане, пищальники...

Воевода Никола Кресало покинул седло, ухватился рукой за стремя, встал перед великокняжеской повозкой на одно колено. Великий князь Московский ступил на землю, прогнулся назад, в пояснице:

– Вот дороги, ей-богу! Одно горе, а не дороги! Что, Кресало, поди, к бою с нами изготовились?

– А как же, великий государь! Ведь нас с четырёх сторон окружили!

– Ну, с трёх сторон наши, если теперь и ганзейцев за своих счесть. А со сзаду кто на тебя навалился?

– Пока не ведаю, но доводчики бают, что пришли сюда три датские шхуны с пушками да князь Смоленский Ольгерд пытается на саблю Псков взять....

Оба, и великий князь Московский, и Никола Кресало, рассмеялись. Каменный град Псков на саблю не взять! Его за год сотней пушек не расшатаешь.

– Ольгерд где встал?

– Полез к озеру, навстречу датским кораблям да в болота упёрся...

Великий князь покрутил сначала левой рукой, потом правой. Издав по дикому взвизгу, в обе стороны помчались гонцы с пиками. На концах пик яростно крутились под ветром длинные чёрные вымпелы с золотыми орлами о двух головах: «К бою!» Псковитяне, что облепили стены, враз поприседали за зубцы крепости.

Увидев чёрные, на смерть зовущие вымпелы, со стороны изборского леса вылетела первая татарская крещёная тысяча, пошла огибать Фомину гору, нестерпимо воя: «Улла, улла!» Справа от города, из тёмного подборовского леса, косой лентой развернулась мимо Пскова вторая свирепая тысяча сибирских татар, непрерывно визжащих: «Алалала!» Татары двумя потоками помчались к южной оконечности Чудского озера.

Очумелые ганзейские военачальники стали было разворачивать вослед татарам три своих коротких пушки. Псковский воевода заругался чёрной руганью.

– Чего лаешься, Кресало? – удивился Иван Васильевич. – Татар сибирских не видал? Они второй год у меня... Подрабатывают летом. Сибирь же теперь наша, им теперь в Сибири дела нет. Не бойся, они крещёные...

В огромном шатре великого князя холопы уже расставили столы, запалили позади костры, рубили мясо. Великий князь подтолкнул локтем задумавшегося псковского воеводу:

– Зови ганзу, закусим пока. Чего им там прохлаждаться?

А ганзейцы уже и сами сообразили, что Псков от московитян защищать не придётся, можно пива выпить. Трое ганзейских званых людей сели в карету и за три мига скатились к шатру великого князя Московского. Ганзейские же ратники с Фоминой горы перетекли к Псковским воротам и там рассеялись.

Пока здоровались да интересовались погодой на Балтике, на трёх телегах провезли перед великокняжескими очами первых литвинских пленных, потом завернули телеги во Псков, там полоняне станут дожидаться выкупа.

Утро стояло хорошее, тёплое, роса только начала сходить с травы. Июнь месяц, дивная пора.

– За мир и покой – выпьем? – спросил Иван Третий Васильевич у магистра города Нарва, выбранного ганзейскими старшинами воеводой супротив московитов.

– Так. Хорошо, – ответил магистр и стал сдирать с себя кованые латы.

Где-то в отдалении, вроде как на Чудском озере, ухнула пушка, за ней вторая, третья. Потом даны там, далеко, заорали: «Горим, горим, пожар!» Потом всё опять смолкло.

– Татары, вестимо, подожгли шхуны горящими стрелами. Эх, три корабля пропало зазря... – Псковский воевода поморщился на водку, но выпил махом.

– Ещё кораблей себе навоюешь. – Иван Третий подтолкнул в бок Николу Кресало.

Выпив чару водки, нарвский магистр резнул серебряным стаканом об стол и начал заваливаться набок.

– Сурпы ему! Живо! – крикнул холопам Иван Третий.

Кто-то из холопов тут же притащил на деревянном подносе татарскую пиалу с жирным наваром от мяса.

– Пей, магистр, пей, облегчение получишь, – уговаривал нарвского магистра Иван Третий.

Магистр хлебнул жирной сурпы да с луком, солью, да с перцем, ему понравилось. Ещё пару раз хлебнул, сел прямо.

От главных ворот Пскова к шатру выдвинулась делегация псковитян. Попереди хоругвей и иконостасных икон главного храма, что с натугой волокли церковники, шли молодые красивые девчата, пели что-то весёлое, сами себе подтанцовывали, а в руках держали огромный каравай хлеба. На каравае горкой блестела кучка соли.

– Вот чего я люблю, так это девчат и свежий хлеб, только вынутый из печи. – Иван Третий встал поперёд всех своих бояр, первым пошёл навстречу псковскому мирному ходу. Отломил кусок хлеба, макнул в соль, прожевал, потом начал целовать девчат.

Они хохотали, пробовали увернуться, смяли колонну церковников. Те забуркотели совсем не церковными словами.

– Всё! Всё! Похристосовались и разошлись! – рыкнул на церковников великий князь Московский. – Шуйский!

Перед великим князем предстал конюший Шуйский, уже с румянцем на щеках и с запахом весёлого зелья.

– Вон ту поляну видишь? – показал пальцем Иван Третий. – Вот, командуй холопам, чтобы туда перевозили всё добро, чем угостить человек пятьсот: псковичей, ганзейцев да наших, конечно, и татар, если похотят. А нас здесь, возле шатра прикрой стрельцами. Говорить будем. Эти... псковские купцы, Проня и Бусыга... они здесь?

– Здесь, великий князь.

– Книгочеи кремлёвские здесь?

– Привезли. Под немалой охраной.

– Ну, давай, Шуйский, распоряжайся. Я своим делом займусь.

За княжьим столом сели ровно, не по лествичному уставу[30]30
  Лествица – написана в конце VI века по просьбе Иоанна, игумена Раифского монастыря, представляет собой руководство к совершенствованию. Сочинение относится к разряду аскетической литературы.


[Закрыть], будто не денежный прогал государства сели обсуждать, а весёлое брачное сватовство.

От псковских купеческих старшин пришёл и долго усаживался Семён Бабский. У него из-за громадности тела голос звучал совсем тонко, как у замужней бабы. Так и прилипла к нему городская кличка – Бабский. Только он да великий князь Московский знали, что этой ночью псковская купеческая община передала конюшему московского князя, Мишке Шуйскому, четыре бочки серебра. Шуйский принял под тремя печатями каждую бочку. На двадцать тысяч рублей серебра в русской, арабской и ганзейской монете пряталось в тех бочках. Мишка Шуйский уже проверил – правильное серебро в бочках оказалось...

От ганзейского купечества подал рескрипт[31]31
  Рескрипт – в Российской империи с начала XVIII века правовой акт (личное письмо императора), адресованное на имя высокопоставленного лица (обычно члена императорской фамилии, министра, митрополита и т.п.) с выражением ему благодарности, объявлением о награде или возложением на него поручения.


[Закрыть] на ведение дел сам магистр города Нарвы. Собственно, за этим столом решали дела только великий князь Московский, магистр города Нарвы и Семён Бабский.

– Я, понятное дело, говорю от всей земли Русской, – сказал в застольную тишину Иван Третий. – Завершальное слово стану тоже я говорить последним. После меня даже мышь не пискнет. Споров уже не будет...

Великий князь и договорить не успел, как на гульбанной поляне вдруг завизжали, в разные стороны побежали люди. К шатру великого князя неслись три татарских всадника, орали:

– Ольгерд, князь Литовский! Ольгерд, князь Литовский!

– Вот те, литвин поганый! – выругался Иван Третий. – Неужли нас обошёл своим войском и сейчас нападёт, сволочь?

Три татарина подскакали к самому шатру, кулями свались с седел, пали в ноги Ивана Третьего. Иван Третий сделал мрачное и презрительное лицо. Татарин, что имел знак тысяцкого на шапке и на правом плече, докончил орущий клич:

– Ольгерд, князь Литовский, оставил нам на поживу три сотни своего войска, а сам, один, ушёл о двуконь в Эстляндию! А большие лодки, с пушками, они горят!

Воевода псковский зло сплюнул и погрозил татарскому тысяцкому кулаком. Иван Третий выругался про некоего Бога Зурвана[32]32
  Зурван (Зерван) – в иранской мифологии олицетворение времени и пространства. В поздний период понимался как бог времени и судьбы, двуполое существо, породившее Ахура Мазду и Ангра Майнью.


[Закрыть] персидским неприличным словом, ведь татарским матом нельзя, потом спросил:

– Сколько я должен татарскому войску, раз Ольгерда не взяли?

– Нет, великий князь, ты не должен ничего. Ведь мы литвин догола пограбили! Только половину мешка серебра дай, а так – ничего!

Конюший боярин Шуйский уже волок на плече полмешка серебряных монет, а Иван Третий протягивал татарскому тысяцкому серебряный штоф с водкой. На штоф татарин замотал головой, поровнее подкинул на плече мешок с деньгами:

– Следующий раз опять нас зови, великий князь. Следующий раз литвин Ольгерд, пся крев, от нас не уйдёт.

– Джаксы! – согласился Иван Третий. – А теперь идите на правый берег Ильмень-озера. Там вставайте улой. Ждите...

Иван Третий не досказал, чего татарам ждать, да тысяцкий ихний, видать, понял, звякнул ещё раз мешком с деньгами и что-то весёлое проорал своим сотникам.

Великий князь сел за стол, уже не обращая внимания на татар:

– Четверть пуда серебра из казны вынул, как выбросил. Тьфу на Ольгерда!.. Мы сели здесь вместе потому, что я не хочу сейчас отбирать торговые и прочие вольности у города Пскова. Но за эту милость я спрошу. И спрошу строго. Вам всем знакомы эти купцы?

Проня Смолянов и Бусыга Колодин встали со скамеек, опустив головы. Семён Бабский буркнул что-то вроде согласия.

– Вот есть у них дело, – продолжал Иван Третий Васильевич. – Да такое, что если они его исполнят, то Псков навечно станет особым городом в Московской державе. А не сделают – не взыщите... Сами видели – татарин полмешка серебра взял и пошёл, даже не попрощался. А если каждый раз так?

– Если каждый раз так, то это не есть хорошо! – согласился магистр города Нарва. Его снова потянуло упасть. Он упал и захрапел.

– Пусть спит, ганза хренова, – поморщился Иван Третий. – Что мы приговорим, то он и подтвердит.

– А что мы ещё приговорим? – протренькал Семён Бабский.

– А что приговорим, то покаместь между нами останется.

– Э-э-э, – протянул Семён Бабский. – Оно бы лучше, чую, мне и не слышать.

– Нет, ты слушай, что тебе говорить станет великий государь всея Руси!