Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Великий князь Московский ещё раз просмотрел переводные листы тех бумаг, которые ему передали от имени купца из земли франков с именем Мишель де Круаз. Тот сидел нынче, как рак под мостом, под горницей Схарии.

Писал ему, великому московскому князю, рекомендательную грамоту франкский герцог де ла Сонье, писал благословление кардинал Испании Марк Антоний, имелось снисходительное письмо от Царя трёх Индий и одновременно пресвитера Иоанна.

– Ну? – спросил Иван Васильевич.

– Нет таких людей, великий государь, – ответил Радагор, быстро проглядевши длинное письмо, написанное латиницей. – Хоть мне кол на голове теши. Нет и не было в мире тех людей, что будто бы писали тебе эти письма.

– А печати? А подписи, а имена, что здесь упомянуты?

– Печати тебе, великий государь, кузнец твой, сириец, выльет хоть египетские. Подписи нужные я поставлю...

– Ладно! – князю чего-то недужилось, что-то зацепилось прямо под сердцем, дышать тяжко. – А что за лекарство этот купец привёз на продажу?

– Лекарство от всех болезней, – совершенно строго ответил Радагор.

– От всех? – поморщился великий князь.

– От всех. Там, в тех грамотах, явно прописано, сколько человек он вылечил, скольким князьям жизнь продлил, кого омолодил.

– Башку твою на пенёк! – заорал великий князь. – И как то лекарство называется?

– Мумий! – ответил Шуйский за Радагора и захохотал в голос.

– Ка-а-ак? – удивился великий князь.

– Мумий, – повторил Радагор и тоже хмыкнул.

Великий князь осторожно концом кинжала пододвинул поближе коробочку чёрного дерева, исполненную в виде махонького ларчика с крышечкой, откидывающейся вверх. Под крышечкой серел, отливая нехорошей желтизной, порошок. Пах тот порошок мышами и лечебными травами, если их подвесить в мышиный подвал.

– Они, великий князь, недавно затеяли большой гешефт. В нашем Великом Некрополе, в Египте, хозяйничают сейчас арабы. Так вот, покупают жиды у арабов забальзамированные тела давно усопших людей, потом эти сушёные тела перетирают на зернотёрке, потом ещё толкут пестом в ступе. И вот – готово лекарство! Про мумий, про засохших покойников, ты, верно, слыхал, это нынче как бы таинство, вот и пользуются теперь жиды тем таинством.

Великий князь глянул на Шуйского.

– Тут ты решай, великий государь, – отнекнулся Шуйский. – Я не могу. Я, видишь ли ты, куплен имями за три бочонка золота, что помогу обрести свободу жиду Схарии. Так что... ты меня, сволочного твоего предателя, теперь не слушай...

Тут не выдержал, расхохотался и великий князь. Вчера вечером они с Радагором видели и слышали, как прощелыга Шуйский торговался с «купцами» за жизнь пленника Схарии.

– Я, – орал Шуйский, – после такого предательства жить на Москве не смогу! Боюсь! Везите меня в свои земли! И чтобы там мне дом был большой и поместья, и десять тысяч крестьян!

Шуйский вместе с Радагором давно уже тайком взвесили те бочонки. Там оказалось почти четыреста фунтов золотой монетой. Если, конечно, чистой... Шуйского бы после спасения Схарии как человека многознающего и много имеющего жиды зарезали бы сразу за московской заставой. Золото – не такой товар, который отдают навсегда. Хоть бы и за жизнь Покровителя левой руки Навигатора Сионского Приората Сандро Филипепи[97]97
  Известен больше как Сандро Боттичелли.


[Закрыть].

* * *

Похудевшая в дальнем монастыре Софья выпила уже третий бокал фряжского[98]98
  Фряжское – заморское (старорус.).


[Закрыть] вина, и её потянуло слегка поругать родного мужа. За плохое житьё, за муки в лесном Горицком монастыре.

– Иван! – грозно заговорила Софья.

– Всё! Всё, до завтра у нас с тобой – всё! – заторопился Иван Васильевич. – Иди отдыхать! У нас тут сейчас военные дела начинаются!

Здоровенные гридни из внутренней палатной обслуги аккуратно вывели из залы и государыню Софью, и Василия-Соправителя. Радагор и Мишка Шуйский по голосу великого государя почуяли, что в нём загорается вятское бешенство.

– Вроде всё я сделал, всё предусмотрел, – густо заговорил великий князь. – Ан на душе склизкие жабы притулились. Холодно на душе-то... Никогда на Руси такого не случалось – идти войной аж на четыре города разом. Выдюжим ли, управимся ли?

Радагор начал свой утешительный сказ, как обычно сухой цифирью:

– Управимся, великий государь. Ты на этот год отменил натуральный оброк с пахотных людей, значит, простым людям военный поход станет в радость. Народ хлебом твоё войско не обидит. Полки ты одел-обул, двадцать новых пушек вводишь в дело... Да и древние русские города нас заждались... И люди тамошние тебе в подмогу встанут...

Иван Васильевич отмахнулся:

– Не то говоришь, книжник! По писаному говоришь... Не то... Душа у меня почто ноет? А, видать, душа моя старую сказку вспомнила: «Пойди туда, не знаю куда, добудь то, не знаю что...». Я-то всё вижу так, как это было бы двадцать лет назад. А в нашем мире всё изменилось! Какие-то безродные, безземельные шишиги расползлись по земле, как блохи собачьи, и правят целыми королевствами... Моего ближнего конюшего запросто купили.

Шуйский было «мекнул» – да получил от Ивана Васильевича затрещину по затылку.

– А выжига и вор кличет себя «папой римским» и командует мне почти с того края Земли мою веру поменять... Послал я караван людей с грошовым товаром в неизведанные земли и жду от них гору золота. Тоже с присказкой «Неси то, не знаю что...». Эх, я балда, да балдой бы меня! По моей лысой башке! Да раз десять!

Шуйский тут не выдержал, опрокинул в себя кубок с вином, пару раз кашлянул. Потом по углам пировальной палаты, сначала тихо, потом громче, громче, потом завиваясь к потолку, потом рванувшись через открытые окна во двор, завертелась, заиграла песня:

 
– А как во городе, да во Владимире,
Да закручинился молодой да великий князь,
Да не брало его кручину зелено вино,
Да не разгоняли его кручинушку красны девицы...
 

Тут, сразу в полный голос, вступил в песню и Иван Васильевич:

 
– Взял тогда молодой да великий князь,
Взял коня он ретивого да долгогривого,
Взял тогда он червлёный щит да калёный меч,
Да во поле выехал, в поле русское, в поле буйное!
 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Поход русского купеческого каравана на юг, по левому берегу реки Иртыш, да в зимнее время, получился совсем чёрным.

Сначала от Атбасара строго на север по широченной сакме, натоптанной за тысячу лет, пошли ходко. Под ногами хлюпала только редкая грязь. Да и дерева для костров хватало. А вот на древней горной возвышенности Кокше-Тау, разрушенной солнцем, ветрами и временем, Караван-баши велел поворачивать на восток:

– На этих камнях мы следа не оставим.

Повернули на восток. И сразу попали на старый, давно нехоженый путь.

– Солончак сожрал хорошую дорогу, – пояснил Караван-баши. – Но нам по ней надо идти. Другого пути нет.

Куда денешься? Так, по подмерзающему солончаку, шли десять дней! Верблюды шагали хорошо, без заминок, а вот кони... Кони стали упрямиться. Им каждый вечер требовалась хорошая вода, то есть чистая, несолёная. А где её взять, когда кругом одни солёные и гиблые озёра? Проня орал:

– Загубим конематок, какого лешего нам тогда идти дальше? – орал, а сам бегал с кожаными вёдрами по окрестностям, искал пресную воду. И ведь находил! Её от росы да от первых снежинок, да если искать с умом, достаточно собиралось в подмерзающих канавках и ложбинках.

Степь стала показывать свой норов, когда, по словам Караван-баши, оставалось четыре перехода до края соснового леса. Тот лес уходил к Алтайским горам, переваливал через них, и уже совсем к северу перерастал в тайгу.

– Нам бы побыстрее к тому лесу, – говорил Бусыга, кивком головы показывая на Бео Гурга, стонущего в бессознательном теле. – Чернеет у Книжника рука... Антонов огонь. Лекарства кончились, а болезнь разгорается. Плохо...

А однажды ночью пронеслась над степью отчаянная пурга, и поутру весь караван оказался засыпан толстым слоем снега. Проня всё утро радовался снегу, что не надо искать воду – вон, бери хоть лопатами!

– Восемнадцать коней, четыре стельных конематки и пятьдесят верблюдов, конечно, без водопоя не останутся, – согласился на Пронину радость Караван-баши. – Но останутся они без корма! К полудню на степь упадёт джут!

И точно. К полудню снег продолжал падать, но на самой земле образовалась толстая ледяная корка. Верблюды без травы терпели, им и снег пока не требовался, а кони стали пробивать лёд до прошлогодней травы. В кровь разбили копыта, а до травы не добрались. Джут. Погибель скотине.

На второе утро природа наслала на караван метель. Руку вытянешь – в белом мраке её не видно. Караван-баши бегал среди метели с острым ножом, рассупонивал упряжь, освобождал коней.

– Ты чего? – накинулся на него Бусыга.

– Телеги цепляй за верблюдов, а коней вяжи на длинную верёвку! Конематок не трожь, они сами пойдут. Живее, живее, карай баккаар![99]99
  «Чёрный край нам светит» (пер. со староперсидского).


[Закрыть]

Кое-как сладили. Топорная, неуклюжая упряжь охомутала верблюдов и они, бедные, с провисшими горбами, кроме поклажи на Спине поволокли за собой ещё и гружёные телеги. Понимали громадные животины, что сейчас падать и лежать – смерть вызывать. Орали протестно, но шли. Кони без тележного привяза оживились, даже забегали на длинных свайках из вожжей за конематками. Конематки лягались, отгоняли ретивых, но уже сильно отощавших скакунов.

А метель молола и молола. Ту повозку, в которой везли Книжника, оставили при конской тяге. Её тянули две молодые сильные кобылицы. Проня Смолянов на ходу развязал тесёмки крытой шкурами повозки, залез к Книжнику в воняющую тьму. Тот, укутанный в шубы, стонал, дышал быстро, от него несло жаром. Проня, тайком на груди нагревший в кружке снега, плеснул туда чачи и дал Книжнику выпить холодное питьё.

Бео Гург на миг пришёл в себя, прошептал:

– Спасибо... Извинись перед нашими, что так оно вышло. Берегите Караван-баши. У него опыт есть, он вас доведёт... – глаза Книжника закатились под лоб, он опять часто-часто задышал.

Проня вылетел из повозки, налетел на Караван-баши:

– Веди к людям, к людям веди! Слышишь? Книжник отходит...

– К людям и веду. – Караван-баши склонился с высокого верблюда к Проне, внезапно заорал: – Не путайся под ногами! Иди на место! Работай!..

Метель кончилась через день, неожиданно. Верблюды вдруг разом все вместе повернули к северу и, не слушаясь ударов острых палок, ходко пошли туда. Караван-баши привстал в седле, долго нюхал воздух, потом сообщил:

– Дым... Жильё...

* * *

В ложбине, тянувшейся перед лесом, вдоль него стояла юрта, кое-как укрытая драной кошмой и обрывками шкур. Судя по тому, что ни людских, ни скотских следов вокруг юрты не отмечалось, а дым шёл малый и тихий, в юрте умирали.

– Нас далеко слышно. Наш скрипучий и орущий ход. Но никто из юрты, по обычаю, не вышел встречать караван... – Караван-баши снял волчий треух, возложил правую руку на лоб и пробормотал молитву своему Богу.

Проня Смолянов соскочил с коня, рванулся бежать по глубокому снегу к косо повисшему пологу юрты.

– Стой! – жутким голосом остановил его Караван-баши. – Там может гнездиться чёрная смерть. Или оспа. Бери коней, топор и волоки сюда сухих деревьев. В лесу их много.

Проня побежал исполнять приказ, а Бусыга, долго ездивший вокруг юрты и в её окрестностях, повернул коня к Караван-баши:

– Другого жилья не заметил.

– Здесь, купец, Степь. Здесь деревней не живут... Ты сними шубу, шапку, обкури смолистым дымом лицо, одёжу, руки. Запали факел. Палкой открой полог юрты и осмотри там всё. Но внутрь не заходи.

Бусыга заторопился. В одних портках и в сапогах он подошёл к юрте, засунул внутрь факел. Откинулся наружу, проорал:

– Караван-баши! Там старик, но живой вроде, хрипит. Двое детей. Спят, или как бы того... совсем... не знаю... Женщина живая! Хочет выйти!

Наружу вышла женщина азиатских кровей, её шатало. Она протянула руки к людям и шёпотом стала говорить. Говорила мало. Караван-баши перевёл, всё сильнее и сильнее злясь:

– Говорит, одну Луну назад... две недели по-нашему... муж сел на коня, взял лук, стрелы, копьё, оставил им половину барана, вторую забрал сам и уехал. Там лежит совсем больной отец её мужа, старик, двое детей опухают от голода. Она для тепла сегодня подожгла самое дорогое – своё приданое...

– На охоту муж уехал? – спросил Бусыга, выбирая взглядом коня, который потощее...

– Нет, – ответил Караван-баши. – Он один жить уехал... Насовсем. Больных чёрной немощью в юрте нет. Человеческая там немощь – голод...

Тремя конями Проня Смолянов подтащил у юрте шесть сухих сосновых стволов. Бусыга накинулся на стволы с топором, рубить дрова. Караван-баши махом распушил вязку с котлом, мешки с мукой и дроблёным пшеном, потащил в юрту... Проня Смолянов порылся на повозке, достал свою заряженную пищаль и снова уволокся в лес. Немного погодя там раздался гулкий звук выстрела и дикий крик радостного Прони.

* * *

На третий день стоянки юрту основательно утеплили, благо у купцов шкур хватало. Бусыга пытался научить женщину варить кашу, но это учение она не освоила. Зато быстро и ловко, разделала тушу лося, убитого Проней и всё варила и варила лосиное мясо, выпаивая своих детей и старика крепким бульоном с невиданным в этих краях растением «лук».

Старик сначала выплёвывал лук, потом попросил целую головку и так, макая лук в соль да заедая крошками сухаря, съел целую луковицу. Попросил ещё... Дети же, ожившие, осмелевшие, нашли у зазевавшегося Бусыги крынку с мёдом и принялись таскать пальцами сладость. Бусыга тут же подвесил крынку с мёдом повыше, привязав её к решётке юрты выше своего роста. Дал женщине свою деревянную ложку и научил:

– Одну ложку в день! Каждому! Иначе брюхо заболит и не заживёт!

На удивление Бусыги, женщина про брюхо поняла и заботливо завязала горлышко крынки куском кожи.

Проня всё время ездил в лес. Вокруг юрты образовалась целая стена из сухих лесин...

А Книжник, языческим древним именем Бео Гург, тихо умирал. У него на правой руке краснота поднялась уже выше локтя, а чёрная кожа стала лопаться возле самого локтевого сгиба. Ногти слезли. К вечеру третьего дня Книжник уже не стонал, бульон не глотал, глаза у него закатились наверх, под лоб.

Старик долго смотрел со своей лежанки на чёрную руку Книжника, потом тихо заговорил. Сказал десять слов и отвернулся от людей, сидевших у огня посреди юрты. Порылся в своём шаболье и достал короткий кривой ножичек, лезвие которого было укутано в деревянные ножны длиной с указательный палец взрослого человека.

Караван-баши начал было остро говорить старику, показывая на головы Прони и Бусыги. Потом остановился, коротко сообщил:

– Старик знахарь. Велел немедля Книжника связать и ударить по голове. Вынуть ему сознание. А он, лекарь, ему, Книжнику, отрежет чёрную руку. Иначе к утру Книжник от нас уйдёт насовсем. Хоронить зимой его негде – придётся сжечь. Если ваше верование позволяет тело жечь – жгите в одном конском переходе от юрты старика.

– Да я ему!.. – заорал тут Проня.

За старика вступилась женщина. Караван-баши послушал её, покивал, перевёл:

– При хане Тохтамыше его дед ходил среди воинов хана как лекарь. И он сам ходил, как лекарь, среди воинов хана Елугея. Знатный он лекарь, из сильного рода. Зовут Болат Омар Улуй.

Бусыга поглядел на Книжника, ставшего просто мешком с костями, на его измученное серое лицо, на нос, превратившийся в клюв умирающей птицы. Сказал тихо:

– Пусть. Доверяем... А сознания лишим своим способом. Давай, Проня, лишай.

Проня мыкнул, выскочил из юрты с пустыми оловянными стаканами, а вернулся с полными. От стаканов в жаре юрты остро несло чачей. Проня, не спросясь, закинул назад голову Книжника, зажал ему нос и в открывшийся чёрный проём рта вылил половину стакана чачи. Другой половиной крепкого напитка Проня смазал левый, гниющий локоть Книжника. Тот похрипел, похрипел, задышал скоро-скоро и обмяк телом.

Старик поводил своим кривым ножичком над огнём, покосился на Караван-баши. Тот схватил вялую больную руку Книжника и стал держать ровно. Старик одним косым махом ножичка взрезал кожу вокруг локтя, а вторым махом углубился в остатки мяса на руке. Книжник выгнулся дугой и захрипел, завозил ногами. Бусыга упал ему на ноги, придержал их. Старик три раза ковырнул в локте, там, где локоть сгибался. Послышался тонкий противный скрип. Чёрная рука Книжника отпала от локтевого сустава.

Проня было вознамерился облить сочащееся кровью место отреза чачей, но старик только грозно хукнул. Промочил кровь старой тряпкой, вроде как детской повитушкой, и тут же выложил на кусок красной кости моток серых ниток – не ниток... Туда же положил что-то чёрное, гнилое. Сам обвязал культю куском старой ткани. Хмуро буркнул неясные слова. Не колдовские, слава Господу...

– Это он положил на рану паутину лесного паука. Паутина рану сошьёт...

Проня хмыкнул и тут же получил от Караван-баши по шее.

– А на паутину лекарь положил плесень. Плесень, она самая древняя на Земле живая сущность, – продолжал пояснять Караван-баши. – А то, что есть самое древнее, то есть на Земле самое живое... Самое крепкое к жизни, против смерти...

Старик тем временем рылся в кожаном туеске, знакомо пошитом. Проня подошёл, паразит, без зазрения совести взял из рук старика кожаную безделушку, аж охнул:

– Ну, браты, от же даёт наш лекарь! Это же мытная сума ханского баскака! Ей годов двести как станется. Сохранилась, гляди!

На сумке, шитой коробом из толстой бычьей кожи, там, где поверху плотно крепилась крышка на железных петлях, Проня углядел знак. На стёртой железке было написано «Кашира» русским черкающим письмом.

Старик отвернулся с сумкой от Прони, порылся там и достал узкую белую полосу материи, шириной в два пальца. Достал и уйгурскую письменную палочку, спокойно обмакнул палочку в кровь, сочащуюся из обрезанной руки Книжника. Начертал на ленте ряд непонятных значков и отдельно – знак змеи. А на хвосте той змеи нарисовал шар – не шар, колокольчик – не колокольчик. Потом обрезал ленту с надписью и повязал вокруг пострадавшей руки Книжника. Сказал вроде как заклинание.

– Пусть, мол, носит этот мой лекарский знак как заклятие от болезни, – перевёл Караван-баши.

А лекарь ещё пробурчал что-то и протянул Проне свою глиняную чашку.

– Три Солнца Безрукий встретит лежа, а на четвёртое Солнце выйдет сам посмотреть... – перевёл Караван-баши. – А ещё он хочет попробовать этот воняющий напиток. Проня, дай лекарю выпить нашего лекарства!

* * *

На четвёртый день, поддерживаемый Бусыгой и Проней, Книжник вышел поглядеть на солнце. Вернувшись в юрту, он выпил две плошки бульона и упал спать со здоровым храпом.

На десятый день караван тронулся дальше. У юрты оставили две телеги, трёх коней, а в женском углу – три мешка сухарей, топор, два ножа и боевой лук с тремя десятками стрел. Специально для лекаря, как особую плату, оставили керамическую баклагу с чачей... Женщине, тайком, Бусыга сунул кошелёк с арабскими монетами, показал на детей, мол, это для них. Женщина смутилась, но тут же стала снимать с себя драный халат.

– Полный ты обалдуй, Бусыга, – рассмеялся Книжник. – Она думает, что ты хочешь за деньги сделать ей ребёнка.

Бусыга тотчас перекрестился и выскочил из юрты.

– У её мужа, – сказал лекарь Книжнику, не называя сбежавшего мужчину своим сыном, – на шее, вот здесь, большой и толстый шрам. От копья. Я вылечил его... на свою старую голову. Если встретите того человека со шрамом... то пусть ему больше не поможет никакое лечение...

– Ясно как божий день, – туманно ответил Книжник и покинул юрту.

* * *

Вышел всё же московский купеческий караван, благословясь, по ранней весне, к озеру Нор Зайсан... Вышел с большим уроном. Только половина того каравана, что перешёл Уральские горы через проход у Челябы, ступила на древнюю дорогу в Индию, от озера Баал Кар до Тибета. Главное, сохранили купцы весь воск и весь янтарь, четырёх конематок и двенадцать русских жеребцов.

На переходе через пятый приток Кара Иртыша[100]100
  Кара Иртыш – верхнее течение реки Иртыш, от истока до впадения в озеро Зайсан.


[Закрыть], уже в тёплые денёчки, на караван напали дикие, озверелые люди, человек эдак сто. По раннему утру налетели с двух сторон, но тут грохнули разом обе пищали Прони, а Караван-баши вдруг заорал злые слова про то, что едут они к китайскому контайше[101]101
  Контайша – титул крупного феодала.


[Закрыть]. И если не довезут контайше подарки, сто тысяч китайских воинов войдёт в этот предел Степи.

Кочевники с воем отхлынули от русских купцов. Но, вероятно, огненного боя силу они уже знали, обычная боязнь их прошла, и при отходе в низину Кара Иртыша подлые кочевники пустили в караван сотню стрел – загубили пять коней и шесть верблюдов.

– Им до этого контайши, как нам до Луны, – непонятно сказал Книжник, ловко снимая одной рукой упряжь с загубленных животных. – Им пожрать охота. Пусть жрут убитых коней и верблюдов.

Проня взбесился:

– Эдак мы никуда не дойдём! – заорал он Книжнику. – По всей степи понесётся слух, что у нас можно тягловый скот убивать, чтобы пожрать. А нас трогать не надо!.. Дай мне твою жёлтую соль[102]102
  Жёлтая соль – особая выварка из рогов и копыт животных. При добавке некоего ингредиента становится тем, что называется «цианид».


[Закрыть], дай!

– Может, всё же лучше трупы животных свалить в яму да сжечь? – предложил Бусыга. – Чтобы показать нашу силу?

– Можно, – отозвался наконец Караван-баши. В походе за ним было последнее слово. – Но тогда надо долго ждать, пока животные сгорят. Силы тратить на костры да на дрова. Дров здесь мало... А поджечь и уйти – тоже вредно. Мы уйдём, а барымтачи вернутся, прискачут на готовое, жареное мясо. Угости их жёлтой солью, Волк. – Караван-баши всё чаще теперь звал Книжника Волком.

Всем животным, павшим от стрел кочевников, взрезали глотки, в глотки Книжник самолично затолкал по щепотке жёлтой соли. После этого двенадцать переходов до озера Нор Зайсан русский караван прошёл тяжело, но беспечно.