Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Заплакал Афанасий, хотя понимал, что плачется само. Плачется от обиды, что не закончил путь, не поимел денег, да ещё уходит на тот свет должником тверского князя. Тверской князь дал Никитину в займы десять гривен серебром, теперь проклянёт его... Не понимает и никогда не поймёт тот тверской князь, что сотворил Афанасий для торгового дела на Руси.

Вот перед ним стоят на коленях два человека. Псковские они, люди битые да мытые. Значит, святого слова никогда не нарушат. Значит, можно им вручить тетрадь, за которую он, почитай, жизнь отдал. За тридцать страниц – жизнь! Эх!

– Согласные вы, псковичи, дать слово обетованное купцу Афанасию Никитину перед отхождением его навечно в мир иной?

Бусыгу от неожиданности передёрнуло. Плечами вздрогнул. А Проня ничего, только прогундел:

– Согласны... Согласны, вот те крест святой поцелую! Бусыга и Проня поцеловали протянутый священником крест.

– Ну, давайте, отойдите туда, в уголок, а я исповедую отходящего...

Священник достал откуда-то стихарь, стираный-перестираный, накрылся стихарём, накрыл и лицо Афанасия Никитина и стал что-то скороговоркой спрашивать. Афанасий односложно отвечал. Сколько бы ни прислушивались к бормотанию псковские купцы – ничего не понять. Наконец священник откинул стихарь, протянул к губам Афанасия серебряный крест, Афанасий тот крест три раза облобызал.

Священник неожиданно ругнулся муромским чёрным матом:

– Елея не найти! Страна стала, тоже мне, Смоления! И водка тут жидовская! Есть чего русское?

Бусыга Колодин тут же сунулся в свой мешок, достал пузырёк из обожжённой в печи глины:

– Там льняное масло. Оно тебе, святой отец, по нраву?

– От же как! Теперь, Афанасий, раб Божий, отойдёшь со всем обрядом, даже с елеем!

Поп капал из пузырька жёлтое льняное масло на палец и прямо пальцем выводил кресты на лбу, на руках, на ногах лежащего купца Никитина. Проня Смолянов заметил, что Афанасий и правда отходит. Голые ноги тверского купца стали заметно синеть.

– Всё, отец святой, всё! Иди, родимый, иди! – чуть не в голос закричал Проня.

Бусыга же молча выгреб из армяка малую пригоршню арабских серебряных монет, высыпал на ладонь попу, сказал тихо, но жутко:

– Пытать тебя станут – молчи, что купчина Афанасий в Индиях бывал. Говори, у арабов в плену сидел. Заболел и помер.

– А на дорожку глотнуть?

Проня ухмыльнулся, тут же, в дверях, сунул священнику недопитую им да Бусыгой баклагу жидовской водки.

Недолго поп нёс водку. Не успел и приложится. Во дворе его тут же взяли в оборот и принялись бить литвинские уланы. Поп не кричал, не рвался назад в хату. Вцепился только в крест православный, да так с крестом в худых руках и упал.

– Когда холопы ваши в эту хату меня волокли, – заговорил вдруг со смехом Афанасий, – не могли башками своими помыслить – как нести? Ногами вперёд или головой? Пока ворочались да лаялись меж собой, так я успел тетрадь свою вон под тот столб приворотный сунуть. Тот, что по левую руку стоит. Сейчас сюда прибегут, станут меня пытать, так оборонять меня не суйтесь. Здоровье своё охраняйте. Русскому купцу в этом мире здоровье ой как нужно...

Литвины обшарили бездвижного попа, бросили наземь кулём и стакнулись кучей, решали что делать дальше.

– А что везти в Индию – везите камень янтарь... – опять ровно заговорил купец Афанасий. – Особливо тот, что с жужелицей али с комаром внутри. За тот камень вес на вес получите лалы или топазы, даже алмаз. К янтарю обязательно воску возьмите, сообразно объёму янтаря, а не весу. Обязательно – воску! Ну, идут сюда. С Богом, браты... Погоди, погоди, Проня! Дверь подопри, удержи хоть телом! Бусыга! Подсунься ко мне ухом...

Проня навалился на дверь халупы. Литвины бестолково суетились на улице. Потом вывернули бревно, решили бить бревном в хлипкую дверь.

Афанасий вдруг сухой рукой так крепко ухватил Бусыгу за ворот азяма[13]13
  Азям (озям) – русская старинная верхняя одежда, длинный кафтан, сермяжный или из толстого сукна домашнего изготовления.


[Закрыть], тот аж икнул.

– Кобылку хороших кровей... хоть махонькую, хоть бы ей и месяца три всего было, а доставьте в Индию. В город Бидар. Запомнил?

– Запомнил, Афанасий. Ты, давай, говори...

– Город Бидар – стольный град государства Бахман. Там раджа – мой друг. Зовут раджу Паранаруш... Кобылку, запомни...

Первым в хату ворвался красный лицом сотник. Злости в нём билось на пятерых. Заорал:

– Где тетрадь подохшего, москальские погани?

– Тихо! – прошептал Проня Смолянов. – Тихо! Ещё не отошёл. И мы про тетрадь вопрошаем. Слушай сюда. – Проня совсем ласковым, почти ангельским голосом, спросил: – Афанасий! Афанасий! Ты вспомни, как жида зовут, что поменял твою тетрадь якобы на лекарственную водку? Ну, как?

Из посинелых губ Афанасия слетело имя:

– Зохер.

– А свой шинок Зохер держит в этом селе? В Ольшаге? Или где?

– В селе Кизичи...

– Кизичи, – повернулся к сотнику Проня, – стоят на этом же тракте, тридцать вёрст отсюда. Скачи, хватай Зохера!

Сотник, гремя саблей, всё же подлез к умирающему да заговорил тоже ласково, берендей поганый:

– Когда ты поменял тетрадь у жида, Афанасий, да как она выглядела?

– Позавчера... Или вчера... Не упомню. А тетрадь покрыта коричневой кожей, в шестериду листа... Эхххх – хееее... – отошёл Афанасий Никитин.

* * *

– Вчера мы брали у того же Зохера две баклаги водки, – грубо врал сотнику Бусыга. – Мы тоже гнались за Афанасием. Хотели разузнать торговые пути... Водку, значит, брали в селе Кизичи. В шинке. Шинок там один. Ловите Зохера там, если ещё не убег... А мы уж, простите, такой обычай, станем здесь до следующего утра покойного отпевать да хоронить по-людски. Зря вы святого отца убили, кто теперь купца отпевать станет? Мы плохо церковный обычай знаем...

Литвинский сотник послал на это Бусыгу курей доить да с лютой словесностью в горле выскочил за дверь. Дверь повисла на одной ремённой петле.

* * *

Похоронили тверского купца Афанасия Никитина да безымянного православного попа поздним вечером, при полной луне, на заросшем кладбище. Проводил их до кладбища местный дед, слепой, старый-престарый. Но ещё помнил дед, что в этих местах была Православная Русь, а не подлая Литвинщина. Деда водил за руку малец, правнук, так тот по-польски всё кричал на ворон, а по-русски знал только «больно!» и «дай!». Мальчонке вручили половину каравая хлеба, а слепому его прадеду – три копейки серебром.

Дед монетами побренчал, тихо прошамкал:

– Предобрые паны! Естем перши проблем. Ускорости до нас, на село, прибуде польский ксендз, собака, я тада стану про могилы, что свеже порыты, говорыти, што родню похоронив. Ксендзу егда потреба трошки дата увзяток, ведь читать станет, пся крев, над могилами свою латинянску колобродину... дать надобе увзяток, штобы не читал. Грешно... пани добродни, читати ксендзу над русами свои поганые словеса. Так бачу?

Бусыга Колодин сыпанул деду ещё три монеты серебром, арабские, да мелочь медную, тоже старого чекана. Проня Смолянов выругался в том смысле, что больно дорогие ксендзы на литвинщине – тут же примолк, получив от Бусыги по загривку.

Дед по звуку об загривок понял, что и кто получил, сказал вдруг чисто, громко:

– Не твоя пока земля, отрок, так ори здесь: «Ите, месса эст!»[14]14
  «Идите, служба закончена!» (лат.).


[Закрыть]

* * *

Прямо с кладбища, как и указал дед, едва видимый просёлок выводил на старую московскую дорогу, ныне совсем забытую.

Куда там «забытую»! Только выбрались на ту дорогу, как встреч им – шестеро людей с копьями. А позади копейщиков кони громко хрипят, знать, добрые кони, некрестьянские. Хорошо, что луна вовсю светила, а то бы здоровенные подручные псковских купчин, махом прыгнувшие по сторонам, налетели бы с боков да посекли бы крадущихся по древнему шляху. У крепкошеих подручных за неделю наросло на душе то, что можно умыть только кровью. И мечи у них не в корчме были точены, а в русской кузне...

Из серёдки шедших по дороге вдруг заорал русский голос, с московским аканьем:

– Свои, свои, браты, свои! – услыхал, видать, русскую предударную матерность.

Сошлись прямо на дороге. Оказалось, это боярский сын, Обжига Кривулин, бежит от Москвы на Литовщину. Бежит с чадами, да с домочадцами, да со скотом, да пять плугов прихватил, серпы, косы, шесть семей крестьянских... Сзади, точно, уныло, с иканьем, подплакивал младенец.

– А что бежите-то? – зло спросил Проня Смолянов. – Поди пограбили кого? От чего же нынче бежать из Руси? Мир там и покой...

– Покой... мир...– протянул боярский сын Обжига Кривулин. – Оно конечно, кому как... Верблюдов продайте мне, а? Хоть будет на что людей посадить. Совсем замаялись...

Младенец вдруг зашёлся в кашляющем плаче. Мать его, видимо, совала ему грудь, да в груди избыло молоко. Дорожка ведь та ещё, Старая Московская, рытвинная да ухабистая...

Верблюдов, да, продать можно. Верблюды на Руси летом невыгодны. Линяют летом верблюды, а линялые верблюды работать не хотят... Столковались себе в убыток. Вдвое, считай, потеряли. А прокорми-ка их, этих зверей московским летом! Летом верблюд жрёт за трёх коров, а толку с него, как с телёнка – ни сожрать, ни запрячь.

– Так ты, боярский сын, не сказал ведь, почто бежишь с Москвы? – пристал Проня Смолянов к молодому ещё мужику, носившему на ремённом поясе длинный нож.

Обжига Кривулин обернулся, глянул по сторонам, только потом шепнул:

– У великого князя Московского, Ивана Третьего, негаданно помре наследник его, старший сын Иоанн Иванович. Говорят, жид Леон его отравил – лекарь литвинский, папский. Замятия[15]15
  Замятая – распря, свара (древнерус.).


[Закрыть] на Москве намечается. Хотят великие бояре посадить наследником и соправителем Дмитрия Иоанновича, сиречь сына помершего Иоанна, и, значит, внука нынешнего великого князя Московского Ивана Третьего... Опричь старшего сына от Софьи, Василия, да мимо наказа дедов и прадедов. Так-то, купец! Избесилась Москва, стала менять и дедовские обычаи и дедовскую веру. Сие есть, бают в народе – «ересь жидовствующая»! И та ересь вошла в умы и души всех великих бояр. И они прямо толкают великого князя Ивана Третьего: «Сади, мол, на престол, внука Дмитрия! А не то мы тебя скинем с престола, да казанским татарам продадим. В зачёт трёхлетней дани»! Ужас! Разве от такого не побежишь из Москвы?

– А великий князь Московский, он – чего? – Проня попридержал за пояс Обжигу, готового поместиться между горбов верблюда.

Обжига оттолкнул Проню ногой, концом длинного ножа уколол верблюда. Тот махнул головой, медленно двинулся по шляху.

Отъехав от Прони шагов десять, беглец московский всё же обернулся, ответил громко, со злой усмешкой:

– А чего великий князь мыслит, того не ведаю. Только вот знающие люди говорили по углам да по загнеткам, что, ежели великий князь Иван Московский вдруг победит в этой междусобойной замятие, тогда всем придёт обязательный каюк.

– Кому – всем? – прокричал теперь Бусыга, почуяв по низу живота холод.

– А всем! – зло и радостно ответил московский беглец. – На пятьсот вёрст окрест Москвы будет опять одна Москва. Одно княжество. А вольного города Пскова – не будет. И Великий Новгород свою вольность потеряет! А про Казанское ханство совсем забудут! Одна Москва будет! Попомните меня!

– И Литвы не будет! – заорал тогда Проня. – И Польши не будет! Зря ты туда бежишь! Всё равно ведь на Москве окажешься!

Утеклец невнятно выругался и подстегнул верблюда. А Бусыга и Проня, не сговариваясь, повернули со Старого Московского шляха влево. На Псков пошли, поближе к дому.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Про тетрадь Афанасия Никитина Бусыга и Проня сговорились молчать. А своих помощников сводили в храм на Подзоре, и те поклялись родными отцами, что не знают никакую тетрадь. Сидели, мол, в ста верстах от Пскова, на острове, где у Прони с Бусыгой складские лабазы, караулили купеческое добро. И далее острова не ходили.

Хоть парни и были новой веры, но древлянскую веру крепко помнили. «Клятву на отца» в древности давали смертную. Порушишь клятву – сам своего родителя и зарубишь. Или брата его, или любого мужика ихнего рода, если родитель уже помер. Справедливая была вера, старая, крепкая!

В Пскове уже почуяли неладности в Москве. И перво-наперво не повезли туда на отдачу посошную дань[16]16
  Посошная дань (подать) – земельный налог в средневековой Руси.


[Закрыть]. Оставили себе. Потом разом запустили в город больше сотни литвинских, немецких и датских купцов. Литвины – ладно, они торговали тканями да разной обувкой. А вот немцы и даны понавезли во Псков исключительно хмельной товар. Вино и пиво. А тайком продавали и белое вино, горячей, жидовской возгонки – стали делать то, за что московский князь головы лишал одним сабельным махом.

А на улице с бочек торговать не станешь. Посыпались тайком в кошли псковских старшин да письмовних дьяков серебряные деньги. И немалые. И тотчас открылись в городе иноземные питейные дома. А из такого дома благостным человеком не выйдешь – свиньёй выползешь. Значит, для успокоения пьяной души надобно возле питейных домов ставить храмы.

Но вот же беда: немцы даны, да литвины буевы не умеют ставить православных храмов! А ставят храмы католические – правда, за каждый гвоздь или камень платят сами, своим же мастерам. Идёшь по городу Пскову, а на каждом углу герекают на чужом языке. Тьфу! И ксендзы ходят совсем открыто, не таясь, нарочно крестят каждого псковского своим подлым крестованием. Своя же жизнь и торговля встала как конь в тесном станке, когда коню подковы меняют. В том станке не лягнёшь, не взбрыкнёшь...

Бусыга, едва год прошёл, как от Смоленска с тетрадью пришли, по осени навестил Великий Новгород. Там тоже росла иноземная винная и пивная продажа, а новгородские купцы жили широко, денежно. Им в охотку давали заёмные деньги, а кто давал – про то новгородцы даже в сильном подпитии молчали. Бусыга узнал процент отдачи с тех денег и перестал якшаться с кредитованными торговцами. Ибо дело это было грязное, галерное – брать взаймы под тот жидовский процент. Два года покатаешься, как колобок в масле, а на третий год станешь толкать или тянуть весло на турецкой галере – это как посадят, на какую цепь прикуют. Жиды в охотку торгуют русскими рабами на Туретчине. А турки в охотку покупают русских...

Вернулся Бусыга в Псков тихий, задумчивый... А тут ему Проня преподнёс непонятный случай:

– Я, Бусыга, в голоштанном детстве бегал по лужам да по огородам с Митькой Помариным. У него отец, помнишь, у рыбарей подрядчиком был, на Чудском озере, да утоп нечаянно? ...Так вот, днями встретил я того Митьку Помарина, а он, подлец, уже сильно грамотный и в Чудском монастыре сидит переписчиком летописей. При нём бумага, чернила и даже есть чего выпить... Выпили мы с ним малость, и я, вот же чудной случай, поведал ему про тетрадь Афанасия Никитина. Мол, надо бы её переписать, чтобы, значит, когда по обету отдадим тетрадь московскому князю, чтобы и у нас память осталась... об умершем купце... Ты чего?!! – последнее Проня проорал уже с пола, больно стукнувшись от кулака Бусыги об скамейку.

– Где тетрадь?!

– Ты чего, а? – Проня попытался встать и снова грохнулся на пол.

– Жаль, стервец, что отца у тебя нет. И никого мужиков в твоём роду нет! – заорал Бусыга, наматывая на кулак свой кожаный пояс, утяжелённый, для случая, бронзовыми бляхами. – Значит, мне придётся тебя сейчас резать!

– А я обет «на отца» не давал. – Проня поднялся с пола. – Но голову тебе сейчас поправлю...

* * *

Через неделю, когда у обоих сошли синяки, оба пошли в Чудской монастырь. Только вот монаха-переписчика Митьку Помарина там не застали.

– Утёк, видать, Митька, – тихо сообщил келарь, вздохнул скорбно и добавил: – Шептал тут Митька нашей братии, что клад нашёл. И за тот клад выручит немалые деньги, когда во Псков придут купцы от франков или от польских менял... А на Польше ведь тоже большое скорбное дело, христиане. Там в мучениях помирает король Казимир...

– Нам этот король, – прошипел Бусыга, – до заднего места! – Он не знал, чего ещё выведать про монаха-беглеца, утёкшего с ихним «кладом», с тетрадью. А жалостливо стоять у ворот монастыря, у калиточки, совсем стыдно стало.

– Не говори так, – задушевно, нараспев, прошепелявил беззубый келарь. – Вот скоро здесь встанут литвинские да польские войска да установится ихняя власть... Тихо станет нам жить, достойно. Поскорее бы уж! Намучились мы с московской властью...

Бусыга было хотел уж пристукнуть келаря, да тут влез промеж ними Проня. Проня тянул отцу келарю серебряный полтинник! Полтинник!

– Вот, на помин наших душ возьми или на помин польского короля, – елейно проблеял Проня. – Тот Митька, монах, у нас деньги брал, да не отдал. Нам бы с него деньги вытрясти. А уж потом... Может, и у тебя этот Митька чего брал, отец келарь?

Полтинник, сверкнув под полуденным солнцем, исчез в маленьком кулачке келаря. Келарь оживился:

– Как же! Как же! И у меня брал, и у братии нашей брал! Вот те крест святой – брал Митька! У кого по алтыну брал, а у кого и по два. На пропой брал, чего уж скрывать! Имеет Митька приверженность к пивному зелью!

Бусыга сообразил, что, слава богу, тетрадь досталась дураку. И след той тетради отыскать вполне можно. Потому сунулся в разговор:

– У тебя сколько денег Митька взял?

Келарь подумал, позагибал пальцы, потом поднял лицо на Бусыгу и ответил тихо:

– Рубль!

Оба они, и келарь, и Бусыга, знали, что «рубль» – это ложь и что келарь не соврёт, когда за настоящий рубль укажет, где притаился монах Митька с заветной тетрадью. Келарь получил ещё два серебряных полтинника и тут же сказал:

– Отмолю, ежели что худое содеется с пропавшим нашим монахом... А пропал он на питейном дворе шведского купчины, на Поречной улице... Наши монахи вчера в город за подаянием ходили, так видели Митьку на том дворе...

Монастырская калитка захлопнулась.

* * *

– При нынешней подозрительности, при полном воровстве и безвластии, – сказал Проня. – Монаха Митьку будем только резать!

– Но сначала бы тебя... опростать от головы, – вздохнул Бусыга.

Они сидели в датском питейном доме и пили дорогое – по копейке за кружку – пиво. То пиво сбраживали в датском королевстве на русском хмеле, проданном во Пскове за копейку – бочка. А цена была русскому хмелю – рубль за ведро на ганзейских рынках. Тысячу процентов прибыли имели ганзейцы от обычной русской вьюнковой травы! Иноземцы уже развернули на Руси лихую торговлю, стократно выгодную для себя и в стократный убыток для русских. Иноземные купцы ходили в юфтовых сапогах и плевали на лапти русских купцов.

– Время теряем, – заявил Бусыга. Он разоделся под ганзейского шкипера, выпустил наружу рукавов костромские кружева, а за воротник камзола – серебряной нитью увитое узорочье. На левом боку, на поясе, висела у него турецкая сабля, а на правом – тяжёлый кошль с деньгами. Внутри кошля, в особом карманчике, таились три золотых кружочка денег – старинных арабских, а сам кошель бренчал медью ещё татарского чекана.

– Пошли, кошли, поехали, – сказал прибаутку Бусыга, стукнул пустой кружкой по столу и первым вышел на улицу.

Проня заторопился за ним, приметив, что лицо у Бусыги побелело: вызверился на резню купец...

* * *

Шведский негоциант мигом увидел, как вошёл в его питейный дом на Поречной улице разнаряженный ганзейский шкипер. По шляпе видать, что шкипер. Швед выскочил в зал, поклонился ему и снова юркнул за прилавок заведения.

Шкипер кинул на прилавок серебро и спросил пинту красного вина. Выпил вино и спросил у шведа:

– Покажи мне русского монаха, что имеет продать клад.

Ганзейский шкипер плохо говорил по-немецки, так ведь нынче в этом углу России кого только не собиралось! Испанцы даже сюда заходили, спрашивали, не надо ли кого за деньги убить?

– Вот, под лавкой спит! – показал шведский негоциант на Митьку-монаха.

– Налей стакан жидовской дряни! – приказал ганзеец и походя пнул под лавкой.

Митька-монах вскочил, свалил лавку, надумал орать, но тут ему в руку поднеслась чарка крепкого зелья. За чаркой последовал кусок варёной рыбы. Ганзейский шкипер проследил, чтобы монах выпил всю чарку, и тут же утолкал его за дальний стол питейного заведения.

Шведский негоциант, владелец пивной, крикнул уже русских девок, чтобы прислуживать.

– Гебен мир айне бух![17]17
  Дайте мне книгу! (нем.).


[Закрыть] – иноземный шкипер протянул монаху руку.

– То не книга! То тетрадь! – испугался монах. Но ещё выкрикнул: – Продаю только за золото! При свидетелях! – Митька Помарин вытащил из своей дырявой рясы тетрадь Афанасия, показал ганзейцу, далеко отводя руку. И поманил к столу двух испанцев, взятых им в охранители.

Испанцы, весьма пьяные, но голодные, тотчас подошли, уселись по бокам Митьки. Хозяин пивного зала радостно ухмыльнулся. Этот монах да с теми испанцами за три дня пропил у него на серебро почти два талера! Сейчас продаст свою тетрадь и деньги пропьёт! Его к тому испанские головорезы обязательно направят. Хорошо!

Ганзеец побренчал в своём кошле, наобум вытащил три золотых кружочка. Протянул Митьке, а другой рукой забрал у него тетрадь и стал листать... Вроде она, Афанасия тетрадь.

Подзагажена, конечно, воском обкапана... А Проня с челядью ждёт за углом, у них под сёдлами десять коней.

Оба испанца сторожко глядели, как ганзейский шкипер с интересом листает тетрадь. Можно у ганзейца сразу, тут, за углом заведения, ту интересную тетрадь отобрать, а потом продавать снова. Цена теперь известна. Мешок золота! Человека режут за один золотой кружок, а в мешке таких кружков – сколько?

Испанцы вытащили не таясь длинные, узкие клинки своих шпаг, позвенели ими об стол. Бусыга от того железного звона только отмахнулся. Вот оно! На последней странице он увидел и узнал православный крест, коим покойный Афанасий почти два года назад, под Смоленском, пометил обетованную запись о принадлежности тетради московскому великому князю.

Бусыга не стал отвязывать мешок с медью, а просто отрезал его саблей и грохнул об стол. Испанцы недоумённо вытаращили глаза, они на слух понимали мельчайший звон денег. В кошле звякнуло не золото, там звякнула медь!

Бусыга столкнул одного испанца на пол, наступил на него всем своим немалым весом, пока резал другого. Потом сунул саблю жалом вниз, не глядя. Внизу, под ногами, хрустнуло, и тело иноземного дурня опало с последним выдохом.

А ганзеец уже широким шагом выходил из питейного заведения, не пряча красную от крови саблю. Монах, дурак, сидел, обнявши мешок с медью, и пьяно улыбался...

– Караул! – сипло и не в голос заорал швед. – Иноземцы режут иноземцев!

* * *

О том, что, через кровь завладев тетрадью Афанасия Никитина, Проня и Бусыга укрылись на своём острове, знал только Семён Бабский, старшина псковских купчин.

Про зарезанных испанских наёмников через день забыли, а вот про тайную тетрадь русского купца пошла молва по всему свету. И с каждой басней цена на ту тетрадь возрастала. Польский король Казимир, одной ногой стоя в могиле, обещал за неё пятьсот золотых дублонов, но над королём смеялись, ведь сам император Австрийской империи предлагал за тайную тетрадь уже три тысячи дублонов! Но его перешиб в цене Папа римский Александр Шестой: первый католик из всех католиков давал за рукописный труд Афанасия аж пять тысяч французских луидоров – для того только, чтобы получить ту тетрадь и самолично сжечь в собственном камине.

А по восточным окраинам Польши да Литвинщины гулял слабый послух, что жиды, прочно усевшиеся на Великом Новгороде, дадут за тетрадь Афанаськи Никитина тысячу рублей в серебряном весе. Этому слуху завидовали, но над ним и смеялись. Жиды наладились клеймить рублёвым чеканом бруски свинца, покрывать их оловом с подмесом серебра поверху. Такие рубли, пожалуй, годны только на свинчатки – бить в лоб самих жидов...

Семён Бабский по раннему утру приехал на остров и теперь рассказывал укрывшимся псковским людям про цену тетради тверского купца:

– Вот такая, стало быть, история с той тетрадью. Ты бы, Бусыга, хоть показал её мне... Я же тебя спас от повального розыска, когда ты испанских вражин отправил Деве Марии дорогу подметать[18]18
  Намёк на испанский обычай десять вёрст ползти на коленях к храму, отмаливать собственные тайные грехи.


[Закрыть].

Бусыга крякнул, вышел из лабаза.

Семён Бабский широким платком утёр пот со лба, спросил смурного Проню:

– Сидючи здесь, на отшибе, разве торговать можно? Чем живёте? Чем кормитесь?

– А! – махнул рукой Проня. – Нынче только по тайным тропам и торгуют. Новгородцы, вон, два наших лабаза завалили своим товаром. Гонят его мимо Москвы на Казань, а оттуда, по Волге, в Астрахань. Ничего... Мы с них берём понемножку. За сохранность имущества... Живём как можем.

– Недолго вам осталось мочь. – Семён Бабский снова утёрся. В лабазе было прохладно, а он потел и ёжился. – Москва рубит на Волге, перед Чебоксарами, город Нижний Новгород. Раньше там острог стоял, теперь встанет город. Знает Москва, что мимо её карманов деньги утекают. Теперь не утекут!

Проня только покачал головой. У него в Пскове осталась жена, родная сестра Бусыги – на сёстрах они переженились по старому купеческому обычаю. Чтобы деньги из рода не уходили. Он, Проня, душой в Пскове сидел, не на острове. И про Москву готов был забыть.

Вернулся Бусыга с кожаным кошлем. Развернул, достал тетрадь Афанасия. Семён Бабский подержал тетрадь на ладонях, увидел православный крест в конце, перекрестился, самолично захлопнул тетрадь и завернул её в кожу. Передал Бусыге:

– Пока спрячь. Да выпить мне чего холодного подай, а? Разговор сейчас будет. Меж вами разговор и между городом Псковом в моём лице.

* * *

Сели на улице, перед лабазом, на холодке. Малость выпили вина. По ковшу.

– Старый папа у католиков номер, – сообщил Семён Бабский. – Новый папа, именем Александр Шестой, говорят, совсем вызверенный человек. С турками стакнулся, готовит поход против Москвы. Письмо отписал великому князю Московскому, чтобы тот немедля уничтожил на Руси православие и вводил католическую веру... А городам Пскову и Великому Новгороду папа выдал отдельные грамоты, что он эти города уже приветствует, как перешедшие в лоно католической церкви. Вот так, парни. Не наливайте мне больше этого венгерского кваса, у меня чистая водка есть.

Выпили водки, тройной, царской возгонки. Проня и Бусыга молчали, закусывали. Только Семён Бабский не закусывал. А выпивши, шумно выдыхал:

– В Великом Новгороде сейчас какое-то бесоверие хвостом вертит. Объявился там некто, именем жид Схария, начал рушить устои православия. В открытую крушит нашу веру. А за ним встала дура и вражина полная – Марфа-посадница.

– Марфа за мужа своего Москве мстит, – осторожно сказал Бусыга. – За жида... Подлый же был у неё муж, Исаак! За немалые деньги пролез в посадники Новгорода, весь город опутал долгами. Кто противился, того казнил...

– Русских людей иначе как «русские свиньи» не называл, – встрял Проня. – А если кому платил за работу или за товар, то исключительно поддельным серебром... Слава богу, посадил его великий князь Иван Васильевич гузном в Болото![19]19
  Болото – местность в старой Москве.


[Закрыть]

Бусыга хоть и крепко выпил, говорил, хорошо обдумывая слова:

– Марфа-посадница теперь хочет Новгород оторвать от Руси и прилепить к Литвинщине. А мы здесь при чём? Псков сам по себе, не новгородская пятина[20]20
  Земли Великого Новгорода были поделены на «пятины»: то есть описаны, очерчены и заверены «пятном» – печатью.


[Закрыть].

– А вы при том, купцы, что владеете великой тайной. Где золото есть.

– Ну-у! Сказал тоже! – хмыкнул Проня.

– Сказал, ибо знаю что говорю. Великий князь Московский Иван Васильевич добровольно свою выю не нагнёт под католический крест. Мало того, он войну начнёт...

– Давно пора! – отозвался Бусыга.

Семён Бабский остервенел:

– А войну он начнёт, совсем не имея денег. И потому сначала ударит на Псков! Ему тут рядом от Москвы идти с войсками, а денег мы задолжали Москве аж за пять лет. Почти двадцать тысяч рублей!

Проня выругался в голос и закрыл лицо руками. Двадцать тысяч рублей! За такие деньги царь вместе со Псковом и его насельников спалит!

Старшина псковских купцов продолжал приговор:

– Разживётся Москва у нас деньгами, потом ударит на Великий Новгород. Потом на Казань. А уж потом...

– Ну, а мы-то тут при чём? – проорал Проня.

– А вам придётся двоим за город Псков постоять. – Семён Бабский поднялся, свистнул своим холопам, чтобы подгоняли коней. – Немедля поезжайте на Москву, да с тетрадью Афанасия Никитина. Как бы вроде купеческие послы... помимо городских властей приехали к Ивану московскому, по приговору купеческой общины... И чтобы хоть лбы расшибёте, но Ивана, великого князя, уговорите Псков не разбивать! А денег... Денег на войну против католической заразы мы, купцы, ему обнаружим. И весь псковский долг вернём. Голову на то даю...