Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Делегатов ведут до тебя, великий государь. С подношением.

Иван Васильевич шагнул из шатра. На холм, тяжко причитая, волоклась лента из новгородского люда, человек двести. Посередине хода впряжённые в хомуты новгородцы тянули большую ломовую телегу. На телеге возвышался новгородский вечевой колокол.

Иван Васильевич сделал три шага навстречу серой ленте причитающих в голос людей. Узнал передних: митрополита Феофилакта, обеих посадников, именитого купчину Кузнецкого, трёх тысяцких...

Варнаварец, высокий, жилистый, на половину шага отстал от великого государя, но продолжал говорить ровно, как по писаному:

– Им твоя грамота о немедленной выдаче пятнадцати тысяч рублей известна. Вон, по задкам миловального хода везут на телегах бочки с серебром.

– А ещё? Мне ещё денег надо!

– Ещё добра разного в серебре и в одёже на тридцать тысяч серебром, отстали на полдня пути. Но везут.

– Вели новгородского митрополита Феофилакта тотчас отправить в Успенский собор. Там о нём позаботятся. Федьку Борецкого и... – в моей грамоте ещё указаны трое заговорщиков – пусть хватают у меня на глазах, везут на Москву и немедля башки рубят. Пока я сам вернусь, чтобы духом ихним там не пахло!

– А Марфу-посадницу, великий государь? Тоже казнить?

– Ни в боже мой! У Юрки Патрикеева – сволочи, лисы старой, линялой, на Москве хоромы остались впусте. Так вот, Марфу, стерву жидовствующую, в тот патрикеевский дом и определить. Вместе с младшим сыном и тремя служанками. Алтын в день ей выдавать на содержание. Роту моих немецких рейтар в охрану... А то народ наш, что московский, что новгородский, кишки ей вывернет. Пусть живёт, проживается...

Варнаварец дёрнул плечом, но промолчал. На алтын – три медных копейки в день – на Москве жить можно. Выжить нельзя!

Иван Васильевич стал спускаться от злого нетерпения в сторону воющих новгородских людей. Варнаварец спешил за ним, торопливо подсказывал:

– Вечевой колокол, великий княже, смотри не пинай, даже пальцем не трогай. И не вели кидать в печь на переплавку. Вели его повесить на простой звон, на колокольню Ивана Великого. Без особого шума, ночью. Пусть тренькает... Затухнут искры вольности в Новгороде, тогда хучь што с ним твори...

– Ну-ну, – отозвался великий князь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Москвичи жались по углам, торги у Кремля затворились. По домам именитых горожан ездили писцы да кремлёвские дьяки, возили с собой попов. Собирайся, бросай московский дом, езжай в Новгород! Живи там, хирей от далёкой жизни! Плакали люди, а собирались. На Ивана Васильевича Третьего тогда и пало прозвище «Грозный». Злые люди по-тихому называли его и «Горбатый» – больно высок был ростом, ходил ссутулившись.

Проня Смолянов, одетый в татарский халат, застёгнутый влево, в черно-красной чалме, покрывающей бритую голову, в стоптанных татарских же сапогах медленно шёл по пустой пыльной площади от великокняжеского двора до Проломных ворот старой, ещё саманной стены Китай-города. Он мечтал сразу за воротами спрятать чалму за пазуху и рвануть бегом повдоль Неглинной реки. А там сразу – царёв кабак.

Кабацкий целовальник его, Проню, знает и спрячет. Проня выпьет водки, потом пива и поспит в закуточке. Ему, как бы вроде мусульманину, теперь водки не давали. Сладкой воды пей хоть до горла, а хамры – фигу! «Хамра» – это вино, «сали» – это молитва, «фидда» – это серебро. По-арабски. Мать ихну в чужие слова! Правда, Проне весьма нравилось слово «нахаба» – грабить. Русские говорят «нахапал»... Ну, пора бы бежать!

– Кыф! Сала![57]57
  Стой! Молись! (араб.).


[Закрыть] – проговорил вдруг сзади выследивший Проню книжник.

Был бы он и, правда, книжник, Проня бы ему голову-то поправил. А таких больших да твёрдых кулаков у книжников не бывает! И плётка при нём, и кистень. Тать, а не книжник! Шайтан, короче, если по-арабски.

Подчиняясь княжескому книжнику, Проня тут же остановился, сорвал с пояса молитвенный коврик, бросил его на землю и пал на коврик на колени.

– Харуф! Гарб эйна?[58]58
  Баран! Где запад? (араб.).


[Закрыть]

Проня на виду у прохожих засуетился. Зло засуетился, не подымая головы. Книжник, мало того что обозвал его непонятно как да ещё и непонятные вопросы задаёт. Какой такой Гарб? Горбатый, что ли? Горбатых Проня не знает.

К нему неспешно подошёл со стороны ворот нерусский человек с нерусской седой бородой. Наклонился, спросил:

– Муслим?[59]59
  Мусульманин (араб.).


[Закрыть]

– Э-э-э, конечно.

– А! Хасанан! Хадж кьян на?[60]60
  Хорошо. В хадж ходил? (араб.).


[Закрыть]

– Нет!

– Хасанан. Тогда, руси, я дам тебе правильный совет. Сначала не носи чалму. Чалму носят те, кто совершил хадж. И потом ещё скажу – тот человек, сзади тебя, он спрашивает: «Где запад, баран?» Так вот, руси, запад там, – бородатый показал в сторону Проломных ворот.

Проня радостно кивнул и тут же повернулся вместе с ковриком в указанную сторону.

– И священный город Мекка там, и святая из всех святынь – Кааба – тоже там.

– Спасибо, – сказал Проня. – А теперь иди, человек с бородой. Я тут сам как-нибудь.

– Я пойду. Только сообщу твоему мудар аль рису, то есть учителю, что на молитву вставать ещё рано.

– Да? Ну, тогда я его сейчас каталя![61]61
  Убью! (араб.).


[Закрыть]

Проня вскочил на ноги. И тут же слетел с ног, подсеченный ловким ударом неруся с бородой.

– Своего учителя – не убивают, руси. Извини, я повалял тебя в пыли, – белобородый поклонился Проне и неспешно пошёл в сторону великокняжеского двора.

Сзади Прони захохотали. Он в бешенстве оглянулся. Шестеро русских, одетых в малиновые, с белыми отворотами, кафтаны личной охраны Ивана Третьего, перестали смеяться. Старший, с большой чёрной бородой, сказал Проне:

– Сие есть арабский купец. Мы его охраняем. Иди, парень, своей дорогой.

Княжий книжник стоял молча.

– Он у тебя так и просится в кабак, – сообщил книжнику старший из охраны арабского купца. – Отпусти мужика. Русскому надо иногда гасаля[62]62
  Помыть (араб.).


[Закрыть] свою душу!

Книжник махнул рукой, заговорил с посольскими охранниками об ушедшем купце.

Проня спешно сунул коврик за пояс халата и побежал, разматывая на ходу чалму. Побежал в сторону реки Неглинной, вспоминая, как зовут кабатчика.

* * *

Белобородый арабский купец с длинным именем, которое Иван Третий сократил до Абу Шейх, говорил государю:

– Ибан бин Базилевс! Ты имеешь захаб, я имею дивный товар! Давай станем торговаться!

Захаб. Золото! Откуда этот белобородый, но почти чёрный лицом арабский купец прознал про Иваново золото? Вчера только Иван Третий вернулся от Старой Руссы, Где принял покаянную грамоту от господина Великого Новгорода и под пальчиком великого государя Дмитрия Ивановича, но под своей, подтверждающей пальчик, подписью, лишил торговый град Новгород всех его вольностей, а главное – вечевого колокола, проклятого всеми московскими великими князьями от самого Юрия Долгорукого.

Сегодня же поутру государь казнил прилюдно подлого боярина Ваньку Сумарокова, собрал всех древоделов и велел к зиме приготовить двести саней, да к ним купить шесть сотен лошадей и по первому снегу гнать всё это добро в Архангельск. Да чтобы не забыли положить в сани лыковые мешки, пять тысяч штук. И бочки! Бочек тысячу штук. Мешки – под мороженую рыбу, бочки под тюленье сало! Рыба – московским людям на еду, сало – на свечи. А деньги за их каждодневное потребление – великому князю. Эх, хорошо!

За этот будущий обоз великий князь заплатил мастерам золотом, венгерскими дублонами, на что древоделы стали ругаться.

– Дай, княже, серебро!

– Не дам! Серебро мне надобно на дань татарве казанской!

– А где же нам поменять золото на серебро?

– Со временем поменяете... Псковские купцы придут по зиме торговать, у них малость серебра будет. То да се... Рыбу привезут с низовий Волги. Отстаньте от меня со своим золотом!

Отстали.

– А я тебе, Ибан бин Базилевс, – продолжал говорить араб, – пригоню двести верблюдов! Половина их них – верблюдицы. Молоко станешь доить. Пить верблюжье молоко много лучше, чем водку.

– Это ты правильно говоришь, купец, – ответил наконец Иван Третий Васильевич. – Но не надобно мне верблюдов! Иди в Казань, там верблюдов купят. Потом съедят.

– Я к тебе пришёл, – спокойно держал ответ на грубость великого князя белобородый араб. – И от тебя уйду к себе. Давай сам веди наш торг.

– Да нечего мне тебе продать! Не-че-го! Земля моя захудалая, один ячмень да коровы. Торгую на горсть серебра в год!

– Ибан бин Базилевс! Я не прошу мне продать. Я прошу тебя купить. У меня купить мой товар и дать мне за него захаб! Фахима?[63]63
  Понимаешь? (араб.).


[Закрыть]

Иван Третий покачал головой:

– Ма фахим туук![64]64
  Я тебя не понимаю! (араб.).


[Закрыть]

Купец Абу Шейх сверкнул глазами, расчётливо медленно вынул их халата платок, развязал один угол. Там, в углу платка, Иван Васильевич увидел три венгерских золотых дублона. По чекану сразу вызнал свои деньги. Вот оно как! Древоделы московские, видать, успели поменять толику княжьего золота на арабское серебро! Башки бы им снести! Так других таких мастеров нету на Москве и в окрестностях. Чёрт бы их...

– Третий раз тебе говорю, я знаю Ибан ибн Базилевс, что тебе нечего мне продать. Я пришёл, чтобы ты у меня купил. Захаб мне давай и бери что хочешь: хоть рабынь из Персии, хоть кобылиц из Аравии, хоть длинные ножи из Дамаска. Захаб мне давай!

Арабский купец, этакая гадина, пришёл один! Один на Русь! Крепко знает арабский купец, что вызверись сейчас великий князь, как он вызверился на иноземцев в селе Архангельском или на Великий Новгород, тотчас Крымский шлях затопят волны конников. Ногайцы, калмыки, оттоманцы и даже крымчане... сожгут и Москву и всё окрест, а великого князя с людьми утащат на арканах в полон. Арабы, братья по крови... Что бы его княжеские книжники ни говорили, а вот этот вот «брат» сидит и самого великого князя Московского пугает!

– А давай будем меняться! – неожиданно предложил Иван Третий. – Товар на товар, а?

– Захаб! Аллах запретил мену с неверными! Велел брать с них золотом!

Что же ему всучить в ответ на имя его Бога такого, сильного и православного? Не всучишь. Он, гад белобородый, прекрасно знает, что князь Владимир Красно Солнышко, дабы уцелела от напастей Русская земля, за свой клочок земли Киевской пять сотен лет назад урвал себе грековского Бога. Или жидовского? Кто теперь ведает? Иначе Византия не желала принимать сторону князя Владимира, когда на него пошли с Запада наёмники скандов, а с Востока – полчища половцев и кипчаков. Любого Бога ухватишь за бороду, когда такая напасть! Сама Византия побродяжная и наняла скандов да половцев идти на князя Владимира..., А этот, белобородый, имеет полное право толкать Аллаха вперёд себя: его Бог!

– Ладно, не будем меняться, – устало ответил Абу Шейху Иван Третий. – Кажи товар! Я выберу.

Араб крикнул. Двери в горницу распахнули княжеские гридни и они же стали вносить товары Абу Шейха.

– Пока носят, – шепнул арабскому купцу Иван Третий, – я схожу тут... избавлюсь от лишней жидкости.

Купец ласково помановал левой рукой. Разрешил великому князю, ишь ты!

Иван Третий торопливо вышел из горницы. Толкнул неприметную дверь в широком проходе и очутился в «слуховом» чулане. Слушали четверо – два книжника, боярин Шуйский да тот псковской купец, именем Бусыга.

– Ну? – шёпотом спросил великий князь.

– Шейх Абу Фадх ибн Фарух, ибн Хаджадж ибн Маххабат ибн Масуди, как пишут арабские книги, был не купцом, а поэтом. Складно писал нечто вроде песен, – сообщил великому князю старший книжник.

– И такого купца, значит, нет? Хорошо...

– Резать будем? – обрадовался Шуйский.

– Погоди ты! Размахался... А кто это тогда в моей горнице трясёт белой бородой и трындит по-арабски?

– Караим, горский еврей. Есть такие, в горах живут, – пояснил второй книжник. – По всему видать – тиун, доводчик и разведчик султана турского, Махмуда Белобородого. Борода у купца крашеная. А по крови его подлой борода должна быть чёрная.

– Поджечь бороду надо, проверить, – подсказал Бусыга Колодин. – Обнажится изначальный цвет.

Пошли в горницу. Товары, что привёз лживый купец, лежали на большом столе, на лавках. Две какие-то голые бабёнки в прозрачных накидках жались в углу, отвернули к стене лица. От них пахнуло потом, мочой и пыльной травой. Ну-ну. Хорош товарец!

Иван Третий подвёл Бусыгу к Белобородому, сообщил:

– Мой главный купец. Личный. Для меня покупает...

Бусыга Колодин развернул свёрток – первый, что попался под руку на столе. На пол заструилась бумазейная дешёвая кисея. Иван Третий стоял возле окна, во двор, оглаживал бороду. Бусыга развернул следующий свёрток. В нём оказалась кривая сабля, бывшая в деле. Бусыга вынул клинок из ножен, поморгал глазами:

– Добрая вещь. Вели, великий княже, огня мне подать. Надо проглядеть лезвие.

Старший из княжеских гридней по знаку Ивана Васильевича заширкал кресалом, поджёг фитиль, поднёс его к огарку свечи, торчавшему на медном подсвечнике. Бусыга приблизил саблю к свечному огню.

– Ага! Вот здесь! – громко сообщил Бусыга. – Щербина есть! Гляди-ка сюда, купец!-

Белобородый нагнулся. Бусыга ухватил его за конец бороды, резанул по нему саблей. Тот клок, что был зажат в кулаке, немедля оказался в огне свечи. Клок завонял горько, как воняет краска на иконе, если на икону упал огарок. Концы белых волос почернели.

– Ну и кто ты теперь таков есть? – спросил купца великий князь.

Купец завращал глазами, заругался непотребным арабским слогом... В княжеском дворе громко завизжали кривоногие купцовы люди – и мигом всё стихло. Конюхи, со скуки резали тех людей татарским приёмом, как баранов, – под горло.

– Кричи Шуйского! – велел Бусыге Иван Третий. – Под землю этого скотину и на правёж. Да огня не жалеть! Ишь, обложить меня собрались! Я им не медведь. Мой боевой тотем от князя Рюрика – нападающий сокол! Иди, возьми меня в небе!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В каменном пытошном подвале Белобородый шпиг молчать не смог. Дыба и раскалённые щипцы, да кат[65]65
  Кат – дознаватель в суде, палач.


[Закрыть] Томила, ослобонили ему язык от молчания.

Великий князь с особым, горловым, клёкотом, видать, от бешенства, задавал вопросы. Шуйский сидел позади Ивана Васильевича, пил квас, который ставили здесь же, для палача и подручных его. Вкусен был квас, настоянный на смородине! Молодой княжеский книжник умело и скоро писал на вощяной дощечке чертами и резами:

– «Послан я от великого султана оттоманского проведать здесь, куда русские купцы повезут камень янтарь да много ли его повезут, да каким путём. Если путь будет через Казань на Челябу, а потом на Атбасар[66]66
  Атбасар – крепость на одноимённой реке в Северном Казахстане.


[Закрыть], то русских купцов велено пограбить на Атбасаре, далее не пускать, но и прилюдно не убивать... Да ещё меня просили киевские жиды проведать заодно, как живёт в Иове Городе мой брат по вере жид Схария. Он пришёл в ваши пределы нести самую ясную и праведную религию от Бога Яхве. Схария сначала нам писал, потом его письма перестали приходить... Купцов русских не так давно нарочно похватали по приказу турского султана. Русские купцы под пыткой сказали, что Новгород почитай весь к той вере уже приведён и все высшие чины новгородского клира проповедуют тайно, а где и явно, ту жидовскую веру...»

– Это всё и всем здесь слушающим надо забыть, – совершенно ласково попросил великий князь, оглянувшись на присутствующих. – Забыть до времени. А то ведь кат Томила всех вас помнит. Помнишь, кат?

Кат Томила хмыкнул и прямо на глазах великого князя выпил плохо пахнувшей водки из походной сулейки. Отрыгнул и наклонился к висящему на дыбе. Караим попросил пить.

– Напои. Лучше говорить станет, – велел Иван Третий.

Жид выхлебнул воды пополам с жидовским пьяным зельем и опять заговорил. Говорил он много. Но главное звучало так: «Арабы держат монополию по всей территории халифата. Русских не велено пускать на юг далее селения Астрахан. И не велено русским искать пути в Индию. Это арабский базар. Большой, на половину мира. И на тот базар нельзя водить кобылиц. Иначе индианские цари через тех кобылиц своих коней расплодят, станут сильными да потом на многих конях станут воевать арабов. И откроют весь базар всем купцам, с любых земель...» Потом Белобородый издал крик, выгнулся против хребта, головой к пяткам. И провис на дыбе – сердце разорвалось.

– Теперь я всё до конца понял, что загадал нам перед своей кончиной Афанасий Никитин. Царствие ему небесное. Праведный был человек! – заявил Бусыга Колодин. – Большое дело ты сотворил, кат. Считай, спас меня от неминучей погибели в Индиях. И великого князя спас...

На чёрную от сажи ладонь палача легла большая серебряная испанская монета. Кат Томила хохотнул, легко, передними, большими, как у коня, зубами перекусил монету пополам. Одну половину протянул своим подручным, другую сунул в засаленный человеческим жиром рваный карман кожаного, тёмного от крови фартука.

– Ежели сюда когда попадёшь, – сказал кат Томила Бусыге, – я тебя сразу кончу. Чтобы не мучился. Перед Богом говорю.

Бусыга потемнел глазами и быстрым шагом выскочил наружу.

Пока шли с младшим книжником по тоннелю на воздух, книжник молвил:

– Афанасий Никитин вот потому перед смертью и велел, если идти в Индию, так с кобылкой.

– Я мерекал, что он бредит, – сознался Бусыга. – Ведь кобылкой у нас называют кузнечика, что прыгает, как молодая кобылка.

Книжник вёл не в княжескую горницу, а много левее её.

– Куда идём? – со сжавшимся сердцем вдруг спросил у него Бусыга. А сам, не опомнившись ещё от смрада и тусклого огня пытошной, затрясся: всё – пропало дело! Станут они с Проней великими, по гроб, должниками Московского князя. И великий князь за этот долг поставит на правёж весь город Псков. Эх!

– Пришли, – сказал младший книжник. – Здесь мастерская нашего иконописца. Мудрейший человек и рука его – рука Божия!

* * *

В мастерской расчудесно пахло тёплым льняным маслом, томлённым на огне рыбьим клеем, острым настоем трав.

Потолочного настила в мастерской не имелось, а прямо в скатах крыши, сквозь проделанные окна, заложенные слюдой, виднелось солнце. А вот самое чудо возле окна в стене – так это две медных пластины сажень на сажень размером, выгнутые, чтобы ловить солнечный свет от окна и подавать его куда требуется! Зеркала! И цена им в половину любой московской улицы али целого посада!

У Мастера льняные повязки с краткими православными молитвами держали на лбу длинные волосья.

Проня поклонился и стал осматриваться. Книжник коротко поговорил с Мастером. Тот шумнул подмастерьям, чтобы вышли на улицу и из каменной ниши вытащил плоский дубовый сундук. Поставив его на большой рисовальный стол, он поманил к себе Бусыгу:

– Папирус знаешь?

Бусыга глянул на книжника, в смущении помотал головой.

– Египетская бумага, – пояснил Мастер. – Древняя больно вещь, а оттого – слабая на прочность. – Он раскрыл широкий и низкий сундук нерусской работы и даже не арабской, осторожно убрал сверху льняную ткань, промоченную острой и едкой настойкой из трав.

Первым на стол лёг лист папируса, рисованный такими яркими красками, что Бусыга прикрыл левый глаз. На листе, будто в живее, стоял диковинный и вельми страшный зверь. Тело его покрывали толстые, тяжёлые пластины как бы из железа, но цвета серости. Глаза горели красным огнём. Рот открыт был для кусания, а во рту торчали огромные и тупые, как пеньки, белые клыки. На морде страшилища, пониже лба, торчал огромный, кривой, будто сабля, рог!

– Это сказка, – подрагивая правой ногой, сказал Бусыга. – Одного рога ни у кого не бывает. Бог дал всем по два рога. На тот случай, ежели один сломается. Возьми хоть быка...

– Помолчи уж, бычий знаток, – оборвал его княжий книжник. – Гляди далее!

Оказалось, что возле передней ноги неведомого зверя лежал маленький чёрный человек. Мёртвый. Второй такой чёрный человек доставал зверюге только до колена ноги и пытался тыкать в зверя острой пикой. Внизу рисунка виднелись три закорючки, Бусыге смутно знакомые.

– Письмо египтян. Священное для нас письмо. Написано – «Носорог, зверь Африки».

Мастер отодвинул рисунок и достал второй лист из сундука. На нём древний краскомаз изобразил такую бредовую картину, что Бусыга прыснул смешком.

– А по шее? – спросил княжий книжник.

На листе возле высокого дерева стояло уродливое животное. Если бы не его очень длинная шея, то Бусыга мог бы сказать, что это олениха. Но у того животного с длиннейшей шеей рожки имелись. Маленькие, на самом затылке. А концы рожек закручены в шарики. Шарики-то на рогах зачем? Животное с длинной шеей объедало листья с высоченного дерева. А внизу опять стояли закорючки. Мастер прочёл: «Жираф».

Бусыга сказал, едва удерживая смех:

– Я в зверя единорога верю, ибо то есть наш зверь – конь со святым рогом во лбу. А в такую шею я не верю!

– Не верь. – Мастер усмехнулся. – Не под пыткой стоишь. А потому я сейчас найду то, что надобно: того зверя, в которого придётся поверить, чтобы сотворить! – Он положил в сторону очередной лист из сундука: – Вот, гляди! Зверь зебра.

– А зачем лошадёнке полосы? – Бусыга спросил и тут же обиделся: – Ну, чего столько пытали, а? Можно было сразу показать натурального коня, только полосатого – и шабаш! Но арабы в такого коня не поверят и головы нам в Индиях снесут!

– Арабы поверят, – грубо ответил Бусыге княжий книгочей. – Они каждый день таких зверей видят. Ибо в Африке живут. И жирафов видят, и бегемотов. И зебров. И единственный выход прорваться сквозь ихние кордоны – это от великого нашего князя послать ему чудный и редкий подарок – животное зебру...

– Подарок – это хорошо! – утёрся рукавом Бусыга. – А на самом деле раскрасить молодую кобылицу полосами, так?

– Мудёр парень! – согласился Мастер. – Далеко пойдёт. И арабы его не остановят. Особливые краски для конской шерсти я составлю через день. Ищите молодую кобылку. Покрасим, дадим просохнуть. А потом будем пробовать те краски смыть. Мочой коровы, человеческой мочой, простой водой. Другого мытья арабы на границе или в гиссарлыках... ну, на своих таможнях... и не придумают.

* * *

А другим утром, как оказалось, за непонятным человеком с белой крашеной бородой приезжали татары. Чьи – не понять. Полусотня их лениво потолкалась у закрытых ворот Кремля, им вынесли все купеческие тюки и вывели двух «девиц», оказавшихся уже бабами в возрасте. За обман и на всякий случай тем бабам ночью отрезали языки.

Страж у кремлёвских ворот сказал по-русски тем татарам:

– Не расторговался ваш купец... – и ворота в Кремль захлопнулись.