Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Книга третья
ВСТРЕЧАЙ НАС, РОДНАЯ ЗЕМЛЯ!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Часа в четыре пополуночи, когда ещё московские петухи горла не драли, во дворе Михаила Степановича Шуйского, со вчерашнего дня – воеводы большого полка, началась сумятица. Конюхи выкатили из сараев три возка, крытых чёрной кожей, да из другого сарая две колымаги немецкой работы, видом как глубокое перевёрнутое корыто, именем фургон. Фургоны те были крыты драным отрепьем.

Шуйский глянул в просвет облаков. Луч восходящего солнца сверкнул по чистому небу, да поцеловал золотые кресты колокольни Сретенского монастыря. Главный колокол будто этого и ждал, ударил. Длинный, тягучий низкий звук накрыл спящий город.

– Всё! – заорал Шуйский. – Дали знак! Выводи!

Из малого потюремного домика в углу огромного подворья, гридни вывели на крыльцо купца из Пизы. Тот зевал, не прикрывая рта. Шуйский отвернулся, он смотрел, как его люди, взявшись по четыре, несут в полотняных носилках три бочки. Носилки тяжёлые: понятно, что в бочках не вода питьевая. Бочки с золотом. Их закатили в первый возок.

На крыльцо вышли и Зуда Пальцев, обрезанный новгородец, и тот, молчун, немец ли, сканд ли. Гридни затолкали обоих в первую колымагу.

– Большую бочку давай, кати! – распорядился Шуйский. – Ту, что воняет? – уточнил гридень.

– Ту! Да поживее! Время не терпит.

Выкатили широченную немецкую бочку, в каких немцы хранят зерно. От бочки несло запахом мочи, гнили и навоза. Её загрузили во вторую колымагу. Шуйский, взяв Мойшу из Пизы под локоток, повёл садиться рядом с воняющей бочкой. Купец вырвался, непонятно выругался и полез в первый кожаный возок, поближе к своему золоту.

– Как ваша милость пожелает, – сказал Шуйский и запрыгнул на кучерское место первого возка. Оглянулся. Щёлкнул длинным бичом да и заорал кучерской клич: – Эй! Бер-р-р-регись! Разбойнички! Гр-р-р-рабят!

Поезд из трёх повозок и двух колымаг вылетел через задние ворота Шуйского поместья, завернул влево и пошёл в сторону Можайского шляха.

* * *

Десять вёрст от Москвы отмахали быстро. Кони шли ровно – сытые кони, из шуйской конюшни.

А вот через десять вёрст приключилась остановка. По краям дороги вдруг появились широченные канавы, заполненные водой и уже заросшие склизкой травкой. А впереди, поперёк дороги, виднелся вал из лубяных коробов, видать, наполненных землёй. Позади вала прыгали в малиновых кафтанах молодшие стрельцы из шуйского полка. У некоторых в руках дымились фузеи[121]121
  Фузея – дульнозарядное гладкоствольное ружьё с кремневым замком.


[Закрыть].

Через вал перескочил стрелецкий сотник Колька Смыгин, его отец считался самым богатым стрельцом на Москве.

– Куда прёшь? – заорал Колька, бросая косые взгляды на своего бывшего полковника: мол, правильно ору?

Купец из Пизы немедленно вылез из переднего возка, протянул сотнику большую бумагу:

– Вот, господин стрелец, грамота вашего государя на беспошлинный, безостановочный мой проезд из Московии в польские земли. Так что вели раскидать короба, да мы поедем. Торопимся очень! Торговое дело!

Колька Смыгин снова коротко глянул на «кучера» Шуйского, хмыкнул и ответил купцу с беспричинно обидным лаем:

– В сие время, купец, проезд разрешается токмо что при бумаге с красной печатью! А у тебя, вишь, печать синяя! Заворачивай!

– Как же так? Это как же? – Мойша из Пизы даже толкнул кучера, Мишку Шуйского. – Ты что мне говорил?

– В той стороне уже вовсю идёт война, купец! – громко сказал Колька Смыгин. – Туда со вчерашнего вечера можно ехать только военным людям да войсковым обозам. А ты, сволочь, заворачивай! Кому приказано!

От лубяного вала пять фузей саданули картечью поверх лошадей. Лошади забесились. Шуйский завернул свою чёрную повозку влево, прямо в канаву. За ним тронулись другие повозки.

Здоровенные лошади с храпом преодолели глинистую преграду и вырвались на степную равнину. Колымаги же, запряжённые парно, застряли в грязи широких канав. Стрельцы захохотали. Потом от них кто-то переусердствовал, дал выстрел прямо над колымагами. Кони испугались, дёрнулись и вынесли наконец колымаги из канавы.

Пизанский купец кинулся к Шуйскому:

– Обмануть надумал, да? Сейчас как сыпну тебе в лицо мумийного порошка, всё лицо слезет!

Шуйский отмахнулся от пустой угрозы. Радагор при великом государе испробовал ту заразу на собаке. Собака выпила молока с порошком и попросила ещё. Её даже не пронесло. Обманка, дурно пахнувшая, а не лекарский порошок!

– Садись внутрь быстрее, – шепнул купцу Шуйский. – А то стрельцы ещё передумают. Молодые, горячие, крови ищут и денег!

Купец шмыгнул в повозку, лошади тронулись.

Через три версты купец из Пизы высунулся из повозки и потребовал остановки:

– А почему обратно в Москву едем?

– В Москву не едем, – стал объяснять Шуйский. – Едем теперь мимо Москвы, на город Тулу. Не доезжая Тулы, повернём в польскую сторону, там старая дорога есть...

– А там – опять стрелецкая засада! Обвести меня хочешь, кучер? Останавливай обоз и давай сюда новгородца!

Зуда Пальцев, испуганный, с глазами полными слёз, точно подтвердил купцу, что если сейчас поехать вброд через реку Пахру, то и выйдет путь на Тулу.

– Нас уже ищут, – вполне серьёзно добавил Шуйский. – Скоро вокруг Москвы не протолкнёшься от вооружённых наймитов Ивана Третьего... Думай быстро, купец! Едем или не едем?

Мойша из Пизы забрался в повозку, тронулись, поехали. Лошади пошли ровным, скорым ходом. Зуду Пальцева два гридня просто забросили на ходу в колымагу, он ударился о второго пленника и захлюпал носом.

Зуда давно торговал, на Москве бывал и вокруг Москвы ходил. Торговал с короба шведскими иголками да всякой мелкой всячиной вроде медных напёрстков, колечек со стёклышками и цветных лент польской работы. И он точно знал, что после брода через Пахру на город Тулу надо поворачивать вправо. А если повернуть налево, то попадёшь в самое страшное на Москве место – Болото!

Кони прошли пахринский брод и повернули налево. Зуда Пальцев в голос зарыдал.

* * *

Иван Васильевич в то раннее утро молился. Молился один в Успенском соборе, аж с полуночи. То каялся, то, воззарившись на свирепый лик Спаса Нерукотворного, обвинял Бога в делах грешных:

– А сына моего, первенца, пошто дозволил отравить Еленке молдаванской? Этакий бы государь вырос для Руси! И телом был здоров, и разумом не обижен! И Божественные поучения исполнял со тщанием... А жену мою первую, Марью Борисовну, кто извёл? Небось Господь ты наш безгрешный, думаешь, она от родин скончалась? Эва! Все так думают, вся Москва и всё порубежье. Только я тебе скажу истину, уморили её злым питьём бесовские латинские лекари. У меня о том и бумаги есть. Храню в тайне, умирать стану, приду сюда в собор, встану перед тобой, а позади поставлю потомков тех бояр, кто лекаря того, Симеху, подговорил мою Марьюшку опоить смертным отваром. Ты меня знаешь, я человек свирепых кровей, не постесняюсь тут вас всех... топором в храме!

Настоятель Успенского собора, спрятавшись под парчовым покровом алтаря (не успел из храма в придел укрыться), исходил мочой и потом. Он никогда не видел своего государя таким грозным. И грозным на кого? На Бога! Страх так и гнал из настоятеля разную жидкость: чуялось, что вот-вот через поры кожи закапает и кровь...

– А Еленку молдаванскую, думаешь, это я благословил на брак со своим сыночком Иванушкой?.. Я ведь по лику её сразу увидал, что змея она и больше никто. Мои послы, что в Бессарабию ходили на предмет сватовства, потом, под дыбой сознались, что отец её, Дмитрий, король молдавский, только так, по подсказке католиков подлых, обещал мне помогать против крымских татар и против турок. Православным уставом крестился. Твоим уставом! А сам, вишь ты, после замужества доченьки своей велел моим полкам отойти от его границ подальше, чтобы на него не обиделись татары и поляки... Продал меня мой сват... Ничего, я до него ещё доберусь! Не я доберусь, тако внуки мои до его страны дотянутся!

Молчание надолго повисло под высокими сводами огромного Успенского храма. Настоятель, пока великий государь пил из чаши вино да гулко кашлял, сумел-таки из-под алтаря на четвереньках перебраться за царские ворота. А там в ночную вазу успел слить нижнюю жидкость. Потом он снял обмоченные сапоги, переменил шерстяные носки и сам упал на колени перед малой алтарной иконой Вознесённого...

– Угробил я много народа, – говорил государь прямо в лик Богочеловека. – А вот что же ты, Спаситель, не можешь свою веру соединить, да разом дать одну веру всем народам? Одну веру! Не можешь? Вот ведь как деется: сегодня я на Болоте троих посажу в воду, а завтра двинусь на Калугу, там у меня уже военный стан раскинут. И будет нынешним летом война! Лихо будет всем народам от Нарвы до Крыма. Ибо одни верят в мать твою, блаженную девственницу, а мы верим в тебя. Вот так и сойдутся завтра в кровавой резне не люди, нет... Мать твоя пойдёт против тебя, Господь ты наш всеблагий... Нет, нет, раз это мы войной наступаем, значит, это ты, Господь всеблагий, завтра пойдёшь супротив своей матери-девственницы... Выдумают же евангелисты... Девственница, а родила... тебя, грешного...

Иван Васильевич допил вино из огромного кубка, что-то свирепое хотел добавить, да тут к нему неслышно, в одних носках подошёл настоятель Успенского собора:

– Гонец к тебе, великий государь! На Болоте тебя уже ждут...

* * *

Три рейтарских сотни закованных в кирасы немецких солдат, да три сотни стрельцов кремлёвской стражи, взяли на берегу в квадрат то пространство, где встал великий государь со своим наследником и Соправителем, великим московским князем Василием Ивановичем. Великая княгиня Софья Византийская сидела в открытом возке, подальше от воняющего Болота, при особой охране.

Река Москва делала в этом месте загиб, который по весне заполнялся водой. Потом вода сходила в низины, а в Болоте вода так и гнила до середины лета. Очень удобное место каждый год творила Природа для древнего, свирепого способа казни.

Заранее уже, с прошлого дня, на Болоте сколотили широкие мостки, чтобы все любопытствующие могли видеть Государево правосудие. А от мостков подручные ката Томилы теперь тянули на середину большой вонючей лужи три плота. Бегали по плотам, шестами мерили глубину Болота.

На той стороне Москвы-реки воинской охраны не имелось, но там иногда проезжали сквозь огромную толпу любопытных конные воины Эрги Малая. Тогда замоскворецкая толпа и не дышала – ждала казни тихо и прикаянно.

Бешбалда тихо говорил мужикам:

– А за то и казнят, его, Схарию, что ведь этот гад пять стран прежде обгадил. Придёт, обернётся давним жителем и начинает всякие поносные речи говорить. Мол, вы не так живёте, не так молитесь да не тому богу... А народы-то везде одинаковые. Что мы, что, скажем, литвины. Им бы от весны до весны прожить. Ну, они и слушают этого Схарию. А он им соловьём заливается, что будет, мол, у вас впереди светлое будущее...

Здоровенный мужик, лодочник с московского перевоза, церковный староста Бутырского прихода, тихо спросил:

– Светлое будущее, это как понять? Как Царствие Небесное?

– Какое там Царствие? Только светлое будущее. Так ведь мы каждое утро встаём и нас всех ждёт светлое будущее целого солнечного дня, ибо солнце светит и трава нас радует, и река течёт и кущи зеленеют... Ведь так?

– Да, оно так, – подтвердил лодочник. – Ещё радость благая, если внуки возле тебя курлычут и здоровье есть, и амбар полный...

– Амбар твой полный, это, брат, только твоего ума да дело рук твоих дело! Будешь трудиться, амбар всегда тебя порадует!

– А чего он ещё творил, этот жид? – спросили Бешбалду из толпы.

– А ещё что? Собирал возле себя тех, кто в вере слаб или обижен чем, и тихо так, ласково, как паук паутинкой нежной, опутывал слабоверных. Да не тонкой ниточкой, а серебряной. И в такие долги людей вгонял, что после расчёта с ним те люди брали суму и шли просить подаяние. Или топились, или вешались...

– Да ну-у-у-у?! – не поверил кто-то в толпе.

– А вот сейчас ты все его преступления услышишь, – усмехнулся Бешбалда. – Сейчас государевы бирючи прокричат...

– Ты это чего, а? – накинулись сзади на неверящего. – У Бешбалды племянник стал воеводой большого полка, а ты ему не веришь? – послышались вскрики и тумаки.

И тут же над рекой раздался разбойный посвист, рейтары мигом раздвинулись, образуя коридор. В тот коридор ворвались все в пене лошади из конюшни Шуйского, тёмно-коричневые, донской породы. Они тащили за собой три чёрных возка и две немецких колымаги.

Шуйский осадил передний возок, скинул надоевший ему кучерской азям и пошёл кланяться великим государям. Под кучерской рванью на нём оказался надет шитый золотом боярский кафтан с выпушками из бобровых шкур по низу, да на плечах сидел бобровый воротник, а малиновая шапка была оторочена сибирскими белым соболем. Бо-о-о-о-гато!

– Боярин Шуйский, Михайло Степанович, воевода большого полка Великим государям всея Руси Ивану Васильевиче да Василию Ивановичу челом бьёт! – во всю мощь горла, на всю реку прокричал первый московский бирюч.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Колокола на Москве отбили шесть часов пополуночи. Утро настало. Четыре бирюча с лужёными глотками, разошлись по краям помоста и стали в очередь читать судебную грамоту.

– Жид Схария, известный в городах Пскове, Великом Новгороде, Торжке, Вышнем Волочке и на Москве как купец Новгородский Захар Иванкович, опутал долгами многих честных людей, собирал их тайно и вёл с ними богопротивные беседы, доказывая, что те люди долгами обросли потому, что верят в Господа нашего! А переняли бы веру католическую, по иному жить стали и долгов бы не Имели!

Второй бирюч притопнул ногой, начал читать далее:

– Тридцать самых родовитых бояр да ближних людей тех бояр, тот Схария постоянно снабжал деньгами польского да чешского чекана. Одному великому боярину Патрикееву платил по семь тысяч рублей в год!

Толпа на этом берегу ахнула:

– За что?

– ...семь тысяч рублей в год на избегание Православных обрядов и приучение к тому своих людей! Да ещё более двухсот бояр из древних родов к той противоправной смуте приручил деньгами. Бояре те здесь перечислены поимённо... Читать имена? – Бирюч повернулся к великому государю, чтобы спросить.

– Не надобно, – отмахнулся великий государь. – Народ мой и так всё знает! Давай далее!

– Да в ту же смуту втянул жид Схария московского митрополита Зосиму! – заорал громогласный глашатай. – И восемьсот монахов, перечисленных здесь поимённо... народ их тоже знает. И стала расползаться по Руси зараза, именуемая «ересь жидовствующая»! А та зараза была пущена, дабы свергнуть с престола государя нашего, великого князя Московского Ивана Васильевич Третьего, и весь род его!

Народ завыл яростно.

Выступил вперёд третий бирюч, заорал:

– И пошло проклятое поветрие от того учения, что распространял по Руси Великой жид Схария. Отец дрался с сыном, ибо они оказывались разной веры! Родные сёстры рвали друг у друга волосы и наряды, ибо каждая считала, что сестра её верует неправедно! Бывало и такое, что мать своего младенца, крещённого по уставу православной церкви, бросала в горящую печь, ибо после крещения принимала его за дьявольское отродье!

По обеим сторонам реки народ вдруг замолчал. Потом стали слышны всхлипы, бабы завыли в полный голос. Бирюч читал то, о чём люди знали, да молчали, боясь то ли гнева Господня, то ли жидовского верования Схарии про то, что ни рая ни ада нет, и после смерти, окромя могилы, никуда не попадёшь.

– Великий государь Василий Иванович! – с поклоном обратился к Соправителю боярин Шуйский. – Поезжай, Христа ради, встань рядом с матерью. Мало ли чего...

Боярин Шуйский, получив под управление большой полк, предал своих молодших стрельцов под державную руку Соправителя. Молодшие стрельцы, по знаку Шуйского, взяли коня Василия Ивановича в полный квадрат и так, торжественно, прошагали с фузеями через плечо сто шагов до повозочного поезда Софьи Византийской.

Сам Шуйский под широченным рукавом боярского кафтана передал Ивану Васильевичу серебряный стакан с чачей. На левом виске государя билась вена. Бесился великий государь.

– Это – да, это надо. – Иван Васильевич разом опрокинул стакан крепчайшей чачи, занюхал рукавом.

Четвёртый бирюч уже орал:

– А на Великом Новгороде злейший преступник совершил самое злое деяние! Обратил псковичей и новгородцев в свою веру, и те пошли на нас войной. Брат на брата пошёл войной! А ближайшей помощницей жиду Схарии в том кровавом и злобном деле была Марфа Борецкая, вдова посадника.

Из толпы рейтар вытолкнули к помосту совсем спившуюся бабу, одетую в драные обноски некогда дорогого наряда. Московский люд опять зло взвыл. Он ещё помнил, как два года назад эта Марфа, верхом на коне, неслась по улицам к выезду на Псковский шлях и молотила кнутом налево и направо, калеча баб и детей...

Сзади на своём сером ахалтекинце придвинулся к великому государю Книжник Радагор:

– Прости, великий государь, но Марфу надо бы оставить вживе... Ей недолго уже осталось... Пусть в земной жизни ещё помыкается, а жизни небесной ей и так не видать.

Иван Васильевич поднял правую руку. Бирюч споткнулся на слове и замолчал.

– Кричи! – велел Книжнику великий государь.

– Марфу-посадницу, в знак самого жестокого наказания, Великий государь всея Руси и великий князь Московский Иван Васильевич, велит земной жизни не лишать, а водворить обратно на проживание в усадьбу бывшего воеводы Патрикеева, казнённого за преступления против нашей церкви и государя! – проорал Книжник не тише бирюча.

– А-а-а-а-а! – заорали бабы по обеим берегам Москвы-реки. – Помучаешься ещё, сука драная!

Стрельцы в тёмно-синих кафтанах кинули обмороченную Марфу на телегу и вывезли за рейтарский охранный квадрат.

Иван Васильевич снял свою великокняжескую шапку, тяжёлую от золота и дорогих камней, отёр рукавом пот со лба. С утра непривычно припекало солнце. Михайло Степанович Шуйский поддёрнул узду, его конь встал совсем рядом с государевым битюгом. Воевода большого полка протянул в своём широченном рукаве ещё один стакан чачи. Государь махом опростал стакан, занюхал опять рукавом и сказал:

– Хорош! Будя! Да поедем отсель!

– Бирюч пусть покончит с приговором, – шепнул сзади Книжник Радагор.

Бирюч орал:

– За вышеуказанные преступления, за потворство врагам нашей церкви и за посев жидовской ереси в наших пределах, жида Схарию казнить древним обычаем! Жида Мойшу из Пизы за попытку лишить жизни нашего великого государя, путём отравления, казнить древним обычаем. Новгородского купца Зуду Пальцева, тайно перешедшего в жидовскую веру и служившего послухом врагам нашим, казнить древним обычаем.

Гридни Шуйского между тем уже столкнули с колымаги на землю широкую бочку. Кат Томила поднял свой знаменитый хлыст, примерился и:ударил. От удара крепкой кожи, с вплетёнными в неё проволоками и железными шариками, бочка громко треснула, помедлила и развалилась на доски. На земле осталась лежать куча вонючего тряпья.

Шуйский махнул ближнему рейтару. Тот, отвернувши нос, ткнул в кучу боевой пикой. Тряпьё разлетелось в стороны, и на свет перед народом показался жид Схария. Подручные ката Томилы тотчас ухватили его и поволокли на плоты. Одни перетянули руки преступника сзади знаменитой московской вязкой. Другие тут же связали Схарии ноги, прикрутили к ним огромный камень в дерюжном мешке.

– Слово! – заорали москвичи. – Последнее слово! Пусть скажет!

– Говори! – рыкнул Иван Васильевич.

Схария глянул на Болото, на толпы москвичей, не перекрестился ни католическим, ни русским обрядом. И молитву не прочитал и мольбы не проорал. Ухмыльнулся прямо в страшную рожу ката Томилы, произнёс:

– У меня золото и бриллианты. А вы мне тут... завидуйте!

Кат Томила вдруг зарычал, аки лев, схватил Схарию за плечи, поставил на край плота и поддал ему ногой. Тело плюхнулось в густую жижу. С того берега грозно выкрикнул Бешбалда:

– Пошто так? Ведь не выплывет!

Схария выплыл. Над водой показалась его голова, он отплёвывался, дёргался, крутил шеей.

Сажание в воду по старому русскому обычаю считалось такой же щадящей казнью, как и сажание на кол. И медленно сползая по смазанному свиным салом колу, и стоя по горло в воде, полной пиявок, казнимый мог прожить ещё сутки, а то и поболее. Мог и с родными поговорить, высказать последнюю волю, раздать завещание. Мог и выпить, если приспичит. Палаческий расчёт был в том, чтобы из воды торчала токмо голова казнимого – когда руки и ноги крепко связаны, долго не простоишь: пиявки кровь отсосут, и всё – утоп. Сам утоп, никто тебе на башку не давил. Хорошее, доброе общественное наказание!

Между тем гридни выволокли из чёрной повозки Мойшу из Пизы. Тот веретеном вертелся, старался выскользнуть. Когда не получилось, начал орать:

– Царь, а царь! А твой Мишка Шуйский вор! За три бочонка золота тебя продал! Хотел с тем золотом уйти в Польшу и оттуда тебя воевать!

– Царём обозвал, молодец! – похвалил купца великий государь. – А и правда, Шуйский, три бочонка с золотом где?

А гридни Шуйского, одетые в азямы родовых цветов великого боярина уже тащили на носилках три бочонка с золотом и поставили те носилки под ноги коня великого государя.

– Один бочонок откатите под коня великого боярина Шуйского! – велел гридням государь.

Бочонок с золотом откатили Шуйскому.

Иван Васильевич глянул на солнце, солнце стояло высоко. Отмахнул рукой. Мойшу из Пизы связали как положено и столкнули в Болото в трёх шагах от Схарии. Он тоже вынырнул и, отплевавшись зелёной тиной, снова принялся орать, теперь уже откровенные непотребства.

Кат Томила глянул на государя, шевельнул своим страшным кнутом. Иван Васильевич помотал палачу пальцем:

– Пусть орёт. Давай дальше.

Выволокли Зуду Пальцева. Он откровенно плакал.

– Парень с дуру мимо жизни пошёл, – повернулся к великому государю боярин Шуйский. – Разреши, я тут сам...

Государь кивнул. Народ уже начал расходиться от Болота, интересного осталось мало.

Пока кат волок перевязанного Зуду Пальцева к помосту, подъехал и Шуйский. Голова несчастного русского иудея оказалась на уровне конских стремян. Шуйский наклонился к парню, размазывавшему сопли по щекам.

– Стыдно тебе? – спросил боярин Шуйский.

– Стыдно, – сознался Зуда Пальцев. – Мне бы сейчас бежать куда подалее, я бы святую жизнь начал...

– Не начнёшь, – уверенно ответил Шуйский. – С такой душой лучше сразу уйти куда надо. – Он махнул правой рукой, в ней сверкнула сабля, и голова Зуды Пальцева грохнулась на помост.

Один из подручных ката Томилы пинком столкнул голову в болотистую жижу, другие два поволокли безголовое тело по плотам и бросили его между Схарией и Мойшей.

По знаку великого государя рейтары начали расширять квадрат возле Болота, вытесняя москвичей: всё, можно идти по домам.

Гридни Шуйского в это время вытащили скукожившегося немца или дана, что-то лопочущего на своём языке.

– А этого... этого отпускайте, – велел Иван Васильевич. – Пусть едет в город Рим, к ихнему папе, и пусть там всё, что видел, расскажет без утайки. Про дела жидовские и про их конец весёлый... Радагор, переведи да обеспечь... – Великий государь тронул своего битюга.

Матёрый огромный конь, балуясь от долгого стояния, так толкнул головой коня Шуйского, что тот едва устоял на ногах. Кони заржали и затеяли драться.

– Этого ещё тут не хватало! – Иван Васильевич перетянул своего битюга плёткой, за одним махом попал и по спине боярина Шуйского и, кусая губы в бешенстве, тяжело поскакал за коляской Софьи Византийской.

Берега Болота уже опустели, только посередине гнилой лужи торчали две живые головы, отчаянно ругавшие друг друга.

Радагор подозвал бессловесного немчина, сунул ему узду коня, за которым на привязи шёл запасной конь, потом вложил в дрожащие руки свёрнутые охранные грамоты, кошель с мелкими деньгами и на датском языке объяснил, куда ему надлежит ехать. Немчин всё кивал и кивал головой.

– Не вздумай свернуть к себе домой! – крикнул на прощание Радагор. – У нас болот много, везде тебя найдём и в воду посадим.

Немчин пришпорил дарёного коня.