Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На следующий день Проня слегка припоздал на Голутву. А на Голутве, видать, ругались уже долго, от рассвета, и ругань игумена с возчиками достигла небес. Оттуда громыхнуло, брызнул дождичек. Возчики кинулись под телеги, игумен притулился под скатом надворотной крыши – там, где стоял Проня.

– А тебе, хожалый, чего надобно? – опять взъярился игумен, хватая Проню за ворот.

– Денег тебе хочу дать, святой отец, – смиренно поклонился Проня. – Как раз хватит с этими возчиками провести расчёт. А уж когда послезавтра, в воскресенье, приедет сюда великий князь, он тебя, игумен, не обнесёт деньгой. И не полушки к тебе в карман посыплются, а полновесное серебро. Вот такое. – Проня разжал ладонь, показал большой динарий серебра и тут же опустил монету в свой карман.

Игумен ахнул, втолкнул Проню в ворота, на малый двор, затряс его головой о поручни крыльца.

– Ты, игумен, хоть подумай, кого трясёшь, – возразил на битьё Проня Смолянов. – Я занесён в первый разряд псковских купцов самим великим князем Московским, а ты меня по холке...

Игумен быстро оглянулся и утолокал Проню в сени, а оттуда и в избу. Шикнул на какую-то бабу, что возилась с горшками. Баба спряталась за большой печкой.

– Есть у меня кабацкая водка да пиво тоже есть, бочонок. Ты чего будешь пить, купец?

– А то и это буду! – развёл губы в улыбке Проня Смолянов.

Через два мига договорились. Игумен вышел во двор к возчикам, смиренно перекрестил их, потом перекрестил камни на возах, потом и коней. Старшине возчиков передал три больших серебряных динария, полученных от Прони Смолянова. На те три динария можно было купить камня целую гору!

Старшина достал малый татарский безмен с одной чашкой, быстро взвесил деньги на безмене, куснул одну монету и махнул рукой возчикам. Те мигом подвернули передки телег, колёса задрались, телеги накренились, камень ссыпался на траву.

Игумен вернулся в избу, к столу, весёлый и довольный:

– Так ты говоришь, купец, тебе надобно два списка с тетради, написанной княжеской криптой! Да изделать те списки к воскресному дню?

– Говорю, да.

– А вдруг то не крипта, а бесовское чтение? Чтобы бесов вызывать, а?

Да, крепок станет игумен в княжьем монастыре на Голутве. Крепок и въедлив. И умён, зараза. По второму кругу хочет деньги содрать, теперь за борьбу с бесами!

– Вот тебе купеческая тетрадь. Чти сам, если разумеешь! – Проня Смолянов достал из-за пазухи тетрадь Афанасия Никитина, тайком перекрестил себя по животу, подал игумену.

Тот разложил тетрадь так, чтобы от окна падало больше света. Начал листать. Пролистнул страниц пять, захлопнул и подвинул тетрадь себе под крепкий локоть:

– Нет, купец, такую письмовину я монахам на перепись дать не могу. Они, конечно, расшили бы тетрадь на три части и за один день бы тебе переписали это изделие на две новые тетради. Но ведь бесовское там написано!

– Откель ты взял, что бесовское?

– Ну, а как же! – Игумен опять наобум открыл тетрадь Афанасия Никитина, прочитал: – «А стоит там, на площади, большой каменный Бык. Копыта у него золотые и одно поднято, будто вот-вот Бык шагнёт. И все, кто верит в Быка, те поднятое копыто целуют...» – это есть что как не языческая вера и её прославление?.. А вот тут: «Женщины, биляди аль сааби, эбле кеттык...». Э, э, погоди, это не то, это я не понимаю!

– Чего там понимать? – вздохнул Проня. – «Женщины там, значит, есть такие, что прямо сосуд мерзости и греха, а и с ними мне надобно иметь общение, ведь уже два года хожу по миру...» По-персидски здесь он пишет. Или по-арабски!

– Изыди, бестия! Персидского языка я не понимаю и всё тут!.. Ага! Вот ещё нашёл: «И в том храме молятся все, кто какой религии, им не важно. Храм так построен, что на все стороны света есть свой Бог, и нашего Бога я там возвидел и ему долгую и покаянную молитву принёс». Это как понимать? Приметил, видать, рисунок мужика с бородой и решил, что это – Христос? И в чужом храме чужому Богу принёс молитву? – Игумен захлопнул тетрадь Афанасия Никитина, треснул ею по столу и решительно спрятал под рясу, в крашенные синькой штаны. – Сам отдам послезавтра великому князю эту бесовскую писанину! И пусть он тебя хоть на кол садит, хоть в смоляном срубе жжёт! Ишь, чего на Русь приволок! А ещё купец, да, поди, православным числишься... – Игумен, правда, выпил водки две чары с небольшим довеском. Быку годовалому столько подай, он через час половину Москвы снесёт, благо она деревянная. А игумену хоть ещё наливай. Столько выхлебнул, пивом запил, но даже выю не гнул и смотрел ровно...

Да, силён поп! А ведь выручать тетрадь надобно! Предупреждал же Проню Бусыга Колодин, что не зря подлый хоромный дьяк Тугара подсунул им этого игумена. Сам хитрый дьяк положил на ту тетрадь свой острый воровской глаз! А с другой стороны, где на Москве найдёшь добрых переписчиков, как не в этом княжьем монастыре? Что делать-то?

Из-за большой русской печи вышла та баба, которую шугнул игумен, видать, стряпуха его. Ну и всё остальное прочее, бабье, при нём, видать, исполняла... Правую руку баба держала под фартуком, там что-то оттопыривалось.

Игумен поднял глаза от стола, осмысленно посмотрел сначала на пустой стекольный штоф из-под царской водки, на ополовиненную бадью монастырского пива, потом на бабу.

– Сосуд мерзости и греха! – сказал он бабе. – Зачем сюда припёрлась, сквалыга?

В ответ баба вынула правую руку из-под фартука и так огрела игумена по лысине деревянной скалкой, какой катают сочни для пирогов, что игумен резнулся головой об стол и захрапел.

– Пива мне зачерпни, – попросила баба Проню. – А то ведь он, гад, никогда меня не угостит.

Проня немедля, опасливо поглядывая на увесистую скалку, зачерпнул из бадьи полную кружку пива. Баба в один присест выпила пиво, утёрла губы и сказала:

– Идти тебе по реке, по левую руку. Там через малое время увидишь рухлядный домишко старых уже монахов, которые зарабатывают перепиской бумаг. – Она бестрепетно задрала рясу игумена, достала тетрадь Афанасия Никитина из кармана широких штанов, протянула её Проне.

Проня тетрадь взял, засунул за пазуху, поднялся с лавки, чтобы идти.

– Э, купец, ты пока не торопись, я ещё не так стара, как, может, выгляжу в глазах моего хозяина ненаглядного. Давай-ка пойдём на полати, да измерь ты, мил друг, мой сосуд мерзости и греха...

* * *

Бусыга Колодин терпеливо дожидался Проню до самого вечера. Где ж его искать? Ждать надо. Запил, поди, опять, сволочь.

На постоялом дворе на Неглинке, окромя них, псковских купцов, никого не ночевало. Люди перестали ездить на Москву, выжидали.

Хозяин пристанища, большой седой однодворец, вдовый, бездетный, к вечеру ежедень выпивал. И выпивал много. А выпивши – прятался. Закатается на сеновале, что над конюшней, завалится сеном – хрен найдёшь. Даже и не храпит. Таится. А колодец у него замкнут на амбарный замок, и самому не попить, и скотина мается, хоть той скотины всего четыре лошади. И баба – кухарка куда-то деется. Значит, и не повечерять. Ну, московские, ну погодите! Отчумится вам сухой хлеб без соли!

И вот сегодня, под самую ночь, хозяин постоялого подворья, уличным прозванием Бешбалда, вдруг высунул голову из сеновала и тихо вопросил Бусыгу:

– Меня никто не кликал?

– Ты колодец отопри, отвечу! – тоже тихо, но бешено, через губу, отозвался Бусыга. – Скотина-то моя чем перед тобой виновата, что ты запоем пьёшь?

– Запьёшь тута. – Хозяин совсем ловко, привычно, вниз головой, съехал с сеновала во двор, привязанным к поясу ключом отпер замок на колодезной крышке и сообщил Бусыге: – Завтра жида казнить станут. Здеся, на Болоте. Вот и пасусь, чтобы бесы загодя не собрались по его душу да мою бы заодно не прихватили.

Ой! Чокнутый, как есть чокнутый!

– Какого жида? – спросил Бусыга Колодин, наливая в скотскую колоду колодезной воды.

Кони шумно обрадовались, затолокались у колоды, быстро тянули воду, затрясли гривами.

– А того лекаря Леона, что два года назад отравил нашего Иоанна, святаго великомученика – наследника великого князя Московского! – Бешбалда заплакал честными слезами.

Бусыга, услыхав про Иоанна, пролил ведро с водой:

– Поди, голова у тебя болит? Ведь с утра гадость пьёшь! Налить тебе для здравия чарку жидовской возгонки?

– Налей, Христа ради, налей, а! А я тебе тут и хлебца печёного доставлю, и сливы солёные астраханские, и кисельку овсяного подам. Давай наливай!

* * *

Бешбалда подержал чашу перед глазами, дунул в неё, вытянул дрянь одним махом, утёр бороду, сунул в рот горсть солёных слив, забуркотел сквозь полный рот:

– Иоанн наш, старший сын великого князя, занемог, почитай, пять лет назад. Если не больше, да... «Камчуг» называется та болезнь. Тридцать лет ему минуло – и на тебе: старческая немощь прихватила! Камень зародился в почках и рос, как хлеб на опаре... Обезножил Иоанн! А ведь так не бывает, чтобы почки у молодого мужика без работы встали! Значит, колдовством оговорили великого князюшку али чем опоили. Супружница евонная, Еленка, перемолоть бы её в муку! Она и выбила из жизни Иоанна Молодого. Больше некому! И незачем!

– Еленка, это дочь господаря молдавского Стефания? Про неё баешь, Бешбалда? – Бусыга был купцом, оттого про разные страны знал.

– Про неё, купец, про неё, сучку... – Бешбалда очень ровно налил себе чашку самогонного вина, капли не пролил мимо. Лицо у него было ровным, широким, нос длинным, тонким. Борода – чернь с проседью. А вот руки... руки его, будто задние ляжки хряка. Такой рукой Бешбалда если отмахнёт кому, то больно не будет. Мёртвым боль не чуется.

И, видать, мужик грамотный. Он вдруг глянул на Бусыгу синими своими очами, в которых и пьяной искорки не блестело. Вот ведь, а? Вылакал чару дюже крепкой отравы, а в глазах – синь бездонная. Поди, колдун?

– Ты сам не пьёшь, ибо душой бесишься, – тихо, но отчётливо произнёс Бешбалда. – Велю тебе – выпей. Душа размякнет и на место своё упадёт. Под сердце. И заснёт в благости. На, пей! – Бешбалда протянул Бусыге свою же чашку, на две трети полную жидовской гадости.

– Нет, – Бусыга твёрдо отвёл руку Бешбалды в сторону. – Не пью я пархатое и поганое зелье. Извини.

– Там, в чаше, того злого зелья уже нет, – уверенно и опять тихо толковал Бешбалда. – Ты пей, пей.

Бусыга, сам не помня как, зачем-то взял чашу и выпил в неё налитое. Господи, пронеси и помилуй! Из чаши, точно, перетекло ему в горло нечто сладковатое, тут же ударило по крови, растеклось в брюхе, шумнуло в голове, и стало Бусыге легко и даже весело. Бешбалда на глазах Бусыги снова налил в чашу сильно воняющей, мутной жидовской жидкости, колыхнул, дунул в неё и тут же выпил.

Бусыга приподнялся с травы, заглянул в чашу. Обычно на дне оставалась муть. А тут – на дне чаши три чистых капли светятся. Бусыга перекрестился на случай и чуть себя по башке не стукнул кулаком: Бешбалда!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Это ныне стало ругательством – «Бешбалда», а тогда, в изначальной Руси, падали в ноги тому, кто носил на голове золотой обруч с огромными золочёными рогами и имел статус главного жреца при молитвенном и погребальном капище древнего Бога Быка. Звание его – Беш Баал Да – означало «Главный Нож Бога Баала на Алтаре его». Он возносил живые жертвы Богу, своим ножом даруя им Вечное Небо. Конечно, ему, Бешбалде, обратить свинячье жидовское пойло в чистый, как слеза, спирт, раз плюнуть. От попал же Бусыга к кому!

Купец взял с огромной, ему протянутой ладони, горсть солёных слив, с немалым удовольствием разжевал, косточки собрал в кулак. Бешбалда молчал, жуя солёные сливы.

– Нам к великому князю Московскому надобно попасть, – умоляющим голосом заговорил Бусыга. – Попасть по доброму делу. Зарок дали помершему купчине Афанасию, что к великому князю Московскому попадём и предсмертный наказ Афанасия выполним. Наказ – дело святое... А вдруг попадём ко князю да что не так скажем, а?

– Тверской купец Афанасий сын Никитин наказ вам передал?

– Он. Ты знал его, что ли?

– Слышал, было время... Правильно, не всё надобно князю говорить. Но ежели придётся-таки, то жида того, Леона, ругни. Прямо в княжьи очи. Князь Московский на жида заморского надежду поимел... Какую надежду поимел, ту радость и получил...

– А что, полагаешь, наши колдуны Иоанна бы вылечили от болезни?

– Хех! Там лечить-то – безделицу ненькать... Дают болящему пить до горла горячее пиво или квас. Потом сажают на норовистую лошадь, и пока не упадёт с неё, так пусть и скачет. Через два дня такого лечения камчуг сам дробится и покидает тело песком, когда помочишься.

Бусыга не удивился. Он на Пскове и не такие колдовские выверты видел.

А вот ещё есть другой способ камчуг лечить. – Бешбалда потёр рукой свою голову. – Надо за один присест съесть ягоду астраханскую именем арбуз. В половину пуда весом чтоб была та ягода.

Тут Бусыга Колодин не выдержал, всё же хохотнул:

– Ну, тут ты, колдун московский, малость пошёл на загиб. Какая такая есть ягода да чтобы в половину пуда весом?

– Бывает такая ягода, да-да, и в половину бараньего веса. Не веришь? А ещё купчина... – Бешбалда без улыбки посмотрел на неверящего Проню, стал продолжать рассказ о несчастном наследнике великого князя Московского. – Сказывал мне конюший великого князя, боярин Шуйский... он родня мне по матери... но об этом помалкивай... Так вот, будто Еленка молдаванская, змея вывертливая, вызвалась сама найти своему мужу Иоанну лекаря в заграницах. Нет бы великому князю Ивану Васильевичу задуматься, как так быстро у снохи его подлой нашёлся заграничный лекарь? Ведь сын его мучается... родительская кровь шумит, голове покою не даёт.

– И лекарь что?

– А что лекарь? Он такой лекарь, как ты коновал... «Я, – говорит, – имею дипломы и грамоты от разных государей!» И показал Ивану Московскому той грамоты. Нонче любой дьяк тебе таких воз накарябает.

– Эх, жиды, паскуды! – Бусыга взялся за голову и так сидел, слушал.

Бешбалда говорил, закрыв глаза, будто читал:

– «Я, – объявил жид отцу Ивану Васильевичу, – вылечу сына твоего; а не вылечу – вели меня казнить смертною казнью». Великий князь велел лечить; Леон стал давать больному лекарство внутрь, а к телу прикладывать стклянки с горячею водою; Иоанну стало хуже и он умер тридцати двух лет. Старый великий князь велел схватить лекаря[25]25
  См.: Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Сочинения. Книга третья. М.: Мысль, 1989.


[Закрыть]...

– На месте надо было рубить, чего хватать? – вскинулся Бусыга.

– Похоронное дело, на месте нельзя... Христианский обычай... Да и заморские лекари бучу бы подняли. Мол, бывает, мол, ошибся ... Ну, вот почти три года томил Иван Васильевич того Леона в темнице. Сегодня справит великий князь очередную годовщину по сыну, а завтра... Завтра конюший Шуйский тому жиду по горлу проведёт ножичком... Я для такого дела ему свой ножичек дал. То-о-о-онкий! Давай спать.

– Я завтра схожу туда, на те мостки, – сказал Бусыга.

– Не ходи, спать перестанешь... Шуйский – резальщик тонкий... уметливый...

Бусыга посмотрел угасающим взором на Бешбалду и смежил веки. Дрёма напала. Лёгкая, чистая...

* * *

И где это носит Проню? Хоромный дьяк Тугара подсказал идти в монастырь на Голутве, но как тому дьяку верить? У него в глазах иногда промаргивается такая склизкая муть, что барану ясно – смелый вор тот дьяк.

Из темноты улицы неуверенно подала голос усталая лошадь. Бусыгу кто-то большой, бородатый окатил холодной колодезной водой. Он попробовал продрать глаза, сразу стало бодрить дыхание. Сбоку, из-за колодца, вывернул Проня Смолянов.

– Веди меня скорей к лежаку! – потребовал он пьяно, водочным угаром заглушая острый конский пот от своего мерина.

Сам себе удивляясь, что оставался совершенно трезв и совсем спокоен, Бусыга почти ласково спросил Проню:

– Хоть тетрадь-то при тебе?

– He-а. Не при мне. Отдала одна баба тетрадь переписчикам. Будем ей должны завтра. Ты – деньгами, пять алтын серебром, а я... – Проня споткнулся о порог дома. – А я отдам долг своим сосудом мерзости и греха... Так та баба велела... Иначе нам тетради не видать!

Бусыга Колодин поволок тяжеленного товарища к лавке, бесясь, что аж пятнадцать копеек завтра кому-то отдавать, да не медью, а серебром! А Проня всё цеплялся сапогами за какие попало предметы в избе да всё бормотал, то зло, то умилительно:

– Сволочь всё же этот тверской Афанаська! Ну, мог и правда закриптовать своё письмо! Нет, наборонил целую тетрадь русским языком! Ну, мог бы тогда соврать где надо! Нет, не врёт, господи прости. А правду прямо так и пишет: стоит, мол, каменный Бык на площади, а копыта у него золотые! Золотые копыта, понимаешь? Одно от земли поднято, и кто похочет, тот то копыто целует! Вот ведь вера у людей, а? Копыто целовать! – Проня захохотал и шатнулся на лавку.

Бусыга решил утром избить его до полусмерти да возвертаться во Псков. Какая-то баба, какой-то бык? Пропала драгоценная тетрадь, где её теперь изыскивать? Только и осталось, что великого князя Ивана Васильевича просить сделать обыск на Голутве, а он... пошлёт тебя посохом по хребту. Ему нынче до тетради ли, когда он завтра жида казнит, а послезавтра пойдёт Псков грабить?

Проня вдруг приподнялся с лавки:

– А помнишь, торговали мы с неапольскими неги... нега...

– Негоциантами, – договорил Бусыга Колодин, думая, что сейчас бить Проню ещё рано, не дойдёт до него битьё: как куль рогожный стал мужик. Были бы не родня друг другу, прямо поленом бы ему, да в промежность!

– Да, с неапольскими негоциантами, – выговорил наконец Проня. – И они чего рассказывали? Как я тебе про быка?

– Спи, завтра по-иному у меня заговоришь.

– Нет, ты вспомни! Когда, мол, ихнего первого священника, папу римского, на престол садят, все должны ему копыто целовать! То есть, конечно, ногу. Золотая она, нога у папы, что ли? Или там всё же копыто золотое, а?

* * *

Бить Проню Бусыга Колодин утром не стал, запряг лошадей и поскорее выехал со двора. Бешбалду он не видал с раннего утра, только его работница копошилась у летней печи, подалее от дома и хлева.

Шуряки чего-то похлебали горячего в кабаке на Неглинной, Проня получил половину чарки водки, чтобы оздороветь, Бусыга пил кисель на молочной сыворотке.

Потом поехали на Голутвино. Хоть и с похмелья и сильно дёрганный, но Проня Смолянов вёз Бусыгу прямой дорогой, не кривулял.

Подъехали к завалившемуся домишке на краю оврага. Оттуда внезапно вышла крепкая румяная баба. Что-то держала за спиной, в правой руке.

– Ну, я пропал совсем! – тошно изрёк Проня и зашептал Бусыге: – Выручи хоть раз, а? Давай, я этой бабе отдам деньги, а ты всё остальное! Не могу я! Устал! Ушли из меня силы.

– Деньги, пять алтын серебром, принесли? – с ухмылкой сладкой радости спросила баба.

Проня закивал головой и раскрыл просяще пустую ладонь перед Бусыгой. Бусыга от неожиданности и наглости требования достал свой кисет, вытряхнул на ладонь Прони пятнадцать серебряных копеечек чекана ещё князя Гюрги Долгорукого. Проня маленькими шажками подошёл к бабе, высыпал деньги ей в подол. Хотел увернуться, да не успел. Баба выпростала правую руку, что прятала за спиной, кинула на траву три тетради. Две новых, только что сшитых, а одну старую, потёртую, Афанасия Никитина тетрадь! Другой рукой она в тот же миг схватила Проню за воротник и молча потащила в кусты.

Бусыга Колодин коршуном кинулся на тетради, мельком просмотрел их. В новых, так ему показалось, всё было перенесено страница в страницу, как у Афанасия.

– Тебя, Проня, скоро ждать? – крикнул Бусыга в ближайшие кусты, живо шевелящиеся. – К обеду будешь?

Ему ответил задыхающийся бабский голос:

– К... ужину... придёт!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Великий князь Московский Иван Третий в воскресенье сходил к заутренней в придельной церкви, потом долго ел в одиночестве, обдирая руками бараньи рёбра. Кинжал князь воткнул в стол. Это значило для челядинцев, что ходить надо тихо-тихо и молчать в передник, даже если тебе в зад раскалённый гвоздь суют. Вот времена!

Вчерась ввечеру пришла на Москву татарская сотня из Казани, а с ней – мырза Кызылбек, тот, что отвечает за сбор дани. Дань с великого Московского княжества собирать ещё рано, надо осени дождаться, когда у народа деньги зазвенят. Значит, прибыл мырза по иному случаю. А по какому, о том надобно спросить ближнего хоромного дьяка Тугара, что у великого князя отвечает за денежные дела. И за делишки тоже...

Но вчерась же, после того как боярин Шуйский, по древнему обычаю, ещё до восхода солнца отправил лекаря Леона на Москве-реке окуням обрезание делать, то дьяк Тугара похотел отойти по своим делам из Кремля. Его конюшенные люди попридержали. А боярин Шуйский, прискакав от реки, по-тихому, одному ему, великому князю, сказал: «Слово и дело»... Потом добавил, что лекаря Леона он резал медленно, а тот от милости такой много говорил...

– И меж тех слов жид, обоссавшись и справив в воду большую нужду, признал, что хоромный дьяк Тугара точно берёт с татар серебро. И за то немалое серебро выдаёт татарам все денежные прилады Московского княжества...

– Не за ним ли, не за Тугарой ли, пришли вчерась казанцы с мырзой Кызылбеком?

– Татары, великий князь, пришли отобрать у тебя лекаря Леона. За его жизнь, точно известно, хазарский кагал[26]26
  Кагал – собрание народа, сход (иврит).


[Закрыть] отвалил казанским татарам большие деньги...

– А чего ж тогда, получивши большие деньги, казанцы не торопились спасать того жида?

Конюший Шуйский хмыкнул:

– А казанцы не торопились, чтобы на тебя, великого князя Московского, лишнюю вину навесить... Им что Леон, что Тугара... Деньги они получили, а работу не сделали, жида не спасли. Ну, не успели! А ты у них зато в новом виновном залоге.

Иван Третий своему конюшему, боярину Шуйскому, по жизни доверял. Ведь они почти полная родня. От своей очередной вины перед казанцами великий князь отмахнулся, но велел насчёт хоромного дьяка красиво позаботиться.

Боярин Шуйский аж заржал от удовольствия и звякнул саблей о ножны.

– Сделаем, великий князь. Тебе в удовольствие, паскудам на память! – Конюший Шуйский сбил шапку на левую бровь и вышел из горницы.

Иван Третий стал дожидаться, пока в покои поднимутся татары. Что он перед приходом Шуйского думал о городе Пскове? Что-то весьма злое... Нонче, кстати, на заутренней службе в церковном притворе стояли псковские купцы. Говорят, они уже неделю ожидают приёма по неотложному делу. Какого-то тверского купчину то ли убили, то ли ограбили, то ли ещё что. Это как понимать? Псковитяне хотят просить его, московского князя, заступиться за тверичанина? Что за непонятный умысел? У тверского купца что – своего князя-заступника нет?

Пущай подождут псковские купцы... Сейчас с татарами бы развести концы... Ну, он-то, Рюрикович: как же ему концы не развести? Жида Леона уже отправили к Богу его, яхвенному... А вот второй конец, так тот совсем смешной... Дело-то царапалось всего о двух деревеньках на границе Московии и Казанского ханства. Деревеньки числятся за Москвой, а подать с них тянут татары. Два года идёт тяжба и никак не кончится. Нет, она бы кончилась, ежели бы великий князь Московский велел собрать ополчение да кинулся бы на Казань, да Казань бы взял...

На княжеском подворье, в дальнем конце, у конюшен, вдруг резко зазвенела дворучная пила. Великий князь глянул в оконце. Гридни споро пилили комель толстенного дуба, пенёк готовили. Заметили в окне лицо князя – и тотчас пила умолкла. Иван Третий махнул рукой – пилите...

* * *

Пусть пилят. И пенёк, и Казань клятая – всё нынче в одну строку... Только хрен ты, да с редькой, ту Казань нынче возьмёшь! Больно сильна стала Казань, когда арабы повоевали чуть ли не всю Великую ранее Персию. Татары, вишь ты, тут же под арабские мечи своими шеями подставились – молитвы арабские стали читать. Татары сильных уважают. И бешеных. Вот арабы всё же повоевали Константинополь, стольный Царь-град русских... Станбулом теперь кличут бывший Царь-град. А ведь грех – по столько раз менять название. Беда будет... И ту беду арабам русские принесут! Вот вам крест!

Иван Васильевич на всякий случай перекрестился на огонёк лампады комнатного киота...

Там, где стоял в Царь-граде русский идол – Великий Бык, а потом был отстроен огромный православный храм Святой Софии, арабы в том храме свою мечеть открыли. Ну, это ладно, у русских и у арабов корни моления одни – православные. Деньги разные – вот в чём разноголосие. У арабов много денег, а у русских – шиш. (Тьфу, нескромность вылезла после моления в храме!) Такое разноголосие со времён хана Батыя: соберут с Великого княжества Московского дань, свезут в Казань, ополовинят и только половину везут в нонешний Станбул. А там деньги на войну тратят. И даже на войну супротив русских! Нашим же салом – по нашим сусалам! Вот спроси его, великого князя, сейчас: мол, зачем тебе воевать Казань? А он бы и ответил: «Хочу сам возить дань в Константинополь! Не всю, а половину!»

Женитьба его на византийской принцессе Софье как раз и касалась возможности через родство Московии и Константинополя отобрать у Казани право на сбор дани с русских земель. Да тут же, сразу, взять себе право на сбор дани с земель казанских. И прочих, кои обретутся впоследствии сынами да внуками...

Долго тянулся торг о женитьбе. Сваты русские более полугода сидели в Риме, куда от арабов бежал последний константинопольский император Константин Палеолог. Император умер, а дочь его, Софья, осталась без казны и сочувствия. И без женихов. Вишь ты, а ещё Европа! Им подавай и невестино имя, и казну в приданое! Где ту казну, казну второй русской империи, теперь брать? Её двести лет назад из тайника в городе Пизе ушкуйники вынули, когда ходили на резню при Косовом поле[27]27
  Битва на Косовом поле – крупное сражение, состоявшееся 15 июня 1389 года между объединёнными войсками сербских феодалов и Боснийского королевства и турецкой армией. Битва произошла на Косовом поле, в пяти километрах от современной Приштины.


[Закрыть]... А, кстати, где же нынче та имперская казна?

За окошком пару раз тупо стукнул топор. Иван Третий глянул через слюду во двор. Челядинцы пытались вбить топор в дубовый пень, которому четыреста лет, если не более. Лезвие топора просто отскакивало от плотной, как железо, толщи дерева. Великий князь махнул гридням, чтобы убирались. Они закатили пень в конюшню, затворивши за собой ворота.

Ладно, ладно... Принцессу Софью в жёны получил, а дозволения резать Казань – нет. Не у кого просить позволения! Хочешь – иди бери, режь... Или Литву – хочешь, так режь! Самое время маленько старых земель себе вернуть да старых врагов на распыл пустить. Хорошие времена, добрые... Но пока вот такая дёрганая жизнь на Москве, что не буду я брать Казань... Сейчас бы кому-нибудь башку срубить! А?

В боковую дверь на ор великого князя заглянул испуганный кухонный отрок. Проорал князь, оказывается, последние слова в полный голос.

– Иди, иди отсель, – сказал парнишке Иван Третий Васильевич. – Я так шумлю, для порядка... Постой! Глянь, сидят ли в проходе на внутренний двор хоромины два человека, видом купцы? Скажешь мне. Иди!

Кухонный отрок живо вернулся, просунул голову в дверь, покивал головой. Мол, сидят купцы.

Ворота во внутренний двор княжеского терема открылись, заехали во двор шестеро татар, совсем бессовестно богато одетых. Первым ехал казанский казначей, мырза Кызылбек. Ну, пока коней устроят, пока прогыргыркают последний раз, потом пока пройдут в палату длинными переходами... О чём он тут думал? А, псковские купцы!

Ежели бы псковитяне прознали, что скоро городу их грозит война... А без войны как же лишать русские города свободы и вольностей? Разжирели псковские... Рассчитались бы с ним за старые долги, а потом бы дань немножко удвоили. И делу шабаш! Не случилось бы войны. Теми псковскими деньгами Иван Третий года три бы отбрыкивался от казанских татар... А за три года можно вокруг Москвы и стену построить... Нет, волокут псковитяне серебро в чужие ганзейские города, кумпании какие-то придумали. Я им дам кумпании! Через неделю и дам! Полторы тысячи копейщиков да пятьсот мечников, да тысяча лучников, да татары крещёные, Данияровские, пять тысяч сабель – тоже кумпания, только московская!.. Может, и знают псковичи о московском походе да вознеслись непомерной гордыней? А может, те два купчика средней руки, что жмутся к стене в проходе, и есть псковская делегация? А пошто только вдвоём приехали умолять великого князя не лишать город Псков вольностей торговых? Как это не лишать, когда, вон, татары на крыльцо уже взошли? За деньгой! А деньга – вон она откуда растёт, из тех вольностей! Бить буду Псков!

Мырза Кызылбек вошёл, сбросил шубу соболью прямо на пол, три шага ступил навстречу московскому великому князю, ни поклона не отбил, ни шапку не снял. Только расшеперил рот в улыбке:

– По здорову ли будешь, великий князь?

– Я-то буду по здорову. – Иван Третий нарочно нарушил порядок приветствий и приветственных ответов. – А вот у меня в личных хоромах болящие попались, – и поманил мырзу к слюдяному окошку хоромины.

Кызылбек осторожно выглянул во внутренний двор. Из ворот царской конюшни, как бы сам собой, выкатился толстый пень. Два здоровых молодца в кафтанах княжьих кучеров поставили этот опилыш «на попа». Княжий конюший Шуйский выволок к пеньку хоромного, ближнего княжьего дьяка Тугару, что ведал казной Московского княжества и торговал мырзе Кызылбеку тайные денежные московские дела. Шуйский волок дьяка левой рукой, в правой руке его отсверкивала сабля древней хорезмской работы.

– А-а-а... – начал было мычать мырза Кызылбек.

Да тут Шуйский махнул саблей, махнул с хорошо выученной боевой оттяжкой. Голова хоромного дьяка отвалилась на сторону. Из конюшни выбежали конюхи. Дьяка подхватили за ноги, двое засыпали песком кровь берендея. А пенёк будто сам собой скрылся во тьме конюшни, ворота быстро схлопнулись.

– А как ты, мырза Кызылбек, чувствуешь своё здоровье? – ласково спросил Иван Третий Васильевич. – Размножаются ли твои стада? Хватает ли травы твоим баранам на всю летовку? Родила ли твоя четвёртая жена? Я ей на этот случай гостинец приготовил!

Мырза Кызылбек зачем-то уставился диким взором на княжий кинжал, воткнутый в стол. Великий князь осторожно выдернул кинжал из досок, сунул в ножны на поясе. Подвинул по столу в сторону татарского мырзы большой лист своего великокняжьего указа.

– Вот ей гостинец!

Под руку мырзе Кызылбеку тотчас подскочил казанский толмач. Хоть мырза говорил по-русски лучше любого московита, ответственность за документ нёс толмач.

Толмач прочитал:

– «Великий князь Московский...»

– Указ читай, на титло время не воруй! – велел толмачу Иван Третий.

– Указ. «Деревеньки по границе великого княжества Московского, да по границе великого княжества Казанского, именованием Тютюри и Собакино, населением обеих в двенадцать душ пахотных мужиков, я, великий князь Московский, в знак прекращения удельного спора двух государей, московского и казанского, передаю в Казанский удел, а сбор пашенный и подымный передаю под личное владение мырзы Кызылбека навечно». Подпись...