Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Янтарная сакма

ОБ АВТОРЕ

Современный русский писатель Владимир Николаевич Дегтярёв родился в 1954 году в деревне Преображенка Кировской области. Вскоре три района этой области были переданы Горьковской области, так что у автора имеется некоторая путаница с местом рождения.

В 1961 году в связи с тем, что правительство объявило «о неперспективности деревень Среднего Поволжья», семья переехала в Казахстан – в самый тогда перспективный регион СССР. На севере Казахстана, в частности в Павлодаре, тогда начинались большие стройки промышленных, добывающих и перерабатывающих гигантов индустрии страны.

После окончания десятилетки Владимир Дегтярёв работал лаборантом на ЭВМ «Минск-6» в Индустриальном институте, осветителем в областном драматическом театре, монтёром городской линии связи, слесарем на Павлодарском тракторном заводе. И два раза безуспешно пытался поступить в Павлодарский педагогический институт на филологический факультет. В 1975 году случайно освободилось место помощника режиссёра на павлодарском ТВ, Владимир Дегтярёв его занял и после этого 25 лет отработал на ТВ, пройдя путь от помощника режиссёра до заместителя председателя Павлодарской облтелерадиокомпании. А в 1978 году поступил во ВГИК, на факультет кинодраматургии (заочное отделение), в мастерскую непревзойдённого мастера кинодрамы Валентина Ивановича Ежова. По сценариям Владимира Дегтярёва с 1986 по 1990 год были сняты 30 документальных и два художественных фильма. Большинство документальных фильмов демонстрировалось по каналам Центрального телевидения, а художественные фильмы «Красный обоз» и «Восточный коридор» окупили себя и принесли прокатчикам прибыль.

В 1995-м Дегтярёв ушёл с государственного телевидения и организовал первую частную телерадиокомпанию в Павлодаре. Но поскольку времена пришли иные, то по известным причинам политического характера Владимиру пришлось покинуть солнечный Казахстан и перебраться в Сибирь. С 1997 по 2009 год Владимир Дегтярёв проживал в Новосибирске, где и сменил род литературных занятий: от драматургии кино и телевидения перешёл на литературное поприще. Сначала занимался документальной литературой – писал книги об истории оборонных предприятий Новосибирска. А потом газета «Сибирь – момент истины» выделила Владимиру Дегтярёву центральный разворот, и началась трудная литературно-художественная деятельность. В этой газете были опубликованы циклы рассказов о Великой Отечественной войне, о «вятских людях» – роман «Поцелуй истины (Байки старого прокурора)». После чего писатель полностью переключился на историческую тему освоения Сибири, и в 2008 году московское издательство «Вече» опубликовало его первый исторический роман «Охотники за курганами». В том же году Владимир Дегтярёв был принят в члены Союза писателей России. Следом в том же издательстве был опубликован второй исторический роман автора – «Золото Югры», а издательство Санкт-Петербурга «Русская симфония» опубликовало первый том трилогии «Ушкуйники. Русская сага».

Сибирь остаётся главной темой литературного творчества Владимира Дегтярёва. Уже готовы и дожидаются публикации два романа «сибирской серии» – «Янтарная сакма» и «Коварный камень изумруд».

Учитывая то обстоятельство, что Владимир Дегтярёв состоялся как писатель и в некоторой мере востребован, он перебрался из Новосибирска в Тульскую область, чтобы быть поближе к издательскому центру страны.

Здесь стоит упомянуть, что кроме основных занятий Владимир Дегтярёв уже тридцать лет ведёт исследования протоязыка планеты. И добился в этом направлении определённых успехов, которые закреплены в книгах, вышедших в московском издательстве «Белые Альвы». Особой популярностью тематически подготовленных читателей пользуются книги серии «Тайны Евразии».

Избранная библиография Владимира Дегтярёва:

«Охотники за курганами» (2008)

«Золото Югры» (2010)

«Ушкуйники. Русская сага» (2010)

«Янтарная сакма» (2013)

Книга первая
СМЕРТЬ – ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Чего встал, как мерин над козой? – выругался Проня Смолянов и, не дождавшись от селянина ответа, двинул ему кулаком в ухо. – Беги за попом! Кому велено?!

В тёмной избе (а по ранней весне в смоленских краях всегда сумрачно) хрипло закашлялся болящий. Второй псковский купчина, Бусыга Колодин, наклонился над ним, спросил:

– Афанасий, Афанасий! Может, тебе чего горячего испить? Селянин, хозяин избы, житель этой лядащей деревушки Ольшага, и не думал бежать за попом: православного батюшку окрест смоленских земель нынче не найти, одни ксендзы здесь обретаются...

Ему опять прилетел крепкий удар в ухо.

– Попа нет, веди любого православного сюда, шилом! – в голос проорал селянину Смолянов. – Вот тебе за то копеечка! – сунул ему серебряную деньгу в рот, и в шею вытолкал бестолкового в дверь.

Мужик за дверью исчез, но тут же появился в оконном проёме, затянутом бычьим пузырём:

– Я вам сейчас, падлы москальские, пана сюда приведу! Ишь ты, сразу в ухо! – и пропал.

Иссохший мужик в рваном восточном халате на лавке хотел подняться, забеспокоился:

– Ты кто? Лицо подверни к свету, не узнаю тебя...

– Мы купцы псковские, Афанасий! На торжищах в Твери да в Новгороде с тобой встречались. Я – Бусыга Колодин, а вот он – Проня Смолянов. А ты – тверской купец Афанасий Никитин. Тебя уж тому как четыре года в Твери потеряли. Говорили, в Индию ушёл. Дошёл хоть до Индии-то?

– А!.. – Болящий купец в бухарском халате задышал ровнее. Ну, теперь ладно. Теперь отойду при своих. Хорошо, что пришли, браты...

– Заговаривается, – опасливо шепнул Смолянов. – Или матюгает нас... по-индийски! Ты, Бусыга, хотел с ним по делу говорить, так говори быстрей... А причастить – всегда причастим... глухую исповедь исполним... Давай про дело!

– Афанасий! Афанасий! – стал громко твердить Колодин. – Дошёл ты до Индии-то али как? Мы тебя подобрали едва живым на реке Днепр у Гомеля. Без лодок, без тягла, без товара. Пограбили тебя али как?..

Во двор избы вошёл местный пан при новом жупане[1]1
  Жупан – старинный польский или украинский суконный полукафтан.


[Закрыть] и при сабле на поясе. Сабля до половины торчала из ножен – вот-вот выпадет. За паном шли трое хлопцев с дрынами, а за ними крался хозяин избы.

Пан вошёл во двор, сразу заглянул за угол поскотины[2]2
  Поскотина – городьба вокруг скотного двора.


[Закрыть] и тут же перекрестился на подлый, ксендзовский манер. Увидел, стало быть, за углом десяток верблюдов, да полтора десятка высоких в холке русских коней. И шестерых псковских молодцов увидел с широкими красными шеями, с глазами в прищур: «Ну, кому тут по роже дать?» А потому пан утолкал саблю назад в ножны, развернулся и треснул селянина по уху, какое подвернулось. Плюнул под ноги, подошёл к окошку.

– Москали! Привезут вам скоро попа. На старом жмуйском[3]3
  Жмудь (жмуй) – одно из племён балтийских славян.


[Закрыть] хуторе православный поп есть. Тоже вроде еле дышит. Ждите, москали... – Пан погладил усы, зыркнул по сторонам, пошёл со двора.

– Подобрали меня – спасибо, – прошептал сквозь кашель Никитин. – А сами вы как? Удачно продрались через разбойных арабов?

– Нет...– виновато ответил Колодин. – Мы этой зимой до Чёрного моря дошли, да там услыхали, что в Трабзоне[4]4
  Трабзон (Трапезунд) – город в Турции на берегу Чёрного моря в устье реки Мучки.


[Закрыть] тебя заарестовали, а местный эмир с тебя все товары ободрал, а самого в тюрьму сунул... Расторговались мы тогда по-скорому в Судаке, да не в прибыток, и повернули в обрат. Нонче что на Каспии, что на Черном море – каждый эмир или султан, как их там, матерь ихну... каждый теперь установил злые пошлины на товары с нашей, русской, стороны. А на свои товары пошлину задрал до небес. Нонче поживы русским купцам никакой... Тебя вот, Афанасий, хоть довезём до Москвы, до лекаря доброго – и то польза.

Никитин с мокротой кашлянул, утверждая услышанное.

– Много товаров из Индии вёз, Афанасий, а? И какие? – подсунулся настырничать Смолянов.

– Камни драгоценные вёз: лалы[5]5
  Лал – рубин (старорусск.).


[Закрыть], изумруды, топазы, алмазов пять... всего камней сорок две штуки, ценой на Ганзейском [6]6
  Ганза – торговый союз городов Балтийского и Северного морей в XII—XVII вв.


[Закрыть] рынке в три пуда серебром. Ткани индийские вёз, но ткани – для показа, чтобы узнать, кому надобны ли... Перец вёз да гвоздику, да других пряностей с десяток видов... Тоже для познания спроса... Да, видать, потерял в зиндане – в подземной тюрьме... Или покрал кто? Кхе, кхе... Всего, значит, на пять пудов серебром, думаю, по ганзейским ценам, вёз я товара. Эмир трабзонский, поди, пляшет от радости... У вас там испить чего крепкого нет?

Бусыга поднял на стол кожаный тюк, в каких обычно возят пропитание в дороге:

– Русского вина, медоварного нет, да вот... Тут, в литовщине, местные жиды стараются... – Он вынул из тюка глиняный бочажок, заткнутый через тряпицу обломышем кукурузного початка. Стал шарить глазами по пустой избе, ища посуду.

– Давай так! – Никитин привстал с лавки, три раза хорошо глотнул из бочажного горлышка. После чего крепко прокашлялся и сплюнул мокроту прямо на земляной пол избы. – То-то же! Полегчало...

– Ну и слава богу! У нас этого добра до Москвы хватит! – обрадовался Проня. – А скажи, Афанасий, почём тебе стало то добро в самой Индии, а? Лалы там, изумруды, перцы всякие?

– Не про то вопрошаешь. – Колодин оттолкнул Проню. – Ответь нам по здравой мысли, Афанасий, ты в дороге говорил, кому и чего ты везёшь, какие товары? И как ты их вёз? Где прятал? Не показывал ли кому?

Никитин снова кашлянул и подмигнул Бусыге:

– Здраво рассуждаешь, купец, масло в твоей голове есть. Товары мои индийские вёз я не в тороках[7]7
  Тороки – головная повязка, лента, поддерживающая волосы надо лбом и у висков, которую завязывали на затылке.


[Закрыть], а зашитыми в полы вот этого халата, что и теперь на мне. Ткани только были в тюке, так ткани мало кого ныне занимают... – Он снова приложился к бочажке с крепким самогонным зельем.

Смолянов тут же поднёс тверскому купцу ломоть русского каравая, сдобренного толчёными свиными шкварками с чесноком. Никитин с удовольствием стал закусывать и проговорил между делом:

– А вот в Ормузе, чтобы заплатить за проезд на корабле через залив да поесть чего, продал я один мелкий красный камешек местному жиду – меняле в порту. Тот обозвал мой камень рубином и, скотина, начал за мной ходить, другой камень клянчить. Таких попрошаек я в дороге много навидался и как их отогнать, уже знал. Поманил того жида в простенок между портовыми домами да нож вынул ...

– Вот этот жид тебя в Трабзоне и продал эмиру! Вместе с камнями. – Смолянов сжал кулаки. – Они, гады, завсегда так, первые шпионы и наводчики! Значит, следил он за тобой. Может, твоя болезнь тоже от жидов? Может, напоили они тебя чем?

– Может, и следил... может, и опоили... – Афанасий снова закашлял, лицом стал белеть. – Конец теперь важен, а не причина. – Болящего затрясло.

Проня и Бусыга переглянулись. Колодин хотел было глотнуть из бочажки, да Афанасий его остановил:

– Не надобно, браты, пить, откудова я пил. Чую внутри себя индийскую лихорадку или китайскую болотную слизь. Червяки там такие, махонькие, меньше острия иглы... Изнутри жрут.

Бусыга тотчас принялся искать в своём тюке новую бочажку самогона. А Смолянов всё спрашивал:

– Так ты, Афанасий, и в Китае был? Вот-те на! О-го-го!

– А пошто ржёшь? – Никитин заметно окосел от выпитого, снова тяжело задышал. – По Китаю я только шёл. Там нашему брату интереса нет. Только вот дорога чистая, без разбою... Может, правду сказать, интереса нет только там, где я шёл. По южному краю Китая я шёл, браты... Так что правду не скажу про весь Китай, ибо не ведаю. – Афанасия стало заваливать на скамью. Он едва коснулся её головой, так сразу и засопел.

В избу без стука вошёл мордатый парень из помощников псковских купчин, внёс на обломке доски два таганка с дымящейся кашей. Поставил на шаткий стол:

– Там, во дворе, всё кудахчет хозяин этой халупы. С ним что?

Смолянов вынул из-за пазухи деревянную ложку, замотанную в белый рушник. Размотал ложку, попробовал кашу:

– Не досолили кашу-то. Всё соль бережёте... А хозяина халупы...

– Каши ему дайте, – вмешался Бусыга, – да пшена дроблёного половину мешка. Пусть радуется!

* * *

Никитин спал ровно и легко.

Смолянов первым доел свою кашу, спрятал ложку, сказал:

– А начнёт с Афанасия выходить эта жидовская муть, тяжко станет мужику.

– Ещё нальём, – согласился Бусыга. – Тут дело другое, Проня. Тут вот что... – Он наклонился прямо к уху приятеля. – У него, сказывали, тетрадь есть. Самошитая из кожи да из индийских белых тканей, да из китайской бумаги. В той тетради записан весь его путь и все товары, к каковым приценивался, да те, что индийским купцам надобны...

– Какие такие верные люди тебе про тетрадь сказывали? – хищно ощерился Проня.

– Жиды черноморские. Помнишь, когда мы Афанасия везли на арбе в свой караван-сарай, к нам все жиды приставали: мол, продайте тетрадь этого христианина, на растопку печки. Мол, она больше ни на что не годна!

– Не помню. Видно, выпивший был... А ты чего?

– А я – того! Я их польское пшеканье понимаю. Ты правду баял. Они, жиды, и продали Афанасия эмиру Трабзона. В смысле, добычу его продали – каменья драгоценные, перец, шафран...

– И тетрадь, что ли, продали?

Во дворе застукали копытами кони. Коней много, и стук копыт не холопский, а уверенный, сытый. Военные кони ворвались во двор.

– Эй там, в хате! Выходи по-хорошему! – заорал голос вполне по-русски. – Велено доставить вас, псковских купцов, да болезного Афанаську в город Смоленск, до князя нашего, Ольгерда Рыжего!

Смолянов бухнул кулаком об стол, выматерился черемисским[8]8
  Черемисы (марийцы) – финно-угорское племя, проживавшее в среднем течении Волги и её притоков.


[Закрыть] чёрным матом и толкнул дверь наружу.

– Чего орёшь, сотник? – Проня сразу ухватил глазом у переднего всадника знак сотника на польского кроя папахе. – У нас товарищ отходит, а ты – орать! Попа привезли?

Сотник хоть и служил Литве, а был русским. Сразу сдёрнул папаху, перекрестился, но в хату пошёл уверенно. Приказ от смоленского князя, литвина, сотник, видать, получил крепкий. Крепость его утверждалась тридцатью саблями, что топтались перед избой.

– Велено доставить... Про попа разговора не было, – прошептал сотник. – Это и есть тот купец, что ходил в Индию?

Никитин во сне задышал часто-часто, тощая грудь его заколыхалась в кашле, спёкшиеся губы пустили слюну.

– Всё, отходит, – прошептал Колодин. – Теперь пошли-ка вы все вон! Глухое причастие стану делать. Сволочи, попа не привезли!.. Вон пошли!

Сотник папаху надел, чумно перекрестился, не так и не эдак, и выскочил за дверь.

Никитин открыл глаза.

– Чего это было?

– А вон, уже приехали за тобой, Афанасий. – Бусыга ткнул пальцем в окошко, где уланы рассупонивали коней. – Цельный литвинский отряд. Хотят взять тебя в Смоленск да тетрадь твою!

– Меня пусть берут хоть в ад! Но тетрадь, браты, никому не должна достаться, окромя как великому князю Московскому Ивану Васильевичу. Я на то крепкий обет дал!

– В чём его крепость, Афанасий? – спросил Смолянов, поднося к губам тверского купца самогонную бочажку.

Афанасий хорошо глотнул, вытер губы, потом ответил не спеша, даже ласково:

– А в том обет, что ежели тетрадь моя к Ивану Васильевичу не попадёт, так её никто и не прочтёт. Ибо токмо он знает, как мою крипту[9]9
  Крипта – зашифрованное послание, тайное письмо.


[Закрыть] честь. Токмо великих князей да царей тайному азбуковнику учат. Вот так, браты! – И Никитин снова затих на лавке.

ГЛАВА ВТОРАЯ

От белого, чрезвычайно крепкого самогонного вина, хоть и шумело в голове, и по жилам вялость сонная растекалась, а в груди чуялась лёгкость. Дышалось без скрипу и натуги... Вот ведь, а? Поносило по свету, а до дома только чуток не донесло. Время пришло, помирать пора. Эх! Два раза его грабили, три раза он все деньги терял на купле-продаже, ибо чего не знаешь, нечего и покупать! А с другой стороны, как быть купцу в незнаемой стране при незнаемых обычаях? Ведь, почитай, две сотни лет русские люди в тех краях не объявлялись... А раньше... раньше там, в Индиях-то – ого-го! Ведь они, русские, – индийцам прямая родня! А раз родня, то кто-то же из русских первым должен был шагнуть в ту Индию! Ведь две сотни лет не виделись... Эх-хе-хе... В обычае русских самим возобновлять родство и торговлю... Даже вот так возобновить, чтобы три раза деньги потерять, зато потом крупно выиграть на добром товаре! Вот он, Афанасий, в конце-то концов и выиграл! Много выиграл!

Если бы не эмир тробзонский (вот уж где тать[10]10
  Тать – вор, хищник, похититель (устар.).


[Закрыть] – из всех татей тать!)... И таких там нынче столько, что вор на воре сидит и вором погоняет. А ведь ещё и при татарской чуме, батыевом отродье, для русских купцов весь путь по берегам Каспийского моря был открыт, как ворота собственного дома! Давай, заходи! Заходи и двигай в любую сторону – хоть в Индию, хоть в Китай, а хошь, так в Египет! Только в Египте нынче брать нечего, там арабы всё прибрали... весь Восток под себя прибрали именем Магомеда... Да, меняется мир, чего уж там... Как тут не поменяться после татарского двухсотлетнего погрому? Всё в мире татарвой и законами ихними пропахло. Даже души людские. Вот тут тоже вроде родные, русские, псковские купцы – да и те пристали: «Тетрадь да тетрадь им подай»... А может, это мне всё только мнится, а? Может, лежу я в трабзонском зиндане на каменной земле в глубоченной яме, и лезет мне в голову бред, будто от белого вина...

– Афанасий, эй, Афанасий! – Бусыга осторожно потряс купца за плечо. – Сейчас со старого хутора мальчонка прибегал. Ведут к тебе православного попа...

Проня Смолянов было поднёс баклажку с водкой к губам Афанасия. Тот глотнул, но вино потекло назад.

– Всё, браты, отпился я...

– А ты, это, Афанасий, – засуетился Проня. – Пока время есть, хоть в трёх словах опиши нам, как в ту Индию идти да что везти, а?

– Как идти? А хоть как, только не моим путём, браты.

– А каким тогда путём?

– Уголь дай.

Бусыга Колодин тут же вынул из зева остывшей русской печи уголёк, подал Афанасию Никитину. Афанасий стал рисовать углём на давно не беленной стене хаты.

– Вот видишь между гор проход? Это Уральские горы, и проход через них всем известен, называется он Челяба. Через тот проход к нам татары раньше ездили, как к себе домой. Да и все вообще – кто через Китай, да через Алтай – к нам ехали только здесь. А Югом Урала, по реке Яик, ехать нынче совсем нельзя. Там нонче пограбёжные заставы стоят. То ли кумыцкие, то ли калмыцкие... – Афанасий к неумелым треугольникам Уральских гор нарисовал поперёк тоже почти детские треугольники Алтайских гор. – Вот Алтай. Тоже горная страна. По Алтаю пойдёшь, упрёшься в реку Ишим. Она на север течёт, а ты спускайся по ней на юг, против течения. И будет там место названием Атабасар. Там сбиваются караваны со всех концов Азии, чтобы в Китай идти.

Вот с имя, с теми караванами, бестрепетно пройдёшь к озеру Нор Зайсан. Там ещё не Китай, но уже близко. Возле озера караваны расходятся в разные стороны... Кто в Индию – это рисуй как бы наверх и пиши «Индия», кто в Бирму – это по правую руку путь, а кто и на острова за Индией. На островах там, конечно, рай, но попасть туда невозможно. Не пускают белых людей на острова... Этот путь мне добром нарисовал один арабский купец. Вместе в тробзонском зиндане перемогались...

Бусыга Колодин на твёрдый бумажный лист быстро срисовывал то, что появлялось на стене, даже названия писал. Писал и рисовал быстро – письму, видать, не даром был обучен, а за хорошие деньги.

– Ты, Афанасий, этим путём не ходил. Ты вроде как бредишь, а? – встрял в горячую прерывистую речь Афанасия Проня Смолянов. – Ты же вроде кораблём плыл, через арабское Красное море, да сразу в Индийский океан, да сразу в Индию. А нас посылаешь посуху, да вон ведь в какую даль...

– Мой путь по морю надо до времени забыть, браты. Я на том пути три раза все деньги терял и пять раз с жизнью прощался. Вот он теперь какой морской путь. Понял?

– А чего нам везти, – не успокаивался Проня, – в те Индии через тот Китай?

Дверь в хату разом распахнулась. На пороге стоял дряхлый старик в замызганной донельзя рясе. В руках он, наподобие щита, держал Требник – затрёпанную книгу со стёртым рисунком креста. Позади попа высился, загородивши дверь, литвинский сотник.

– Ну, давайте скорее творите причастие да поедем! Князь Смоленский ждёт! Не то сам сюда нагрянет, тогда вам тут всем не до попов станется. Одна только исповедь из вас полезет!

– Не шуми, суена корова! – круто взял на горло Бусыга. – Договор есть между смоленским и московским князем – купцов не трогать!

– А будто я вас трону! Сабли вас тронут, а я тут при чём?

– Эх ты, а ещё русский! – прокряхтел со скамейки Афанасий Никитин. – Не стыдно ли?

– А жить-то надо! Вон ты хоть и хожалый, да, кажись, ещё и купец, а тоже, поди, жить хочешь?

Бусыга не вынес наглости, налёг на дверь в хату, вытолкал сотника наружу:

– Пошёл, нехристь папёжский![11]11
  Папёжский – католической веры.


[Закрыть] Иди, ксендзу жалуйся!

Поп, которого привезли из старого хутора, сам, видать, стоял одной ногой в холодной домовине[12]12
  Домовина – гроб.


[Закрыть]. Его пошатывало. Проня Смолянов обмыл горлышко той баклаги, откуда пил Афанасий Никитин, да обтёр его рукавом, поднёс баклагу попу:

– Давай, глотни! Живее станешь!

Поп не отказался, глотнул. Почмокал беззубым ртом, ещё глотнул. Три раза. Сунул ополовиненную баклагу в широкий карман под нутром своей рясы, выпростал наружу натуральный православный крест литого серебра и заговорил чисто, намоленным голосом:

– Причащается раб Божий... Как тебя зовут, странник?

– Погоди, остановил попа Проня. – Мы тут про наши дела не договорили ещё. Стань к окошку, бормочи туда свои молитвы. Чтобы сотник слышал. А мы ещё пошепчемся...

– Про што уж нам шептаться? – удивился купец Афанасий. – Разве про смерть? Так вон она, рядом!

– Ты погоди про смерть! – испугался Проня. – Про Китай нам скажи. Там же ткань творят именем шёлк! Дорогущую! Она там почём, эта ткань? И выгодно ли её покупать, чтобы впятеро у нас, в Ганзе, обернуть цену?

Афанасий Никитин то ли закашлял, то ли засмеялся. Проня Смолянов опять поднёс ему в глиняном стаканчике жидовского зелья. Афанасий зелье оттолкнул:

– Шёлк? Ты хоть тот шёлк видывал? Как тебя кличут?

– Проня... Смолянов буду...

– Вот, Проня, баба твоя из паутинок лесных могла бы спрясть ткань?

– Нет, Афанасий, этого невозможно, – вмешался Бусыга.

– То-то и оно. Настоящий шёлк, он тоже из паутинок, а те из червей выходят. И сам как паутинка. И сделать ту паутинку тканью, скажем, аршина в три, на это год требуется. А везут его из Китая на тысячах верблюдов! Это нам, грешным купцам, полный раззор. Китайцы закупают у алтайских хакасов лён! Хакасы свой лён тонко чешут... Да потом тот лён на веретене свивают в тончайшую нить. И продают узкоглазым китаёзам. А они уже к той хакасской нити присучивают нитку от своих червяков. Льняная нить сама выходит чуть толще паутинки да блестит от присученной китайской. Лён – всему голова! Из той смешанной нити и ткут китаёзы свой шёлк, ткут да раскрашивают. Краски у них к тому делу крепкие есть... Индийские, правда, краски. Нашим бабам тоже можно тонкий лён прясть, только зачем? Его не продашь. Китайского клейма на нём не будет, вот и не продашь.

– А ежели бы... своровать китайское клеймо да на наш лён ставить? – взметнулся Бусыга Колодин. – Тогда можно продать?

– Можно, – покряхтев, ответил Афанасий Никитин. – Да только русскую купеческую честь в грязь воровства ронять пошто? Ложь в торговом деле, это тебе купчинка, не ложь во спасение по христианскому Требнику...

– А пошто тогда ходит поговорка «Не обманешь – не продашь»? – влез в разговор Проня Смолянов.

– А по то! Говорят так про тех купцов, что жидовские обычаи суют в русскую жизнь. Али про тех, кто от отца принял мелкую лавочку, да так в ней и помирает. Ежели уж торговать, так с половиной мира! – Тут Афанасий Никитин сильно и глухо кашлянул, грудь его вздыбилась. – А если крупно не торговать, так иди паси скотину – пользы больше... Только не воруй! – последние слова Афанасий так и выкрикнул, как сумел.

– Так какого ж рожна ты нам совет даёшь ехать через Китай? – вдруг озлился Проня Смолянов. – Сам учишь крупно торговать и сам же говоришь, что у китаёзов нам раззор!

Афанасий посмотрел на него смиренным глазом, прошептал:

– Через Китай оно будет безопаснее, да и я там как следует не побывал... А вы побываете, разведаете... Попа зови. Худо мне!

Священник сам услыхал призыв болящего и тут же предстал перед ним:

– Какое твоё имя есть?

– Крестили Афанасием... Прозванием – Никитин...

– ...раб Божий Афанасий, прозванием Никитин... Грешен ли ты, сын мой?

– Ох, грешен, батюшка!

Поп неожиданно приподнял полу рясы, вынул баклагу, опять хорошо хлебнул. Водка кончилась. Пустую баклагу поп смиренно поставил на стол.

Бусыга Колодин, открыв рот, смотрел на лядащего ещё миг назад священника. Теперь перед ним читал книгу вполне живой и здоровый человек. От подлого жидовского зелья так говорить не станешь. Значит, сила души в том попе ещё есть. Есть в нём православный стержень! Слава тебе, Господи, безгрешное дело творим!

– Грехи твои, сын мой, сойдут с тобой в могилу и токмо что на том свете откроются. Так что уходи с миром и покоем. Нет ли у тебя каких просьб и пожеланий?

– Есть, батюшка. Возьми вот с этих моих товарищей, купцов псковских, строгий обет... А если они его не выполнят, чтобы их...

– Не выполнят – разорвёт их адская сила! Говори, какой обет надобно держать перед тобой. А вы, отроки, станьте перед отходящим человеком на колени!

Бусыга Колодин наподдал Проне под бок, и оба они упали на колени перед лавкой, где лежал Афанасий.

– А вот пусть дают Божью клятву, что от моего имени передадут царю Московскому письменный извет на эмира Трабзонского да на эмира Тебризского, тот извет, что описал я в своей тетради. Да и на всех тех, кто помешал мне выполнить мой святой обет перед Богом насчёт Индии... Там, на последней странице, вывел я православный крест и своей же рукой приписал своё наставление Ивану Третьему, московскому князю, чтобы он русскую торговлю поднимал... – тут Афанасий заплакал.