Текст книги "Янтарная сакма"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Да я тогда им!

Иван Васильевич треснул по столу кулаком:

– Погоди ты! «Якаешь» тут! Дело куда круче, чем я полагал. Хорошо, что по весне решили на Литовщину не ходить... Летом, оно проще... Устал я.

Шуйский показал над столом огромный свой кулак Радагору, потом совершенно трезво заговорил:

– Государь, у стрельцов мы забрали на ратную службу тех сынов, коим по двадцати одному году исполнилось. Но в ихних семьях сейчас подросли другие. Озоруют, в шайки сбиваются, прохожих да проезжих задирают. Всё Замоскворечье от них воет. Предлагаю поверстать их как бы заранее, положив им за государев счёт одёжу стрелецкую, кафтаны, сапоги, пропитание, да по три рубля на год за службу. И пусть как бы учёбу проходят до исполнения призывного возраста. На всех дорогах, где им укажет Радагор, пусть встанут отрядами. Мальцам интерес будет хватать людей да в самоделишную войну играть. А?

– Мысль верная, – признал Иван Васильевич. – Но ведь много народу и покалечат... если эти молодые полки ты, Мишка, не возьмёшь под свою руку. «Стрельцы боярина Шуйского»! А? Как крепко звучит!

– Беру под свою руку! – поднялся Шуйский.

– Ну и сразу тогда бери их на содержание, – завеселел великий князь. – У тебя же доход растёт от продажи в Ганзу архангельского жемчуга, так что давай!

У Шуйского аж слёзы выкатились наружу. Видать, от ледяной водки:

– Великий государь? Как же так, а? Ведь в прогаре я останусь! Те ганзейские талеры велишь на вёдра да ковши крымскому хану перелить, другие пустишь небось на войсковые значки для молодых стрельцов... А мне как жить?

– Забыл я про твой убыток! – Иван Васильевич два мига подумал, кивнул Радагору. – Доставай бумагу и стило! Пиши: «Выдать безрасписочно Шуйскому пятнадцать пудов серебра старого Вавилонского чекана...» Написал? Дай подпишу. Вот так... Там, Шуйский, то серебро, которое я выменял вес на вес у купчины Копейкина за новгородскую виру. Вавилонское там серебро, деньги нашей Первой империи... Догуливайте, а я пойду. Завтра опять большое дело: уговорить старца Симона взять митрополичий посох вместо предателя Зосимы – это вам не Схарию утопить... Крепкий мужик!

– Государь! – удивился Шуйский. – Откуда Симон – и крепкий мужик? Ему за восемь десятков перевалило!

Иван Васильевич резнул кулаком по столу:

– Духом крепок Симон. Слово скажет, как копытом под дых...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Москва затворилась. Зима во весь мороз свою силу кажет, тут бы самый раз великий зимний торг разводить, а окрест Москвы встали военные заставы. Ни проехать ни пройти. Кто пытается по краям да по оврагам прокрасться к городу, того ловят и волокут на правёж к Радагору. А у того под рукой страшный кат Томила – всё расскажешь, даже чего и в мыслях не держал.

Да ведь, главное дело, кто состоит при охране дальних подступов к Москве? Ребятня молодая, стрелецкие огольцы! Старые стрельцы, говорят, весьма благодарили Государя за своих молодых сынов, за их воспитание – и все расходы взяли на свой кошт. Так Москва получила свирепое и бесконтрольное войско.

А с юга шалили крещёные данияровские татары. Поболее трёх тысяч конников встали серпом окрест Москвы да зимним постоем по деревням, по сёлам. Мужики тамошние взвыли. Ведь надо прокормить двух коней да одного татарина. А он, татарин, свиней не ест, ему барана подай или лошадь! Разорение!

И тогда пошли по Московской земле слухи, будто всё это разорение затеяно, дабы уберечься от тайных воров, коих напустил на Московию жид Схария. Тот, собака, всем закрутил головы чародейством под именем «Тора». Новгород из-за того чародейства пришлось сжечь, Казань разбить. А жид Схария спасся яко крыса и теперь тайно обитается в пределах Москвы и посадов, совращает попов менять порядок молитвенного строя... Зайдёт, говорят, в храм, тихонько плюнет в тёмный угол – и храму конец: тотчас тенёта ползут по стенам, накрывают святые иконы, а прихожан разбирает хвороба.

Радагор за любой чёрный слух про жида Схарию, разнесённый окрест Москвы и далее, платил слухачам по алтыну. А сам носился на трёх сменных, чёрных возках, крытых чёрными кожами, внезапно появляясь то там, то тут. А встречь ему, на таких же возках, только под красными кожами, носился по дорогам Мишка Шуйский. У Радагора в конвое были головорезы Эрги Малая, вызванные из Дагестана. А за возками Шуйского неслась сотня молодших стрельцов. Нешуточные дела закипели вокруг Москвы!

Купцы, свои да чужие, поначалу взвыли.

Русские купцы встали пустым обозом поперёк дороги на Ржев, откуда ездили в сторону балтийского моря, и там злым и матерным ором встретили красный возок Шуйского:

– Проедаемся, бодлива корова! Дети плачут, жрать нечего! Товар гниёт!

За рекой Истрой, перегораживая купцовый путь, стояли молодите стрельцы, прикрытые тележным куренём. Там посверкивали огоньки запалов у пушек-гаковниц.

– Оральники! В домовину вам кол осиновый! – разошёлся Шуйский, вскочив прямо из возка на подведённого коня. – Орёте, орёте, а товар где? Пошто пустые возы кажете?

– Дак мы это... полков твоих забоялися.

– Кто с товаром – подходи! Монету давай!

Купцы крикнули своим приказчикам. Из снежных умётов по краям дороги повалили к возками крепкие парни, поволокли бочки, корзины, мешки с товарами, повалили их на пустые сани. Купцы затолкались, окружили Шуйского. Он вынул из кармана особые кузнечные клещи для клеймования. Купцы совали Шуйскому медные или серебряные монеты, тот мигом жал клещи. На монете появлялась отметина – кружок, в кружочке буква «Ш», а в стороны от кружка отходили бычьи рога.

Санные подводы, заваленные товарами, разворачивались в рыхлом снегу, сшибались. Замелькали дубины... Шуйский тогда вынул саблю, махнул. Из-за Истры сверкнуло пламя, нестройно ударили пять выстрелов. Свинец прошелестел над головами купцов.

– Всё, боярин, всё! – заорали купцы. – Пошли мы. Пошли ровно, тихо, в ряд!

На той стороне реки купцы чинно показывали молодшим стрельцам монеты с отметиной Шуйского, тишком совали десятским мешочки с медным звоном и катились уже с весёлым ором на Ржев, считая расходы «на дарагу», а главное, думая, как запугать ганзейские города небывалым воинским переполохом на Москве. Переполох тот обещался звякнуть в русских кошлях дополнительным серебром.

* * *

Красная площадь стояла в затворе уже вторую неделю. Начался месяц февраль греческим счётом. Рейтары ходили злые, их служба удвоилась, а жалованье – нет. Не война, а просто усиленное дежурство. За это не платят лишку. Более рейтар, до злобного гнева, бесились первые на Москве купчины, державшие лавки на самой площади. В лавки ходу нет, в Кремль ходу нет. Одни убытки...

Утром у себя дома купец первого разряда, доверенный негоциантов города Любеч, Ефим Коробей, стоял на коленях и читал по памяти Псалтырь, иногда подглядывая в большую чёрную книгу:

– ...да будут славословия Богу в устах сыновей Сиона, и будет меч обоюдоострый в руке их...

Ванька, купеческий холоп, из Кусковской волости, неслышно ходил в одних шерстяных носках по молельному приделу хозяина, менял свечи, вытирал пыль с огромных икон старомосковского письма, слушал моление хозяина:

– ...для того чтобы совершать мщение над народами, наказание над племенами... Чтобы сыны Сиона могли заключать царей их в узы и вельмож их в оковы железные, производить над ними суд писаный... Ванька, посвети-ка мне вот сюда!

Холоп подставил большой подсвечник поближе к чёрной книге. Купец Коробей радостно выдохнул:

– Да хвалят имя Господа нашего, ибо Он возвысил народ Сиона надо всеми народами[94]94
  Псалтырь. Псалмы 148—149.


[Закрыть]!

По окончании этой молитвы Купец Коробей вдруг злобно выкрикнул под лампаду, в лик Николаю Чудотворцу:

– Жид не жид, мне какое дело? В Книге написано – пусть всем Царям и князьям пакостит, окромя меня! Ванька! Подь сюды!

А Ваньки под рукой не оказалось...

* * *

Радагор как раз поутру садился в чёрную повозку, когда перед ним пал на колени холоп купца Коробея прямо в шерстяных носках...

Через час, к началу заутренней молитвы, кат Томила сломал купчине Коробею вторую ногу в колене:

– Баяли мне, купец, что у Израиля всего два колена. Вот видишь, теперь ни одного... Давай дальше, кто тебе ещё говорил про сыновей Сиона, да как тех людей кликали, какие прозвания у них...

Кат Томила обнаружил у купца в довесок ко всем преступлениям ещё и нехватку крайней плоти на мужском естестве да недостачу двух круглых мужских причиндалов в мешочке, что висит в коже меж ног. Тогда все товары купца Ефима Коробея, да все его лабазы взял на свой учёт конюший великого государя Мишка Шуйский. Дом же купца со всеми пристройками, подвалами и припасами отошёл по особому указу бывшему холопу, а ныне сыну боярскому Ивану Кускову. А семья купца сгинула: Русь большая...

* * *

Великий князь Иван Васильевич поведал о вчерашней истории падения знатного купца Коробея старцу Симону, неделю назад доставленному в Москву и уже неделю дающему отказ в принятии митрополитова сана. Великий князь раным-рано пришёл к старцу в тесную келью Успенского собора.

– Это не есть моя тебе исповедь, святой отец, – тихо проговорил тогда Иван Третий. – Это есть мой тебе завет идти за мной до конца по этой русской стезе.

– Дак пошто идти ложью? – просипел старец Симон. – Неужели нельзя тебе править праведно? В согласии с обычаями наших отчич и дедич да по законам Святого Писания?

– Нельзя! – крякнул Иван Васильевич. – Ты, святый Отче, всю свою жизнь провёл в кельях да воевал с мышами, что грызли твои святые книги. А я всю жизнь провёл среди врагов внешних и внутренних! Кои грызли мои земли! И что ты думаешь – праведно грызли? Нет! Тайно, ложно и безбожно! Вроде извёл я тех ворогов. И вот только я вознамерился оставить железный меч, как тут же созрела внутри моего государства измена. Да не простая, а духовная. Что в сто раз пострашнее будет.

Старец Симон, коего уже неделю, с утра до ночи, уговаривали свои же церковнослужители принять сан, в ответ на те уговоры ругался чёрными словами. А потому ругался, что некоторых уговорщиков он знал как тайных последователей жидовской ереси и видел в их усердии злобу и тайный умысел. И вот теперь сам великий князь пристал к нему с подобными же уговорами! Нет и нет! Лучше в могилу живым сойти, чем воздеть на голову митру посреди брожения в лоне православной церкви. Будь ему на двадцать годков меньше, чем теперь, тогда, быть может, и повоевал бы за святую веру. А в восемь с лишком десятков лет воюют только за тёплый угол в дальнем монастыре, да за ломоть хлеба с солью и ковш воды колодезной!

– Лучше живым в могилу сойти, великий государь, чем взять грех лжи на душу!

– Даже ради того, чтобы избавить свой народ от духовной измены? Эх ты! – Иван рывком поднял старца, пристроил на скамью, подбитую медвежьим мехом для тепла. Сел рядом, затеребил бороду.

Симон прошелестел больным голосом:

– Насчёт измены духовной, великий княже, тут ты прав... Весь народ страдать за то не может...

– Я знаю, что я прав. Ибо верую по канонам моих предков до пятидесятого колена! Но вся подлость той измены в том, что её на православных Соборах не избыть! Так?

– Наша церковь не единожды вела схватки с такими злыднями... И те битвы выигрывала всё же.

– Битвы выигрывала, не отрицаю. Но в какой срок, святой отец? На века тот срок растягивался. А у меня времени нет. Собрал я Святую Русь сколько смог, а смог я много... да вот теперь заползли чёрные гады в её нутро и изгрызают его, чтобы растащить опять на лоскутья! И над каждым лоскутом вывесить не токмо что католический крест о четырёх концах, а вообще тот крест снять.

Симон согласно закивал лысой головой.

– Чингизовские татары вон, на что уж кровавые были собаки, а наши храмы не трогали... – с тоской сказал великий князь. – Даже в тех храмах сами принимали крещение. А нынче пришли на Русь святую похабные пастухи, коим вся радость – сытно жрать да сладко спать. Вот их вера! Ты же ихние библейские сказки читал?

– Читал, великий княже. А что иное читать, когда иного и нет?

– Нет, потому как сожгли они всё иное, праведное. Для ради утверждения одной книги на весь мир...

Тут великий князь в стенах самого что ни на есть святого собора громко и похабно помянул христопродавцев и матерей ихних... Старец Симон, бывший в миру поволжским рыбаком, смачно крякнул: хорош получился ругательный выверт у великого князя, до кишок продрал. Проговорил старец Симон:

– Вот так сказал бы разом мне всю правду, разве стал бы я кукситься? Скажи мне правду – чего от меня тебе надобно, государь? Ведь я долго не проживу, ибо сан митрополита потяжельше станется, чем вся твоя казна. На казну опираются русские народы ногами, а душами своими они опираются на нерушимый столп веры. И твоя душа тоже, вижу, требует опоры.

Иван Васильевич заговорил резко, зло:

– Месяц проживёшь? И то хорошо. Завтра устроим Собор настоятелей поместных храмов... Молчи, не перебивай. На том Соборе выберут тебя митрополитом всей земли Московской... Молчи, старец, молчи. Потом ты своим Православным Уставом проклянёшь ересь жидовствующую и велишь мне именем Господа нашего ту ересь искоренить. Казнённых мною бояр и прочих, загаженных в той ереси, тоже проклянёшь на века. Повелишь Дмитрия Иоанновича, нонешнего моего Соправителя, царского сана лишить и вместе с матерью его отправить в дальний монастырь на вечное забвение... Не крестись, не крестись, бумаги на те решения давно заготовлены, только читай их завтра вслух. Не сможешь читать вслух, поставлю тебе читчика – Радагора... Потом примешь решение возвернуть из дальнего монастыря жену мою Софью да сына моего Василия. Василия, именем православного московского народа, повелишь мне выбрать Соправителем. Я тотчас его повенчаю на государство. А потом... потом сиди в митрополитовых покоях со своими советниками, пей заморское вино, ешь блюда сладкие и выбирай, кого тебе на смену надо. Кого укажешь, того приму. Как? Согласный?

Старец Симон долго гладил свою длинную седую бороду, потом вдруг свирепо глянул в очи великого государя:

– А пошто выбрал меня? А не любезника своего, Иоську Волоцкого?

– А по то, что дай игумену Волоцкому надеть святую митру, так он почнёт избиение не токмо что жидовской ереси, он даже младенцев в материнской утробе креститься заставит. Бычья в нём кровь...

Старец Симон покивал головой, потом вдруг поднялся с лавки, медленно, раздельно заговорил:

– Через месяц, в день весеннего солнцестояния, я, великий государь, предстану перед Господом нашим, преблагим. Отмолить перед ним твои нынешние дела, дела грешные, я не смогу.

Но постараюсь... А посему вели меня похоронить в приделе храма на Кулишках, где предок твой, Дмитрий Донской, упокоил святых воинов мамаева побоища – Пересвета и Ослябю.

– Нет. – Иван Васильевич встал со скамьи, подошёл к огромной иконе Георгия Победоносца, три раза, с глубокими поклонами, перекрестился, гулко, на весь собор сказал: – Обет даю, здесь, рядом с Красным холмом да старым Симоновым монастырём, где упокоены рядовые воины Дмитрия Донского, я поставлю Новый Симонов монастырь. И в том, новом монастыре тебя упокоят с честью! Ибо ты, приняв в эти тяжкие времена сан митрополита, выиграешь для Руси не менее важную битву! Ведь в честь того, благоверного старца Симона, ты взял себе православное имя по крещению своему, так?

– Так.

– Значит, новый монастырь в твою честь назовём. Во славу тебе и в назидание потомкам! Ты крепость моего слова знаешь. Сказал – так тому и быть!

По впалым щекам старца Симона на огромную белую бороду потекли слёзы. Он их не вытирал. Прошептал:

– Быть по-твоему, великий государь... Быть по-твоему... Быть мне митрополитом...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Из тайного придела Успенского собора вышел к алтарю, к беседующим, настоятель главного собора Москвы. Тихо сказал:

– Извини, великий государь, от Мишки Шуйского спешное донесение. Взяли людей Схарии. Которых он ждёт. Люди, три франкских купца, посажены во вторые хоромы Шуйского. С уважением и довольствием, как будто послы.

Великий князь неспешно поднялся со скамьи. Повернулся свежим, помолодевшим лицом к настоятелю:

– Там я велел возы со съестными да винными припасами к тебе во двор завести...

– Завезли, великий государь, я припасы прибрал в подклети...

– С ближних храмов и монастырей я тебе велел собрать... – Уже приехали, великий государь, попы да игумены, собраны здесь, у меня.

– Тогда на завтра, после заутрени объявляй Собор. Выберем митрополита на Русь Святую.

Иван Васильевич скорым шагом вышел из Успенского собора на крепкий мороз – как был, без шапки, без рукавиц. Рота немецких рейтар, державшая Успенский собор в тесном кольце, разом повернула головы на высокую фигуру – нарушение обычая и устава. Чего делать-то?

– Отворить Москву! – зычно проорал великий князь.

* * *

Отворить-то Москву отворили. Езжай куда хочешь и вези чего хочешь. Но на южных порубежьях Великого княжества так и стояли зимним постоем данияровские нукеры, да кружила вокруг московских посадов конная рать чёрных клобуков Эрги Малая. А все дороги на Запад так и остались под приглядом молодых да задиристых стрелецких отпрысков. Туда и сюда русские люди ездили опять запросто, а приходилось всем оружным заставам платить; платить понемножку да полегошку, а выходило по лукошку!

Крестьяне из тех волостей, что оказались под зимним постоем данияровских татар, а весной без семенного зерна, скота и без птицы, крепко помолились и отправили выборных в Москву. Те тайком, лесами да болотами, пробрались к Симону, к новоизбранному митрополиту всей Русской земли. Идти к великому князю Московскому, которого уже прозвали по всей земле «Грозным», им, выборным, до страха не хотелось.

Митрополит Симон принял ходоков на широком подворье Успенского собора. Сидел на простой скамье, в чёрной, кое-где латанной рясе. Кормил голубей... Солнце уже поворотило на весну, ноздрястый снег таял, по двору виднелись проплешины сырой, оголённой земли. Земля солнцу радовалась, исходила тихим благостным паром.

Читать жалобную бумагу крикнули молодого служку. Тот начал:

– «Великому и святому митрополиту...»

– Брось, – тихо велел старец Симон. – Читай самый конец. Чего им надобно, то и читай.

– «...и забрали под корм коням всю семенную рожь да ячмень, да всех коров поели, да баранов и коз, и птицу...».

– Стой пока, не спеши. – Патриарх повёл плечами.

– Зябко тебе, святой старче? – догадался самый смышлёный мужик из ходоков. – На вот, накинь мой армяк!

– Да не то чтобы зябко, а суетно мне. Войско, конечно, стояло правильно, по Указу великого государя, но нигде не прописали вы, во что вам обошлось содержание того войска.

– Дак ведь это... Мы, святой отец, – заговорил в половину голоса тот мужик, что укрыл своим армяком митрополита, – забоялись число выводить. Не наше ведь дело – убыток считать. Наше дело – прибыток с земли добывать. Это даже наши деды и прадеды не считали, за них государевы люди счёт вели.

– В нашей жалобе, – сказал предводитель ходоков, – дворы поименованы по хозяевам, урон ими подтверждён крестом от руки.

– Чернила принеси, перо принеси, – велел служке патриарх.

Тот мигом обернулся, принёс требуемое.

– Во скольких дворах стояли татаре?

Тут мужики разом вскинулись, разом посчитали... Старец Симон кивнул отроку. Тот подставил последний лист крестьянской жалобы, капнул на пустое место красных чернил. Митрополит подвернул на пальце золотой перстень, оттиснул на капле, подписал возле печати: «Быть по сему, воздать всё и всем, отданное на благо сохранения земель отчич и дедич!»

Крестьяне истово молились.

– Матвейка! – сказал служке митрополит. – Немедля повели моим именем запрячь десять подвод да нагрузи туда хлеба, да пшена, да соли. Да возьми ключи от моего сундука, вынь оттуда пять мешков серебра и десять с медной монетой. Чтобы оказалось там деньгой по рублю на жалобный двор, по этой вот, ихней бумаге!

Молящиеся подняли головы и так, с полным изумлением в глазах, уставились на старца Симона.

– Вот государь и расчёлся за свои военные походы внутри княжества, – безмятежно ответил на изумление ходоков старец. – Кесарево – людям, а что Богу... так я сам отнесу. Вот сейчас с вами управлюсь и к Богу отправлюсь.

Молчали ошарашенные мужики.

– А после завтрашнего дня чего у нас будет? – спросил митрополит у предводителя ходоков. – Никак середина весны?

– Равноденствие Солнца, – прокашлялся мужик. – Весеннее равноденствие.

– Ну, так послезавтра и помянете меня, грешного. – Симон подал мужику листы с жалобой, заверенные золотой печатью. Скинул с худых плеч армяк. – Ты, крестьянин, свой армяк-то забери, замёрзнешь по дороге!

На широкое подворье уже выкатились телеги с мешками разного добра, благословенного старцем Симоном. Мужики пошли со двора рядом с телегами, иногда тайком оглядываясь. Старец сидел, подставив солнцу свой лик, глядел на светило не жмурясь.

* * *

Трёх франкских купцов, что своим задержанием облегчили московскому люду прохожую и проезжую жизнь, неделю выдерживали на посольском дворе. «Согласно обычаю и ради привыкания к нашим погодам», – так пояснил им высокий, богато одетый боярин, хмурясь и близко к ним не подходя:

– У нас, извинения прошу, ходят всякие слухи о заразной болезни в ваших землях, так что не серчайте на наши действа.

Злиться купцам не пришлось. Каждый день ведро вина подавалось на стол, на троих! А уж поесть гостям несли столько, что приходилось отдавать половину охранным рейтарам. И чего это про русских трындят, что они злыдни бессовестные?

– А когда получим аудиенцию у великого князя? – третий раз вопросил княжеского боярина самый почтенный купец, лицом похожий на армянского, только носом побольше.

– Митрополит Московский вчера представился перед Господом нашим, – перекрестился боярин. – Теперь ещё неделю ждите, – и вышел.

Почтенный купец швырнул жареную куриную ногу во след боярину.

– Один раз он говорит: «Иван – кнез Московский имеет быть на охоте. Второй раз он говорит, что Иван – кнез Московский занедужил на той охоте, много выпил царской водки. Теперь вот кого-то Иван – кнез Московский хоронит! Я такого глумления над своей особой не потерплю!

Двое купцов смолчали. Один, пожилой и весьма медлительный, смолчал потому, что, окромя норманнского наречия, другого языка не понимал. Он поехал в дикую Московию, ибо получил двести золотых испанских дублонов. Кои тотчас, по получению, немедленно отдал этому орущему, ибо должен ему был как раз сто дублонов, да ещё столько же процентами на долг. Ему молчать хорошо – привезут в Московию, увезут, накормят да напоят.

Третий в компании купцов смолчал, ибо он как самый молодой говорить мог только по знаку того, злого и старшего, ложным именем «Мишель де Круаз», а на самом деле – Мойша из Пизы. Молодого франкского купца все звали Зуда, родился он в Новгороде, и там же крещён был как Зуда Пальцин.

Мишель де Круаз продолжал буйствовать:

– Я каждый день требую к себе позвать конюшего или, как тут у них, именем Шуйский! А его не зовут! Что здесь за порядки?

Зуда Пальцин кашлянул, тихо сказал:

– Я извиняюсь, патрон, но вот этот господин в богатых одеждах, что к нам заходит, это и есть боярин Шуйский.

Тотчас пустая глиняная корчага из-под пива разбилась об голову Зуды.

– А что молчал, скотина?

– Мне тобой и велено молчать... – прошелестел Зуда Пальцин. Как же ему не молчать, когда ещё месяца не прошло, как ему сделали обрезание по краю плоти да заодно сотворили из него евнуха. По пьяной и весёлой гульбе.

Вырезание сделали Зуде Пальцину за малый долг в десять рублей, которые он в срок не возвернул этому лихоимцу, Мойше из Пизы. Занимаешь золотишко – своим «золотом» и платишь!

* * *

Шуйский осторожно задвинул потайное окошечко, бывшее, если смотреть из гостевой комнаты, всего лишь частью специально удлинённого серебряного оклада тёмной, древней иконы.

– Этого парня мы возьмём в тихую работу, – сказал Радагор. – А тот молчун французский – довесок к этому, громогласному и наглому. Их товары у тебя?

– Там малый сундук с каким-то порошком, будто лекарство. И три бочонки из дерева бука с деньгами. С золотом.

– На великого князя заготовлен тот порошок, так думаю. – Радагор хищно глянул на Шуйского. – А золото тебе привезли. Как плату за Схарию.

– Понимаю, но хрен продамся за три бочонка! – отшутился боярин Шуйский. – А вот зачем они привезли целый ворох поношенного женского платья – ума не приложу. Воняет от него так, что... за версту не устоишь, упадёшь. То платье упаковано в огромную бочку. Неужто собрались тряпьём торговать?

– Нет. Не торговать. – Радагор о чём-то помыслил, потёр короткую густую бороду, добавил: – Схария уже неделю держит пост. Запросил себе воронку и крынку.

– Зачем?

– Пошли покажу.

Они поднялись по крутой лестнице на второй этаж, нагнулись и пролезли в пустое межоконное пространство, откуда неделю назад наблюдали словесный поединок между великим князем и заводчиком жидовской ереси на Руси. Вместо одного кирпича там был вделан в стену такой же по размеру кусок полированного хрусталя. Из потайного хода хрусталь прикрывала обычная тряпка, чтобы в случае чего в горнице у затворника не сверкнуло. Радагор убрал тряпку.

– Гляди.

Шуйский глянул, шёпотом выругался. Схария... свесился с лавки головой вниз, опёрся плечами на пол, а ноги держал вверх. Промеж ног у него торчала медная воронка. В неё он старательно наливал из кринки воду.

– Сбрендил? – спросил Шуйский.

– Нет. Видать, проходил подготовку в тайных школах ордена иезуитов. Так он промывает себе кишки.

– Зачем?

– А чтобы потом ему не гадить дней пять. Когда его уворуют от нас и повезут тайком, в той бочке под женским платьем в Литовщину или Польшу.

– Пусть воруют и пусть везут! – неожиданно сказал Шуйский. – Главное – знать, куда его в конце концов привезут!