Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
– Да, сэр, я слышу, – отозвался Савинков.
– Но пусть вас это не тревожит. Признание того или иного правительства не означает признания социального строя данной страны.
Сановник согнал с лица улыбку, срезал кончик сигары, бросил его в камин.
– Я думаю… что Ленин… с конференции не… вернется, – отсекая каждое слово, сказал он. – Это несколько успокоит и отрезвит европейских коммунистов. А наведя настоящий порядок в Европе, мы примемся за соответствующие реформы в России. В этом на первом этапе нам поможет оппозиция в партии Ленина. Во всяком случае, при нынешней ситуации нас не может не интересовать политическая платформа троцкистов, и мы, пожалуй, будем содействовать ее распространению в компартиях Европы, Америки и Азии…
Отсветы неяркого пламени камина играли на гладковыбритом лице высокопоставленного сановника. Постукивая по подлокотнику кресла рукой, он говорил, словно вколачивал гвозди в крепкое дерево:
– Однако все эти меры внешнего характера, к тому же рассчитанные на довольно длительный период, не должны ослаблять нашей непосредственной борьбы в России. Наоборот, в России надо поставить определенные цели. Во-первых, необходимо всячески противодействовать объединению национальных областей под властью Кремля и вести курс на отделение их от России. В особенности это касается Кавказа, где мы в дальнейшем получим нефть. Во-вторых, надо повести дело так, чтобы ближайшие соседи России – Финляндия, Латвия, Эстония, Литва, Румыния, Польша – составили прочную антибольшевистскую цепь и превратились в подлинный санитарный кордон.
– Террор вы отвергаете? – угрюмо спросил Савинков.
Сановник сердито мотнул головой:
– Нисколько. Террор надо организовать в самом широком масштабе…
Он испытующе взглянул сначала на Рейли, потом на Савинкова.
– Вам обоим, очевидно, придется готовиться к новой поездке в Россию. Пусть Красин сидит в Лондоне, пусть наши политики подписывают с ним хоть десять торговых договоров – мы будем неуклонно проводить свой курс…
Савинков внимательно слушал хозяина, понимая, какие обширные планы вынашивает этот необузданно яростный человек, но глухая тоска и мрачные предчувствия не покидали его. Он закрыл глаза и с ужасом подумал о том, что время почти непоправимо упущено, что теперь нужны неимоверные усилия, чтобы остановить коммунистов. Но он не сказал ни слова.
Беседа длилась часа четыре. В разговоре мелькали названия многих стран, имена политических деятелей, намечались большие маршруты, назывались крупные суммы денег, перечислялись виды оружия. Чаще всего собеседники произносили слова «ликвидировать», «убрать», «уничтожить», зная, что сотни отпетых, готовых на все людей тотчас же начнут выполнять все, что они наметили в этом старом коттедже, укрытом в густом сосновом бору.
Прощаясь, хозяин крепко пожал руку Савинкова и как бы невзначай сказал:
– Отчего бы вам не съездить в Италию? Там можно хорошо отдохнуть. Между прочим, в Италии очень серьезную роль начинает играть Бенито Муссолини. Ему удалось организовать новую партию. Он ненавидит большевиков и может быть очень полезен на тот случай, если в Генуе появится Ленин…
Через три дня после этого разговора Борис Савинков выехал в Италию.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Многие товарищи Александра Ставрова, дипломатические курьеры Комиссариата иностранных дел, успели за этот год побывать в Монголии, Афганистане, Персии, Польше. По возвращении из Огнищанки Александр только один раз отвез почту в Финляндию и больше не выезжал из Москвы.
Он жил неподалеку от комиссариата, в роскошной квартире, куда его вселили по ордеру. Хозяин квартиры, пожилой адвокат-армянин, выделил непрошеному жильцу отдельную комнату и старался по возможности не встречаться с ним. В комнате стояли хозяйские вещи: круглый стол на бронзовых ножках, старинное трюмо, забитый книгами трехстворчатый шкаф; вежливый адвокат оставил его незапертым. Ставров втащил в комнату свои перевезенные из Петрограда вещи: железную казарменную койку, связку книг, шинель, буденовку и потертый чемодан.
У Александра было много свободного времени. С утра он уходил в комиссариат, где встречался с товарищами-дипкурьерами, ожидавшими, как и он, распоряжения на выезд. Им была выделена комната с кроватями, на которых обычно спали дежурные. Там Александр оставался до пяти часов, после чего был предоставлен самому себе.
Два раза в неделю почти все сотрудники комиссариата собирались на вечерние занятия. По средам им читал лекции бывший царский дипломат Валуев, внушительный мужчина с ослепительной лысиной. Улыбаясь и мягко грассируя, он рассказывал о зарубежных государственных деятелях, о рангах и полномочиях дипломатических представителей, о верительных и отзывных грамотах, иммунитете, консульствах. Подняв голову, как поющая птица, Валуев любовно и звонко произносил иностранные слова: Foreign office, [2]2
Иностранное бюро (англ.).
[Закрыть]Aussenamt, [3]3
Внешнее ведомство (нем.).
[Закрыть]Envoyé extraordinaire et Ministre plénipotentiaire. [4]4
Чрезвычайный посланник и полномочный министр (франц.).
[Закрыть]Молодые люди в шинелях и в шлемах с любопытством вслушивались в звонкое рокотание валуевского баритона, и им казалось, что они никогда не постигнут всей этой дипломатической премудрости. Оживлялись они по пятницам, когда старый большевик-подпольщик Спорышев проводил с ними политзанятия и говорил о том, что они пережили сами. Тут все было ясно и понятно.
В свободное время Александр бродил по московским улицам. Он приглашал с собой особенно полюбившегося ему сибиряка дипкурьера Ивана Черных, и они вдвоем отправлялись на прогулку.
После прошлогодних декретов правительства о свободной торговле и сдаче в аренду различных предприятий Москва изменилась: на фасадах домов появились тысячи ярких вывесок, одна за другой стали открываться пивные, закусочные, фотографии, кабаре, кондитерские; как грибы после дождя выросли сотни всяких кустарных артелей – портновских, сапожных, гвоздильных, столярных, механических.
Словно из-под земли вылез рожденный нэпом, неповторимый по колориту тип маклера-посредника, человека-ловкача, который все знал, все слышал, все умел. За известное вознаграждение – натурой или валютой – этот веселый, хитрый, хлопотливый человек мог мгновенно достать что угодно: сахарин, мыло, муку, кожу, меха, доллары, кокаин. Он, этот «посредник», подстерегал клиентов на каждом шагу, в любом переулке, во дворе, в подворотне; он спрашивал, предлагал, выпытывал, сводил, сбивал и поднимал дену, на ходу совершал множество сделок.
– Откуда вылезла вся эта нечисть? – недоумевал Черных. – Прошло четыре года революции, я думал, что от этих паразитов и след простыл, а они, гляди ты, как клопы полезли.
– Выходит, по щелям сидели, – хмуро говорил Александр, – дожидались лучших времен. Как только мы вожжи чуток отпустили, они тут как тут…
Сунув руки в карманы шинелей, нахлобучив буденовки, друзья останавливались у витрин, а навстречу им в потоке людей шли и шли хорошо одетые дельцы, которых сразу можно было узнать по добротным пальто, шляпам, по золотым кольцам на подвижных руках, по тому выражению самоуверенных, довольных лиц, которое как будто говорило каждому встречному: «Ну, что? Не обошлись без нас? Признали? То-то!»
– Знаешь, Сашка, а меня злят эти спекулянты, – признавался простодушный Черных. – Я понимаю, новая экономическая политика необходима, а вот встречу такого раскормленного борова и думаю: «Эх, двинул бы я тебе в харю, да нельзя!..»
Александр невесело кивал головой:
– Нельзя, Ваня.
Он проводил взглядом слегка задевшего его толстяка в шубе и котиковой шапке и повернулся к Черных:
– Видал? Плывет и никого не замечает. На ходу барыши подсчитывает…
Особенно поражало друзей вавилонское столпотворение на Сухаревском рынке. Тут с утра до ночи толклись несметные толпы людей. Точно темная морская зыбь, людская масса колыхалась, беспрерывно шевелилась, ручьями растекалась по дальним рыночным рядам. Над человеческим морем стоял неумолчный гомон, ровный гул, среди которого только вблизи можно было различить отдельные голоса. Тут постоянно держался крепкий запах снеди – жареного мяса, лука, солений. Тут можно было найти и купить все, что нужно заполнившим рынок людям, – от перламутровой пуговицы до авиационного мотора, от железного дверного крючка до изысканных косметических средств. Тут имели хождение все денежные знаки мира – от обесцененных советских миллионов до американского доллара. Тут, как большие и малые рыбы в воде, сновали маклеры, спекулянты, проститутки, шпионы, воры. Если человек входил в это шумное, гудящее, движущееся людское море, он мгновенно исчезал, как иголка в огромной скирде соломы.
Ставров и Черных хорошо знали, какой отзвук во всем мире вызвало введение в Советской России нэпа. Оба они читали в комиссариате заграничные газеты, оба следили за бюллетенями и сводками.
Реформистские лидеры, буржуазные сенаторы, соглашатели-меньшевики в один голос кричали о том, что нэп означает «конец большевистского эксперимента», «возврат к капитализму», «бесплодную гальванизацию омертвевшего государственного тела».
Наблюдая за тем, что делается на Сухаревке, видя, как закопошились по всей Москве и в других городах маклеры, торгаши, кустари, деловитые оптовики, Александр с тревогой думал: «Страшная это штука! Такой стихии нельзя доверять ни на один миг, иначе она засосет нас, как зловонная тина».
Встречаясь с товарищами по фронту, Александр видел в их глазах гнетущую тоску и злость.
Воля партии, ее сильная и смелая политика нашли свое выражение в выступлении Ленина на X съезде, в ленинской брошюре «О продовольственном налоге», в которой излагалось значение новой экономической политики. И чем чаще советские люди обращались к словам вождя, тем острее и глубже понимали все, что происходит в Москве и в России, тем яснее видели среди хаоса, голода и разрухи сотворение нового мира.
По вечерам Александр писал письма Марине. Он уже знал, что она уехала из Огнищанки в Пустополье, и советовал ей получше осмотреться, беречь себя, не беспокоиться о Тае, которая живет у Ставровых, как в родной семье. В письмах Александра не было ни слова о любви, но каждый, кто прочитал бы любое из этих писем, понял бы, что так можно писать только любимой женщине.
В последнее время к Александру по вечерам стал заходить Тер-Адамян, хозяин квартиры. Он с достоинством усаживался на единственный стул и начинал разговор:
– Ну, как жизнь, товарищ Ставров?
– Нормально, – хмуро ронял Александр.
– Та-ак…
Хозяин закидывал ногу за ногу, секунду любовался своим лакированным башмаком и хитровато поднимал густую, кустистую бровь:
– Слышали новость?
– Какую? – настораживался Александр. – Я не знаю, что вы имеете в виду.
– Ну как же, – посмеивался Тер-Адамян, – говорят, группа видных коммунистов подала в Коминтерн жалобу на Ленина и на ЦК. Под этой жалобой подписались двадцать два ответственных работника. Это не шутка.
Он поглаживал смуглой ладонью выбритую до синевы щеку и лукаво косил на Александра влажным глазом.
– Говорят, что они заявили в Коминтерне, что, мол, когда советские рабочие бастуют, то красноармейцы выполняют роль штрейкбрехеров. А? Что вы на это скажете? И еще будто напрямик сказали: вам, дескать, иностранцам, показывают только парады и казенные зрелища, а на самом деле русский рабочий класс возмущен политикой Советского правительства…
Александр уже знал о пресловутом «заявлении двадцати двух», оно его возмутило и встревожило; теперь, слыша это от Тер-Адамяна, он злился:
– Мало ли у нас обывателей, которые болтают всякую чушь!
– Какая же это чушь? – усмехался хозяин. – Об этом говорит вся Москва.
Тер-Адамян недавно устроился на должность юрисконсульта в управлении лесной концессии, вращался в самых разнообразных московских кругах, везде вступал в разговоры, прислушивался, читал в своей конторе иностранные газеты и постоянно был в курсе всех дел.
– Вы напрасно думаете, что мы, обыватели, пользуемся только базарными слухами, – мягко улыбаясь, говорил он Александру. – Мы тоже умеем отделить истину от лжи. Если, например, где-нибудь скажут, что большевистская Россия собирается объявить войну Америке или же Индии, мы знаем – это утка. Но уж, извините, если говорят, что сторонники Троцкого не согласны с линией Владимира Ильича Ленина, тут мы уверены: что-то есть!
Адвокат угостил Александра дорогой папиросой, незаметно окинул испытующим взглядом его простодушное, усыпанное веснушками лицо и спросил как будто невзначай:
– Вы ничего не слышали в своем комиссариате о приглашении Ленина на Генуэзскую конференцию?
– Допустим, слышал, – улыбнулся Александр, – об этом кричат все заграничные газеты.
Тер-Адамян поднялся со стула, постоял у дверей, притворно зевнул.
– Понимаете, если товарища Ленина действительно позовут в Геную, на мировой бирже произойдет черт знает что! Это же будет означать включение Советской России в международную экономическую жизнь…
Как видно, юрисконсульт лесной концессии обладал точными сведениями.
Шестого января 1922 года в Каннах открылось заседание Верховного совета союзников, на котором Ллойд Джордж выступил с утверждением, что мир болен «параличом торговли» и «исцелить его можно лишь в том случае, если сырье и рынки России вновь станут доступными для мира». После длительных споров решено было созвать широкую экономическую конференцию в Генуе и пригласить на нее Советскую Россию.
На следующий день из Рима в Москву была направлена телеграмма, приглашавшая Советское правительство принять участие в Генуэзской конференции.
«Итальянское правительство, – говорилось в телеграмме, – в согласии с Великобританским правительством считает, что личное участие в этой конференции Ленина значительно облегчило бы разрешение вопроса об экономическом равновесии Европы».
Восьмого января Советское правительство сообщило Верховному совету союзников, что оно принимает приглашение на конференцию. Что касается поездки в Геную Ленина, то в советской ноте говорилось:
«Даже в том случае, если бы Председатель Совнаркома Ленин, вследствие перегруженности работой, в особенности в связи с голодом, был лишен возможности покинуть Россию, тем не менее состав делегации, равно как и размеры предоставленных ей полномочий придадут ей такой же авторитет, какой она имела бы, если бы в ней участвовал гражданин Ленин».
Как только сведения о приглашении советской делегации в Геную стали достоянием корреспондентов, все газеты мира тотчас же запестрели напечатанными жирным шрифтом строками: «Ленин едет в Геную!», «Ленин принял приглашение!», «Ленин приглашен в Геную!», «Ленин будет заседать рядом с Ллойд Джорджем!», «Ленин лично не поедет!», «Ленин незаменим в России!».
Реакционная печать не скрывала своего негодования и злословила по адресу Ллойд Джорджа, который решил пригласить Ленина в Геную, объясняя это необходимостью восстановить экономическое равновесие в Европе.
«Нам не приходило в голову, – иронизировал корреспондент „Таймс“, – что восстановление экономического равновесия Европы является специальностью Ленина. Мы вспоминаем, что не так давно королевское и другие правительства – и не только они – считали, что главной специальностью Ленина является не столько восстановление, сколько разрушение капиталистического равновесия».
Оберегая жизнь Ленина, советские люди присылали просьбы не ездить в Геную. Со всех концов страны в Москву стекались эти просьбы, письма, резолюции многочисленных митингов с требованием не включать Ленина в состав делегации. «Мы не можем доверить жизнь Ленина буржуазной охране, – писали тысячи людей. – Если капиталистам так хочется, чтобы товарищ Ленин лично принял участие в конференции, пусть перенесут таковую в Москву».
Двадцать седьмого января в Москве открылась Чрезвычайная сессия ВЦИК, на которой депутаты избрали состав делегации во главе с Лениным. Народный комиссар иностранных дел Чичерин был избран заместителем председателя «со всеми правами председателя на тот случай, если обстоятельства исключат возможность поездки товарища Ленина на конференцию».
Через четыре дня Александр Ставров был вызван в отдел связи комиссариата. Руководитель отдела, пожилой коммунист-фронтовик Снегирев, еще не успевший снять военную гимнастерку, пристально посмотрел на Александра и усмехнулся:
– Неказистый у тебя вид, товарищ Ставров.
– Как? – смутился Александр. – Я не понимаю.
– А что ж тут понимать? До сих пор не можешь расстаться с гимнастеркой, с сапогами. Тебе не надоело?
Заметив на лице Александра улыбку и, видимо, вспомнив, что он сам, руководитель отдела, сидит в такой же гимнастерке, Снегирев махнул рукой:
– Ладно. Надо тебе, Ставров, немного приодеться.
Он снова засмеялся:
– Ты когда-нибудь носил галстук, шляпу, ну и прочие там штуки в этом роде?
– Нет, не носил, – признался Александр.
– Ну так вот, – торжественно сказал Снегирев, – ты, Ставров, поедешь с товарищем Чичериным в Геную! Понятно?
– Как? Один? – испугался Александр.
– Почему один? Разве на такую конференцию посылают одного дипкурьера? Мы отберем группу. Надо только приодеться, основательно подготовиться.
Он черкнул карандашом в блокноте, оторвал листок и подал Александру:
– На вот, иди к товарищу Семенцову, он тебе все устроит. Потом я вызову всю вашу группу для беседы…
В комнате дипкурьеров началось волнение. Снегирев вызывал их одного за другим и отсылал с записками к Семенцову, который тотчас же направлял каждого в мастерскую, где уже были оформлены заказы на костюмы и пальто.
Всю группу отобранных для поездки в Италию дипкурьеров разбили на пары. Александр очень жалел, что в помощники к нему Снегирев назначил не Ивана Черных, как они оба того хотели, а Сергея Балашова, красивого русокудрого комсомольца, сына известного профессора-революционера, погибшего в ссылке. Балашов держал себя несколько особняком, ни с кем близко не сходился, с товарищами разговаривал надменно, и его за это не любили.
Услышав, что его назначили в пару к Ставрову, Балашов подошел к Александру и сказал:
– Ну что ж, если надо, поедем вместе…
Однажды вечером Снегирев созвал отобранных дипкурьеров и заговорил строго:
– Вы знаете, что народ, боясь за жизнь Владимира Ильича, высказался против его поездки в Геную. Но, оставаясь в Москве, Ленин должен быть в курсе всех событий на конференции. Все секретные донесения товарища Чичерина Ленину будете доставлять вы… Все указания Ленина нашей делегации также будете отвозить в Геную вы… Каждый из вас понимает, что это значит. Вам будут вверены документы огромной государственной важности… За границей, – продолжал он, – найдется много охотников похитить, отбить или хотя бы прочитать нашу дипломатическую почту. Они уже готовятся к этому. Вы должны оберегать почту как зеницу ока, не должны оставлять ее без охраны ни на одну секунду, а в случае необходимости до последней капли крови защищать ее силой оружия…
Он говорил долго, так же строго, как и начал. А потом шагнул вперед и закончил совсем тихо:
– Вот что, ребята. Почти все вы знаете, что такое война, бывали на фронте. Так вот, запомните: не было в вашей жизни задачи более сложной и тонкой, чем эта. Надо ее решать по-большевистски. Ясно?
Дипкурьеры ответили:
– Ясно, товарищ Снегирев. Выполним…
Перед отъездом Александру Ставрову посчастливилось. Ему вручили пригласительный билет на открытие XI партийного съезда, и он слышал доклад Ленина.
Съезд начался двадцать седьмого марта. Уже накануне Александр волновался. Он никогда не видел Ленина и готов был отдать все за то, чтобы хоть издали посмотреть на любимого вождя, человека, о котором говорил сейчас весь мир.
Когда Александр, подтянутый и взволнованный, прошел в огромный зал заседаний, он увидел, что у всех делегатов съезда не сходит с лица то же выражение радостного волнения. Зал был битком набит. Тут собрались коммунисты со всех концов страны – молодые и пожилые рабочие, крестьяне, празднично приодевшиеся для этого дня, фронтовики в аккуратно подпоясанных гимнастерках, закаленные в трудной борьбе люди – цвет партии, созданной и воспитанной Лениным.
– Говорят, Ильич будет открывать, – сияя глазами, сказал Александру молодой рабочий в косоворотке.
– Вы точно знаете? – спросил Александр.
– Точно, мне сегодня в Цека сказали.
И вот раздался внезапный, как степной вихрь, грохот аплодисментов. Люди вскочили с мест, застучали стульями, закричали в восторге. К столу президиума шел Ленин.
Александр сидел далеко, но сумел подробно рассмотреть его. Невысокая крепкая фигура. Ленин немного склонил голову вперед и к левому плечу; он точно пробирался сквозь какое-то видимое только ему препятствие. Когда он встал за столом и нетерпеливо взмахнул рукой, пытаясь прекратить овацию, Александр ясно увидел резко очерченное ленинское лицо – рыжеватые усы, подстриженную бородку и неотразимые, пристальные, с характерным прищуром глаза.
– Товарищи! – сказал Ленин. – По поручению Центрального Комитета партии объявляю Одиннадцатый съезд Эр-Ка-Пэ открытым.
Охваченные единым порывом, люди снова поднялись с мест, снова по залу прогрохотали громовые раскаты аплодисментов. Ленин коротко сказал о трудностях минувшего года, напомнил о росте мирового коммунистического движения и выразил уверенность в том, что большевики, сохраняя единство партии, победят все трудности.
После того как были выбраны президиум съезда, секретариат и мандатная комиссия, Ленин начал свой доклад. Его слушали шестьсот восемьдесят семь делегатов и гости-коммунисты, слушали прибывшие приветствовать съезд зарубежные коммунисты. Ленин рассказал о предстоящей Генуэзской конференции, высмеял заграничную газетную трескотню и уверенно заявил, что через Геную или помимо Генуи, но торговые сношения между Советской республикой и капиталистическим миром неизбежно будут развиваться. Потом Ленин перешел к новой экономической политике.
– Задача нэпа, основная, решающая, все остальное себе подчиняющая, – сказал Ленин, – это установление смычки между той новой экономикой, которую мы начали строить – очень плохо, очень неумело, но все же начали строить на основе совершенно новой, социалистической экономики, нового производства, нового распределения, – и крестьянской экономикой, которой живут миллионы и миллионы крестьян…
… Наша цель, – продолжал он, – восстановить смычку, доказать крестьянину делами, что мы начинаем с того, что ему понятно, знакомо и сейчас доступно при всей его нищете, а не с чего-то отдаленного, фантастического, с точки зрения крестьянина, – доказать, что мы ему умеем помочь, что коммунисты в момент тяжелого положения разоренного, обнищалого, мучительно голодающего мелкого крестьянина ему сейчас помогают на деле.
– Слыхал? – задыхаясь, спросил Александра его сосед, степенный партизан-украинец с сивыми усами. – Правильно он говорит. Здорово. Хлебец продавать, детей приодеть. А мужик не дурак, он все чисто разберет…
– Правильно, правильно, – отмахнулся Ставров, не сводя глаз с Ленина, боясь пропустить хотя бы одно слово.
– Мы год отступали, – сказал Ленин. – Мы должны теперь сказать от имени партии: достаточно! Та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута. Этот период кончается или кончился. Теперь цель выдвигается другая – перегруппировка сил…
Он заговорил о необходимости научиться управлять государством, рассказал, как мыслится партией перегруппировка сил, призвал к тому, чтобы коммунисты учились руководить торговлей, заниматься повседневными хозяйственными делами.
Последнее Ленин подчеркнул особенно резко.
– Сейчас народ и все трудящиеся массы видят основное для себя только в том, чтобы практически помочь отчаянной нужде и голоду и показать, что действительно происходит улучшение, которое крестьянину нужно, которое ему привычно. Крестьянин знает рынок и знает торговлю. Прямого коммунистического распределения мы ввести не могли. Для этого не хватало фабрик и оборудования для них. Тогда мы должны дать через торговлю, но дать это не хуже, чем это давал капиталист, иначе такого управления народ вынести не может. В этом весь гвоздь положения…
Когда вместе с другими делегатами Александр Ставров вышел из зала заседаний, над Москвой синел свежий мартовский вечер. Уличные фонари неярко освещали облепленные инеем и сверкающие ледяными сосульками деревья. Небо над огромным городом было сине-розовое, оно трепетало отсветами огней, и в его туманной глубине, где-то над крышами высоких домов, звонко каркая, носились вороны, чуявшие приближение весны.
Все в Москве оставалось таким же, как было утром: на тротуарах с метлами и железными ломиками в руках работали одетые в валенки и полушубки дворники; так же проносились в извозчичьих пролетках деловитые нэпманы; так же клянчили, бегая у магазинных витрин, беспризорники. Все как будто оставалось прежним. Но Александру показалось, что после того, как он услышал Ленина, все в городе стало иным. Каждой частицей своего сознания он вдруг почувствовал, что в самом недалеком будущем все это исчезнет – и голодная раскрашенная проститутка на перекрестке, и сытый нэпман в мягкой касторовой шляпе, и крикливые вывески частных магазинов.
Александр и сам не знал, откуда у него появилось это щемяще радостное, неизведанное чувство, чувство, которое охватывает пассажира на перроне, когда вот-вот должен подойти сверкающий курьерский поезд дальнего следования.
Сдвинув буденовку на затылок, Александр шел, улыбался встречным, и ему казалось, что он сейчас услышит призывный паровозный гудок, сядет в вагон и содрогающийся от быстрого движения поезд помчит его, товарищей, Марину в смутно-прекрасный мир.
Он знал, что этот мир еще не создан, еще не существует, но после доклада Ленина он уже навсегда поверил в то, что люди создадут иной мир. Теперь он понимал и верил, как никогда раньше, что в темных, жестоких недрах старого мира, подобно весеннему прорастанию живого семени, совершается неимоверно трудное, невиданное на земле рождение: рождается новый, счастливый век человечества.
2
Над давно не паханными полями, над лиловыми, заснеженными по ложбинам перелесками низко плывут косматые, как нечесаная овечья шерсть, облака. Ночами и рано поутру в затверделых выбоинах полевых дорог белеет ломкий ледок, а днем, когда с юга потянет ветер, земля мякнет, темнеет от влаги, невидимо впитывает струйки талой воды. На покатых буграх, по гребням извилистых балок все больше обнажается бурый суглинок, и только в лесу, накрытый желтой опавшей листвой, еще держится тяжелый снег.
В один из таких ростепельных дней, как раз на Герасима-грачевника, в Огнищанке остановился на привал кавалерийский полк. Три недели этот полк шел от польской границы. В полковом обозе уже давно не оставалось фуража, и сотни коней подбились, спали с тела, а потом один за другим стали околевать на дороге. Командир полка, неразговорчивый, угрюмый латыш с наголо обритой головой, решил оставить несколько десятков коней огнищанским мужикам.
Не слезая с тачанки, он откинул забрызганный грязью плащ, поманил пальцем стоявшего возле хаты деда Силыча и сказал, дожевывая ржаной сухарь:
– Дед! Мы оставим тут тридцать коней. Скажи людям, чтоб развели их по домам.
– Это как же? – не понял Силыч. – Насовсем или же временно?
Командир полка, скрипнув ремнями, махнул рукой:
– Да, дед, насовсем. Все равно подохнут.
Пока толстые кашевары раздавали красноармейцам ячменную кашу, два обозника выпрягли из телег разномастных коней и, размахивая руками, загнали их в рауховский парк. Кони были мореные, с набитыми до крови холками, от худобы у них остро выпирали ребра, а подогнутые, с распухшими коленями передние ноги дрожали.
Услышав, что командир позволил любому, кто хочет, забирать коней, Андрей и Рома кинулись в парк, с помощью оголтело лаявшей Кузи отогнали от табуна двух крайних меринов и, ухватив их за стриженые челки, повели в конюшню. Андрей вел каракового монгольского конька с большой головой и широкой, растертой хомутом грудью. Ромке достался рыжий поджарый дончак с жидкой гривкой и вислым задом, на котором выступали обтянутые иссеченной кожей мослы.
Кони покорно шли за ребятами, хлопали полуоторванными подковами, спотыкались на каждом шагу. Кузя бежала сбоку, принюхивалась, недоверчиво ворчала и с удивлением посматривала на хозяев.
У конюшни ребята напоролись на отца.
– Куда вы? – спросил Дмитрий Данилович.
– Командир, тот, который в тачанке сидит, подарил нам, – неуверенно пробормотал Андрей.
Рома счел нужным добавить:
– Они загнали в парк коней и сказали: «Пусть берет кто хочет».
Дмитрий Данилович пошел к воротам, поговорил с командиром полка и вскоре вернулся.
– Ну что ж, – сказал он, – пусть остаются.
Через час полк ушел, а огнищане сбежались к парку и разобрали коней. Три мерина лежали под деревьями, не смогли подняться, а к ночи издохли. Дед Силыч молча снял с них исполосованные кнутами шкуры.
Рослого гнедого жеребца облюбовал себе Антон Терпужный. Он подошел к парку позже других, бегло осмотрел лошадей и, не говоря ни слова, подошел к жеребцу, лежавшему в отдалении, ударом сапога поднял его на ноги. Но с Антоном столкнулся Николай Комлев. Он тронул Терпужного за руку, приблизил к нему злое лицо и бросил сквозь зубы:
– Отпусти коня, дядя Антон.
– Это ж почему? – набычился Терпужный.
– Потому что у тебя дома добрая пара коней, а у меня ни одного нет. Понятно?
– Ну дак что? – не отпуская конскую гриву, прогудел Терпужный. – Какое мое дело? Я до этого жеребчика подошел первый, значит, он мой. Чего ты встреваешь?
Вокруг них стали собираться мужики. Терпужный выдавил некое подобие усмешки, повернулся к ним:
– Видали вы хлюста? Я веду коня, а он на тебе, перебежал дорогу и за грудки хватает!
– Ты зубы не скаль, – тихо, но настойчиво сказал Комлев. – Я покудова миром тебя прошу: брось коня и вали до дому.
К Терпужному подошел чернобородый дядя Лука. Он положил руку на шею гнедого, слегка толкнул его.
– В самом деле, Антон, отдай человеку коняку. У тебя ж пара кобылиц стоит, и обе жеребые, а у Николая ветер шумит в конюшне. Это ж не по правде выходит.
– Ты, Сибирный, не лезь, – озлился Терпужный. – Вона фершал взял пару коней, ему, значится, можно, а мне нельзя? Это по правде получается?
– У фершала семь душ семьи, а хозяйства никакого, – вмешался дед Силыч, – чего же ты, голуба моя, до фершала равняешься? Ты лучше слушай, чего тебе люди доказывают. Передай коня Кольке и не шебурши.
Озираясь, как затравленный волк, Терпужный размахнулся, изо всей силы ударил кулаком по конскому храпу. Жеребец вскинул голову, попятился, закряхтел от боли. А Терпужный сунул руки в карманы и пошел прочь, загребая сапогами влажные, затоптанные в грязный снег листья.
– Сволочь! – пробормотал Комлев.
