Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
– Ну, Кузенька… ну, дурочка… иди же ко мне, иди, Кузенька…
То ли в одичалой собачьей душе сладко заныло что-то забытое, то ли она узнала родные места, но собака вдруг припала к земле и, глядя снизу вверх покорными глазами, подползла к Андрею и ткнула ему в колени рыжую морду. Он робко прикоснулся к ее шее, почесал за ухом и сказал властно и радостно:
– Пойдем, Кузя!
И она пошла за ним к землянке.
– Ну чего ж, дорогие гости, пожалуйте в хату, – тоненько засмеялся дед Силыч.
Кое-как слепленная из глины, дедова землянка давно покосилась на один бок, ее земляная крыша заросла бурьяном, но единственное окошко, сияя протертыми стеклами, бойко смотрело на мир, отражая снежные сугробы и увешанную сосульками старую березу, с которой медленно падали капли талой воды.
В низкой землянке стоял крепкий запах дегтя, дыма и сушеных трав. Пучки трав висели на стенах, лежали на печке, на сундуке. В углу стояло ржавое одноствольное ружье. На лавке у окна были разложены сапожные ножи, дратва, коробочки с деревянными шпильками. Несмотря на то что дед Силыч жил один, глиняный пол тесной землянки был чисто выметен, приземистая печь истоплена, а на подоконнике красовались вымытая до блеска щербатая глиняная миска и деревянная ложка.
Андрей и Ромка в последнее время все чаще убегали к деду: с ним было весело и как-то необычайно просто и хорошо.
– Чего ж мы теперь будем делать с собачкой? – горестно сказал Силыч, входя в землянку. – Она же святым духом не насытится, ей, животине, питание требуется.
Собака робко заглянула под лавку, прошлась по землянке, понюхала траву на сундуке и уселась у печки, поблескивая умными, спрятанными в лохматой шерсти глазами. Люди как будто не собирались сделать ей ничего плохого, и она доверчиво ожидала их решения, повиливая куцым хвостом.
– Может, она сама будет охотиться? – высказал предположение Ромка. – Ее ведь никто не кормил, а она живая…
– Это правильно, – кивнул Силыч, – а только ее сперва пригреть надо, чтоб она хозяина своего знала.
Кряхтя и покашливая, он отодвинул печную заслонку, вытащил ухватом чугунок, разыскал под лавкой ведро и налил туда буро-зеленой жижи из закоптелого чугунка.
– Похлебай супа, бродяга, – ласково сказал он собаке. – Суп хотя и вчерашний, да, может, ваша милость откушает его, в нем травка есть, и корешки положены, и диким чесноком он сдобрен – самое господское кушанье…
Собака сунула голову в ведро и, не желая обидеть старика, от которого хорошо пахло овчиной и потом, вежливо хлебнула теплой бурды.
– Не по нраву ей наш суп, – сокрушенно проговорил дед, – должно быть, в трактире поела или же на свадьбе гуляла.
– Давайте отведем ее к нам! – нетерпеливо воскликнул Андрей.
Силыч лукаво подмигнул ему:
– А чего папаша твой скажет, Митрий-то Данилыч? Привели, скажет, лишний рот. Тут, мол, людям есть нечего, а они еще здоровенную собаку приволокли…
Так оно и случилось. Когда дед с ребятами и собакой вошли во двор, Дмитрий Данилович вышел из сада в накинутом на плечи полушубке и, увидев собаку, сердито сдвинул брови:
– Что это?
– Это собака вернулась, которая тут жила, – виновато глядя в землю, объяснил Андрей. – Ее зовут Кузя, она голодная…
– Во-во, голодная! – крикнул Дмитрий Данилович. – Уберите ее к черту! Сами на свекле сидим, а вы с собаками лезете!
Поглядев на мальчишек, на притихшую Кузю, дед Силыч тряхнул бороденкой, вздохнул и сказал коротко:
– Не злобствуй, Данилыч. Ребятки твои от сердца животину пожалели. Радоваться надо, что у них душа не захолонула, а ты злобствуешь. Да и сучка умнющая, я ее знаю, она добрым сторожем тебе будет. Ты на краю живешь, до леса рукой подать, а в лесу, сам знаешь, всякая сволочь хоронится. Тебе без собаки никак невозможно.
– А кормить ее чем? От себя отнимать последнюю крошку?
– Она сама себя прокормит, – заверил Силыч. – Я эту сучонку знаю: когда баре ее бросили без пропитания, она с полгода в поле да по лесам блукала.
Дмитрий Данилович раздраженно махнул рукой:
– Ладно, черт с ней! Все равно кормить ее нечем. Околеет – значит, туда ей и дорога.
Андрей и Ромка, поняв слова отца как разрешение, кинулись в сарай, нагребли остатки соломы, соорудили под террасой теплое логово и уложили туда собаку.
– Так-то оно лучше, – одобрительно сказал Силыч. – И собачка хату себе нашла, и ребята довольны, потому что душа у них еще не засохла, жалостью теплеет…
4
Дмитрия Даниловича раздражало то, что делалось в его семье. После отъезда в Москву Александр прислал большое письмо, в котором откровенно писал, что полюбил Марину и просит поберечь ее. Это не понравилось Настасье Мартыновне. Она все еще верила, что брат Максим вернется, и часто упрашивала Марину терпеливо ждать его возвращения. Письмо Александра обозлило Настасью Мартыновну, и она накинулась на мужа, как будто он был виноват в этом.
– Ваша, ставровская порода! – со слезами кричала Настасья Мартыновна. – Вы все одним миром мазаны! Не успел твой брат появиться, как вы уже похоронили Максима, сразу же свадьбу готовы сыграть.
– Ка-а-кую там свадьбу? – вспыхнул Дмитрий Данилович. – Чего ты мелешь?
– Как чего? Пока Александра не было, Марина каждый день вспоминала Максима, думала о нем, ждала, а теперь все забыла, только об Александре и думает. Дочки и той не стыдится. А Тайка уже все понимает.
– Я-то тут при чем?
Настасья Мартыновна всхлипнула в платок:
– Все вы такие… Ни чести, ни совести у вас нету… А на Марину я теперь смотреть не могу…
Так искреннее письмо Александра вдруг внесло в ставровскую семью тяжелый разлад. Дмитрий Данилович попытался было примирить жену с Мариной, но обе они отсиживались в разных комнатах, а когда сходились у обеденного стола, почти не разговаривали, только сердито покрикивали на ребят.
Встречи у стола подливали масла в огонь. Есть было нечего. Изредка Настасье Мартыновне удавалось что-нибудь обменять или выпросить, да время от времени приносил свою скудную зарплату натурой Дмитрий Данилович. Зарплату выдавали в волисполкоме, и состояла она из полутора десятков кормовых бураков, нескольких тощих картофелин и горсти пшена. Марина дважды ходила по хуторам, меняла последние вещи, но вскоре менять стало нечего, и она решила покинуть ставровскую семью.
– Знаешь, Митя, – сказала она Дмитрию Даниловичу, – я больше так не могу. Мы с Таей отрываем у вас последний кусок, он нам в горло не лезет. Помоги мне устроиться где-нибудь, поговори в волисполкоме. Нельзя же так!
Дмитрий Данилович пытался остановить Марину:
– Куда ты пойдешь? Сама видишь, что творится кругом. Люди мрут десятками. Надо нам вместе пережить это тяжелое время.
– Нет, Митя, я не могу, – отворачивалась Марина. – Пока у меня были свои вещи, можно было терпеть, а сейчас…
Она упросила Дмитрия Даниловича поговорить о ней с председателем волисполкома Долотовым.
– Ладно, как буду в волости, поговорю, – хмуро пообещал Дмитрий Данилович.
Ему было жаль и жену и Марину, было неприятно, что между женщинами начались нелады, и он, злой и раздраженный, с утра до ночи просиживал в амбулатории, готовя по своим несложным рецептам лекарства.
Как-то в амбулаторию забрел дед Силыч. Он постоял у порога, осмотрелся, подошел ближе к накрытому белой клеенкой столу.
– Что у вас? – буркнул Дмитрий Данилович. – Раздевайтесь!
Силыч почесал бороденку желтым, обкуренным пальцем.
– Я до тебя, Данилыч, по другому делу. Раздеться, конечно, можно, да это лишнее. Я насчет лекарства хочу поговорить.
– Какого лекарства?
Дед присел на кончик низкой кушетки и заговорил, посматривая на фельдшера сощуренными глазами:
– Мало начальники из волости лекарства отпускают. Не хватает тебе лекарства, а людей надо лечить. Вот, значит, я и хочу совет тебе подать: возьми у меня травы, лечи травами. Я ж не знахарь и не колдун, чего же мне секреты от тебя иметь? А в травах я, к слову сказать, разбираюсь. Все чисто могу тебе объяснить, какая от какой болезни помогает…
Силыч пересел на табурет поближе к Дмитрию Даниловичу, развернул узелок и стал выкладывать на стол травы.
– Вот, возьми, к примеру, горицвет. Он тебе и от кашля поможет, и от коликов, и от детского родимца… Или же, скажем, чистотел, чистец по-нашему. Им золотуху можно лечить, чесотку, лишаи, даже язвы дурной болезни. Кажная травка, мил человек, свою пользу имеет, только ее знать надо. Вот, скажем, чебрец. Он у вас по-культурному богородичной травой называется. Ты думаешь, чебрец даром в ладанках носили в старину? Он ведь свою помощь оказывает – и от грудной боли, и от зубов, и от всякой женской болезни. Ты бери, не сумлевайся, я тебе все советы подам, какие надо. Ты только записывай, что к чему.
– Спасибо, Иван Силыч, – сказал Ставров, – лечебная сила трав медицине известна. – Он посмотрел на Силыча, удивляясь: откуда в этом тщедушном старике такая любовь к людям, такое любопытство и жалость ко всему живому? Ведь он, должно быть, прожил очень нелегкую жизнь, а вот поди же!
– Так ты не сумлевайся, – повторил Силыч, поднимаясь с кушетки, – у меня этой травы полная хата, я и людей и скотину не хуже твоего лечу. Бери у меня чего хочешь и помогай людям, а то теперь в кажной хате больной…
Через несколько дней в амбулаторию зашел председатель сельсовета Илья Длугач. Голова его была замотана клетчатым женским платком, он морщился и кряхтел.
– Выручай, товарищ фершал, – попросил он. – Проклятое ухо вконец замучило, хоть на стенку лезь… Понимаешь, будто кто швайкой тебе ухо буровит, прямо спасения нету…
Пока Дмитрий Данилович вливал ему в ухо прогретое камфорное масло, Длугач сообщил, что минувшей ночью в кустах, на поляне, нашли двух убитых пустопольских комсомольцев.
– Их посылали в уезд, – сказал Длугач, – а в кустах бандиты засели и побили обоих. Кровищи на снегу по всей поляне… Видно, таскали их, гады, мучили, обухом били.
Он помолчал и добавил, понизив голос:
– Бандиты приехали на санях. Один санный след уходит в Пустополье, а другой – в Костин Кут.
– Ну и что же? – вскинул брови Дмитрий Данилович.
– Остановку они сделали возле двора Устиньи Пещуровой. Там конский помет видать под воротами, сено раструшено. Устинья эта самогоном занимается. Она себе прошлый год мужика в примаки взяла, по фамилии Острецов. Ничего парень, из демобилизованных. Так этот Острецов заявил, что ночью действительно к Устинье приезжали за самогоном какие-то трое. Взяли, говорит, четверть самогона и уехали в направлении села Волчья Падь.
– И санный след туда ведет? – спросил Дмитрий Данилович.
– Да уж Острецов брехать не станет, – махнул рукой Длугач, – и санный след на Волчью Падь ведет, все честь по чести. Два следователя из Чека тут были, глядели. А только возле Волчьей Пади сани на широкий шлях свернули, и там след их пропал.
Дмитрий Данилович аккуратно забинтовал голову Длугачу и сказал уверенно:
– Значит, единственной ниточкой для следствия остается эта ваша самогонщица.
– Совершенно правильно, – согласился Длугач. – Следователи ее арестовали и сегодня увезли в уезд, в Чека. Там будут разбираться…
В то самое время, когда Илья Длугач разговаривал с Дмитрием Даниловичем, сожитель арестованной Устиньи, Степан Острецов, дожидаясь председателя, стоял возле сельсовета и вполголоса говорил молодому, закутанному в башлык парню:
– Одним духом скачи к Пантелею Смаглюку. Пусть соберет людей и догонит сани. Пусть перережет им дорогу возле Кривой балки и ликвидирует всех до одного!
– А Устинью как? – посчитал нужным спросить парень в башлыке.
– Я же сказал – всех до одного, – жестко повторил Острецов. – Чтобы ни один не ушел!
– Подводчиком для них наряжен наш человек.
– Все равно. Не должен уйти ни один. Ступай…
Когда Илья Длугач вернулся в сельсовет, Острецов спокойно сидел на крыльце, покуривал цигарку. Он посмотрел на председателя светлыми глазами и сказал, усмехаясь:
– А я тебя жду, Илья Михайлович.
– Чего тебе, Степан? – спросил Длугач.
– Да все насчет жинки, – тряхнул головой Острецов. – По-моему, напрасно ее взяли. Она виновата только в том, что варила самогон. Ну и оштрафуйте ее за самогон. А зачем же арестовывать?
– Разберутся – выпустят, – сказал Длугач.
– Я знаю, что разберутся. Хочу только передачу ей послать, а то вернется – будет ругать. Такой-сякой, скажет, год у меня прожил, а как меня забрали, не вспомнил…
Острецов долго просидел в сельсовете. Он рассказывал Длугачу о Буденном, о боях под Варшавой, курил, угощал Длугача папиросами и под конец сказал:
– Думаю в партию вступать, товарищ Длугач. Понимаешь, неудобно как-то получается: красным командиром был, кровь проливал за революцию, а теперь обзавелся своим домком и вроде забыл про все. Некрасиво.
– Ну что ж, подавай, товарищ Острецов, заявление, – кивнул Длугач. – Ты человек сознательный, культурный, мы разберем.
Простившись с председателем, Острецов ушел. Он шел медленно, сунув руки в карманы, останавливал по дороге знакомых огнищан и подолгу разговаривал с ними. Ему надо было, чтобы все видели его и знали, что он, Степан Острецов, дома и по виду спокоен.
В этот день у Кривой балки, между деревней Калинкино и городским шоссе, вооруженная карабинами и ручными пулеметами группа всадников напала на сани, в которых два следователя ЧК везли арестованную костинокутскую самогонщицу Устинью. Оба следователя, Устинья и подводчик Семен Петров были убиты. Их тела свалили в сугроб и засыпали снегом. Кони с пустыми санями долго блуждали в поле, а через несколько дней их доставили в огнищанский сельсовет.
5
Вернувшись из амбулатории, Ставров застал дома суматоху. Настасья Мартыновна, стоя у плиты, пекла оладьи из кукурузной муки, гремела ведрами и тарелками. Марина, отодвинув стол в угол, гладила на нем свое только что выстиранное и слегка просушенное у печки белье. Она раскраснелась, волосы ее растрепались и кудрявыми прядями падали на лицо.
– Когда ты думаешь ехать? – спросил Дмитрий Данилович.
– Как управлюсь, – вздохнула Марина. – Мне соседка сказала, что послезавтра в Пустополье поедет Острецов, я хочу сбегать в Костин Кут и попросить, чтобы он взял меня с собой.
Близкий отъезд Марины как будто примирил женщин. Они мирно разговаривали друг с другом, собирали необходимые вещи, сели вдвоем штопать белье. Когда дети улеглись – все они спали на печи, – а Дмитрий Данилович сел за свой «Фельдшерский справочник», Настасья Мартыновна виновато тронула Марину за локоть:
– Ты не обижайся, Марина. Я ведь тебе зла не желаю. Мне только Максима жалко. Может, он еще жив, может, вернется…
Марина помыла голову и сушила у печки волосы, перебирая их пальцами. Она исподлобья глянула на золовку:
– Я за Александра замуж не собираюсь.
– Разве дело в замужестве? Довольно того, что он тебе нравится. А я вот смотрю на Таю, и у меня сердце кровью обливается. Если Максима нет в живых, тогда уж ничего не сделаешь. А если он вернется? Какой будет ваша жизнь?
– Нет, Настя, Максим не вернется, – сказала Марина, – Если бы он был жив, я хоть словечко от него получила бы.
Она помолчала, уложила волосы, вытерла таз и села поближе к Настасье Мартыновне.
– Ты присматривай за Таей, Настя. Мальчишки растут, и она уже вытянулась. Сама знаешь. Надо ее держать в руках. Я буду приезжать к вам, но это не то. Тае нужен материнский глаз…
Они проговорили почти до рассвета. Утром Марина оделась и пошла в Костин Кут попросить Острецова взять ее в Пустополье. Она уже слышала о страшной смерти Устиньи (трупы убитых у Кривой балки разыскали в сугробе на шестой день) и с неохотой шла к Острецову, зная, что ему не до разговоров.
Острецов встретил ее хорошо. Все эти дни он держался на людях, ходил опустив голову, о покойнице почти не вспоминал, и все видели, что он тяжело переживает гибель Устиньи.
Пообещав Марине заехать и взять ее с собой, он сказал, подвигая ей табурет:
– Посидите немного, Марина Михайловна. Вы же знаете, какое у меня горе. Вот сижу тут, как в клетке, не с кем словом перекинуться.
Марина присела. Заложив руки за спину, Острецов заходил по комнате.
– Устеньку даже похоронить не дали, – сумрачно бросил он, – увезли в город для вскрытия и где-то там похоронили…
– А убийц так и не нашли?
– Нет, – угрюмо взглянув на нее, сказал Острецов, – никаких следов. Все окрестные деревни обыскали, леса прочесали дважды, город взяли под наблюдение – ничего.
– Как же вы теперь жить думаете?
Он остановился возле нее, неожиданно усмехнулся и сказал почти весело:
– Может быть, в монастырь уйду, замаливать тяжкие грехи, а может, меня еще полюбит какая-нибудь красавица вроде вас…
Марине стало не по себе. Она поднялась, завязала платок, смущенно опустила глаза:
– Нет, Степан Алексеевич, я вас не полюблю.
– Я знаю, – засмеялся он. – Это просто шутка. На душе кошки скребут, вот и хочется иногда пошутить…
На следующее утро он, как обещал, заехал за Мариной. Она засуетилась, наскоро увязала свой потертый чемоданчик, взяла узелок с бельем, прижала к себе Таю, заплакала. Ставров с детьми вышли проводить ее к воротам, окружили маленькие сани-козырьки, в которые были впряжены раскормленные Устиньины мерины. Марина села в сани, простилась со всеми, еще раз поцеловала Таю. Кони, круто сгибая шеи, рывком тряхнули легкие санки, размашистой рысью помчались прямо через сугробы.
Почти всю дорогу Острецов молчал. Пошевеливая вожжами, он смотрел на покрытые снегом поля, на темнеющие вдоль балок кустарники и думал о чем-то. Только перед Пустопольем, швырнув в снег докуренную папиросу, он повернулся к Марине и сказал, зевая:
– Надоело мне все. Вот еду в волисполком, пусть принимают Устиньино имущество. Зачем оно мне? Я себе место найду.
– Разве вы хотите уехать из Костина Кута? – спросила Марина.
– Пока нет, а там видно будет…
В Пустополье они распрощались. Марина пошла в школу, разыскала Ольгу Ивановну Аникину, и та проводила ее в маленькую комнатушку рядом с учительской.
– Временно поместитесь тут, – сказала Ольга Ивановна, радушно обнимая новую учительницу, – а потом найдем вам что-нибудь получше.
Через два часа, не успев привести себя в порядок, Марина отправилась на заседание школьного совета.
Острецову в волисполкоме сказали, что по закону Устиньино имущество должно перейти к наследникам, а если наследники не объявятся, то Огнищанский сельсовет займется вопросом об этом имуществе.
После полудня Острецов заехал к отцу Ипполиту. Тот встретил его как самого дорогого гостя. Моложавая толстая матушка быстро накрыла на стол, принесла мелко нарезанное сало, соленые огурцы, самогон. Пообедав, Острецов и отец Ипполит прошли в комнату батюшки и затворили за собою дверь.
– Был у нас в церкви один заграничный газетчик, – сказал отец Ипполит, – я передал ему копию описи изъятых ценностей и сообщил, как комсомольцы хотели застрелить старого отца Никанора.
– Что? – нахмурился Острецов. – При чем тут комсомольцы? А если черт его понесет к Никанору?
– Нет, нет! Я все сделал. Отец Никанор еще лежит, и я предупредил, чтобы к нему никого не пускали.
– Еще что?
– Ну, еще я рассказал про то, как волпродкомиссар грозится закрыть церковь, как он сложил в церковном подвале картошку и входил в храм, не сняв шапки. Иностранец все записывал и дал слово, что они это распубликуют на весь мир как факты большевистского изуверства и кощунства.
Острецов презрительно скривил губы:
– Все это чушь. Нам, батя, не этим следует заниматься. Работать надо умнее, осторожнее, с необходимыми паузами. Вы всех предупредили о сегодняшнем сборе в мажаровской церкви?
– Обязательно, – тряхнул волосами отец Ипполит. – К ночи все наши люди начнут съезжаться в Мажаровку.
Постукивая пальцами по столу, Острецов помолчал, а потом спросил внезапно:
– Вы, между прочим, не слыхали, кто ликвидировал этих… четырех… у Кривой балки? Вы ведь знаете, что среди них была моя жена?
– Откуда я могу знать? – испугался отец Ипполит. – Тут все говорят, будто из соседней губернии к нам перекочевала банда атамана Кречета и вроде это они…
– Угу, – хмыкнул Острецов. – Возможно.
Когда стемнело, они положили в сено бутыль самогона, карабины, сели в сани и помчались в село Мажаровку, расположенное в соседней волости, в шестидесяти километрах от Пустополья.
6
Пасмурным февральским утром в Лондоне, в переулке Генриетта-стрит, остановился забрызганный грязью наемный автомобиль. Из автомобиля вышел невысокий джентльмен в щегольском пальто и черной касторовой шляпе. Он расплатился с шофером, подождал, пока машина ушла, рассеянно прочитал наклеенную на столб свежую театральную афишу, взглянул на часы и медленно пошел к огражденному чугунной решеткой приземистому особняку. Короткой тростью он нажал у калитки костяную кнопку звонка.
Из дома вышел лакей-малаец с шоколадным лицом и седыми висками.
– Good morning, [1]1
Доброе утро (англ.).
[Закрыть]– строго, без улыбки, сказал джентльмен.
– О-о! – осклабился малаец. – Good morning, mister…
Они вошли в дом. Джентльмен разделся в прихожей, мельком взглянул на себя в зеркало. Из оправленного в темную бронзу зеркала глянуло бледное лицо с близко посаженными острыми глазами и жидкой прядью волос над высоким белым лбом. Второй лакей распахнул дверь обитой гобеленами приемной, и джентльмен сказал ему по-русски:
– Здравствуйте, Роберт. Доложите мистеру Рейли, что его ждет Борис Савинков…
Он устало опустился в кожаное кресло, слегка подвинул его к горящему камину, с наслаждением вытянул ноги и закрыл глаза…
После полуторамесячного нелегального пребывания в Советской России Савинков метельной январской ночью перешел польскую границу и четыре дня прожил в Варшаве под чужим именем, заказав для себя номер в гостинице «Брюлевской». Там он виделся с генералом Булак-Балаховичем, но эта встреча не принесла ему ничего утешительного. Балахович сообщил, что организованные им и переброшенные в Россию диверсионные отряды разгромлены красными, что широко задуманный кавалерийский рейд петлюровского генерал-хорунжего Тютюнника на Украину провалился и сам Тютюнник едва не попал в руки большевиков.
Из Варшавы Савинков уехал в Прагу, встретился там с группой русских эсеров-эмигрантов, получил крупную сумму денег у президента Масарика и отправился в Лондон. Все эти поездки утомили его, и он был раздражен и встревожен…
В камине по-домашнему потрескивали дрова, сбоку мирно тикали стоявшие на полу высокие часы-башня с тяжелым темным циферблатом. На круглом столе, на подоконниках, на камине и на дубовом бюро поблескивали бронзовые, фарфоровые, чугунные, стеклянные статуэтки императора Наполеона.
– Всегдашний кумир Рейли, – усмехнулся Савинков.
Хозяин особняка капитан Джордж Сидней Рейли был сыном ирландца и русской, родился и вырос в Одессе, долгое время служил в Петербурге. Потом Рейли уехал на судостроительные верфи в Гамбург, где его завербовали в английскую разведку. Затем Сидней Рейли побывал в Японии. В 1916 году молодой ирландец пробрался в Германию, под видом немецкого морского офицера проник в адмиралтейство и скопировал чрезвычайно важный секретный код. Это сделало Сиднея Рейли крупнейшим агентом Интеллидженс сервис.
В годы революции Рейли возглавлял в России всю сеть тайной английской разведки. Он вдохновил троцкиста и эсера Блюмкина на провокационное убийство германского посла Мирбаха. Скрываясь в тени, он подготовил убийство Урицкого. Вместе с Борисом Савинковым Рейли руководил ярославским контрреволюционным мятежом. Он исколесил все крупные города Советской России то под именем турецкого купца Массино, то с подложным удостоверением сотрудника петроградской ЧК Сергея Григорьевича Релинского. После покушения на Ленина Рейли вынужден был бежать из России в Англию.
«Этот не струсит и не выдаст, – думал Савинков, глядя на огонь в камине. – Жаль только, что у него слишком много холодного профессионального расчета и слишком мало увлечения…»
Услышав легкие шаги за дверью, Савинков поспешил закрыть глаза.
В приемную вошел невысокий смуглый человек в синем шелковом халате. У него было сухое, мускулистое тело, длинное лицо с черными глазами, упрямый, некрасиво и резко очерченный рот.
– Это оригинально, – без всякого акцента сказал Рейли по-русски, – хозяин только поднялся, а гость изволит спать.
Савинков открыл глаза, привстал, протянул вялую руку с худыми пальцами:
– Здравствуйте, Сидней. Вы и сами не подозреваете, как я рад вас видеть.
Они поздоровались. Рейли приказал подать кофе, уселся в кресле рядом и проговорил, дружески улыбаясь:
– Чтобы не повторяться, не торопитесь рассказывать, Борис Викторович. Я превосходно натренировал свое терпение, а вот тот, кто нас с вами ждет, нетерпелив. Он знает, что вы должны прибыть из России, и просил тотчас же привезти вас к нему. Поэтому приготовьтесь к серьезному разговору.
Савинков знал, о ком идет речь, – это было высокопоставленное лицо, сановник, который временно оказался не у дел, но продолжал невидимо направлять политику особо влиятельных в государстве кругов.
Перебрасываясь незначительными фразами, они торопливо выпили кофе и поехали к сановнику.
– Он в вас влюблен, – сказал Рейли, усаживаясь в автомобиль. – Правда, иногда он называет вас литературным убийцей, но это не мешает ему считать, что для будущего диктатора России Борис Савинков наиболее подходящий кандидат.
– Нет уж, увольте, – нахмурился Савинков. – Эта роль меня никогда не прельщала, а при нынешнем положении в России и подавно.
Рейли задернул кремовую автомобильную штору, стащил с руки перчатку и коснулся ладонью руки Савинкова.
– У вас, кажется, появились несвойственные вам нотки скептицизма. Это странно. Настолько странно, что мне захотелось поскорее услышать ваш рассказ.
Савинков ничего не ответил. Он ехал к важному сановнику с тяжелым, неприятным чувством. Однажды он уже встречался с этим человеком и запомнил его расплывшуюся фигуру, породистые щеки и светлые навыкате глаза. Эта первая встреча произошла в разгар гражданской войны. Сановник подвел своего гостя к висевшей на стене огромной карте и сказал, тыча пухлым пальцем в линию синих флажков: «Вот они, мои армии, – Деникин, Колчак, Юденич…» Это выражение покоробило Савинкова. Ему было неприятно, что в чьих-то тайных планах истекавшие кровью белые армии играли роль пешек английского сановника.
Сейчас он ехал к нему только потому, что знал его неиссякаемую энергию, силу и тяжелую, мрачную ненависть к большевикам.
Наблюдая за своим спутником, Сидней Рейли некоторое время молчал. Автомобиль мчался за городом, вдоль берега Темзы. Легкая кремовая шторка слегка колыхалась, и за стеклом, в узкой полоске, видны были покрытые бурой копотью пятна снега, черепичные крыши старых коттеджей, красные стволы сосен. Над рекой свинцовой полосой лежал густой, влажный туман.
– Интересный человек наш патрон… – неторопливо сказал Рейли. – Вся его беда заключается в том, что он при его неистовом характере родился на триста лет позже, чем следовало. Живи он в семнадцатом веке – совсем другое дело. Быть бы ему самым удалым корсаром или, как его предок, грозой и повелителем послушных рабов…
Шофер-малаец невозмутимо глянул в окаймленное никелем зеркало, встретился взглядом с Сиднеем Рейли и, заметив его кивок, мягко остановил послушную машину.
Сановник принял ранних посетителей в далеком загородном коттедже, спрятанном в густом сосновом лесу. Савинков увидел и сразу узнал его знакомую фигуру. Широко раздвинув ноги, он стоял на террасе в распахнутой охотничьей куртке и серых грубошерстных штанах. Розовый, отлично выбритый, он, несмотря на толстый живот, выглядел гораздо моложе своих лет. Глаза у него были светлые, быстрые, а рот широкий, влажный, с крепкими деснами и желтыми от табака зубами, которыми он весело и яростно жевал кончик гаваны.
Настороженно посмотрев на Савинкова, хозяин протянул ему белую пухлую руку, поздоровался с Сиднеем Рейли и сказал:
– Пожалуйста, прошу вас.
Из полукруглого холла, на деревянных стенах которого темнели старинные картины без рам, они поднялись на второй этаж и уселись в потертые кожаные кресла.
Савинков мгновенно окинул взглядом кабинет сановника. Это была большая комната с грубо выложенным камином и узкими окнами. В углу стоял тяжелый стол с бумагами, на дубовых стенах висели огромные оленьи и кабаньи головы.
– Ну так что же? – нетерпеливо бросил хозяин.
Осторожно, взвешивая каждое слово, Савинков стал рассказывать.
– Я полтора месяца провел в Советской России, – сказал Савинков, – и я понял, что за четыре года большевики успели добиться очень многого. Да, в России голод. Такой голод, что там люди мрут тысячами. Но у них есть вера. Эту веру вдохнул в людей Ленин, и они хотят того, к чему он призывает. Надеяться на взрыв в России трудно. Там единственная реальная сила сейчас – крестьянство. Введением нэпа Ленин поднимает крестьянство на ноги, и когда это случится, уже ничего не сделаешь. Правда, в большевистской партии начались разногласия. Я имею в виду недавние выступления Троцкого. Но партия в массе идет за Лениным, а не за Троцким.
– А чем занимается ваша организация? – сдвинув брови, спросил сановник. – Каковы результаты ее деятельности?
– Мы делаем все, что можем, – сказал Савинков, – но наша работа в настоящих условиях нелегка. Миссия полковника Свежевского по ликвидации Ленина не удалась так же, как и попытка Каплан. Рейды наших отрядов не достигли цели потому, что среди населения многие сочувствуют большевикам. Я убежден, что без вмешательства зарубежных сил наша борьба обречена на провал…
Закинув руки за спину, стуча тяжелыми башмаками, сановник прошелся по комнате. Рывком подтянув кресло, он сел рядом с Савинковым и заговорил, перекатив сигару в угол рта:
– Вмешательство зарубежных сил? А вы знаете, что происходит в этом сумасшедшем мире? Вам известно, что плевелы большевизма всходят во всех концах земли? Коммунистические партии работают не только в Европе. Они уже пустили ростки в самых жизненных для нас районах – в Азии… Семь месяцев назад в Шанхае нелегально собрался первый съезд китайских коммунистов. Ни англичан, ни французов, ни американцев не заставишь сейчас воевать против русских. Они сыты по горло минувшей войной. Мир похож на дымящий вулкан, в нем хаос, разруха, голод…
Хозяин швырнул окурок сигары в камин и тотчас же взял со стола новую сигару. Он щипцами достал из камина уголь, неторопливо прикурил, тихо, без стука, положил щипцы на место.
– Надо быть реальным политиком, – жадно затягиваясь дымом, сказал он. – Неустроенность мира не заставит нас прекратить борьбу с большевиками. Мы только перейдем к более тонким и более сложным формам. Мы остановим разбушевавшуюся на всех материках анархическую стихию новыми методами… – Он посмотрел на Савинкова и вдруг весело расхохотался. – Вечером я свезу вас в Чекерс, к нашему набожному баптисту. Он только вчера вернулся из Булони, где уговаривал французов созвать европейскую экономическую конференцию. Думаю, старик не скроет от вас того, что они собираются пригласить на эту конференцию Ленина. Да, да, Ленина. Конференция состоится в Генуе, и Ленин, конечно, приедет туда. Слышите, мистер Савинков?
