Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
– Что, товарищ Бобчук, отдыхаешь? – сердито спросил его Долотов.
– Ничего не поделаешь, Григорий Кирьякович, – вздохнул Бобчук, – отказался от меня народ, все прут к Веркину. Я уж не знаю, что делать. Из города каждую неделю идут к нам обозы с товарами, а их никто не берет. Мы уж весь склад забили кроватями, боронами, чем хотите. Подвал у нас до потолка завален материей, ее уже моль начала бить. И разве ж это только у нас? Такая же ерунда и в Ржанске получается, и в губернии. Вы представить себе не можете, какой это страшенный убыток для государства!
– Нет, – буркнул Долотов, – я это очень хорошо представляю!
Сейчас, сидя в кабинете, Григорий Кирьякович напряженно думал; «Кто же виноват в этом? Неужто там, наверху, не понимают, что такое бестолковое хозяйничание приведет черт его знает к чему? Одно из двух: или я стал дураком и пи в чем не разбираюсь, или в центре кто-то перемудрил».
Закончив чтение бумаг, Долотов хотел было позвонить по телефону в милицию, чтобы к нему привели арестованного Тимофея Шелюгина, но в соседней комнате раздались шаги. В кабинет без стука вошел секретарь волостной партийной ячейки Маркел Трофимович Флегонтов.
За два года работы в Пустополье Долотов успел хорошо узнать и полюбить Флегонтова. Маркел Трофимович был старым членом партии, с дореволюционным стажем, дважды сидел в тюрьме, но в людях разбирался плохо, так как в каждом человеке видел только хорошее. Бывший шахтер, он остался малограмотным и серьезно, даже с оттенком гордости, говорил: «Нутро у меня пролетарское, и я разберусь в делах лучше грамотных профессоров…»
Маркел Флегонтов был огромного роста, грузный, с тяжелыми, жилистыми ручищами и рыжеватыми вислыми усами. Он вошел в кабинет, плотно притворил за собой дверь и проговорил густым басом:
– Здорово, Гриша!
– Здравствуй, Трофимыч, – кивнул Долотов. – Проходи, садись, гостем будешь.
– Какое там гостеванье! – угрюмо проворчал Флегонтов. – Тут, брат, голова гудит, как чугунный котел, не знаешь, за что браться…
Осторожно отодвинув лампу, Флегонтов присел на стул, и Долотов заметил, что секретарь ячейки взволнован: он хмурился, напряженно теребил на коленях черную барашковую шапку.
– Ты ничего не слышал про Ленина? – спросил Флегонтов, поднимая серые навыкате глаза и наваливаясь могучей грудью на край стола.
Долотов почувствовал, что бледнеет.
– Ничего не слышал. А что?
– Ленин очень болен.
– Это я знаю. Но разве ему стало хуже?
– Говорят, стало хуже, – с трудом выговорил Флегонтов.
Вскочив, со стула, Долотов зашагал по кабинету. Половицы поскрипывали под его ногами. Огонек лампы вздрагивал, выбрасывал вверх острые языки копоти.
Флегонтов смотрел на пол.
– Только что мне звонили из укома, сказали, что Ильичу плохо. Понимаешь? Так и сказали: «Ему стало плохо».
Опустив голову, Флегонтов сипло вздохнул. Так он сидел долго, охватив колено руками и слегка раскачиваясь, потом проговорил с запинкой:
– Д-да… Случись чего, осиротеем мы, Гриша… Вся партия осиротеет… Трудно нам будет без Ленина, ох как трудно!..
Почти не слыша Флегонтова, Долотов шагал из угла в угол. Острая память воскрешала в нем все, что было связано с Лениным, и он, казалось, видел каждое движение Ленина, отчетливо слышал его резковато-высокий, неповторимый голос.
– Нет, нет, этого не может быть, – пробормотал Долотов. – Как же мы без Ленина? Об этом нельзя даже и думать!
Распахнув пальто, Флегонтов вытащил из бокового кармана сложенные вчетверо листы серой бумаги и протянул Долотову:
– Почитай, Григорий, чего смутьяны творят.
Долотов развернул стянутые скрепкой листы и, с трудом разбирая забитые литографской краской строки, стал читать. Бумага была без грифа, без обращения и была составлена как обвинительный приговор партии.
Удивляясь и негодуя, Долотов прочитал уверения, будто после X съезда в партии сложился режим фракционной диктатуры, что политика ЦК партии неизбежно приведет страну к катастрофе.
– Что это такое?! – возмущенно вскрикнул Долотов, стукнув кулаком по столу. – Что за ерунда, не могу понять! Какая-то белогвардейская сволочь распоясалась!..
– Ты посмотри подписи, – перебил Флегонтов, – там в конце стоит сорок шесть подписей.
Склонившись к столу, не веря своим глазам, Долотов вслух начал перечислять фамилии подписавших заявление:
– «Преображенский, Пятаков, Муралов, Серебряков, Смирнов…»
Он переводил взгляд от бумаги к лицу Флегонтова и бросал, пожимая плечами:
– Ни черта не понимаю! По-моему, это провокация! Ты смотри, чего тут накручено!
Глотая слова, ероша жесткие волосы, Долотов прочитал наглые выступления против политики, которую ведет ленинское руководство как в области хозяйства, так и в области внутрипартийных отношений.
– Подожди-ка, Трофимыч! – теряя самообладание, закричал Долотов. – Если бы не ты дал мне эту чертовщину, я бы подумал, что передо мной листок какой-нибудь подпольной контрреволюционной организации! Это же Деникин свободно мог подписать! В каком сорнике ты подобрал такую пакость?
Стул под Флегонтовым заскрипел.
– Ты чего, спятил, Григорий? – гневно прогудел он. – Сегодня вечером из Ржанска приехал Берчевский, ему под расписку выдали эту бумагу в укоме и велели обсудить ее на ячейке.
– Кто выдал?
– Как кто? Сам Резников, секретарь укома. Бумага, говорит, получена из Москвы в четырех экземплярах. Он прямо сказал Берчевскому: «Соберите закрытое партийное собрание и обсудите этот документ, а в уком срочно пришлите протокол собрания с резолюцией».
– Не знаю, – махнул рукой Долотов, – я с семнадцатого года член партии, и мне кажется, что уком может и должен рассылать по ячейкам только те документы, которые написаны в Цека или в губкоме, а это – частное письмо сорока шести человек. С какой стати мы будем обсуждать их заявление? Пусть пишут в Цека, а если им не нравится руководство Цека, они имеют право обратиться к партийному съезду. Правильно или нет?
– По уставу правильно, – согласился Флегонтов, – а только как тебе сказать, Григорий… Я солдат революции, и, если мне приказывает уком, значит, я, как солдат, должен выполнить приказание. Вот и все.
Он аккуратно сложил злополучную бумагу, сунул ее в карман и пробасил смущенно:
– Не пойму, хоть убей, что у нас делается.
– Партия разберется, – сказал Долотов.
Флегонтов расправил шапку, протянул руку:
– Ладно, до завтра, Гриша. Завтра в двенадцать соберем ячейку и поговорим обо всем. Ты же сам понимаешь, что указание укома – для меня закон…
Домой Григорий Кирьякович возвращался один. Село было погружено в глубокий сон. На небе холодно и строго сияла полная луна. Залитые лунным светом, голубели дома, и на утоптанной дороге лежали их черные, резко очерченные тени. Справа, за редкими, уже оголенными деревьями, серебристой полосой светилось поле. Кое-где на нем темнели едва заметные полоски вспаханной зяби, а дальше все тонуло в неясной синеве тихой осенней ночи.
Долотов сотни раз ездил по волости и сейчас, медленно шагая по безмолвной улице, представил себе петлявшие среди холмов узкие проселки, одинокие, неподвижные ветряки, колодезные журавли, соломенные крыши хат, в которых спали молодые и старые, хорошие и плохие, удивительно разные, не похожие один на другого люди. А еще дальше, за деревнями, протянулся Ржанский тракт, по которому, наверно, уже ползут, поскрипывая колесами, тяжелые возы мужиков, спозаранку выехавших на базар.
И вдруг в воображении Долотова на секунду возникла ослепительно ясная картина необъятной страны, его родины: степи без конца и края, непроходимые леса, далекие города, великое множество сел и деревень, еще более великое множество людей. Он представил себе эту исполинскую землю и подумал о том, что сейчас все земные дороги, большие и малые, все человеческие судьбы сходятся в одной точке – там, где борется со смертью Ленин.
«Да, люди осиротеют, если Ленин умрет, – подумал Долотов. – Но разве то, что сделал Ленин, может умереть? Разве это можно убить, похоронить, забыть? Никогда!»
Долотов шел, держась теневой стороны, всей грудью вдыхал чистый, прохладный воздух ночи. То торжественные, то по-молодому радостные, то печальные мысли тревожили его.
«Кто-то сомневается, кто-то боится, кто-то уходит в кусты, – думал он. – Кто-то точит нож, чтобы ударить в спину… таких тоже немало. А партия все же сильнее, чем ее враги. Партия все одолеет, победит…»
Григорий Кирьякович дошел до своего двора. В узкой щели между ставнями тускло поблескивал огонек. Степанида Тихоновна, как всегда, дожидалась мужа. Услышав его стук, она побежала к двери, подняла крючок и тотчас же прильнула к плечу Долотова. Он обнял жену, коснулся щекой ее теплой щеки и проговорил тихо:
– Ленину очень плохо…
Она ничего не сказала, только сильнее прижалась к нему. Уже сидя в низкой горнице и неохотно допивая кружку молока, Долотов стал говорить шепотом, чтобы не разбудить разметавшегося на кровати Родю:
– Трудные времена наступают, Стеша… Я вот шел из исполкома и думал: большая наша земля, больше ее на свете нету, и люди у нас разные – одни кровь проливали за революцию, в самых ее глубинах перекипали, а другие кружились, как листья в поле. И в партии у нас такие есть: мудрят, ноют, спорят, забивают людям мозги всякой дрянью, сочиняют всякие платформы, пишут коллективные заявления, баламутят. Как будто назло делают, чтобы своими сварами и паникой укоротить дни больного Ленина.
Степанида Тихоновна внимательно слушала все, что говорил муж, а перед глазами у нее стоял Ленин, такой, каким она его видела в своей маленькой квартире: веселый, живой, в распахнутой куртке и высоких охотничьих сапогах. Трудно, невозможно было представить, что Ленин болен и ему очень плохо.
Опустив тяжелый подбородок, Долотов долго смотрел на мерклый огонек лампы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
С наступлением осенних дней в семье Ставровых началась суматоха. Старший сын, Андрей, на всю зиму уезжал в пустопольскую школу, его надо было одеть, обуть, приготовить ему харчи. Дмитрий Данилович уже ездил с сыном в Пустополье. В школе Андрея проэкзаменовали и приняли в шестой класс.
После возвращения мужа и сына из Пустополья Настасья Мартыновна с ног сбилась. Она бегала по соседям, стряпала, пекла какие-то диковинные пряники, шила сыну рубашки, раскладывала по мешочкам сало, муку, сахар, точно Андрей ехал не в соседнее село, а на край света.
– Чего ты суетишься? – урезонивал жену Дмитрий Данилович. – Зачем ему столько снеди? Мы же часто будем ездить в Пустополье.
– Не путайся, ради бога, в ногах, – отмахивалась Настасья Мартыновна. – За зиму все может случиться, а ребенок будет без призора.
Слыша, что его называют «ребенком», Андрей злился, дерзил матери и убегал из дому. Ему шел шестнадцатый год, он вытянулся, возмужал, казался старше своих лет. Говорил он ломким, срывающимся голосом, потихоньку от родных курил папиросы. В характере его появились новые черты – отцовская вспыльчивость и диковатая застенчивость, которую мальчишка унаследовал от матери. Он часто смущался, беспричинно краснел и тотчас же прикрывал свое смущение какой-нибудь резкой выходкой.
Настасья Мартыновна не раз огорчалась поведением своенравного сына, но по-матерински жалела его, скрывала его озорные шалости и не уставала любоваться своим первенцем. Был он высок, тонок в талии, голубоглаз, его густые волосы слегка вились, и он по-деревенски начесывал на висок светло-русый, с едва заметной рыжинкой чуб.
Смуглый, горбоносый, похожий на грузина Роман явно завидовал старшему брату; он бродил за ним как тень, мрачнел и задолго до отъезда Андрея начал скучать. Роман еще на год оставался в Огнищанке и должен был ходить в четвертый класс костинокутской школы. Предстоящая разлука с братом угнетала Романа. Они были очень дружны: вместе работали в поле, вместе гуляли с девчонками, вместе без разбору читали взятые в деревенской избе-читальне книги. Конечно, сестренка Каля и маленький Федя не могли заменить Роману Андрея.
– Ты, Андрюша, будешь мне письма писать? – робко спросил он, взглянув на брата влюбленными глазами.
– А как же? Если будет время, конечно, напишу, – снисходительно пообещал Андрей. – Только я знаю, что времени у меня будет мало…
Сам Андрей крепился до последнего дня. Он по нескольку раз бегал к деду Силычу смотреть, как старик шьет для него белую барашковую шапку с малиновым дном, и одолевал невозмутимого Силыча все одной и той же просьбой: чтоб шапка была высокая, не ниже, чем у Котовского, которого Андрею удалось однажды повидать в Ржанске.
– Не бойсь, Андрюша, – утешал мальчика Силыч, – папаху тебе сошьем геройскую, только вот шерсть на овчине дюже длинная, и сдается мне, что ты в этой папахе будешь смахивать на старого киргиза…
Но в день отъезда Андрей пригорюнился, умолк, обошел весь двор, подолгу стоял в разных углах, опустив голову. Лишь теперь, в последнюю минуту, он понял, как близка ему каждая мелочь на этом кусочке земли. Постояв у сарая, он тронул пальцем острый, отполированный, как зеркало, лемех плуга. Еще позавчера этим плугом Андрей пахал зябь у леса, а вот сегодня надо ехать.
Украдкой, чтоб никто не видел, Андрей простился с верной Кузей, с кроткой коровой Динкой, которую незаметно чмокнул в пахнущий сенной трухой лоб, потом пошел в конюшню и ласково огладил вороную кобылу Нельку, купленную после продажи его любимца Боя. Нелька была жеребая. Она осторожно переступила ногами, стуча по деревянному настилу, чуть слышно заржала, уткнула голову в ясли и стала хрумкать овсом.
«Скотина, – обиженно подумал Андрей. – Если б это был Бой, он ни на шаг от меня не отошел бы».
Из конюшни Андрея позвали к матери. Она подвела его к разложенным на кровати гимнастерке и брюкам галифе и сказала:
– Одевайся, сынок, пора.
Через час Андрей стоял у крыльца во всем новом. На плечи он небрежно набросил короткий дубленый полушубок, лихо заломил сшитую Силычем папаху. Папаха действительно получилась геройская: высоченная, мохнатая, она белела на голове Андрея, как раскиданный ветром овсяный сноп.
– Что за бандитская шапка? – рассердился Дмитрий Данилович. – Ты в ней на басмача похож!
Стоявший сбоку дед Силыч испуганно заморгал глазами и решил защитить злополучную папаху.
– А чего ж тут такого? – пролепетал он, хихикнув. – Шапочка вышла красавица, хоть на выставку. Что высоковата немного, так это на рост делалось…
Обернувшись к Андрею, дед взял его за шею, слегка нагнул голову, ткнул холодным красным носом в щеку и пробормотал растроганно:
– Прощевай, голуба моя! Станешь ученым человеком – не забывай нашу Огнищанку и деда Колоскова не забывай, чуешь?
– Не забуду, ладно, – отрывисто сказал Андрей.
Он уже видел слезы на глазах матери, братьев, сестры. Видел соседей, которые шли проститься, и ему самому захотелось всплакнуть так же, как сейчас плакал, хоронясь за бричкой, Роман. Но Дмитрий Данилович легонько ударил его кнутовищем по полушубку и сказал:
– Садись, басмач, а то вот-вот нюни распустишь.
Андрей вскочил на бричку, сел за спиной отца. Кони с места рванули машистой, резвой рысью, звончатым перебором застучали колеса, мелькнул журавель колодца, возле которого с коромыслом на плечах стояла закутанная в пуховую шаль Таня Терпужная. Андрей знал, что она вышла проводить его, и ему захотелось крикнуть ей что-нибудь, но он постеснялся отца и только махнул рукой. Не опуская тяжелых ведер, девочка степенно, по-бабьи поклонилась ему…
Через несколько минут Огнищанка скрылась за покатым холмом. Пустив коней шагом, Дмитрий Данилович достал из кармана кисет, оторвал кусок газеты, свернул толстую папироску и закурил. Андрей сидел молча. Дорога шла лесом. Снега еще не было, но после первых морозов земля затвердела, и ветер нес по лесным полянам палые медно-желтые листья. Они кружились, оседали в сухих водомоинах, в лощинах, шуршали среди тонких стволов молодых дубочков, насаженных вдоль дороги. Слева, в полях, рыжей щетиной мелькали полоски сломанных подсолнухов, где-нибудь в бурьянах белел оставленный хозяином каменный каток или высились бурые кучи стянутой к межам наволочи.
Все это было давно знакомо Андрею, он молча смотрел по сторонам и весь был полон сладко-щемящим чувством светлой грусти и торжественным ожиданием чего-то значительного и важного. Самым значительным было то – и Андрей это понимал, – что он впервые в жизни надолго оставлял отцовский дом, уезжал от родных, что сегодня, в этот пасмурный осенний день, где-то там, за покатым огнищанским холмом, осталось его детство, а впереди, за синеющим лесом, ждет юность.
– Ты что нос повесил? – спросил Дмитрий Данилович.
Андрей покраснел, сразу же постарался принять независимый, несколько вызывающий вид – закинул ногу за ногу, подтянул голенище и сплюнул сквозь зубы.
– Домой захотел? – подзадорил отец.
– Вот еще скажешь – домой! Просто сижу и думаю.
Дмитрий Данилович усмехнулся:
– О чем же ты думаешь, интересно?
– Мало ли о чем можно думать! – уклончиво ответил Андрей. – У тебя свои мысли, а у меня свои.
Лицо отца стало серьезным. Он внимательно посмотрел на сына и, подумав, сказал:
– Ну вот что… Ты, брат, теперь самостоятельный парень. Помощи тебе ждать не от кого. Если сам не будешь трудиться, пропадешь. Знаешь, есть такая поговорка: «Всяк своего счастья кузнец». Вот и добывай свое счастье сам, за ручку никто тебя к нему не поведет. Есть у людей и другая поговорка, запомни ее на всю жизнь: «Что посеешь, то и пожнешь».
Полагая, что две поговорки исчерпали его отцовское напутствие, Дмитрий Данилович шевельнул вожжами, еще раз оглянулся и счел нужным спросить:
– Ты меня понял?
– Понял, – коротко ответил Андрей, – не маленький!..
На этом их разговор окончился. В Пустополье Дмитрий Данилович остановил коней на площади, возле большого приземистого дома с флигелем. Вокруг дома высился деревянный частокол. Это была уже знакомая Андрею трудовая школа.
– Прибыли, – сказал Дмитрий Данилович, – можно выгружаться…
Встреча с Таей заставила Андрея забыть Огнищанку. Тая выбежала из комнаты в красном, сшитом по-городскому платье. Ее пушистые, подстриженные сзади волосы разметались, а смуглое лицо сияло радостью. В день экзамена Андрей не видел Таю и сейчас удивился тому, как выросла его двоюродная сестра. Она стала выше, но казалась совсем тоненькой; острые плечи ее были слегка приподняты, из выреза платья наивно выглядывали туго обтянутые загорелой кожей ключицы.
– Андрюша приехал! Андрюша приехал! – захлопала в ладоши Тая и сразу же зазвенела смехом. – Ой, какая у тебя дурацкая шапка, прямо смотреть страшно!
– А ты не смотри! – огрызнулся Андрей.
Прибежавшая с уроков Марина наспех угостила всех чаем, поговорила, поглядывая на старенький будильник, с Дмитрием Даниловичем и заторопилась. Накинула пальто, платок, схватила с шаткого, покрытого газетами столика кипу тетрадей.
– Извини, Митя, мне надо идти, уже звонят.
– Я тоже поеду, – сказал, поднимаясь, Дмитрий Данилович, – а то доведется плутать в темноте.
– Поезжай, – кивнула Марина. – Завтра с утра Андрюша пойдет в свой класс.
Она поправила в волосах дочки алую ленту, сунула ей в руку книжки:
– Побежали, Тая, опоздаем…
Дмитрий Данилович походил по комнате, надел полушубок и подошел к сыну. Стыдясь вдруг нахлынувшего на пего чувства любви и жалости, нахмурился, положил на плечо Андрея крепкую руку и сказал серьезно:
– Ну, смотри ж тут… Я поехал…
Стоя у окна, Андрей видел, как отец отвязал лошадей, вскочил на бричку и скоро скрылся за поворотом. И снова у Андрея защемило сердце, и он показался себе одиноким, оторванным от всех сиротой. Между тем нашли тучи, и вскоре начал моросить мелкий холодный дождь. Затоптанный сотнями ног школьный двор заблестел; по стеклам окна, пробивая слой пыли, побежали дождевые струйки.
Андрей вынул из фанерного сундучка стопку книг, тетради, пересмотрел их, очинил и положил в карман гимнастерки карандаши.
Вернулись Марина и Тая.
– Приготовился? – спросила Марина.
Голос у нее был усталый. Она разделась, посидела немного и попросила Андрея принести воды. Он принес. Марина повела его в маленькую, похожую на клетушку кухоньку с подслеповатым оконцем. Возле плиты стоял длинный ящик.
– Тебе, как мужчине, придется спать тут, – сказала Марина, – а мы с Таей останемся в той комнате. На ящике устроим постель, будет удобно, правда?
Андрей вежливо кивнул головой:
– Конечно…
Рано утром Марина разбудила Андрея и Таю, заставила их выпить по стакану молока и поторопила:
– Идите! Через три минуты звонок.
Когда Андрей был уже у дверей и надевал полушубок и шапку, Марина спросила:
– Ты знаешь, где твой класс?
– Знаю, мне показывали на экзаменах, – ответил Андрей.
Он быстро перебежал залитый лужами двор и вошел в темный, гудящий как улей коридор школы. В коридоре стояли группками, бегали, ходили парами и в одиночку ученики – мальчики и девочки. Никто из них не снимал пальто и калош. Как только Андрей переступил порог и, всматриваясь в толпу учеников, сдвинул на затылок папаху, раздался чей-то пронзительный, насмешливый голос:
– Гляньте, батька Махно прибыл!
Второй голос, справа, загудел:
– Это новый, в шестой класс!
И уже со всех сторон посыпались выкрики:
– Курносый! Рыжий! Галифе надел!
– А шапка! Поглядите на шапку!
– Я ж вам сказал: батька Махно!
Андрей стоял смущенный, пунцово-красный и чувствовал, что наливается тяжелой злостью. Уже оглушительно прозвенел звонок, когда Андрей, не выдержав, вдруг закатил оплеуху лупоглазому мальчишке, который скакал вокруг него на одной ноге и приговаривал: «Махно-оо! Махно-о!» Кто-то накинулся на Андрея сзади.
Приход учителя прервал жаркую схватку. Скинув папаху, Андрей вместе с другими пошел в класс. Лупоглазый, потягивая носом и прикрыв воротником щеку, плелся сбоку.
В классе было холодно. Не зная, где ему сесть, Андрей остановился у дверей. Молодой учитель, то и дело поправляя криво сидевшее пенсне, подошел к нему и спросил:
– Как фамилия?
– Ставров, – ответил Андрей.
– Иди садись на заднюю парту, к Завьялову!
Красивый парень с бледным лицом и темными волосами поднял большую руку, крикнул издали:
– Я Завьялов, топай сюда!
Он с готовностью отодвинулся в угол, дал место Андрею, с любопытством взглянул на него:
– Молодец, Ставров, ловко стукнул этого дурака Лизгунова!
Сердито двинув плечом, Андрей ответил:
– Меня лучше не трогать…
Урок начался. Кутая шею длинным шарфом, учитель расхаживал возле придвинутой к стене черной доски, куском мела рисовал на ней схемы физических приборов и простуженным голосом диктовал ученикам разные формулы. Время от времени он заглядывал в журнал, вызывал кого-нибудь из учеников, задавал вопросы и, по-птичьи склонив голову, внимательно слушал. Андрей не любил и не знал физики и математики и потому, встречая взгляд учителя, опускал глаза и весь сжимался, боясь, чтобы его не вызвали к доске.
Длиннолицый красавец Завьялов, улыбаясь ярким ртом, успел сообщить Андрею, что его зовут Виктор, что он, наверно, бросит школу, так как ему не на что жить. Рассказывая это, Виктор ежился и поминутно натягивал на красные руки слишком короткие рукава перешитой из шинели курточки.
– А где работает твой отец? – косясь на шагавшего по классу учителя, спросил Андрей.
– Отец служит в банке счетоводом, а мачеха больна, – тихо сказал Завьялов, – потом, у нас семейка дай бог, а разве на отцовские копейки проживешь? Вот отец и советует мне идти куда-нибудь – в слесарную мастерскую или на водокачку.
Выждав, когда учитель отвернется, Завьялов прикрыл рот ладонью и зашипел в ухо Андрею:
– Знаешь, сколько у нас в классе нэпачей и спекулянтов? Лизгунов, которого ты стукнул, сын пустопольского лавочника. У отца этого одноглазого, что сидит впереди – его фамилия Брусков, – вальцовая мельница, живет как бог. Девчонка, которая стоит возле доски, дочка богатого бакалейщика. Теперь ихние батьки в почете, всю торговлю в своих руках держат.
– А учитель как, ничего? – спросил Андрей.
Завьялов презрительно усмехнулся:
– Этот? Адриан Сергеевич? Он бывший офицер, собственной тени боится. Жена у него толстая, как тумба. Говорят, лупит своего Адриана каждый вечер, чтоб за девчонками не ухаживал…
Второй и третий уроки были отведены истории и русскому языку. То и другое преподавала Екатерина Семеновна Мезенцева, миловидная пышногрудая женщина с мягкими завитками волос на висках и добрыми, приветливыми глазами. Всех учеников она называла по именам, ласково улыбалась, и было видно, что весь класс ее очень любит.
На перемене она подозвала к себе Андрея, по-матерински поправила ему ворот гимнастерки и спросила, щуря глаза:
– Ты, новенький, откуда приехал?
– Из Огнищанки.
– Как же тебя зовут?
– Андрей Ставров.
Учительница посмотрела на него внимательно и сказала:
– После уроков, Андрюша, останься, будем приводить в порядок наш класс.
Перед концом занятий Завьялов толкнул локтем Андрея и спросил, скосив глаза в сторону Екатерины Семеновны:
– А эта тебе нравится?
– Нравится, – признался Андрей.
– Еще бы! Ты знаешь, кто был ее муж? Герой, комиссар дивизии. Он убит под Воронежем. А сама она тоже коммунистка, служила в Красной Армии простым бойцом, ранена была разрывной пулей.
– Откуда ты знаешь? – удивился Андрей.
– Екатерина Семеновна рассказывала моей мачехе, они вместе лечатся в больнице…
Когда закончились уроки, в классе остались Андрей, Завьялов, его друг, молчаливый чернобровый парень, и толстая белесая девчонка, которая все время смеялась и жмурилась, как кот на солнце. Через минуту Андрей узнал, что чернобровый парень – Павел Юрасов, сын механика, а толстая Люба Бутырина – дочь пустопольского дьякона, у которого свой сад и огромная пасека.
– Приходите к нам, я вас угощу липовым медом, – любезно улыбнулась Люба, посматривая на мальчиков.
Екатерина Семеновна вошла в класс, нагруженная кистями, карандашами, банками с краской. Она поставила все это на передней парте и подозвала к себе ребят.
– У нас в классе голые стены, – сказала Екатерина Семеновна, – надо сделать хорошие рисунки и написать лозунги. Кто из вас умеет рисовать?
– Я умею, – заявил Андрей.
– Вот и хорошо! – обрадовалась Екатерина Семеновна. – Ты нарисуешь между окнами земной шар с серпом и молотом, а Виктор с Павлом напишут лозунг. Бумаги у нас нет, придется рисовать прямо на стене. Я принесла клеевую краску, надо только подлить в нее воды.
– А я что буду делать? – осведомилась Люба.
– Ты будешь помогать мальчикам.
Люба обиделась:
– Вот еще, крепко надо! Пусть они сами делают!
Все же она осталась, и через мгновение работа закипела.
Андрей скинул полушубок, залез на парту, проворно начертил углем на стене огромный круг. Он стал искать коричневую и голубую краску, чтобы отделить на земном шаре твердь от воды, но в принесенных учительницей банках оказалась только зеленая краска.
– Ничего, – посоветовал невозмутимый Павел, – валяй зеленой, какая разница?
Андрей стал старательно закрашивать круг зеленой краской. Прикусив язык, он водил кистью по стене, забрызгал гимнастерку, измазал лицо, но земной шар все же нарисовал. Виктор Завьялов и Павел Юрасов к тому времени справились с огромными буквами лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Екатерина Семеновна зашла в класс, усмехнулась при виде зеленого круга, но похвалила ребят и сказала, что все сделано хорошо.
Когда Андрей вернулся домой, его встретила Тая. Марина была на заседании педагогического совета. Тая как гостеприимная хозяйка подогрела суп и соус, покормила Андрея, вымыла посуду и стала убирать комнату. Андрей зажег лампу, достал из сундука учебник истории.
– Я почитаю немного, Тая, – сказал он.
– Читай, а я буду вышивать, – согласилась девочка.
Она вынула из мешочка розовый лоскуток, присела рядом с Андреем, и в ее проворных пальцах замелькала игла. Иногда Андрей чувствовал на себе пристальный взгляд девочки. Он заболтал ногой и спросил с оттенком досады:
– Что ты все время смотришь на меня? Сказать что-нибудь хочешь?
– Да, – храбро ответила Тая, – я хочу тебе сказать про самое главное.
– Ну, говори!
Тая разгладила лоскуток на колене и, краснея, сказала;
– Андрюша, хочешь, я выйду за тебя замуж?…
– Ты что, дурочка, с ума сошла? – опешил Андрей.
– Почему с ума сошла? – рассердилась Тая. – Ты ж меня целовал в Огнищанке? Целовал. Значит, я могу выйти за тебя замуж. То, что мы двоюродные брат и сестра, ничего не значит. Мне девочки говорили, что нас могут повенчать в церкви.
Таины щеки разрумянились, черные глаза блестели. Она стала коленками на стул и заговорила с обидой в голосе:
– Ты, наверное, ждешь, чтоб я сказала, что я тебя люблю, а я хоть и люблю тебя, но никогда, никогда не скажу, потому что ты противный. Понял?
– Понял, – засмеялся Андрей. – Ты же только что сказала, что любишь.
– Ничего я не сказала, это просто так.
Она надула губы, отвернулась и, положив голову на руки, притворилась спящей. Андрей подошел к ней и, сам удивляясь своей нежности, погладил Таины пушистые волосы.
– Ложись спать, Тайка! Когда мы вырастем, то обязательно поженимся.
– Правда? – оживилась Тая.
– Конечно правда…
Пожелав друг другу спокойной ночи, они разошлись по комнатам и улеглись спать, не дождавшись Марины. В эту ночь Андрею снились Огнищанка, дед Силыч, который почему-то рисовал на земле громадный круг, а на круге росла густая зеленая пшеница…
Так началась новая жизнь Андрея Ставрова. Он добросовестно ходил в класс, на уроках сидел тихо, но по-настоящему ничем не интересовался, кроме естествознания, которое преподавал старый учитель-горбун Фаддей Зотович Турышев. Правда, Екатерина Семеновна все время хвалила Андрея за сочинения, но он так увлекся естествознанием, что ничего другого знать не хотел.
В одном из школьных флигелей у Турышева хранился гербарий, а по углам, в клетках и ящиках, сидели ежи, кролики, крысы. Иногда Андрей с Турышевым входили в этот отодвинутый в глубину двора флигелек и просиживали там до ночи.
Скоро начались проливные осенние дожди. По улицам Пустополья растеклась глубокая жидкая грязь. Пешеходы бродили в грязи по колено, а забрызганные кони, с подвязанными по самую репицу хвостами, увязали на перекрестках, как в липком болоте.
По воскресеньям, вечерами, в школе занимался хоровой кружок, которым руководил физик Адриан Сергеевич. Много раз Виктор Завьялов и Павел Юрасов пытались затащить Андрея в этот кружок.
– Там весело, честное слово, – заверял его Виктор. – Мы познакомим тебя с такой девочкой, что ты сразу помрешь от любви.
– Что за девочка? – равнодушно спросил Андрей. – И о какой стати я должен помирать от любви? Вы же не умерли?
Виктор удивленно поднял брови:
– Как не умерли? От нас только тени остались. Ты знаешь, что за проклятая эта девчонка! За ней вся школа бегает.
