Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
Как ни сопротивлялся Терпужный, четыре с половиной десятины у него отобрали, включили их в норму деда Исая Сусакова и Евтихия Шаброва. Терпужному нарезали участок внизу, возле провалья.
Казалось бы, после драки в Солонцовой балке все должно было завершиться тихо и мирно. Но, как видно, этот сияющий апрельский день оказался для огнищан несчастливым. Как только покончили с переделом и носатый землемер Звигунов подписал акт о распределении земли, раздраженный, нахохленный, как кобчик, Длугач объявил:
– Поскольку все жители Огнищанки налицо и к тому же присутствует комиссия из волости, надо поговорить, чего мы будем делать с семенным фондом…
Он выждал немного и заговорил, опустив глаза, ни на кого не глядя:
– Зима, будь она трижды проклята, подобрала у нас все до зернинки. Не только скотина, люди и те полову ели. Зараз на всяких подачках сидим. Старики и детишки нового хлебушка ждут не дождутся…
– Известное дело, не дождутся, – горестно вздохнул дед Исай.
Длугач сердито дернул плечом:
– Погодите… И все же, это самое… кой у кого из наших огнищан зернишко есть… по ямам захоронено. Не то чтобы много, а так, для посева. Так вот, граждане, имеется предложение: у кого есть зерно, хоть самая малость, нехай его сдадут в сельсовет, мы его разделим, чтоб для каждого было. Конечно, это добровольно, без принуждения.
– А государство ничего не дает для посева? – спросил Шабров.
Волпродкомиссар Берчевский блеснул глазами, поправил ремень на кожанке.
– Государство подкинет немного. Нашей волости занаряжено три вагона семенного зерна – пшеницы, овса и ячменя. Но это много ли? Надо собрать то, что осталось у крестьян, и распределить зерно поровну, чтоб у всех ноля были засеяны…
– Говорите, у кого есть, – сказал Длугач.
Все молчали. Только Тимоха Шелюгин – в драке он не участвовал и потому стоял опрятный, как всегда, – переступил с ноги на ногу, тронул пальцем ржаной ус и проговорил тихо:
– У меня тридцать пудов яровой пшеницы захоронено. Я и не знал про это, батька вчерась признался. Смудровал старик, заготовку для посева сделал.
– Ну? – вскинул глаза Длугач.
– Половину берите, – улыбнулся Тимоха, – пусть люди сеют, а мне аккурат на три десятины останется.
– У меня есть маленько, – сказал дядя Лука, – должно, пудов двадцать наберется. Аж из Сибири на верблюдах вез. Одного верблюда дорогою зарезал да съел, а зерно сберег.
– Ваша как фамилия? – спросил Берчевский.
– Горюнов моя фамилия, Лука Иванович Горюнов, – объяснил дядя Лука. – Я только осенью с Сибири прибыл. Сам я с этих мест, а там жил годов десять.
Берчевский черкнул что-то в блокноте.
– Надо половину зерна отдать, товарищ Горюнов. Десять пудов вы себе оставьте, а десять пудов сдайте в сельсовет.
На темном лице Луки мелькнуло выражение растерянности и страха.
– Это как же, товарищ комиссар? Я ж не один. Баба у меня хворая. Два сына со мною живут – Иван да Ларивон, с армии только пришли. Дочек то же самое две. Куда же я с ними денусь? Мне ж засеять надо земельку.
– Все равно зерно придется сдать! – махнул рукой Берчевский. – У вас двадцать пудов, а у другого ничего нет. Вот, получите квитанцию на десять пудов.
После полудня Берчевский взял двух понятых – заполошного Капитошку Тютина и мрачного, неразговорчивого лесника Фотия Букреева – и начал обыски во всех огнищанских дворах. Кроме Шелюгина и Луки зерно показали еще трое: худой, с острыми акулами мужик Кузьма Полещук, по прозвищу Иван Грозный, и двое братьев Кущиных – Демид и Петр. Берчевский отобрал у каждого из них половину зерна, а взамен выдал квитанции.
Илья Длугач помогал ему, но, когда они с Берчевским остались одни, сказал, почесывая затылок:
– По-моему, мы неправильно делаем. Силком отбирать зерно нельзя. Это же получается опять вроде продразверстки.
– Ничего, – усмехнулся Берчевский, – надо ликвидировать идиотизм деревенской жизни. Это не я говорю, это сказал Карл Маркс. Коммунизм надо строить, а не прятаться по закуткам со своим зерном.
Против Карла Маркса Илья возражать не стал, но где-то в глубине души его скребло сомнение. «Бес его знает, – подумал он, – комиссар-то человек ученый, ему виднее, что к чему…»
В сельсовет свезли шестьдесят пудов пшеницы и поставили Капитона Тютина стеречь ее до раздачи. Но с раздачей Илья Длугач медлил, потому что Лука Горюнов и Демид Кущин прямо сказали ему:
– Теперь нет такого закона – по ригам да по погребам шастать. Мы пойдем в волость жалиться…
Через два дня председатель Пустопольского волисполкома Долотов отменил произведенную Берчевским конфискацию зерна и приказал Длугачу вернуть пшеницу хозяевам. В дополнение к отправленным ранее трем вагонам волость получила еще шесть вагонов отборной семенной пшеницы, овса, ячменя, кукурузы и подсолнуха.
Вместе со всеми окрестными селами и хуторами огнищане начали весенний сев.
2
Изжелта-алой полосой пылает утренняя заря. Сквозь неясную синеву редких, еще не одетых листвой деревьев, чистое, глубокое, огненно-розовое, светится небо. Все светлеет оно, все щедрее разбрасывает свою живую, мерцающую позолоту, и вот уже трепещут, как бесчисленные свечи, горят забрызганные росой, одетые тугими почками ветки высоченных дубов. Никнут, прячутся по степным низинам лиловые и сизо-голубые тени, холодит босые ноги обильная роса на бурых бурьянах и на нежных стрелочках густо усыпавшего ноле молодого пырея. Торжественно всплывает над вершинами деревьев солнце, и, осиянная его теплым весенним светом, невыразимо прекрасная, сверкает, курится призрачными туманами прохладная, свежая земля.
По всему полю, сколько видно глазу, рассыпались люди. Худые кони, сгорбленные, чудом оставшиеся в живых коровы с трудом тащат тяжелые плуги, часто останавливаются, хрипло сопят, спотыкаются, падают, но за ними все шире темная полоса пахоты, на которой уже хлопочут черные землекопы – грачи. Машут концами вожжей, просительно покрикивают пахари, ласковыми именами называют своих отощавших коней – лишь бы только дотянуть, допахать трудное поле. А по пахоте, надев подвязанные по углам мешки, медленно бредут старики. Широко занося руки, разбрасывают, сеют дорогое пшеничное зерно.
Ставровы, дядя Лука и Аким Турчак договорились обсеяться вместе. У Ставровых было два мерина, у дяди Луки – высокая, тощая и облезлая верблюдица, в которой душа еле держалась, у Турчака – трехлемешный плуг.
– Супрягой будет легче, – сказал дядя Лука, – а иначе ничего не выйдет.
На поле пришли рано утром толпой: Дмитрий Данилович с Андреем и Ромкой, дядя Лука с сыном Ларионом и дочкой-подростком Ганей, Аким Турчак с двумя пасынками – Колькой и Санькой.
Долго возились с запряжкой – то укорачивали веревочные постромки, то налаживали хомуты, то крутились возле плуга, звенели гаечными ключами, ставя лемехи на самую мелкую пахоту.
Ставровских меринов запрягли в плуг, между ними протянули цепь и впереди припрягли безучастную покорную верблюдицу. К меринам поставили Андрея, к верблюдице – диковатую черноглазую Ганю. У плуга стали Аким Турчак и Дмитрий Данилович с чистиком в руках. Вначале хотели было брать все три поля одним заходом, но Аким воспротивился.
– На черта это дело? – сердито сказал он. – При таком заходе ни одной межи не будет видно и не угадаешь, где чье поле. Не, добрые люди, давайте мы каждое поле по отдельности вспашем, межи отобьем честь по чести, чтоб, значит, прийти и знать: «Это мое, а это соседово…»
– Ладно, давайте так, – согласился Дмитрий Данилович.
Начали со ставровского поля и пахали до полудня.
Дядя Лука подошел к телеге, насыпал из бочки зерно в связанный двумя углами мешок. Когда пересыпал, долго ворошил пшеницу, словно ласкал ее загрубелыми руками.
– Доброе зерно, – сказал он растроганно. – Абы только дождик на него…
Потом дядя Лука надел через плечо мешок, перекинул его справа налево. Сунул руку в горловину мешка, помедлил, пошевелил пальцами сыпучее зерно и незаметно перекрестился мелким крестом. Все смотрели на него, молчали. Люди были убеждены: все, что сейчас делает и говорит невысокий, коренастый человек с седоватой бородой, очень важно и нужно, что иначе нельзя.
– Ну, пущай бог помогает, – торжественно сказал дядя Лука. – В добрый час…
Захватив горсть зерна, он уверенным движением, красиво и ровно бросил его на вспаханное поле и неторопливо пошел вперед.
Когда дядя Лука дошел до дороги и повернул на левую сторону поля, Аким Турчак поднял изуродованную руку с загнутым пальцем.
– Айда! – надувая щеки, крикнул он.
Звякнула цепь, застучали вальки. Напряглись, подаваясь грудью, смирные кони. Взмахнула головой верблюдица.
– Давай, давай! – закричал Аким.
Плуг медленно пополз вперед, с легким потрескиванием разрезая корни.
– Пошла! Пошла! – запричитала Ганя, похлопывая верблюдицу по песочно-линялому боку.
Ганя вела борозду умело, весело покрикивала, ее смуглые пятки мелькали впереди. Земля была влажная, пахла сырыми корнями, и этот запах, смешиваясь с острым запахом конского пота, бередил душу, радовал шагавших по полю людей.
– После посева надо следком же заборонить, чтобы землица не сохла, – довольно крякая, сказал Аким.
Оба его пасынка – головастый сероглазый Колька и суматошный Санька с озорными глазами – вместе с Ромкой бегали из одного конца поля в другой: то помогали флегматичному Лариону подносить ведрами зерно, то, ухватив ведерко, мчались к роднику за водой.
В этот день на поле работали почти все огнищане: дед Силыч в супряге с братьями Кущиными, Кондрат Лубяной с Шабровыми, Илья Длугач с лесником Букреевым и Полещуком; Антон Терпужный на паре раскормленных вороных кобылиц помогал брату Павлу; здоровенный Комлев на своем гнедом жеребце – деду Исаю Сусакову и вдове Лукерье.
Только Тимоха Шелюгин работал один. Он ходил за плугом, а его повязанная платком молчаливая жена Поля водила коней.
– Трудятся мужики, – махнул рукой Турчак, – скучили по работе.
Дмитрий Данилович Ставров вышагивал рядом с Акимом, чистил отвалы плуга, бормотал под нос какую-то песню – был доволен и счастлив.
– Ты ж чего мурчишь, будто боишься кого? – засмеялся Турчак. – Давай уж споем на всю!
И, широко открыв рот, затянул неожиданно чистым, высоким голосом:
Ой, на горе, горе
Буйный ветер веет…
Ганя, оглянувшись, улыбчиво сверкнув терново-черными глазами, повела тоненько и жалобно:
Вдова молодая
Там пшеничку сеет…
Стародавняя песня звенела над полем, ветер понес ее по низинам, по балкам, и уже подхватили ту песню Букреев с Длугачем, и далеко отозвалась плачем – про себя пела – в подоткнутой юбке идущая за плугом вдова Лукерья.
Уроди мне, боже,
Ярую пшеницу
Для убогих деток
И для вдовьей доли…
В полдень сели отдыхать. Скотину пустили на попас, сами сошлись, сели кто с кем хотел, вынули ив корзинок, платков, кувшинов завтрак – луковицу, ячменную лепешку с лебедой, мятый соленый огурец.
После завтрака Андрей и Колька, ухватив ведерко, помчались в лес.
– Там есть старая копанка, – с хозяйской гордостью сообщил Колька, – вода в ней, как слеза, чистая и холодная, аж за зубы берет…
Раздвинув кусты, они выбежали на поляну. Возле копанки, склонившись к воде, сидела круглолицая красивая девчонка лет тринадцати. Носик у нее был маленький, кнопочкой, глаза карие, из-под белого платка выбились растрепанные русые волосы. Присев на корточки, заголив круглые колени, девчонка отмывала от засохшей пшенной каши алюминиевую миску.
– Не можешь дальше отойти? – грубо закричал Андрей. – Чья ты такая хитрая? Не видишь, что все в копанку течет?
– Я ее знаю, – сказал Колька, – это дяди Павла Терпужного дочка. Танька зовут ее. – Тронув Андрея за локоть, он деловито предложил: – Давай отдубасим?
– Ну ее, – сморщился Андрей, – хныкать начнет.
Они набрали воды и пошли к своим. Два раза Андрей оглянулся. Девчонка сидела на том же месте и не смотрела на них. Андрей поймал себя на мысли, что ему хочется оглянуться в третий раз, но дернул плечом, залихватски сплюнул и, борясь с искушением, пошел быстрее.
До этой встречи Андрей относился к девчонкам с плохо скрытым презрением, а тут вдруг, стыдясь и негодуя, почувствовал, что ему хочется вернуться, сесть и, ничего не говоря, смотреть на эту проклятую Таньку с ее облепленной пшеном миской, на которой играет солнце.
Пока мальчишки бегали в лес, Аким Турчак сцепился с братьями Кущиными. Участок старшего Кущина, Демида, граничил с участком Турчака, и разъяренный Аким, помахивая перед носом смирного Демида беспалой рукой, с пеной у рта доказывал, что Кущины первой же бороздой отхватили чуть ли не сажень его, Акимовой, земли.
– Рази же это по-соседски? – клокотал Турчак. – Вы ж, сволочуги, какую дугу по границе загнули? Почти четверть десятины оттяпали!
– Какую там дугу? Ты протри глаза да погляди получше, – слабо оборонялся темноусый, с бритым подбородком Демид. – Ну, может, кобыленка чуток и прихватила, разве ж ты ей разум вставишь?
– В самом деле, Аким, чего ты пристал к человеку? – вмешался степенный Тимоха Шелюгин. – Обедняешь ты этим аршином межи или же богатство на нем сберешь?
Но Турчаку уже попала вожжа под хвост. Черный, щербатый, с растрепанной бородой, он крутился возле Демида Кущина и костерил его на чем свет стоит:
– Жаба зеленая! Черт бесхвостый! Я у тебя эту землю из глотки выдеру! Все едино перепашу все по граням, так и знай!
– Да перепахивай, будь ты неладен, – сплюнул Демид.
Ссора уже начала было утихать, но тут, как на грех, подошли два меньших Кущина – Игнат и Петр. Все три брата походили друг на друга, как близнецы: невысокие, коренастые, с кривыми ногами и темноусыми, аккуратно выбритыми лицами. Кущины жили в одном доме и все собирались строиться. Им нужны были деньги, они заранее прикинули, сколько придется продать пшеницы, отпахали сажень Турчаковой земли на всю длину загона и думали, что Аким этого не заметит. Теперь, услышав крики и сразу поняв, что происходит, они решили помочь Демиду выкрутиться из неприятного положения.
– Чего тут такое? – блеснув белыми зубами, спросил Петр Кущин. – Шуму много, а драки нет.
Осатанелый Турчак стеганул его руганью, заорал хрипло:
– Погоди чуток, будет и драка! Я вам, паразиты, всем троим ноги поперебиваю, только суньтесь на мое поле!
– Тю на тебя! Чего ты верещишь? – попятился Петр. – Мы, брат, и сами парни не слабые. Так настукаем, что кровью враз умоешься!
Долго еще они переругивались, кляли один другого, грозились до тех пор, пока дед Силыч, сняв ременный поясок, не перемерил ширину их полей. Дед заявил смущенно:
– Ежели, голубы мои, правду сказать, то малость, конечно, прихватили. Так не годится. По-моему, пускай Аким вернет вам затраченное на этот кусок зерном и отпашет свое поле ровно, как положено по закону.
– Да ить я что? Пускай пашет! – махнул рукой Демид Кущин.
Разошлись обозленные и недовольные друг другом. Через полчаса снова зазвучали крики погоняльщиков, взвизгнули немазаные плужные колеса. Старики, нагрузив свои торбы, отправились досеивать поля.
К вечеру ставровский загон почти кончили, работы осталось на десяток кругов. В деревню возвращались разморенные, молчаливые. Андрей и Ромка ехали на конях, остальные шли пешком. Дядя Лука остался с зерном возле плуга.
Дома Дмитрий Данилович сказал жене:
– Ребят корми побыстрее, пусть едут пасти коней. Завтра начнем до света.
– Взял бы да повел сам, – жалея детей, посоветовала Настасья Мартыновна. – Посмотри, на кого они похожи. Им вымыться да поспать надо.
– Ничего, – буркнул Дмитрий Данилович, – не маленькие, выспятся в поле. Ночи сейчас не холодные.
Андрею очень не хотелось умываться. Лицо его горело, руки и ноги одеревенели от усталости. Но он попросил Таю слить ему на руки, умылся и жадно съел приготовленный матерью горячий кулеш.
– А там волков нет? – спросила его рыжая, похожая на отца сестренка Каля.
– Где?
– В лесу, куда ты лошадей поведешь.
– Есть и волки, и медведи, и тигры, – протянул сонный Ромка.
После ужина ребята напоили остывших лошадей, подождали деда Силыча и, накрыв конские спины попонами и полушубками, все вместе поехали к лесу. Хотя Ромка и не верил в медведей и тигров, но в темноте его одолевал страх, и он, сбивая своего коня, все время прижимал Андрею колено.
На опушке леса коней спутали, постелили на землю попоны и, накинув на себя полушубки, легли.
– Ну, ребятки, первый день поработали, – сладко позевывая, сказал Силыч. – Да и завтра денек будет ясный – по звездам видать…
Звезды сияли вовсю. Из лесу тянуло ночной сыростью. Пофыркивая, хрумкали где-то вблизи невидимые кони. Протяжно и тонко свистела лесная птица.
Прижавшись к теплой спине брата, согнув колени, Андрей закрыл глаза. И сейчас же его закружило, подняло вверх и понесло куда-то. Перед глазами прошло все, что он пережил и видел за сегодняшний день: круп шагавшей впереди верблюдицы, запах конского пота и влажной земли, девчонка с миской, пшеничные зерна – много-много янтарно-желтых, полновесных, рассеянных по земле зерен.
– Спишь, Андрюха? – Силыч поднял голову.
– Сплю, деда, – блаженно улыбаясь, ответил Андрей.
И в это же мгновение уснул, как будто поплыл по тихому, теплому и ласковому морю.
3
Путаной была жизнь бывшего сотника Степана Острецова. Единственный сын богатого казака, владевшего землей в необжитом Задонье, он решил посвятить себя военной службе. Уже во время войны молодой Острецов был выпущен из училища и назначен в лейб-гвардии атаманский полк. Как и все другие атаманцы, он исправно нес привычную и легкую службу при дворе, а на досуге кутил в недорогих ресторанах, встречался с опереточными хористками, участвовал в парадах и скачках, то есть жил так же, как жили люди того незнатного круга, к которому он принадлежал.
Слабого по характеру, недалекого и невзрачного царя Острецов не любил. Неся караул во дворце, он кое-что подмечал в придворной жизни и презирал Николая. Однако тотчас же после революции и особенно после расстрела императора и его семьи Степан Острецов переменил свой взгляд и пришел к убеждению, что лучшего царя в России не было, что он, Острецов, обязан жестоко мстить «красной сволочи», которая одним ударом разрушила все, что составляло «гордость и славу родины».
Пока молодой Острецов отсиживался в отцовском зимовнике за Манычем, раздумывая, что ему делать и куда идти, чабаны и табунщики в один из холодных осенних дней появились в цимлянской усадьбе Острецовых, кольями выгнали из дому старика и старуху, а в огромном острецовском доме поселили полтораста детей-сирот.
С этого дня жизнь Степана Острецова завертелась как бешеная карусель. Ему удалось тайком отправить отца и мать к дальним родичам, а сам он, несмотря на слезы и просьбы стариков, решил примкнуть к белым.
– Пока я не расправлюсь с подлой бандой, у меня не будет покоя, – сказал он отцу.
Вместе с Корниловым Острецов, командуя ротой, участвовал в «Ледяном походе», был дважды ранен. На Кубани, возле немецкой колонии Гначбау, Острецов с пятью пьяными офицерами хоронил убитого Корнилова: ночью зарыли завернутое в бурку задубевшее тело, сровняли могилу с землей и, взяв под уздцы лошадь с бороной, тщательно заборонили поле, чтобы никто не знал, где нашел последнее успокоение тот, кто хотел стать русским Наполеоном.
Потом началась деникинская вакханалия – беспрерывные бои, пьянство, ругань, расстрелы, виселицы. Постоянная игра со смертью опустошила Острецова, покрыла его душу корой тупого безразличия к своей судьбе.
Под Новороссийском, в те дни, когда, теснимые красными, массы белогвардейцев, давя друг друга, с боем брали корабли, Острецов случайно встретил знакомого калмыка контрразведчика Улангинова и схватил его за портупею:
– Слушай, капитан! У тебя нет какого-нибудь удобного документа?
Желтолицый Улангинов остро взглянул на него узкими, косо посаженными глазами, хлопнул ладонью по полевой сумке:
– Как не быть? Все есть, сотник. Не только документы, чистые бланки есть с большевистскими штампами и печатями.
Он прищурил глаза и оскалился вызывающе:
– Это будет стоить недорого: вы мне дадите кольцо, которое у вас на пальце, и две золотые десятки.
– Двух десяток у меня нет, – заволновался Острецов. – Возьмите серебряный портсигар, он массивный, с золотыми монограммами…
– Ладно, ладно, давайте портсигар, – согласился Улангинов.
Он протянул Острецову аккуратно сложенные бумаги:
– Получайте. Тут два незаполненных бланка и одна чистая красноармейская книжка. Вписывайте что хотите.
– Спасибо, – буркнул сотник. – Я найду что вписать.
Вечером, натянув на уши фуражку с кокардой, Острецов неподвижно просидел на берегу на чугунном кнехте и видел агонию убегавшей белой армии. Видел, как донцы поджигали и грабили пристанские лавки, как тонули сотни людей, добираясь вплавь до барж, катеров, транспортов. Морщась от боли и презрения, он наблюдал, как по-ребячески плачут брошенные на пристани двадцатилетние полковники и капитаны. Он слушал гулкие взрывы провиантских складов, истошный вой волынок, под аккомпанемент которых грузились на крейсер шотландские стрелки в желто-красно-зеленых юбочках. Слышал он и тот погребальный салют белой Вандее, который был дан со всех башен стоявшего на рейде английского сверхдредноута «Император Индии»…
Сгорбившись, уже не глядя на то, что делается у моря, Острецов побрел в темный переулок, сорвал с себя погоны, кокарду, вышвырнул в открытый люк канализации офицерские документы и пошел из города навстречу красным. В кармане его френча лежало удостоверение на имя командира взвода Отдельной имени Коминтерна кавбригады Степана Алексеевича Острецова.
Так сотник Острецов стал командиром красного взвода. Вскоре он попал в конницу Буденного, командовал эскадроном, был ранен в грудь на польском фронте. В киевском госпитале он познакомился с умиравшим от ран красноармейцем Федотом Пещуровым, который просил товарища Острецова заехать в деревню Костин Кут и передать деньги и узел с одеждой Устинье Пещуровой.
– Это моя жинка, – с трудом ворочая очугуневшим языком, сказал Пещуров. – Прошу тебя, друг, передай ей мое барахло… Пусть живет да помнит…
В ту же ночь Пещуров умер. В госпиталь приехал выдавать отпускные удостоверения помощник киевского коменданта Погарский. Когда в кабинет был вызван Острецов, они тотчас же узнали друг друга: Константин Сергеевич Погарский был в старой армии полковником и не раз встречался с атаманцем Острецовым в Петрограде.
– Любопытная история, – усмехнулся седоголовый, угрюмый, как старый коршун, Погарский. – Значит, это вы и есть? Давненько мы с вами не видались. Выдавать вас я, конечно, не собираюсь, но выходить из игры вам не советую. Игра, дорогой сотник, еще продолжается…
Он коротко сообщил Острецову о строго секретной деятельности офицерской организации, связанной с Борисом Савинковым. Хмуря густые, не потерявшие молодой черноты брови, Погарский сказал:
– Вы отправляйтесь в этот самый Костин Кут, а оттуда пришлите мне письмо. Нам важно иметь в тех краях свои явочные квартиры…
Так Острецов стал членом савинковской террористической группы. После памятной встречи с «главнокомандующим зеленой армии» Борисом Савинковым он организовал убийство двух пустопольских комсомольцев-уполномоченных и двух следователей-чекистов, с которыми погибла и сожительница Острецова Устинья Пещурова.
Потом Острецов решил сделать передышку. Уж очень опасно стало оперировать в одной волости. Длительной передышкой он хотел надолго замести следы своего отряда. Именно для этого все острецовские сподвижники с помощью отца Ипполита были собраны в церкви глухого села Мажаровки. Острецов предупредил их о том, что операции временно прекращаются, что люди должны надежно спрятать оружие и ждать сигнала.
Было еще одно неудобство, мучившее Острецова, – его одинокое житье в доме убитой Устиньи Пещуровой. Это каждому бросалось в глаза, вызывало бабские пересуды и разговоры. Надо было или уходить, или жениться, чтоб показать свою домовитость и степенность. Острецов решил жениться и выбрал дочь Антона Терпужного Пашку, смазливую распутную девку.
В вербное воскресенье, выждав, когда огнищане вернулись из пустопольской церкви, Острецов побрился, надел новые галифе, френч, начистил сапоги и пошел к Терпужному. Антон Агапович обедал в кухне с женой и дочкой. Увидев стоявшего у ворот Острецова, кинул дочке:
– Ступай, Пашка, проводи.
Одетая в праздничное голубое платье, Пашка сунула босые ноги в калоши, выскочила во двор, щелкнула щеколдой калитки.
– Пожалуйте, пожалуйте, – выставляя грудь и весело блестя нагловатыми серыми глазами, сказала она. – Можете идти спокойно, у нас в Огнищанке ни одной собаки не осталось…
Острецов пошел за ней, равнодушно и холодно посматривая на незагорелые, полные икры девушки, на ее туго обтянутый платьем зад, на упавший на затылок густой узел волос, отливающих красноватой ржавинкой. «Божья коровка», – подумал он тупо и зло.
В горнице, куда хозяйка перенесла из кухни постный обед, Острецов сидел чинно, изредка бросая односложные фразы о погоде, о севе, лениво ковырял вилкой недоваренный горох.
«Какого черта ему надо! – думал Терпужный. – Пришел и сидит, вроде сказать совестится».
Посмотрев на стоявшую возле печки Пашку, у которой с губ не сходила вызывающая улыбка, Острецов наконец сказал:
– Я, Антон Агапович, насчет вашей дочки хотел поговорить, насчет Паши…
– Чего? – не понял Терпужный.
– Да вот, как вам сказать… вы же знаете, вдовцом я остался… Ну, и это самое… хотел предложить Прасковье Антоновне…
Пашкины щеки залил румянец. Она обожгла Острецова острым взглядом, торопливо вышла. Терпужный откинулся на спинку стула, захохотал:
– Тю на тебя! Какой же дурак в великий пост про свадьбу разговор заводит? Надо ж это по-людски делать, до осени подождать…
– Ждать я не могу, – сухо сказал Острецов. – От Устиньи осталось хозяйство – кони, телка, овечка. Да и в доме порядка нету. Одним словом, мне нужна хозяйка.
– Да ведь поп-то венчать сейчас не будет, – развел руками Терпужный.
Антону Агаповичу льстило, что его дочку сватает такой культурный и уважаемый человек, как товарищ Острецов, но в то же время, встречая пустой и холодный взгляд светло-голубых острецовских глаз, Терпужный весь сжимался и думал, почесываясь: «Черт его знает, что у него на уме. Глядит так, будто сейчас плюнет тебе в харю или же куснет, как змей…»
– Убей меня бог, не знаю, что тебе сказать, товарищ Острецов. Дочка у меня одна, совсем еще дитё, даже двадцати годов нету. Дюже все это внезапно получилось. Надо бы мне со своей старухой поговорить.
– Что ж, говорите, – равнодушно сказал Острецов, скользя взглядом по фотографиям на стенках.
– Мануйловна! – крикнул Терпужный. – Войди-ка, мать, на часок!
Расплывшаяся, как тесто в деже, Мануйловна уже все узнала от Пашки. Она вплыла в горницу с независимым видом, присела на край выкрашенного желтой охрой табурета, выжидательно поджала губы.
– Вот, мать, Алексеич-то сватает Пашку, – усмехнулся Антон Агаповнч. – Да чего-то больно спешит, даже пасхи ждать не хочет…
– Без венчанья я дочку не отдам, – важно проговорила Мануйловна, – а батюшка постом венчать не станет.
Острецов, подумав, уже хотел было сказать, что он согласен подождать до мая, но тут хлопнула дверь и в горницу влетела Пашка. Брови и ресницы ее были уже подведены углем, на ногах красовались хромовые сапожки с низким, окаймленным лайкой голенищем.
– Обойдется дело и без попа, – сверкнув белыми зубами, засмеялась Пашка. – Нужно это аж некуда! Теперь вот в городе и без венчанья сходятся, расписались в Совете и живут.
В тот же вечер Пашка ушла к Острецову, захватив с собой сундучок с платьями и шалями.
Уход Пашки обескуражил старого Терпужного. Первый день он злился на дочку, доводил до слез Мануйловну, а на второй день, хватив кружку самогона, отправился в Костин Кут к своему богоданному зятю, как он в горести своей и злобе окрестил Острецова.
Увидев на пороге подвыпившего Терпужного, Острецов поднялся с лавки и, протягивая руку, сказал:
– Вы не горюйте, Антон Агапович. Я и Паша уже договорились с отцом Ипполитом. После праздника он обвенчает нас в пустопольской церкви.
Терпужный тронул рукой никлый ус:
– Да мне пес с ним, в вашим венчаньем. Тут, брат Алексеич, поважней дело.
Он хлопнулся на лавку, поднял жилистую руку и уставился на нее тронутыми пьяной мутью глазами.
– Полторы Пашкиных десятины у меня отберут: на кой, скажут, ляд деду да бабке такое хозяйство? Возьмут и, чего доброго, конфискуют.
– Что ж вы хотите? – спросил Острецов.
Сидевшая у стола Пашка хмыкнула:
– Они хочут, чтобы я заместо батраков век на них работала да скотину ихнюю глядела. Вот чего они хочут.
– Ты там нишкни, дура, – огрызнулся Терпужный, – не твоего ума это дело. Я вот своего богоданного зятя желаю поспрошать, чего он мне на всю эту музыку присоветует.
Острецов прошелся по комнате. Его раздражали и приход Терпужного, и препирательство кулака с глупой дочкой, и вся эта позорная затея с женитьбой, превратившая его, Острецова, в любовника деревенской дуры.
– Я одно могу вам посоветовать, – сказал Острецов, – возьмите из волостного детского дома двух парней-сирот и усыновите их. Они будут вам отличными батраками: почетно и безопасно. Впрочем, усыновление можно и не оформлять. Подберите парнишек поздоровее и зарегистрируйте их как членов семьи. Это и земельную норму вам сохранит, и глаза вам колоть не станут за то, что держите у себя рабочих.
– Ох и голова-а! – восхищенно протянул Терпужный. – Ну, дочка, с таким мужиком, как твой Степан, не пропадешь. Он так тебе все обмозгует, что комар носу не подточит.
Антон Агапович просидел у дочки до вечера, выпил с Острецовым штоф самогона и, окончательно захмелев, побрел домой.
Не зажигая лампы, не раздеваясь, Острецов пролежал весь вечер. Он слушал нудное верещанье Пашки, курил и думал о своей изуродованной, разбитой жизни.
После полуночи, когда Пашка раздела спящего мужа и любовно стала закрывать его стеганым одеялом, она вдруг услышала, как он забормотал что-то звонко и часто, как будто говорил на чудном, нерусском языке:
– La cavalerie rouge… possède de mousquetons et de baïonnettes – ces pour le combat â courte distance… [12]12
Красная конница… вооружена карабинами и штыками для боя на короткой дистанции (франц.).
[Закрыть]
– Начитался, дурачок, разных книжек и сны страшные видит, – жалостно вздохнула Пашка, откидывая жаркое одеяло и приникая к мужу.
4
Как только посеянное пахарем доброе зерно уляжется в землю, в нем возникает новая жизнь. Смоченное весенней влагой, оно мякнет, набухает, под тонкой оболочкой образует соки, которые жадно впитывает маленький живой зародыш. Он растет каждую секунду, и, разрушенная его непреодолимой силой, лопается тесная оболочка, а зародыш выпускает в мягкую пахоть почти невидимые нити корешков. Вслед за корешками из животворного зародыша начинает выдвигаться стебель. Пробивая земную плотность и тьму, стебель тянется все выше и выше и вдруг выходит на поверхность огромной, прекрасной, согретой солнцем земли.
