Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
Максим не знал, что на следующий день после суда в болгарское Народное собрание поступил запрос коммунистов, в котором было сказано следующее:
«Болгария допустила на свою территорию 17 тысяч врангелевцев. Эти белые войска составляют чуждую нам вооруженную силу под начальством чуждых Болгарии генералов и чуждого правительства. Эти войска открывают у нас свои военные училища, создают свою полицию, которая действует как самостоятельно, так и в связи с болгарской полицией. Наконец, эти белые войска имеют свои военные суды, которые выносят смертные приговоры, приводимые в исполнение на болгарской территории. Так, недавно в городе Тырнове по приказу генерала Кутепова расстрелян ротмистр Марковского полка Сергей Успенский, труп которого зарыт у шоссе, на 33-м километре. Сейчас приговорен к расстрелу хорунжий Гундоровского полка Максим Селищев, который ждет казни в том же Тырнове, в подвале дома № 701, по улице Девятнадцатого февраля. Коммунистическая фракция просит правительство ответить: на основании каких договоров Болгария фактически оккупирована чуждыми войсками и до каких пор это будет продолжаться?»
Премьер-министр ответил на запрос депутатов-коммунистов:
– В Болгарии нет врангелевской армии как таковой. У нас нашли приют десять тысяч несчастных русских беженцев, которым, по соображениям гуманности, обязана помочь любая цивилизованная страна. Что касается фактов расстрела двух русских офицеров, то наш военный министр полковник Топалджиков получил распоряжение взять под надзор господина Кутепова и немедленно расследовать указанные депутатами факты…
На третью ночь Максим услышал скрежетание дверного засова, вскочил и сжал кулаки. Несмотря на все перенесенные им муки, слепой и могучий инстинкт жизни заставал его оборонять себя до конца.
В подвал вошел знакомый Максиму офицер, командир первой сотни гундоровцев, войсковой старшина Хоперсков.
– Выходи, казак! – смешливо кинул он в темноту.
– Куда выходить? – глухо отозвался Максим.
Хоперсков засмеялся:
– Не к стенке, не бойся! Я тебе правду говорю. Выходи. Твои дружки-коммунисты выручили тебя из беды. Запрос сделали в парламенте насчет расстрелов и всего прочего. И тебя, конечно, упомянули. Не знаю, кто им сообщил.
Еще не доверяя, зверовато поглядывая на тщедушного Хоперскова, Максим вышел из подвала. На него пахнуло свежим ночным ветром. Возле дома никого не было, даже часового.
– Ты скажи по-честному, что произошло? – держась за стенку, чтобы не упасть, опросил Максим.
Взяв его под руку, Хоперсков пошел с ним по улице.
– Да я же тебе сказал, чудак! Ты же знаешь, что Кутепов глаза намозолил коммунистам. Они давно зубы точат на всю нашу братию. У них загодя был готов запрос, а тут еще, говорят, наш батя, Гусельщиков, через кого-то подкинул насчет тебя. Обиделся на Кутепова за казаков. Ну, эта бражка и шарахнула Стамболийскому свою, как ее, к черту, интерпелляцию, что ли? Сейчас Кутепов поехал в Софию, к Топалджикову, а тебя приказал выгнать к чертовой матери, чтобы следов твоих не осталось.
Он стиснул Максиму руку и усмехнулся беззлобно:
– Ну, большевистский агент, куда ж ты теперь махнешь?
– Я и сам не знаю, – сказал Максим. – Будь все трижды проклято! Найду дыру, чтоб меня никто в ней не нашел, и буду жить…
4
Глубокой осенью 1920 года в Москву приезжал известный английский писатель Герберт Уэллс. Его влекло в Россию напряженное и острое любопытство художника. Уэллс хотел своими глазами увидеть «фантастов», которые в разоренной стране начали, как они сами говорили, великое сотворение свободного и счастливого мира. В Москве Герберт Уэллс посетил Ленина. В тот вечер за стенами Кремля лежала осенняя мгла. Собеседник Ленина ничего не увидел в России, кроме этой холодной, неласковой мглы. Он так и назвал свою книгу – «Россия во мгле».
«Ленин увлекается электрической утопией, – писал Уэллс. – Он всеми силами поддерживает план организации в России гигантских электрических станций, которые должны обслуживать целые области светом и двигательной силой… Можно ли вообразить более смелый проект в обширной плоской стране, с бесконечными лесами и неграмотными мужиками, с ничтожным развитием техники и умирающими промышленностью и торговлей? Вообразить применение электрификации в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу, но Ленин, по-видимому, может…»
Уэллс назвал Ленина «кремлевским мечтателем» и с улыбкой скептика поведал людям о том, какие «фантастические утопии» развивал в тот мглистый вечер вождь большевиков.
Со времени этой встречи прошло не более полутора лет. Но уже, по призыву Ленина, выполняя гигантский план электрификации, работали сотни тысяч людей. На Шатурском торфяном болоте, на Черном озере сооружались электростанции; началось строительство Каширской станции, которую вскоре ввели в действие; землекопы стали рыть котлованы и сооружать плотину для Волховской гидростанции; развернулись работы по электрификации Подмосковного угольного бассейна и нефтяных промыслов Баку. Уже были электрифицированы десятки городов страны – Руза, Клин, Коломна, Волоколамск, Ельня, Велиж, Шенкурск, Пинета, Илецк, Чаусы, Мещевск… Почти каждый месяц открывались местные станции в сотнях деревень, использовались для электроустановок водяные и паровые мельницы, впервые в истории освещались деревенские хаты и улицы.
В России началось всенародное движение за выполнение ленинского плана. Тысячи людей выходили после своего обычного трудового дня на общую работу: натягивали провода, убирали мусор, закладывали фундаменты, выгружали вагоны, пилили бревна, устанавливали машины. Так они работали много дней, работали по доброй воле, бескорыстно, потому что впервые в жизни получили возможность трудиться для себя и пользоваться плодами своего труда.
Это было лишь начало великого дела, которое народу предстояло совершить в будущем. Но начало было положено. Большевики показали стране путь, по которому надо было идти. И народ пошел по этому пути.
Летом 1922 года ужасная полоса голода кончилась. Народ вздохнул свободно и по-настоящему принялся за выполнение начертанных Лениным планов.
В эту пору в Москве шел суд над эсерами, и буржуазные газеты всего мира снова закричали о «варварстве большевиков», требовали сочувствия к «несчастным жертвам красного террора». На процесс эсеров в качестве добровольного защитника прибыл «социалист» Эмиль Вандервельде, миллионер, которому всюду чудились «ужасы ЧК». Вначале он аккуратно посещал судебные заседания Верховного трибунала ВЦИК, а потом отправился восвояси, поняв наконец, какими делами занимались в течение ряда лет его «подзащитные».
На процессе было установлено, что лидеры эсеров Чернов и Авксентьев – оба они задолго до процесса обежали за границу – давно уже поставили своих боевиков-террористов на службу буржуазии. Эсеры организовали ряд восстаний против Советской власти – ярославское, ишимовское, алтайское, тамбовское. Эсеровские руководители – крупный промышленник Гоц, владелец меховой фирмы Рабинович, торговец бриллиантами Фундаминский, владелец чайных плантаций Зензинов и такие авантюристы, как Герштейн, Семенов, Гендельман-Гробовский, Агапов, Ратнер-Элькинд, Лихач, Альтовский, – на протяжении нескольких лет тайно получали через различные иностранные миссии гремучую ртуть, пироксилин, револьверы, запалы, адские машины с часовыми механизмами. Под руководствам этих авантюристов эсеры грабили советские банки, почтовые отделения, пассажиров в поездах, а деньги отдавали своему центральному комитету.
Они пускали под откос воинские поезда, бросали бомбы, убивали деревенских бедняков-активистов. Они направили руку террориста Сергеева, убившего Володарского, террористки Фанни Каплан, стрелявшей в Ленина.
Московский процесс эсеров с исчерпывающей полнотой показал, куда скатилась эсеровская партия, называвшая себя «революционной» и «социалистической».
После неудачи в Генуе Ллойд Джордж и его сподвижники решили продолжить конференцию в Гааге, превратив ее в неофициальное «совещание экспертов». Однако и летняя Гаагская конференция не принесла европейским политикам желанных плодов. Все их усилия поставить Советскую республику на колени разбились о твердую позицию, которую заняли советские дипломаты.
Александр Ставров только один раз съездил в Гаагу с дипломатической почтой. Больше он не выезжал из Москвы. Как и его товарищи, вечера он проводил на субботниках. Наконец-то после долгих лет разрухи началась в стране созидательная работа.
– Ты, Саша, сияешь как новый пятак, – подшучивал веселый Черных, перетаскивая какое-нибудь бревно или чугунную болванку.
– Ты тоже сияешь, – откликался Александр, – на луну похож.
– Отчего бы это?
– Оттого, что жизнь у нас началась настоящая. – Присев на кирпич, Александр мечтательно смотрел в небо, жмурился от горячего солнца и говорил другу: – Мы теперь, Ванюша, как улей весной. Не видел? У моего покойного батьки была когда-то пасека. Так вот, пока стоит зима, в улье нудно и мертво. Пчелы сонные, внизу, на дне улья, полно трупов, соты заплесневели от сырости, а запах такой дурной, что близко стоять противно. А как только пригреет солнце и из темного омшаника перенесут улей на точок, сразу закипит работа. Пчелы чистят улей, каждую соринку из него выносят, чинят соты, тащат с поля пахучую пергу, кормят детву – сплошной гул стоит на точке. Вот так и мы, Ваня, всем народом начали чистить свой улей.
– Знаешь, что меня радует?
– Что?
– Мы теперь всему миру покажем, как большевики умеют строить! – засмеялся Черных. – Буржуи зовут нас разрушителями. Большевики, дескать, только ломать умеют, а создавать – на это пороху не хватает…
Александра с каждым днем охватывало все большее нетерпение. Ему хотелось, чтобы сразу задымили все заводские трубы, чтобы на глазах росли новые электростанции, чтобы мгновенно исчезли нищие, сироты, голодные, чтобы веселые отряды пионеров и комсомольцев маршировали с красными знаменами среди цветов и зеленых деревьев.
Но вчерашний день давал себя знать на каждом шагу. Однажды, разбирая разрушенный дом возле Казанского вокзала, сотрудники Наркоминдела вспугнули в подвалах этого дома десятки беспризорников. Тут были мальчишки и девчонки, грязные, покрытые копотью, одетые в какую-то истлевшую ветошь и совсем голые, худые, как скелеты, покрытые язвами и чесоточными расчесами. Они спали прямо на кирпичах, сбившись в кучи, как щенки, грея друг друга своими телами. Они питались тем, что им удавалось найти в мусорных ящиках, отнять у собак или украсть у людей. Многие из них умирали от голода, и те, кто остался в живых, стаскивали трупы в дальний угол подвала и заваливали их кирпичами.
Когда Александр Ставров с фонарем в руках проходил по катакомбам подвала, у него сердце сжималось от боли.
С помощью милиции обитатели подвала были собраны, помыты в бане, одеты и накормлены. Их всех разбили на группы и увезли в детские дома. Но в таких же подвалах, на улицах, под паровозами, в угольных ямах жили и умирали сотни тысяч беспризорников. Их надо было спасать. И партия взялась за спасение несчастных детей. На борьбу с детской безнадзорностью были брошены лучшие сыны партии во главе с Дзержинским.
«Знаете, Марина, – писал Александр, – меня потрясли эти дети до глубины души. Отцом я никогда не был, особой чувствительностью не отличался, а вот посмотрел на это скопище маленьких погибающих людей и, поверьте, заплакал. Взял бы, кажется, их всех, прижал бы к груди и понес куда-нибудь к реке, где цветы, теплый песок, чистый воздух…»
Но Александр видел, что страна возрождается. Все лучше работали железные дороги. Уже действовали многие шахты Донбасса. На полях зрел обильный урожай, и специалисты предсказывали, что к осени народ будет иметь запас зерна. Заграничные пароходы доставляли в советские порты новые станки, автомобили, тракторы, уголь, а увозили лес, нефть, пушнину. С каждым часом росли государственные предприятия, на которые нэпманы посматривали с беспокойством и тревогой.
Гайк Погосович Тер-Адамян, хитро улыбаясь, сказал как-то своему жильцу:
– Знаете, Александр Данилович, у меня сильное желание сменить концессионную контору на какое-нибудь советское учреждение.
– Что так? – спросил Александр.
Тер-Адамян подморгнул ему черным лукавым глазом:
– Я, дорогой мой, скромный юрист. Работаю там, где мне платят. Сейчас я вижу, куда клонится дело, и хочу отступить на заранее подготовленные позиции, то есть найти себе спокойную и выгодную службу в каком-нибудь советском учреждении…
Вскоре Тер-Адамян действительно покинул концессионную контору и получил место юрисконсульта в Народном комиссариате земледелия.
5
Хорошо спать на молодом сене! Чуть привядшее, тронутое горячим солнцем, оно еще не утеряло легкости, блеклой травяной зелени, еще источает горьковатый и немного грустный запах степи. Ляжешь на сено, и на тебя сразу повеет неизъяснимо влекущим ароматом чебреца, духовитого вьюночка-березки, и уже ласково щекочут твою шею сизые с краснинкой колоски пырея, а от сбившихся в пучки метелок манника тянет сладковатой сыростью прохладных низин. Тот, кто в детстве или в юности косил травы, слушал веселое и ладное вжикание кос, торопился перед грозой выметать копны, дремотно раскачивался на высоченном возу с сеном, спал на сене душными июльскими ночами, никогда не забудет лугов. Пройдет много лет, и, где бы ни был такой человек, если он увидит медленно плывущий воз сена и обсыпанных сенной трухой коней, на него мгновенно повеют незабываемые запахи и ему на миг покажется, что нежданно-негаданно вернулась к нему далекая, беззаботная, как вьюнок-березка, юность…
Андрей и Ромка спали на сене возле амбара. Еще не занялась заря, когда Дмитрий Данилович поднялся, подложил коням половы, слегка отклепал притупившиеся косы и, глянув на зарозовевший восток, крикнул сыновьям:
– Вставайте, ребята! Пора!
Сыновья, ворча, потягиваясь спросонья, поднялись, отнесли в амбар подушки и попоны, умылись возле бочки и поехали поить коней. Настасья Мартыновна уже давно не спала. Она наварила и налила в ведро заправленный салом кулеш, положила в корзину только что вынутый из печки хлеб, узелок с солью, разбудила младших детей и вышла на крыльцо.
– Мы готовы, Митя, можно ехать.
Ребята выкатили из-за стога купленную у деда Исая разбитую тележку, сложили косы, грабли, корзину с харчами, поставили бочонок с водой, запрягли коней, и вся ставровская семья выехала в поле, примкнув дверь вилами.
Жатва была в полном разгаре. Ставровы выехали в поле еще до восхода солнца, но многие огнищане уже работали. Издалека виднелась слинявшая красная сорочка Тимохи Шелюгина, который уже выкладывал снопы на телеге. Неумолчно стрекотала лобогрейка Терпужного. Сам Терпужный сбрасывал с площадки, а конями правил сидевший на переднем сиденье Острецов. Еще дальше, размахивая косами, косили братья Кущины, Шабровы, Полещуки, дед Силыч, дед Исай, Букреевы. На голых стернях паслись спутанные кони, жеребята.
– Поздненько поднимаетесь, соседушки! – вытирая пот и приветливо улыбаясь, крикнул дядя Лука. – Я уж до света начал, третий заход кончаю.
– Ребята поморились, – сказала Настасья Мартыновна, – жалко было будить. В их-то годы только и поспать на зорьке!
Дядя Лука добродушно кивнул:
– Правильно, Мартыновна, правильно, а только с росой косить куда легче…
Ставровы выпрягли коней, отогнали их на стерню. Дмитрий Данилович и Андрей взяли косы. Настасья Мартыновна с меньшими стала крутить перевясла. Андрея дед Силыч выучил косить в ржанской коммуне, куда почти все огнищане ездили на сенокос. И теперь он, горделиво оглядываясь, смотрят ли на него черноглазая Ганя и закутанная в платок, как кукла, Таня Терпужная, далеко отведя косу с деревянными грабельками, срезал первые полукружья пшеницы. Он шел впереди отца, торопливо и равномерно размахивая косой.
– Держи косу ровнее! – закричал Дмитрий Данилович. – Не видишь разве, что у тебя носок землю порет?
Краснея и посапывая, Андрей надавил на пятку и начал косить быстрее, чтоб отец отстал. Вначале коса казалась ему легкой, и он играючи прошел первый заход. Потом, когда солнце поднялось и пригрело, Андрею стало казаться, что коса тяжелеет, что длинное косье наливается свинцом, а грабельки вое больше путаются в пахучей повители. Срезанная пшеница валилась слева ровным рядком, босые ноги покалывала острая щетина стерни, в сухом и горячем горле перекатывался клейкий комочек слюны, но Андрей все косил и косил, не оглядываясь и не замедляя движений.
– Ну как? – насмешливо надувая губы, опросил Дмитрий Данилович, когда Андрей с косой на плече медленно возвращался к началу захода.
– Что? – отозвался Андрей.
– Упарился?
– Ничего, вытяну, не маленький.
– Ну-ну, давай! – засмеялся отец.
Ромка, Каля и Федя помогали матери вязать снопы. Они выбирали пучки пшеницы, где было больше зеленой, неломкой травы, соединяли два пучка колосьями и, зажимая локтями то один, то другой конец, крутили тугие перевясла, складывали скошенную пшеницу в валки, а Настасья Мартыновна, высоко подоткнув юбку, надавливала коленом каждый валок и туго завязывала его перевяслом.
Детишки скоро уморились, начали баловаться, выкрикивать прозвища друг другу, значения которых и сами не понимали, но которые давно и прочно пристали к ним. Ромку называли Кожаном, рыжую Калю – Кизей, Федю – Жуком, а Андрея, хотя и побаивались его, именовали Цимбой.
– Кизя провалилась в сурчину! – орал Ромка.
– Молчи, Кожан!
– А ты, Жук, чего еще лезешь?
Разлохмаченная Каля хохотала, восторженно потряхивая своей золотисто-рыжей гривкой. Потом она крикнула:
– Смотрите, какой наш Цимба мокрый, будто его купали!
– Эй, ребята, без баловства! – закричал Дмитрий Данилович. – Если будете дурака валять и не свяжете скошенное, никому есть не дам, так и знайте!
Чем сильнее пригревало яростное июльское солнце, тем труднее было работать. Андрей давно уже весь взмок. Пот струйками бежал по его ногам, по спине, заливал глаза и рот, разъедал разгоряченную кожу. Андрей снял сорочку и продолжал косить. Но с каждым заходом взмахи его косы становились медленнее, руки деревенели, колени дрожали. Уже не вытирая пот, он косил и косил; высокая пшеница как будто наплывала на него, обступала со всех сторон, и ему казалось, что он, выбиваясь из последних сил, плывет в душном пшеничном море.
Но близок отдых. Уже выпрягает коней Антон Терпужный. Уже, присев у копны, вынула белую влажную грудь и кормит ребенка Лукерья Комлева. Уже начал клепать косу дядя Лука, а Таня Терпужная кинулась с котелком в лес.
– Э-гей! – закричал Дмитрий Данилович. – Давайте шабашить!
Ребята давно уже уложили на телеге рядочек снопов – устроили тень. Настасья Мартыновна вынимает из корзины ведро, разливает По мискам кулеш. Воя семья усаживается кружком. Часто, вразнобой постукивают ложки. Кисловатой свежестью отдают круто посоленные, чуток примятые помидоры. Трещит под ножом захолодавший в тени, чуть недозрелый арбуз, и уже по ребячьим щекам, подбородкам, сорочкам обильно льется сладкий прохладный сок.
Потом у одной телеги сходятся бабы и девки-соседки, у другой – заядлые курцы – мужики с парнями. Писаная красавица Лизавета Шаброва, ведьмина дочка, подложив руки под голову и раскинув стройные, исцарапанные стерней ноги, молча смотрит в небо, хмурит черные, как галочье перо, злые брови. Судачат о чем-то тихая Поля Шелюгина, жена Тимохи, и толстенькая Мануйловна, жена Антона Терпужного. Они накрыли лица белыми платками и лежат в сторонке, шепчутся.
А над тем местом, где отдыхают мужики, столбом стоит махорочный дым. Сидя на корточках, раз за разом, после каждой затяжки, сплевывает сивоусый Сидор Плахотин. Плетет небылицы неугомонный Капитон Тютин. Сладко посвистывают носами растянувшиеся под телегой дед Исай и дед Силыч. Лениво и устало роняют люди несложные слова:
– Ноне добрые хлеба уродились…
– Абы только градом не побило, гляди, духота какая. Это перед грозой.
– Молотилку с Волчьей Пади притянем…
– И кукуруза над провальем в рост поднялась, я глядел…
– Вот продадим хлебушек да прикупим к зиме скотинку…
Потом разговоры становятся все ленивее, смолкают совсем, и слышен только храп уморенных косарей под телегами. Немилосердно жжет солнце. По всему полю тянется душок хлебной пыли и прогретой соломы. На стерне, пофыркивая, мотая головами и хвостами, отбиваются от слепней разомлелые сытые кони.
Но как только спадет жара и начнут вытягиваться, удлиняться тени высоких копен, все пробуждается. Вновь стрекочут лобогрейки, монотонно посвистывают косы, шуршат снопы под загорелыми руками вязальщиц. И так до поздней ночи, изо дня в день – пока не закончится жатва и не раскинутся без конца и края голые белесые стерни, над которыми парит, разыскивая мышей-полевок, одинокий коршун.
Ставровы скосили свой надел позже других, когда на краю Огнищанки уже началась молотьба. За четверо суток Дмитрий Данилович с Андреем и Ромкой перевезли уложенные крестцами суслоны в подворье и начали, как это издавна установилось в деревне, ходить по дворам – помогать в молотьбе.
Молотилку и локомобиль огнищане взяли у ржанского арендатора Дашевского. К арендатору ездили Илья Длугач, Антон Терпужный и неразговорчивый Кузьма Полещук. Долго торговались, чесали затылки, ругали арендатора на чем свет стоит. Но сквалыга Дашевский все-таки выговорил три фунта зерна с каждого обмолоченного пуда. Скрепя сердце подписали договор.
Молотьбу начали с того конца, где жил Кузьма Полещук. Его хлеб обмолотили за сутки, потом перешли к леснику Букрееву, Демиду Кущину и Николаю Комлеву. Дмитрий Данилович с Андреем вышли в тот день, когда молотилку установили во дворе Павла Терпужного. Под клунями, у сарая, в тени высокого плетня, сидели и лежали люди: мужики с черными, запыленными лицами, бабы, закутанные так, что в прорези платков видны были только глаза. Старичок машинист, то и дело вытирая замасленные руки, сквозь очки поглядывал на манометр локомобиля, а здоровенный кочегар пихал и пихал солому в разверстую раскаленную топку. Тихонько шипел пар, по забитому скирдами току тянулся запах горячего металла, перегорелой золы, хлебной пыли.
Андрей видел, как из клуни в хату дважды пробежала, мелькая босыми ногами и озабоченно помахивая рукой, Таня Терпужная. Ему очень хотелось, чтобы она заметила его, но она не замечала, а все бегала с кувшинами и ведрами, отворачивая румяное лицо.
– Ну, давайте! – сказал машинист.
Он дернул цепочку. Раздался сиплый, всхлипывающий свисток. Все зашевелились, взяли вилы, грабли, кнуты. Звякнули тележные вальки, скрипнули ярма. Машинист повернул рычаг. Огромный маховик завертелся. Похлопывая, извиваясь как змея, побежал сшитый во многих местах приводной ремень, и тотчас же, вздымая полову, пыль, соломинки, загрохотала всей своей утробой молотилка: жадно зарычали тяжелые била барабана, застучали решета, соломотряс. Поблескивая круглыми шоферскими очками, Илья Длугач подал в барабан первый развязанный бабами сноп.
– Давай, давай! – закричал он стоявшим на скирде парням.
Те заработали быстрее. В пыльном облаке замелькали снопы. Люди стали по местам, замахали вилами, граблями.
– Ты, сынок, ступай в половню, будешь утаптывать полову, – сказал Андрею суматошно бегавший Павел Терпужный. – Беги попроворней, а то там никого нет.
Следом за Андреем он послал в половню и Лизавету Шаброву. Как и все девчата, она была обвязана платком, из-под которого поблескивали ее злые красивые глаза.
– Иди, иди, – хохоча крикнул Андрею в спину Колька Турчак, – Лизавета научит тебя в половне ведьмовать! С ней же никто не гуляет, так она, гляди, на тебя кинется.
– Не дуракуй! – огрызнулся Андрей.
В длинной глинобитной половне было темно, пахло мышами и плесенью. Как только застучала молотилка, шесть девчат стали вносить туда на широких ряднах мягкую пшеничную полову. Андрей и Лизавета подгребали ее деревянными вилами в угол. Ворох половы рос с каждой минутой. Уже несколько раз Андрей лазил наверх, утаптывал ее, но рядна сыпались одно за другим.
– Какого же вы черта толчетесь внизу! – сердито закричал заглянувший в половню Павел Терпужный. – Лезьте наверх и топчите полову как надо, а двое девчат нехай кидают вилами повыше!..
Лизавета попробовала залезть наверх, но полова сыпалась ей за пазуху, проваливалась, раздавалась под ее ногами, как гора пуха.
– Подсади! – сказала она Андрею.
Андрей смутился, багрово покраснел, но подошел к ней и подставил колено и руки.
– Лезь!
Она занесла ногу, стала ему на колено и, чихая от пыли, полезла наверх, потом протянула руку, и Андрей влез следом за ней. Поставленные хозяином девчата стали кидать вилами полову: Андрей и Лизавета, проваливаясь и спотыкаясь, утаптывали ее. Тут, наверху, стоял душный полумрак, облаком вздымалась едкая пыль, к потному телу липли жесткие остья. Снизу доносился ровный, с подвыванием, гул молотилки.
Лизавета сняла платок, вытерла потное лицо, перекинула платок через плечо. Ее темные, присыпанные половой волосы растрепались.
– Фу-у, жарко! – вздохнула она и в первый раз усмехнулась, обнажая ровные, ослепительно белые зубы.
Андрею почему-то стало не по себе. Он вспомнил насмешливые слова Кольки Турчака и спросил смущенно:
– Это правда, что с тобой никто не гуляет?
– А тебе чего? – нахмурилась Лизавета. – Не все равно? Нос вперед утри, а потом спрашивай!
Андрей совсем смутился:
– Я просто так… Жалко стало тебя, вот и спросил…
Она ничего не сказала, отвернулась. Внизу хохотали, заталкивая друг друга в полову, дурашливые девчата. Требовательно подвывая, неумолчно гудел барабан. Солнце, как видно, поднялось высоко, и в половне стало невозможно дышать от насыщенной пылью духоты.
– Хватит! – сердито крикнула Лизавета. – Сил больше нету!
Она, как видно, хотела сойти вниз, но споткнулась, схватила Андрея за плечо и упала вместе с ним в темный угол. Поднимаясь на колени, она засмеялась звонко и заразительно:
– Вот так кавалер! Девку удержать не можешь.
И вдруг, притянув Андрея к себе, она на мгновение прильнула к нему потным, горячим телом, крепко поцеловала, легонько ударила по щеке и, содрогаясь от душившего ее смеха, соскользнула вниз.
– Тю, будь ты проклята! – пробормотал Андрей, вытирая губы.
Внизу кипела работа. Серый от пыли Длугач, развертывая веером снопы, один за другим совал их в пасть барабана. Двое дедов старательно отгребали от гудевшего соломотряса ворохи соломы. Тихон Терпужный с Ларионом Горюновым подводили к соломе запряженных в волок коней, закидывали бревно и, прижимая соломенный ворох цепью, тащили его в глубину двора, к скирде. Там четверо мужиков – среди них был и Дмитрий Данилович, – орудуя вилами с длиннющими держаками, подавали солому на верхний прикладок, где дядя Лука, дед Силыч и молодой Демид Плахотин аккуратно вывершивали скирду. По всему двору, затоптанному и заглаженному до блеска, сновали люди: носили полову, зерно, подавали на молотильную площадку снопы. Солнце жарило вовсю, и люди и кони были покрыты потом и пылью.
Андрей подошел к стоявшему у весов хозяину и сказал:
– Павел Агапович, пошлите кого-нибудь в половню, там долго не выстоишь от духоты.
– Ладно, – кивнул Павел, – бежи, тоис, на горище, возьми лопатку и повороши трошки зерно.
На горище орудовал Колька Турчак. Он успел стащить в клуне несколько арбузов, присыпал их зерном и время от времени доставал арбуз, разбивал его залихватским ударом кулака и лакомился сочной, прохладной мякотью.
– Ешь, Андрюха, – милостиво разрешил он, заметив завистливый взгляд мокрого от пота Андрея.
Отфыркиваясь, вытирая сорочкой липкие щеки и руки, Колька радостно сообщил:
– А я захоронил в зерне сапоги Миколы Комлева. Микола с дядькой Кузьмой пшеницу сюда носит. Ему жарко стало, он скинул сапоги и поставил на боровке, а я их в зерно. Вечером кинется за сапогами, вот смеху будет!
Но Андрей плохо слушал Кольку. Он умаялся в половне, и из головы у него не выходила беспокойная мысль: «Для чего Лизавета так сделала? Просто ей скучно, и она это от нечего делать, дуреха…» Он злился на Лизавету за то, что она ударила его по щеке. Ему казалось, что он до сих пор ощущает влажный, солоноватый вкус ее губ.
«Дуреха, – чуть не вслух повторил Андрей, – ведьмина дочка и сама, видно, ведьма!..»
К закату обмолотили все скирды Павла Терпужного. Когда старичок машинист остановил горячий локомобиль, а девчата смели на току и на молотильной площадке все зерно, усталые люди кинулись к бочкам с водой. Умывались торопливо, небрежно, отряхивая одежду от пыли. Парни, смешливо фыркая, обливали девчат. Замужние молодухи, глядя на них, посмеивались и, отойдя в сторонку, вытирали лица исподними юбками. Каждый посматривал на длинную клуню, у которой уже белели расстеленные на земле рядна и постукивали глиняные миски.
Тетка Арина, хозяйка, повязанная чистым платочком, вышла на ток, низко поклонилась:
– Спасибо вам, дорогие соседушки, за помощь. А теперь прошу всех отобедать, покушать чего бог послал…
Чинно, даже как будто нехотя, чтобы никто не заподозрил в жадности, люди двинулись к ряднам, постояли, давая место старшим, и степенно расселись кругом, по-степному скрестили ноги. Павел Терпужный вышел из клуни, держа в руках белую чайную чашку с выщербленным краем. Тихон и Таня несли за ним четыре бутыли самогона.
– Ну, работнички, – истово и весело сказал Павел, – потрудились на совесть – значит, надо, тоис, выпить за хозяина и за хозяйку.
Он выпил первый, утер усы и пустил чашку по кругу. Тетка Арина уже наливала в миски горячий густой борщ.
В дни молотьбы, когда во двор вваливалась для помощи вся деревня, ни одна огнищанская хозяйка не обходилась без борща! Если вместо борща подавалось что-нибудь другое, пусть даже вкусное и сытное, люди переглядывались, ели нехотя, ухмылялись, а потом до самой зимы трезвонили, что тетка Лукерья, или Мануйловна, или, скажем, бабка Сусачиха поскупились и не подали борща. Поэтому тетка Арина постаралась вовсю: борщ был густой, со свининой, с молодой картошкой, свежей капустой, заправлен помидорами и так сдобрен жгучим красным перцем, что люди только крякали.
– Вот это борщец! – Дед Силыч покрутил головой. – Ежели бы в него еще зеленого щавеля подкинуть да ложку сметаны, то куда там – царская еда!..
Тетка Арина развела руками:
– Извиняйте, Иван Силович. За щавелем надо бы в лес сбегать, да все ж время нету, а сметаны бог не послал. Вот осенью, может, купим коровку, тогда и сметана будет.
– Дед завсегда наводит критику, – усмехнулся захмелевший Антон Терпужный, – одно знает: бубнит про царскую еду, будто весь век с покойным царем Николашкой чай пил.
