Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)
– Видишь, товарищ Ставров, – подумав, сказал Длугач, – к тебе, конечное дело, Советская власть отношение имеет особое, поскольку ты фершал, трудящий работник по медицине. Это твое главное занятие, и ты за него ответственный. Значит, в трудный хозяйственный момент ты имеешь полное право нанять человека для помощи по земельному наделу, законно полученному тобою, обратно же, от Советской власти. Ясно? Тут никаких возражений быть не может. А все же я тебе не советую наймать посторонних. Почему? Потому что по всей деревне и по хуторам треп пойдет, что, дескать, огнищанский фершал батраков держит и окулачивается. Ясно?
– На чужой роток не накинешь платок, – попробовал возразить Дмитрий Данилович, – а положение у меня очень трудное. Вернуть вам земельный надел я не могу, этой землей вся семья кормится. Послать детей учиться – работать некому, а держать при себе – дураками останутся, неучами. Что хочешь, то и делай.
Длугач неопределенно хмыкнул. Фельдшер ему нравился, он считал Ставрова умным и порядочным человеком, но в его беде председатель, как видно, ничем не мог помочь.
– Ты попробуй в супряге поработать, – сказал он. – Соседи у тебя вроде ничего, тот же дед Колосков или кто из братов Кущиных. Подмогни им, а они тебе подмогнут, оно дело и пойдет веселее.
– Кой черт веселее! – махнул рукой Дмитрий Данилович. – Весной я засеял весь свой яровой клин за десять дней, а с соседями будешь месяц валандаться, бегать с одного поля на другое…
– Оно так, а только соседи тебе нехватку рабочих рук возместили бы, вам с жинкой и на отработку ходить не довелось бы. Дай Колоскову или же Сусаку своих кобылиц, нехай вспашут ими десятин десять, а сами тебе своим трудом отработают.
– Нет, уж буду как-нибудь выкручиваться один, – сухо сказал Ставров. – А то с соседями только свяжись – хлопот не оберешься. Да и коней загоняют. Что им, жалко, что ли? Не своя же худоба, чужая…
Вздохнув, Длугач, поднялся со стула, провел пальцем по усам.
– У меня, брат фершал, у самого хлопот полон рот, не знаю, за чего браться. Все мосты приказывают поправить, лес надо завезти для ремонта сельсовета, разных сводок да сведений цельную гору понаписать… А тут, как на грех, еще одна хвороба навязалась на мою голову…
Он притворил дверь плотнее и заговорил вполголоса:
– Третьего дня вызывали меня в волость, к товарищу Долотову. Захожу, а у Долотова в кабинете уполномоченный гепеу с уезда сидит. Как только я на порог, он зараз до меня. У вас, говорит, товарищ Длугач, на территории сельсовета крупный контрреволюционер хоронится, один белогвардейский полковник по фамилии Погарский. Будто этот полковник в Киеве жил, и к нему Пилсудский своих агентов из Варшавы засылал. Опосля, мол, след полковника нащупали, и он сбежал с Украины, до нас в уезд перебрался. Теперь вроде есть слушок, что он в Огнищанском сельсовете пребывает, будто видали его тут…
Вытащив из кармана висевшей на стуле кожанки кисет с махоркой, Длугач свернул цигарку, сунул ее в неизменный вишневый мундштучок, закурил и уставился на Ставрова.
– Уж я всех наших граждан по пальцам перебрал, прямо не знаю, где его шукать, проклятого полковника. Больше всего у меня подозрение на двоих: на Тимошку Шелюгина и на Антона Терпужного. А я так сам себе думаю: Тимошку не дюже давно из каталажки выпустили, за поджог коммунистической скирды допрашивали, значится, он забоялся бы полковника у себя укрывать, ему уже добре страху нагнали. Остается Терпужный: это гад стопроцентный и еще не пуганый волк. Может статься, полковник сидит где-нибудь у него в погребе или в конюшне.
– В конюшне у Терпужного никого нет, – сказал Дмитрий Данилович. – Утром я у него был, смотрел гнедого жеребчика. У меня кобыла в охоте, думал случить с Антоновым гнеденьким, да отказался: жидковатый конек. Придется на случной пункт вести в Пустополье…
Дмитрий Данилович поднялся, надел картуз.
– Добро, – Длугач протянул руку, – счастливо! Ты только, товарищ фершал, насчет полковника помалкивай, про это ни один человек не должен знать. Ясно?
– Я никому не скажу, – заверил его Дмитрий Данилович.
Из сельсовета он ушел в мрачном настроении и зашагал по верхней, костинокутской дороге. Заходило солнце. На полнеба пылали пурпурные с синевой отсветы заката, предвещавшего назавтра ветреный день. Внизу, меж двух холмов, лежала Огнищанка, вся в красном свете. Под густыми купами деревьев червонели новые, уложенные после голодного года камышовые крыши с ровно подрезанными гребешками. Среди них выделялись две: крытая оцинкованным железом, с двумя фронтонами, коньками и скворечнями крыша дома Терпужного и высокая, выложенная на немецкий манер жженой черепицей – Тимохи Шелюгина.
Отсюда, с вершины холма, Дмитрию Даниловичу хорошо было видно, как дед Силыч поит у колодезного корыта деревенское стадо, а бабы загоняют коров во дворы. По крутой тропинке, мимо двора Петра Кущина, гонит пеструю ставровскую корову Каля. На ней зеленое платьишко, на левом плече она несет коромысло с ведрами, а длинной, зажатой в правой руке хворостиной подгоняет корову.
«Молодец дочка, – думает Дмитрий Данилович, – разом два дела делает, не ленится… Надо будет ей какого-нибудь цветастого ситчика веселенького на платье набрать да хорошие ленты в косы купить… девчонка растет, пора уже ее одевать как следует…»
Вспомнив недавний разговор с женой, Дмитрий Данилович сердито сплевывает: «Чудачка! Спрашивает, уеду ли я из Огнищанки. Зачем? Менять шило на мыло? Жить впроголодь? Нет уж, спасибо. Лучше я тут век доживу, своим хлебом буду питаться и детей помаленьку до ума доведу».
Все же мысль о детях беспокоит Ставрова. Уж очень им круто приходится. У сыновей лица черные, как голенища, руки в мозолях, пятки потрескались. Дочка тоже не вылезает из работы – то коровы, то свиньи, то птица. Жена от зари до полуночи на ногах – в доме управляется, целый день у печки, с ног валится от усталости. А ходят все обтрепышами – от весны до осени босиком, латки за полверсты видно.
«Нет, нет, – машет рукой Дмитрий Данилович, – надо отделить часть денег да всем добрую одежду и обувь справить, а то людей совестно, да и детишек жалко…»
В отличие от жены, которая не знает цены ни деньгам, ни домашним запасам и раздает на сторону все, что под руку попадет, Дмитрий Данилович расчетлив, бережлив, даже несколько скуповат. Прежде чем истратить копейку, он сто раз подумает, взвесит и тратит очень неохотно, точно совершает перед самим собой преступление. Но сегодня у него возникает желание чем-то отблагодарить жену и детей за их тяжелый труд.
«Обязательно, – решает он, – в первое же воскресенье поеду в Ржанск, накуплю разной материи, пусть шьют что хотят. Андрей заказные сапоги и суконные брюки галифе целую зиму выпрашивал – пусть делает, парню шестнадцать лет, пора уж…»
Не доходя до дому, Дмитрий Данилович завернул к Петру Кущину. Тот просил зайти осмотреть жену: по его словам, жена третьи сутки не поднимается с кровати и ничего не ест.
В недостроенной хатенке Кущина пахнет глиной и сосновыми досками. У печки, за дощатой перегородкой, нетерпеливо стучит ногами рыжий телок. Жена, худощавая молодая женщина, лежит на широкой деревянной кровати, откинув голову набок, и дышит, как рыба, выброшенная на песок.
Дмитрий Данилович помыл руки под жестяным рукомойником, присел на край кровати.
– Что с тобой, Мотя? – спросил он, наклоняясь к больной.
– Не знаю, голубчик Данилыч, ничего не знаю, – простонала женщина и глянула на Ставрова темными, неподвижными глазами с расширенными зрачками. – Рвет меня всю ночь, желчью рвет, и голова болит, прямо разламывается.
– Дай-ка руку…
Он пощупал пульс, поставил градусник. Пульс был слабый, замедленный, рука безжизненная.
– Давно это у тебя?
– О-о-ох! – заметалась женщина, – Как с арбы упала, так меня и взяло. Сено мы с Петром возили, он подавал, а я выкладывала… Кони возьми да дерни, спужались, видно, чего-то… Я и упала, думала, убилась…
– Головой ударилась?
– Головой, голубчик, – всхлипнула больная. – Кабы но головой, может, легче было бы…
Дождавшись Петра, Дмитрий Данилович сказал ему:
– У твоей жены, сосед, сотрясение мозга. Ей нужен полный покой. Теленка придется тебе из хаты убрать, чтоб тут не было никакого шума, окна надо немного притемнить. Больная не должна подниматься с постели ни в коем случае. Я сейчас схожу за шприцем, сделаю ей укол и лекарство дам против рвоты. Если не полегчает, надо будет везти в больницу: дело это нешуточное.
– Раз надо, значится, надо, – сказал, повесив голову, Петр, – а только теленка мне девать некуда, забор в коровнике я разобрал, чинить его надо. Так что, Митрий Данилыч, теленочка я в хате оставлю, он никакого вреда не принесет, он же не заразный, чистый телок.
– Ты дурака не валяй! – прикрикнул на Петра Дмитрий Данилович. – Что тебе дороже – жинка или теленок? Он тут такой грохот поднимает, что не только у больного, у здорового голова отваливается. А Матрене нужна полная тишина, чтоб никакого шума не было, понял?
Весь вечер Дмитрий Данилович провел у Кущиных, а когда вернулся домой, дети уже спали. Настасья Мартыновна поставила на стол подогретый борщ, вареники и присела рядом с мужем.
– Сегодня пришли два письма, одно от Александра, другое от Андрюшки, – сказала она. – Александр все про Марину спрашивает, бывает ли она у нас, как живет, с кем встречается. Как видно, только ею он и интересуется.
– Это его дело, – равнодушно ответил Дмитрий Данилович. – Мне уже осточертели разговоры об Александре. Можно подумать, он тебе весь свет застил.
– Почему застил? Просто они поженятся, я давно это чувствовала.
– Ну и пусть женятся, что тебе, жалко, что ли? Или ты хочешь, чтобы Марина до старости ждала твоего брата? Может, его косточки давно уже сгнили, а ты людям поперек дороги становишься, ввязываешься не в свое дело.
Настасья Мартыновна задумчиво подперла щеку рукой.
– Ни во что я не ввязываюсь. Мне только обидно, что Марина так быстро забыла Максима, будто и не жила с ним. Она и на дочку не обращает внимания, а у Таи тоже душа есть, девчонка мучается.
– Погоди! – поморщился Дмитрий Данилович. – Ты рассуждаешь так, вроде Александр уже живет с Мариной. Для чего эта болтовня, не понимаю. – И, чтобы прекратить разговор, спросил коротко: – А у Андрея что?
– Андрюша пишет, что у него все благополучно, – посветлела Настасья Мартыновна. – Занимается хорошо, купил себе два новых учебника, с Таей не ссорится…
Дмитрий Данилович отодвинул тарелку, закурил.
– Будешь ему писать – скажи, что сапоги и брюки, которые он хотел, я ему справлю, пусть только не лодырничает. И остальным всем куплю, что надо, а то дети совсем обтрепались.
Его голос смягчился, он ласково тронул жену за плечо:
– Да и ты, Настя, рано в старухи записалась. Вот поедем вместе в Ржанск, купи там себе на платье, закажи туфли, пальто, приоденься немного. А то ты совсем обабилась, на Сусачиху скоро будешь похожа…
Настасья Мартыновна удивленно подняла глаза, но ничего не сказала. В последние годы ее отношения с мужем становились все более сухими и далекими. Она все свое время, внимание, труд отдала четырем детям, не оставив на долю мужа почти ничего. А он, вначале обиженный этим, высмеивал жену, кричал на детей, потом привык к таким отчужденным, холодным отношениям, примирился с ними, как с неизбежностью, и понял, что тягостную обстановку, сложившуюся в семье, изменить невозможно. Так они и жили: часто ссорились, упрекали друг друга, иногда неделями не разговаривали, но, связанные детьми и пережитыми вместе бедами, уже не представляли себе жизни один без другого и потому считали, что их отношения нормальны, что эти отношения не лучше и не хуже, чем у всех других людей. Минуты скупой, сдержанной ласки просветляли их ненадолго, стыдливо радовали, а потом все начиналось сначала, и этому не было конца…
Весь вечер Ставровы проговорили, сидя у стола и прикидывая, сколько ячменя, отрубей, сала они продадут в Ржанске, чтобы одеть детей и одеться самим. Когда лампа стала чадить, а в курятнике пропел первый петух, супруги улеглись спать.
Рано утром Дмитрий Данилович разбудил ребят, велел засыпать коням половы и спросил, позевывая:
– Кто из вас хочет съездить верхом в Пустополье? Надо кобылу вести на случку. Я напишу записку ветеринарному врачу. А в Пустополье часок можно побыть у тетки Марины, с Андреем повидаться.
– Я поеду, – сказал Федя. – Ромка не любит верхом.
– Ну что ж, поезжай ты, – согласился Дмитрий Данилович. – Скажи матери, чтоб дала тебе позавтракать, подсыпь кобыле овса и поезжай. На обратной дороге остановишься в Казенном лесу, попасешь кобылу. Да не гони ее, пусть шажком идет, помаленьку…
Через час Федя взял войлочную попонку, накинул ее на серую кобылу, подтянул стремена и выехал со двора. Он привык выполнять приказания отца, и, хотя ему очень хотелось проскакать по лесной опушке галопом, он ехал шагом. Жарко пригревало солнце. Слева, в зелени овсов, звонко щелкал перепел, ему отвечал другой, третий… В воздухе кружилась мошка. Вынув из стремян загорелые босые ноги, Федя подремывал, думал о встрече с Андреем и Таей, припоминал, сколько возле леса осталось выкосить сена.
В Пустополье он разыскал Андрея – брат был в кабинете природоведения, – и они вместе повели кобылу на случной пункт. Там, в деревянных денниках, на диво вычищенные, с атласной шерстью, раскормленные и важные, стояли три жеребца. Одного из них, каракового красавца по кличке Ворожей, знакомый Ставровым ветеринарный врач отобрал для случки.
– От этого у вашей кобылицы не жеребенок будет, а змей-горыныч, – сказал он ребятам.
– Ничего, мы и со змеем справимся, не впервой, – с достоинством ответил Федя, посматривая на старшего брата.
После случки кобылу поставили в тенистом углу школьного двора. Андрей, ничего не говоря, перескочил через забор в соседский двор, перекинул оттуда охапку сена и подбросил его кобыле, ласково оглаживая ее чуть вспотевшую шею.
Тая крутилась возле мальчиков, потом позвала их в комнату чай пить. Андрей уже привык к Пустополью, а Федя вошел смущенно, с опаской взглянул на свои запыленные ноги и робко присел на край стула.
– Ой, как ты вырос, Федюша! – воскликнула Марина. – Ну, иди сюда, я тебя поцелую.
Она прижала к груди вихрастую голову Феди, засмеялась:
– Весь пропах сеном и лошадью.
Все дети Ставровых очень любили Марину, но после ее отъезда из Огнищанки Федя отвык от нее и потому сейчас дичился, посматривал украдкой на ее маленькие розовые руки и не знал, куда девать свои, жесткие от мозолей, грубые и неловкие.
Марина напоила детей чаем, велела Феде подождать, вышла куда-то и вернулась с большим свертком.
– Это возьмешь с собой, – сказала она Феде. – Тут халва и печенье, полакомитесь с Калей и Ромой.
– Мама, можно мне подарить Кале куклу, которая в розовом платье? – спросила Тая, прижимаясь к плечу Марины.
– Конечно, можно, – улыбнулась Марина. – Раз тебе так хочется, дари, пожалуйста. Каля будет очень рада.
Андрей закричал из соседней комнаты:
– А я хочу передать Роману книжки и коробку с минералами, я выпросил для него у Фаддея Зотовича!..
Довольный своим пребыванием в Пустополье, Федя выехал домой в третьем часу. Левой рукой он придерживал перевязанный посредине и уложенный на холке лошади мешок с подарками. Хотя обратный путь, как это всегда бывает, показался ему гораздо длиннее, он по-прежнему ехал тихо, жалея кобылу.
До Казенного леса, который невдалеке от Огнищанки тянулся по холмам и лощинам верст на пятнадцать, Федя добрался перед закатом солнца. Помня приказание отца, он решил отдохнуть немного и попасти кобылу. У опушки трава была сбита скотом и припалена солнцем. Федя поехал в глубь леса, посматривая влево и вправо и отыскивая пырей посочнее. Возле узкой, густо заросшей дубняком лощины оказалась подходящая полянка с нетронутым зеленым пыреем.
Разнуздав кобылу, Федя повел ее к траве, некоторое время походил рядом с кобылой, потом вдруг почувствовал, что ему стало страшно. В лесу стояла тишина. На вершинах дубов еще червонели отсветы солнца, а внизу, из лощины, наползали прохладные сумерки. Где-то очень далеко раздумчиво, с перебоями куковала кукушка.
Федя знал, что кривую лощину огнищане называли Волчьей падью: верстах в шести от нее была расположена глухая деревенька Волчья Падь. «А что, если на меня наскочат волки? – подумал Федя. Замирая от страха, он вскочил на лошадь. – Если что случится, я ускачу на разнузданной, а мешок брошу», – решил он.
Но все было тихо. Спокойно пофыркивая, кобыла ела пырей и медленно продвигалась вниз, к лощине.
Вдруг Федя услышал голоса. Совсем близко, за кустами колючей дерезы, разговаривали два человека. Голос одного из них показался Феде знакомым. Мальчик вслушался и разговор, стараясь уловить, о чем идет речь.
– Только вчера мне передали от Савинкова письмо, – говорил мужчина, голос его напомнил Феде кого-то из огнищан. – Он пишет, что собирается к нам и будет здесь в середине лета. Не знаю, как ему удастся пройти через границу. Сейчас на границе очень строго.
Второй голос, низкий и сиплый бас, ответил:
– Такой, как Савинков, пройдет везде.
– Он хотел перебраться через польскую границу. Вероятно, помимо встречи с Пилсудским, его интересуют в Польше Булак-Балахович и Тютюнник.
– Кто?
– Тютюнник.
Тот, что говорил сиплым басом, засмеялся.
– Вы, батенька мой, плохо читаете советские газеты. Полгода назад доблестный генерал-хорунжий Тютюнник пробрался на Украину вместе с неким Дорошенко, председателем подпольной организации «Высшая войсковая рада». Покрутились они оба по украинским городам и весям и убедились, что от их рады остались рожки да ножки – все разбежались. Ну, Тютюнник предстал перед красными властями, ударил челом и в знак благодарности за прощение передал им чуть ли не весь петлюровский архив.
– Все бегут, сволочи! – мрачно проговорил знакомый голос. – Оцениваю я наши перспективы, и тоскливо мне становится… Пропала культура, исчезает цивилизация, место мыслящего человека занял дикарь, темное, двуногое существо – большевик. Слово-то какое! Боль-ше-вик!
– Положим, у этих самых большевиков тоже не очень благополучно. Сейчас от них откалывается Троцкий, завтра отколется Зиновьев, и начнется всеобщая свалка. Вот тут-то, друг мой, мы и должны быть наготове. Ради этого стоит жить.
– Я умирать не собираюсь. Но мне надоело идиотское ожидание. Пришло время мстить…
Порыв ветра заглушил окончание фразы. Федя сидел неподвижно, вслушиваясь в странный разговор. Его подмывало объехать дерезу и посмотреть, кто это говорит знакомым голосом, но он остался на месте, понимая, что его попытка увидеть говоривших может окончиться плохо.
– Между прочим, вам, Константин Сергеевич, следует быть начеку, – сказал человек, который говорил о мести. – Мне известно, что нашего председателя сельсовета Длугача вызывал к себе уполномоченный гепеу. Я не знаю, о чем у них шел разговор, но жена Длугача сказала моей так называемой жене, что гепеу ищет какого-то белогвардейца.
– Что же вы раньше об этом не сообщили? – прохрипел бас. – Такие вещи, сотник, не оставляют под конец разговора…
Он помолчал и заговорил тише:
– Далеко уходить мне нельзя. Примерно в этом районе должна состояться моя встреча с человеком, посланным Врангелем, и если удастся, то и с Савинковым.
– Что же делать?
– Не думаю, что чекисты догадаются искать меня в лесу. Если вы ни разу не допустили неосторожности, доставляя мне продукты, никому не придет в голову рыскать по лесу в поисках одного человека. Агенты гепеу будут обыскивать хаты, но только не лес.
– Как знать…
– Что же вы советуете? – спросил бас.
– Я думаю, нам на какое-то время надо прекратить наши встречи. В ночь под субботу я привезу вам побольше муки и сала и не стану появляться до самого приезда Савинкова.
– Захватите с собой четверть хорошего самогона, – сказал бас. – Что может быть приятнее в моем положении! Кроме того, не забудьте привезти спичек и какой-нибудь полушубок или одеяло. Ночи все же прохладные.
– Оружие у вас надежное?
– Два браунинга и маузер.
– А патроны?
– Обоймы рассованы по всем карманам.
– Значит, вы решили остаться в этой землянке? – помедлив, спросил знакомый Феде голос.
– Нет, из леса я пока уйду, – твердо ответил бас.
– Куда?
Обладатель баса засмеялся:
– Об этом не спрашивают, сотник. Я привык полагаться только на самого себя и в случае опасности не открываю места своего пребывания даже самым лучшим друзьям. Это вернее.
– Но может возникнуть необходимость обязательно увидеться с вами, если Савинков появится скорее, чем мы думаем. Как быть тогда?
– В этом случае…
Серая кобыла, подняв голову, заливисто заржала. Обезумевший от страха, Федя, придерживая мешок, ударил ее пятками босых ног и погнал вскачь.
Уже выехав на дорогу и увидев внизу Огнищанку, он перевел дух, пустил кобылу шагом и стал мучительно вспоминать, где же он слышал голос одного из лесных собеседников. Но так и не вспомнил.
5
Стоя вполоборота у трехстворчатого зеркала в ореховой раме, Пепита легкой пуховкой припудривала шею. Сегодня на пей не было ни бриллиантов, ни ее любимого платья. Тем не менее она одевалась тщательно, точно вечером ее ожидало всегда по-новому волнующее выступление на сцене лондонской оперетты. Пепита уже потянулась к тонкому, как паутинка, кулону с крупным опалом, но опустила руку, вспомнив, что она не в Лондоне, а в парижской гостинице, что в театр ей ехать не нужно и что ее новый, второй по счету муж, капитан Джордж Сидней Рейли, просил ее одеться как можно скромнее. Он прибавил, что в девятом часу их будут ждать очень влиятельные лица.
Нет, Пепита не была довольна ни мужем, ни платьем. Джорджу надо бы знать, что любое влиятельное лицо знает ее, Пепиту, а она в этом дурацком лиловом платье, прикрывшем ее прославленные поэтами колени, скорее похожа на жену захудалого клерка.
– Вы готовы? – раздался за дверью нетерпеливый голос мужа.
– Да, войдите, – покорно вздыхая, ответила Пепита.
В комнату вошел капитан Рейли в сером костюме. Рассеянно оглядев туалет жены, он приоткрыл дверь:
– Прошу…
Они вышли на улицу. У подъезда гостиницы, сверкая хромированным радиатором, стоял огромный «роллс-ройс». Пожилой шофер с кирпично-красным лицом и седыми волосами небрежно поклонился Пепите и не пошевельнул и пальцем, чтобы помочь войти в машину ей и ее мужу. Даже дверцу не открыл. Удивило Пепиту и то, что шофер не спросил Джорджа, куда ехать, дал сигнал и повел машину по ярко освещенной улице.
– Джордж, мне сегодня не нравится ваше поведение, – сказала Пепита. – И если мое несчастное платье вызовет…
– Простите, – перебил Рейли, – я забыл представить вас друг другу. Моя жена миссис Рейли, сэр Гарри…
Не оглядываясь, шофер кивнул головой. Даже под слоем пудры можно было заметить, что Пепита побледнела. Как же она сразу не увидела, что на плечи шофера накинут легкий, серебристого цвета плащ, а рядом, на сиденье, лежат его шляпа и дорогая трость? Так вот он какой, некоронованный король, знаменитый нефтяной магнат. Говорят, самый богатый человек империи. Пепита слышала, что сэр Гарри настолько уверен в близком падении советского режима, что совсем недавно купил у русских эмигрантов Манташева и Лианозова бакинские нефтяные промыслы. Джордж рассказывал, что у сэра Гарри и жена русская, какая-то умопомрачительная красавица из эмигранток, и что он уже подарил ей Баку. «Вот это подарок!» – вздохнула Пепита, украдкой посматривая на крепкий, ровно подбритый затылок шофера.
Автомобиль пролетел глухими, темными улицами и остановился у высоких, тяжелого литья ворот. Ворота открылись, «роллс-ройс» бесшумно вкатился во двор. Сидней Рейли подал жене руку:
– Прошу вас…
Вместе с Пепитой он прошел мимо большого, скуповато освещенного дома в боковой флигель, где их встретил горбоносый, оливково-смуглый лакей в желтом бешмете, с кинжалом на поясе, почтительно поклонился и проводил в круглую, увешанную текинскими коврами комнату.
– Что за экзотика! – воскликнула Пепита, сняв шляпу и оправляя волосы. – Тут нет даже зеркала, только ковры и подушки…
– Это дом Леона Манташева, – ответил Рейли. – Вы слышали о нем – русский эмигрант, нефтяник. Собственно, он не русский, а из восточных кавказцев, богач. Недавно Манташев умудрился получить от сэра Гарри девятнадцать миллионов франков за нефтяные участки в Советской России.
– А сейчас чем он занимается? – с наивным любопытством спросила Пепита.
– Покупает и продает скаковых лошадей, – улыбнулся Рейли, но тотчас же погасил усмешку и взял Пепиту за руку. – Я не хочу скрывать от вас ничего, – серьезно и строго сказал он, целуя слабо пахнувшую духами ладонь жены. – Так же как и я, вы ненавидите русских большевиков. Целью моей жизни является их уничтожение. Мы с вами приехали на совещание, которое должно определить наши ближайшие шаги. На совещании будут присутствовать руководители русского Торгпрома Денисов, Рябушинский, Лианозов, Манташев, Чермоев, Третьяков, а также сэр Гарри и неофициальный представитель генерального штаба одной из держав. Кроме того, в совещании примут участие – разумеется, без оглашения этого – ответственные сотрудники некоторых посольств…
– А ваш друг Борис Савинков? – спросила Пепита. – Он тоже здесь?
Рейли кивнул:
– Конечно, Савинков – наша главная ставка в очень-очень крупной игре. Скоро мы с вами проводим его в Советскую Россию. Он все подготовит для выступления, а мы нанесем решающий удар и к зиме покончим с большевиками.
Пепита погладила руку мужа, приложила ее к своей щеке, глянула на Рейли прекрасными, искусно подведенными глазами.
– Мне, мой друг, не совсем понятна цель моего присутствия здесь…
– Это желание нашего соотечественника сэра Гарри, – сказал Рейли. – Его жена сейчас у Манташева, и он не хочет оставлять ее одну.
– Разве Манташев не женат?
– Какой там! – махнул рукой Рейли. – Он меняет любовниц, как скаковых лошадей…
Через четверть часа сэр Гарри представил супругов своей жене, выкурил трубку и, взглянув на часы, повел массивной челюстью:
– Пора.
Рейли поклонился дамам и сказал:
– Надеюсь, у вас найдутся общие интересы и вы не будете скучать…
В большом зале, где были расставлены столы с закусками и винами, уже сидели и стояли участники предстоящего совещания. Они знали, что исполнители их решений найдутся, что сами они, властители жизни, не будут подвергать себя опасностям, а потому могут оставаться спокойными, выдержанными и элегантными. Ждали только Савинкова. Он опаздывал. Если бы это сделал кто-нибудь другой, денежные воротилы возмутились бы, но в данном случае пришлось смириться: опаздывал не простой смертный, не рядовой исполнитель их воли, а будущий диктатор обновленной России…
Савинков вошел в зал без доклада, угрюмый и злой, похожий в своем наглухо застегнутом черном сюртуке на агента похоронного бюро. Он небрежно поклонился и сел в углу, в тени густой пальмы.
Совещание открыл председатель Торгпрома Николай Хрисанфович Денисов, маленький чернобородый человек с ядовитой усмешкой на губах и нетрезвыми, но внимательными глазами.
– Руководители Российского торгово-промышленного и финансового союза решили в ближайшее время осуществить самые радикальные меры по восстановлению хозяйственной жизни в России, – осторожно подбирая слова, сказал Денисов. – Как известно, после смерти Ленина в большевистской партии начался разброд, что мы обязаны использовать. Именно для этого в Советскую Россию должен отправиться человек, объединяющий все звенья обширного плана…
Денисов посмотрел в сторону Савинкова и продолжал речь тем же деревянным голосом:
– Отнюдь не предрешая форму государственного устройства России, мы, господа, очевидно, согласимся все, что диктатура, возглавляемая лицом, снискавшим особую популярность своими беспощадными действиями против большевиков, будет вначале наиболее приемлемой для всех нас формой правления…
– Почему вначале? – усмехнулся сидевший на диване красавец Манташев. – Не только вначале… без диктатуры мы наш народ в руках не удержим.
Денисов поднял маленькую сухую руку:
– Как только особая группа будущего нашего диктатора, привлекая на первых порах на свою сторону оппозиционеров-троцкистов, начнет восстание против Центрального Комитета, Англия, Франция, Польша, Румыния, Югославия и Финляндия официально заявят о непризнании большевистского правительства и начнут военные операции против Советов. Одновременно, по нашему сигналу, подпольные группы меньшевиков поднимут в Грузии вооруженное восстание против Москвы… Об этом мы договорились здесь, в Париже, с господином Жордания, и он уже отправил в Грузию соответствующий приказ своим подчиненным…
Легким движением руки Денисов придвинул к себе рюмку с коньяком, полюбовался ее янтарным отсветом на белой скатерти и снова отодвинул на прежнее место.
– Что касается государственных границ будущей России, то они, вероятно, подвергнутся некоторому пересмотру, но мы вряд ли сможем сейчас определить рамки этого пересмотра.
Трубка дремавшего в кресле сэра Гарри погасла. Внезапно он приоткрыл глаза и проговорил отрывисто:
– Перед моим отъездом в Париж мне было сообщено, что проблема Кавказа уже рассматривалась вами и вы решили соблюсти интересы мирового хозяйства, связанные с нефтью. Как понять это заверение?
– Да, относительно Кавказа был разговор, – ответил Денисов, – и мы пришли к единогласному решению: отделить Кавказ от России и объявить его независимой Закавказской федерацией… разумеется, с соблюдением интересов Англии и Франции.
– А как вы распорядитесь нефтяными источниками? – с грубой прямотой спросил сэр Гарри.
– Нефтяные источники, как и все национализированные большевиками ценности, немедленно будут возвращены прежним владельцам, – твердо сказал Денисов. – В этом не может быть никакого сомнения…
Сэр Гарри, усмехаясь, повел плечом в сторону Манташева:
– А если прежние владельцы, находясь в эмиграции, уже успели продать свои промыслы иностранцам?
– Мы, слава богу, признаем, в отличие от большевиков, законность торговых сделок, – улыбнулся Денисов. – Конечно, в таких случаях известные ценности будут переданы тем лицам, которые по завершении соответствующей сделки оказались новыми законными владельцами указанных ценностей.
Манташев добродушно захохотал:
– Одним словом, сэр, мои нефтяные промыслы стали вашими. Это так же верно, как то, что ваши деньги стали моими.
В зале засмеялись. Кто-то сдвинул кресло, потянулся к шампанскому. Зазвенели бокалы.
– Очевидно, господа, наше совещание еще не закончено? – раздался глуховатый голос Савинкова. – В данную минуту меня не столько интересует результат нашей борьбы, о которой здесь излишне много говорилось, сколько практическая подготовка к этой борьбе.
