Текст книги "Сотворение мира.Книга первая"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
– Можешь быть уверен, что я не побегу, – угрюмо сказал Андрей.
– Ха! Слышишь, Пашка? – засмеялся Виктор.
Флегматичный Павел, приминая черную мохнатую шапку, раздвинул в улыбке пухлые губы и промямлил невесело:
– Побежишь, Андрюша, аж пыль столбом встанет.
– Приходи в воскресенье, мы тебя познакомим с этой девочкой, – сказал Виктор. – Ее зовут Еля Солодова, она учится в нашей школе, в пятом классе, и если ты не умрешь, то я, дурак и ничего не понимаю…
Андрей ухмыльнулся:
– Можешь заранее себя считать дураком!
– Посмотрим! – зловеще сказал Виктор.
В воскресенье, как было условлено, Андрей, наспех поужинав, натянул полушубок, папаху и пошел в школу. Дождя не было. Установился тихий лиловый вечер. Тонкая корочка изморози поскрипывала под ногами. В воздухе пахло снегом, и Андрей почувствовал на разгоряченном лице трепетное прикосновение первой одинокой снежинки. Он остановился среди двора, взволнованный, радостный, возбужденный неизъяснимо прекрасным ощущением жизни, как будто слетевшая с неведомых высот снежинка впервые дала ему познать красоту и счастье того, что он живет на земле, дышит чистым воздухом, может полюбить и полюбит ту, которая станет для него самой лучшей…
Андрей вошел в класс. Адриана Сергеевича еще не было. На партах и подоконниках сидели, негромко переговариваясь, ученики. Вечер уже затемнил большую комнату, наполнил ее сумерками, только на одной стене, против окна, еще угадывались розовые, еле заметные отсветы угасшего дня.
– Это ты, Андрей? – раздался голос Виктора. – Иди сюда!
Распахнув полушубок, Андрей подошел к крайнему окну. Виктор чиркнул зажигалкой и сказал совсем тихо:
– Чего же ты стоишь? Иди знакомься! Вот Еля Солодова.
Освещенная неверным светом зажигалки, у окна стояла стройная девочка в сапожках, в синем пальто и серой вязаной шапочке. У нее было светлое, нежной белизны лицо, чуточку большой, но красиво и мягко очерченный рот, круглый капризный подбородок. Из-под шапочки, сбившись набок, свисала негустая темно-каштановая коса, повязанная лиловой лентой. Пряди слегка вьющихся волос не закрывали чистый выпуклый лоб девочки. Но самым удивительным в ней были глаза: светло-серые, с темными ресницами, с быстрым и пристальным взглядом.
– Что же вы молчите? – сдерживая смех, спросила девочка. – Меня зовут Еля, Елена… а вас?
– Он уже не может отвечать! – торжественно, но не без злорадства возгласил Виктор. – Он умер и приглашает всех нас на свои похороны!
Еля засмеялась, и ее звонкий, как серебряный колокольчик, смех больно резанул Андрея но сердцу.
– Нет, как видите, я не умер, – грубо ответил он. – До свидания. Зовут меня Андрей, фамилия Ставров, если вас это интересует. Желаю вам весело провести время с вашими живыми покойниками.
Он сорвал с себя шапку, шутовски раскланялся и, натыкаясь на парты, пошел к выходу. Остановился далеко от школы, в глухом, незнакомом переулке. Тут была строгая, нерушимая тишина осеннего вечера. Андрей постоял немного, злой и смущенный, но, вспомнив холодную снежинку и смеющийся рот сероглазой Ели, улыбнулся:
«Так тебе и надо…»
Когда Андрей вернулся домой, он увидел, что Марина сидит на кровати в слезах, а Тая, забившись в угол, бесцельно перелистывает книжку.
– Что ты, тетя Мариша? – испугался Андрей. – Что-нибудь случилось?
Марина вздохнула, провела мокрым платком по лицу.
– Ничего особенного, мальчик. Ты все равно ничего не поймешь…
Она поднялась с кровати, села у стола и, придвинув лампу, занялась тетрадями. Андрей пошел к себе в кухоньку готовить уроки. Через несколько минут, неслышно ступая по полу босыми ногами, к нему вошла Тая. В глазах ее застыло выражение злого упрямства.
– Ты знаешь, почему мама плачет? – прошептала Тая. – Она получила письмо от дяди Александра… Наверно, дядя Александр хочет, чтобы мама вышла за него замуж, а она боится, думает, что папа еще вернется.
– Может, твоего папы давно в живых нет, – возразил Андрей. – Сколько лет уже прошло, как он пропал!
Глаза Таи сверкнули.
– Неправда, папа жив! Только он, наверно, где-нибудь очень далеко, так далеко, что и письма оттуда не доходят.
Из соседней комнаты донеслось приглушенное всхлипывание Марины.
– Пусть плачет! – дернула худым плечиком Тая. – Я знаю, что папа жив, и буду ждать его, пока не умру…
На секунду задумавшись, Тая схватила Андрея за руку и зашептала, заикаясь, от волнения:
– Знаешь что?… Я сейчас напишу папе письмо… Может быть, почта найдет его. Завтра я сама сбегаю на почту, попрошу, чтобы папу хорошенько поискали.
Вырвав из тетради листок бумаги, она прижалась к углу стола и, прикусив кончик языка, стала писать: «Милый мой, дорогой папочка! Где ты живешь? Почему ты ни одного словечка не напишешь нам с мамой? Если бы ты знал, милый папа, как я скучаю по тебе и жду тебя каждый день, ты бы хоть одну строчечку написал, что ты жив и вернешься домой…»
Тая уже не могла сдержать себя. На письмо закапали слезы, оставляя на шершавой в клеточку бумаге водянисто-лиловые кляксы. Сердито размазывая слезы смуглым кулачком, Тая закончила письмо, пожевала хлебный мякиш, заклеила листок и сверху написала:
«Дорогая почта всего Союза Советских Социалистических Республик! Я ищу папу. Пожалуйста, помогите мне, вручите ему это письмо. Его имя, отчество и фамилия – Максим Мартынович Селищев».
2
На дальнем Севере, между мысом Уэлен и мысом Уэльс, посредине Берингова пролива, есть два острова – Большой Диомид и Малый Диомид. Их разделяют пять с половиной километров неприветливо-хмурой, оловянного оттенка воды, которая кажется пестрой от множества льдин и несомых волнами комьев тяжелого потерявшего цвет снега.
Пустынны угрюмые воды пролива. Редко-редко пролетит над ними странно белесая, гонимая ветром птица. Тут часто бушуют снежные метели, встают густые туманы. Но если заплывет в эти суровые места одинокое судно, перед глазами людей в призрачной дымке, как два брата, встают острова Диомида. Темными остриями ножей поднимаются из воды их косо срезанные, одинаково крутые берега. Вершины прибрежных холмов покрыты снегом.
Всего пять с половиной километров разделяют острова Диомида, но именно тут, в этом месте, пролегла помеченная на картах мира резкой чертой государственная граница: остров Большой Диомид принадлежит СССР, остров Малый Диомид – Америке.
В пасмурный осенний день в эскимосском чуме на Малом Диомиде у дымного очага сидели три человека. Грубо выложенный каменный очаг чадил, не давая никакого тепла, люди не снимали меховых унтов и шапок, терли окоченевшие на морозе руки и передавали друг другу термос с подогретым спиртом. Хозяин чума, молчаливый эскимос-охотник, по собачьей упряжке и по обветренным лицам людей определил, что путники прибыли издалека. Все трое валились с ног от усталости и успели зарасти бородами.
Это были Максим Селищев, Гурий Крайнов и их недавний приятель, пожилой американец-рыбопромышленник Джемс Хент. Веселый сангвиник с медно-красным лицом и мускулистой фигурой боксера, мистер Хент летом встретился с казачьими офицерами в поместье графа Вонсяцкого, где их познакомил вездесущий Борис Бразуль. Русские, по мнению Хента, оказались хорошими парнями, и он предложил им ехать вместе с ним на Аляску, где ему предстояло совершить крупную коммерческую операцию. «Вместо нудной работы на какой-нибудь плантации, – сказал мистер Хент, – отправляйтесь со мной, и вы вернетесь в Штаты с кучей долларов в кармане».
Крайнов и Селищев согласились. Они приехали с Хентом в Фербенкс, спустились по Юкону до Котлика, а оттуда моторная шхуна доставила их вместе с собачьей упряжкой на остров Малый Диомид.
Когда хозяин-эскимос подбросил в очаг мерзлого мха, а крепкий спирт зарумянил щеки путников, мистер Хент осклабился и спросил, слегка коверкая русский язык:
– Можно надеяться, что вы отогрелись?
– Теперь немножко легче, а то дышать было трудно, – отозвался Крайнов.
– Аляска – неласковая страна, особенно осенью и зимой, – помедлив, сказал Хент. – Чтобы жить тут, надо иметь привычку.
Затем мистер Хент повернулся к хозяину чума и повелительно заговорил с ним по-английски:
– Парень из бухты к тебе заходил?
– Да, сэр, – поклонился эскимос. – Он был на нашем берегу четыре дня назад.
– Он что-нибудь оставил для меня?
– Он принес много песцовых шкурок и просил их передать человеку по имени Джемс Хент, – объяснил эскимос. – Он сказал, что Джемс Хент приедет из форта Котлик и возьмет шкурки.
– Еще что он говорил?
– Ничего, только дал мне пять долларов.
– Хорошо, – кивнул американец. – Я Хент и прибыл из форта Котлик. Вечером отдашь мне шкурки, которые принес человек из бухты.
Робко отодвинув звонкие от мороза оленьи шкуры, в чум вошла коренастая эскимоска, а с нею трое скуластых ребят, от которых издалека несло запахом рыбьего жира. Скосив на гостей темные глаза, женщина молча прошла в дальний угол чума и утащила за собой ребят.
– Не люблю эскимосов, хотя и жалею их! – сморщился мистер Хент. – Бедный и грязный народ. Они живут на земле только для того, чтобы распространять инфекционные болезни.
Ему никто не ответил, и он, завернувшись полами лисьей дохи, задремал. Крайнов тоже вскоре уснул. Хозяин чума, подвернув под себя ноги, разжег длинную трубку и закурил. Синеватый дымок его трубки, смешиваясь с дымом очага, потянулся к верхнему отверстию чума с краями, закопченными до черноты.
Максим не спал. Глухое, но навязчивое беспокойство не оставляло его. Летом, покидая Болгарию, он был уверен, что отыщет в Америке тихий угол, где можно будет спокойно дожить до счастливых времен и вернуться на родину, к семье. Но с первого же дня приезда он понял, что его надежды разлетаются как дым. Приехал он в Америку без гроша и вынужден был попросить денег у Крайнова. Тот охотно дал Максиму триста долларов.
Крайнов намекнул Максиму на то, что с помощью Хента им безусловно удастся пробраться в Россию. «Как пробраться? Нелегально?» – спросил Максим. Крайнов ответил: «Почему нелегально? Хент – один из директоров рыболовной концессии на Камчатке и отлично знает кое-кого из видных советских хозяйственников. Он сможет устроить наше возвращение вполне легально». Уверенный в том, что одностаничник и однополчанин не подведет товарища, Максим согласился ехать с Хентом на Аляску.
Теперь, лежа в дымном эскимосском чуме, он думал о том, как повернется его судьба и какую роль может сыграть в этом добродушный, веселый Хент.
«Ладно, завтра разберемся, – ворочаясь, размышлял Максим. – Говорят, утро вечера мудренее. Ни на какую аферу я не соглашусь, а если это случится, вернусь с этого проклятого острова в Штаты – и все…»
Ночь показалась Максиму бесконечной. Он то ненадолго забывался в беспокойном сне, то усаживался у очага, смотрел на неподвижного эскимоса и курил отсыревшие сигареты.
После полуночи, вынув из мешка вязку оттаявшей рыбы, Максим вышел к собакам. Была темная, беззвездная ночь. Крутила снежная метель, где-то слева, неподалеку, бесновалось, шумело море. Нажав кнопку карманного фонаря, Максим провел лучом по снегу и увидел полузасыпанных снегом собак – они лежали, сбившись в кучу, только свирепый, похожий на волка вожак лежал в стороне. Учуяв Максима, он поднялся, навострил уши и заворчал.
– Урс, ко мне! – позвал его Максим.
Все собаки вскочили. Максим раздал им рыбу и, подождав, пока они, грызясь и скуля, доели ее, пошел в чум. Уснул он только перед рассветом, закрыв лицо пахнувшей дымом оленьей курткой.
Утром, выпив горячего кофе с коньяком, мистер Хент вынул из рюкзака большой бинокль и предложил Максиму и Крайнову совершить прогулку.
– Пойдемте, джентльмены, я покажу вам вашу несчастную родину, – серьезно, без улыбки, сказал Хент.
Они пошли к берегу. Ветер утих. Все вокруг было белым от глубокого снега, только небо, холодное, тусклое, отливало матовой желтизной. Над четырьмя чумами, стоявшими поодаль, столбами вился сизый дым.
На высоком берегу мистер Хент и его спутники остановились. Внизу, испещренное плывущими по свинцово-зеленоватой воде льдинами, грохотало о прибрежные скалы неутихающее море.
Хент протянул Максиму бинокль и сказал торжественно:
– Мистер Селищев! Взгляните на вашу родную землю! Вот она, совсем близко, в трех милях от вас!
Сердце Максима дрогнуло и сжалось, будто кто-то сдавил его железными клещами. Он молча взял бинокль.
Да, это сияла его земля, земля его отцов и дедов. Белая, повитая легкой морозной дымкой, она мерцала снегами, синеватыми тенями холмов; и над ней прекрасно и строго светилось такое же неяркое небо. Три года прошло с того дня, как Максим покинул свою землю, но ему казалось, что прошла вечность. Нет, он ни разу в жизни не бывал на этом незнакомом ему острове, на который сейчас смотрел, не видел его темных, железного оттенка скал, его снегов, этих островерхих чумов, над которыми вьется едва заметный дымок. Но он знал – это была его земля. Где-то там, за белыми холмами, далеко-далеко, у реки, которая называется Дон, на тихом станичном кладбище темнеют неприметные бугорки – могилы его деда, отца, братьев. Там, в станице, должно быть, и сейчас стоит старый, с двумя крылечками дом, в котором смуглая женщина-казачка тридцать лет назад родила его, Максима Селищева, и он называл ее ласковым словом «мама», теперь уже забытым… Неведомо где живут сейчас оставленные им самые дорогие, самые близкие ему люди – его жена и дочь…
– Я понимаю ваше горе и сочувствую вам, – сдержанно сказал мистер Хент, касаясь рукой локтя Максима.
Подумав и сдвинув брови, точно сдерживая в себе внезапно нахлынувшие чувства, он заговорил:
– У вас только одно препятствие, мешающее вам соединиться с близкими. Это препятствие – большевики. Они лишили вас родины, заставили скитаться на чужбине, разлучили с семьей. Они поработили ваш народ, разрушили святыни, породили голод, страх и унижение. Большевики должны быть уничтожены, и цивилизованный мир уничтожит их. Это произойдет не очень скоро, но вы должны помочь честным людям выполнить их святую миссию.
– Прошу извинить, мистер Хент, – глухо сказал Максим, – но я уже потерял способность бороться и вышел из строя.
Хент засмеялся, покровительственно похлопал Максима по плечу.
– Мы это понимаем и отнюдь не собираемся заставлять вас бороться. Ваша задача будет гораздо скромнее. Вы уедете на свою родину как американский гражданин и будете работать в управлении нашей концессии. Свою жену вы безусловно найдете, а американский паспорт гарантирует от посягательств чекистов. А через два-три года вы с семьей, если пожелаете, вернетесь в Америку. Вот и все.
Он выжидательно помолчал, но, поняв, что Максим сейчас не в состоянии говорить, повернулся к стоявшему в стороне Крайнову:
– А вы что скажете на это, мистер Крайнов?
Тот пожал плечами:
– Каждый из нас отвечает за себя, мистер Хент. Мой друг еще будет иметь время подумать, не правда ли? Что касается меня, то я поеду хоть к черту на рога, лишь бы не сидеть сложа руки и не быть на положении кролика.
– Хорошо, джентльмены! – сказал Хент. – Давайте вернемся в чум и там продолжим разговор, а то я, по правде говоря, продрог.
Движением руки Хент удалил из чума хозяев, уселся поудобнее и заговорил, обращаясь преимущественно к Максиму:
– Человеку одинокому, не имеющему за спиной поддержки, трудно рисковать собой даже ради самых высоких идеалов. У русских, кажется, есть такая поговорка: «Один в поле не воин». Это умная и правильная поговорка. Я понимаю, почему вы, Селищев, разочаровались в борьбе. После разгрома белых армий вы, как и все ваши товарищи, почувствовали себя слабым, не пригодным ни к чему человеком и решили выйти из борьбы и ждать в сторонке. Я даже думаю, что вы стали колебаться и спрашивать себя: не правы ли большевики? Все это произошло только потому, что вы солдат разгромленной армии.
Он понизил голос, сказал, жестко отделяя фразу от фразы:
– И большевики и мы просчитались. Большевики ждали мировой революции и думали, что вся планета мгновенно станет красной. Как известно, этого не произошло. Мы же полагали, что большевизм в России рухнет под первыми нашими ударами, как карточный домик, и на земле восстановится порядок. Увы, этого также не случилось. Мир оказался расколотым, как грецкий орех. Оба противника готовятся к длительной, многолетней борьбе, в которой нужны не только силы, но и хитрость, выдержка, злость, терпение, изворотливость, а самое главное – организация.
Хент потер ладонь о ладонь, прищурил острый голубой глаз.
– Теперь война против большевиков примет иные формы, гораздо более сложные. Вы знаете, что такое древоточец? Этакая буровато-серая бабочка с полосатым брюшком. По вечерам, когда стемнеет, она летает в лесу и кладет в кору деревьев яйца, много яиц – до тысячи. Из яиц древоточца потом образуются тихие, незаметные шестнадцатиногие гусеницы мясного цвета. Они втачиваются под кору дерева и выгрызают в стволе длинные кривые щели. Понимаете? Щель за щелью – сегодня, завтра, послезавтра. По виду этого не заметно, а в один прекрасный день могучее дерево рушится и пропадает. Тысячи таких тихих людей-древоточцев скрытно экспортируются в Советскую Россию. Они, как гусеницы, уже втачиваются, проникают на заводы, в учреждения, в села, в города, в Красную Армию.
Есаул Крайнов, который почти все время молчал и был угрюм и раздражен, сказал сердито:
– Такая скрытая борьба может растянуться на десятилетия, а у нас, русских, в народе говорят: «Пока взойдет солнце, роса очи выест».
Хент повернулся к нему:
– Ничего не поделаешь. Тем не менее бороться надо, потому что не только Россия, но и все цивилизованные страны могут оказаться перед катастрофой…
Максим вслушивался в то, что говорил сидевший у очага Хент, позевывал и думал с отвращением: «Ишь ты! Древоточцы! Не хочу я быть древоточцем, гусеницей, мокрицей! Ну ее к черту, эту их камчатскую концессию! Никуда я не поеду…»
Один за другим потянулись пасмурные, нудные дни. Дожидаясь известий с Камчатки, Хент объезжал остров, встречался с охотниками-эскимосами, за бесценок скупал у них шкурки голубых песцов, разные фигуры из кости, амулеты и украшения. Иногда его в этих поездках сопровождали Максим или Крайнов. Иногда же Хент доверял Максиму самостоятельные поездки, заботливо укладывал на длинные нарты бутылки виски, ящики с патронами и предупреждал, посмеиваясь:
– Вы только филантропией не занимайтесь. Любую сделку начинайте стаканами виски и помните о коммерческой выгоде. Цена у меня стандартная: за песцовую шкурку – пять патронов, за хорошее изделие из кости – полстакана виски…
С глубоким раздумьем, грустью и жалостью наблюдал Максим убогую жизнь эскимосов. В какой бы чум он ни заезжал, везде он видел одно и то же: разъеденные трахомой глаза детей и взрослых, изжеванные цингой десны, унылые, обветренные лица, дымные углы, грязь. Он понимал, с каким трудом доставалась эскимосу драгоценная шкурка песца, за которую по приказу Хента надо было платить пять копеечных патронов, и ему было стыдно за Хента, за себя, за всех людей, которые допускали этот жестокий, бессовестный обман. Понимая свое бессилие, Максим покорился тому, что есть, и решил выжидать.
Непредвиденный случай снова – в который раз! – круто изменил судьбу Максима.
Однажды, выехав из отдаленного эскимосского стойбища, он был застигнут страшным бураном. Собачья упряжка мчалась по снежной равнине, и Максим решил положиться на чутье ее вожака. В лицо Максиму бил резкий, обжигающий кожу ветер. Вокруг бесновалась белесая мгла. Меховые унты, шапка и куртка сразу покрылись снегом, глаза стали слезиться. «Неужто не вынесу? – испугался Максим. – Если только окоченею, погибну…»
Расстилаясь в волчьем поскоке, серый вожак мчался все быстрее, и за ним, окутанная облаком взвихренного снега, неслась вся упряжка. Два или три раза Максим едва удерживался на узких нартах. Это испугало его. Он слышал от Хента, что выпавший из нарт путник никогда не сумеет вернуть собак и наверняка замерзнет в снежной пустыне.
Он не знал, сколько времени продолжалась сумасшедшая скачка, но по замедлявшемуся бегу собак понял, что они устали и что пришло время дать им отдых. Проехав еще минут пятнадцать, он остановил собак и бросил им по одной рыбе. Но они не стали есть, а стояли, опустив головы, высунув языки, и надрывно, с перебоями дышали. Потом они съели рыбу и стали выгрызать на лапах намерзший между пальцами снег.
Максим сидел на нартах, положив на колени карабин и поглядывая назад. Сзади вился едва заметный следок узких полозьев, ветер гнал снежную гриву поземки.
– Пошли! – крикнул Максим, торопливо взмахнув шестом, и послушная упряжка понеслась по равнине.
Утеряв направление, Максим, не зная этого, дважды сбивал собак с правильного пути. С каждой минутой ему все труднее становилось дышать; он лежал, закрыв глаза, вслушиваясь в свист ветра, в повизгивание собак.
Обрывками мелькали у него мысли о родной земле, которую он видел совсем близко, о Марине, о своей нерадостной, злой судьбе. Ему уже так надоело бороться с этой судьбой, что на какой-то миг появилось желание плюнуть на все, соскочить с нарт, распластаться на снегу и умереть. Но он отогнал нелепое, испугавшее его желание и, подбадривая себя, закричал на собак:
– Га-ааа! Поше-оол!
И собаки помчались на север…
Временами сознание оставляло Максима. Он лежал на животе, бессильно уронив голову, и ему казалось, что он проваливается куда-то в багряную пустоту. Он уже не чувствовал, как собаки, повизгивая, спотыкаясь и падая от усталости, доволокли нарты до обледенелой береговой кромки и остановились.
Неподалеку от берега курсировало небольшое судно – американский рыболовный сейнер «Святой Фока». Один из матросов заметил на берегу собачью упряжку и доложил капитану. Пожилой капитан-норвежец долго наблюдал за упряжкой в бинокль, а потом приказал спустить моторный бот и узнать, что происходит на острове. Матросы отправились на берег и привезли на судно потерявшего сознание человека, трех собак, нарты и заряженный карабин. На берегу, как доложили матросы, остались четыре мертвые собаки.
В эту же ночь сейнер «Святой Фока» покинул Берингов пролив, в темноте обогнул остров Малый Диомид и взял курс на юг – к Алеутским островам.
3
За два года Юрген Раух послал в Огнищанку немало открыток и писем. Он писал Гане Лубяной, ее отцу, бабке Ольке – жене деда Сусака, которая до революции служила у Раухов стряпухой, дважды он посылал открытки братьям Терпужным, Шелюгину, Пущиным, но огнищане молчали – то ли потому, что от Мюнхена до глухой русской деревни путь был длинный и письма терялись, то ли никто не хотел отвечать.
За все это время Юрген получил из России только одно письмо. Оно не вызвало у него ничего, кроме боли и тупой тоски. По просьбе Антона Агаповича Терпужного письмо было написано под диктовку пустопольским священником, отцом Ипполитом. Украшая каждую строку вычурными завитушками, священник сообщал, что «известная особа», то есть Ганя Лубяная, собирается выходить замуж за «некоего» Демида Плахотина, который недавно вернулся из армии и сделал «упомянутой девице» предложение.
В конце пространного послания отец Ипполит писал: «Ваше, Юрген Францевич, родовое гнездо стало погорелым пепелищем. Крыша конюшни провалилась, одна стена обрушилась. Прочие службы разорены. Забор весь разломан и разворован. В доме, где вы родились и где прошло ваше безмятежно счастливое детство, находится огнищанская амбулатория. Она занимает большую комнату, где находился зал (что выходит окнами на подворье Сусака), а все другие комнаты отданы семье фельдшера Ставрова, который еще с голодного года занялся хозяйством и пробил из одной комнаты окно в конюшню, пристроенную им, Ставровым, к дому…»
Письмо заканчивалось лирически: «Вырезанные вами на тополе инициалы, две буквы, „Ю“ и „Р“, еще можно различить, но они кривеют и скоро исчезнут по причине роста упомянутого тополя…»
Юрген читал это письмо, сидя в аптеке, окруженный белыми фаянсовыми банками, бутылями, склянками с разноцветными этикетками, нудными запахами карболки, йодоформа, эфира, сверканием однообразно убогих реклам, и думал: «Вот и все… Там, позади, ничего не осталось, а впереди только одно – великая идея, которой надо отдать всю свою жизнь без остатка…»
Сбоку, за стойкой, неподалеку от Юргена, озабоченно пощелкивал костяшками счетов чистенький, с глянцевой лысиной дядя Готлиб. За спиной Юргена бесшумно двигался одетый в белый халат ученик Ганс. Наверху, в душной, затемненной шторами спальне, медленно умирал отец – старый Франц Раух. Он покорно принимал назначенные врачами лекарства, молча отворачивался к стене и затихал. Последнее время его уже ничто не раздражало, даже пронзительный, куриный крик глухонемой Христины, которая с утра до ночи слонялась по комнатам и разговаривала со стенами.
В душе Юргена уже давно начался мучительный процесс, который постоянно держал его в напряжении и заставлял бесконечно задавать себе один и тот же вопрос: «Что делать дальше? Зачем жить?» Здесь, в Мюнхене, он вдруг по-особому остро почувствовал потерю огнищанского поместья и возненавидел «красную банду», отнявшую у него землю, скот, дом. Испытывая страх и ненависть к большевикам, он решил мстить им тут, в Германии, где, как он видел, красные стали набирать силу.
Вместе с кузеном Конрадом Риге Юрген часто бывал на тайных собраниях национал-социалистов, два раза слышал полные угроз выступления Адольфа Гитлера, но все еще колебался, кому отдать предпочтение: офицерам-монархистам, с которыми его свел бывший адъютант высланного в Голландию кронпринца, барон фон Хюнефельд, или национал-социалистам – к ним его настойчиво тащил Конрад Риге.
– Плюнь ты на этих высокопоставленных бездельников! – презрительно морщился Конрад. – Все они вместе со старым кайзером и кронпринцем не стоят подтяжек Гитлера.
– Однако народ до сих пор помнит и любит кайзера, – , не очень уверенно возражал Юрген, – а добровольческие корпуса, которые хоть немного сдерживают натиск красных, сплошь состоят из монархистов.
Конрад только презрительно смеялся.
– Ерунда! – говорил он. – Кайзер проворонил Германию, и немцы не простят ему этого никогда, а все командиры добровольческих корпусов пойдут за Гитлером: и Эрхардт, и Россбах, и Лютцов, и Эпп, и Оберланд, и все прочие. Они не дураки и понимают, на кого опираются национал-социалисты.
Закрыв дверь и прижав Юргена в угол, Конрад сообщил ему, что Гитлера поддерживают крупнейшие коммерсанты и финансисты Германии: Гуго Стиннес, Фриц Тиссен, Крупп, Феглер, Флик.
– Должен тебе сказать, что связи Гитлера не ограничиваются промышленными королями Германии – они простираются далеко за наши границы и даже за океан…
– Как? – не понял Юрген.
– Ты видел в нашем штабе портрет старика? – в свою очередь спросил Конрад. – Ты знаешь, кто это? Один из самых крупных денежных тузов Америки. Он прислал Гитлеру свой портрет и такой куш денег, который нам с тобой и не снился…
Разговоры с Конрадом Риге и собрания национал-социалистов сделали свое дело. Медлительный, тугой на подъем Юрген Раух уверовал в Гитлера, как жаждавшие божьего чуда фанатики верили в мессию.
«Да, – решил Юрген, – с этим неистовым человеком, солдатом-пророком, связано все – и судьба Германии, и моя собственная судьба…»
В эту осень Юргену довелось еще раз услышать Гитлера в той самой пивной «Гофброй», где два года назад он впервые встретил этого «первого барабанщика национальной революции». На этот раз никого из посторонних в пивной не было. Дюжие ребята в клетчатых кепи бесцеремонно вытолкали из зала публику, встали у дверей двумя шеренгами и пропускали только своих. Юрген прошел по рекомендации Конрада.
У одного из столов Юрген увидел Гитлера. В полурасстегнутом потертом солдатском мундире с Железным крестом, он сидел, угрюмо глядя в пол, и слушал стоявшего за его спиной худощавого белокурого парня, который, изогнувшись и поглядывая по сторонам, говорил ему что-то.
– Кто это с ним? – шепотом спросил Юрген.
– Твой земляк, – усмехнулся Конрад. – Он из Ревеля, учился в Москве, а тут живет года четыре и знает всех русских эмигрантов. Его зовут Альфред Розенберг. По-моему, тебе стоит с ним познакомиться, он умен, как сто чертей, но помешался на одном пункте.
– На каком же?
– На евреях. Уверяет, что евреи корень мирового зла, и уже год возится с какими-то тайными протоколами сионских мудрецов.
Прикрывая ладонью рот, трясясь от смеха, Конрад прошептал:
– Готов биться об заклад, что он и сейчас советует Гитлеру провозгласить истребление евреев…
Когда просторный зал наполнился, Розенберг сел на свободный стул, а Гитлер встал, долго и упорно смотрел на людей, потом заговорил хрипловатым, напряженным голосом, точно сдерживал палившую его ярость:
– Французские торгаши и мародеры не унимаются. По приказу Пуанкаре они расширили зону оккупации в Руре, заняв Бохум, Дюссельдорф, Дортмунд. Галльская банда подлых насильников сдавила горло Германии, отняла у нее уголь, чугун, железо, а наше трусливое правительство все еще проповедует политику пассивного сопротивления. Только слепые идиоты не видят того, что Германия накануне большевистского переворота. Августовская всеобщая забастовка, создание полукрасных правительств в Саксонии и Тюрингии – это зловещие предгрозовые тучи…
Голос Гитлера постепенно повышался, лицо покрылось испариной. Он остервенело рванул воротник. В напряженной тишине все услышали, как стукнула о пол и покатилась оторванная от воротника пуговица. А каркающий голос уже бесновался в истерических выкриках:
– Довольно! Хватит! Если надменные плутократы мира и жадные евреи вынуждают нас, немцев, взять в руки нож, мы его возьмем! Мы остро отточим этот нож и пустим его в дело! Мы совершим национальную революцию и избавим Германию от дикого хаоса большевизма, от галльской сволочи… от социал-демократической слякоти… от евреев тузов-плутократов…
Тусклые, полузакрытые припухшими веками глаза Гитлера были устремлены в потолок, рот судорожно кривился, худая рука, то сжимаясь в кулак, то толчком разгибая нервные пальцы, металась в синеватом облаке табачного дыма.
Юргену казалось, что гнев Гитлера, исказивший его лицо, пронзительный голос, яростная убежденность отрывают его, Юргена Рауха, от стула, поднимают, влекут за собой, и он, оглядываясь направо и налево, понял, что не он один испытывает это странное и сладостное чувство возбуждения: сидевшие за столиками парни в пестрых кашне, небритые офицеры в полувоенных костюмах, полупьяные студенты сжимали кулаки, ерзали на стульях, бешено аплодировали.
Эта ночь решила судьбу Юргена Рауха. Тут же, в зале «Гофброй», после полуночи он был принят в партию национал-социалистов. За него поручились Конрад Риге и ревельский эмигрант, архитектор Альфред Розенберг, с которым пронырливый и ловкий Конрад успел познакомить своего застенчивого кузена…
