Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Возьми, – сказал Лузгин.

– Отлично, – произнес Ломакин, пряча диктофон за отворотом куртки. Он тоже, как и Лузгин, наблюдал сцену на перекрестке. – Стойте, стойте… Достоитесь, – сказал он, держа шампур наперевес. – А вы допрыгаетесь.

– Вы там опять с ума сошли? – спросил Лузгин. – Ведь это черт знает чем обернется.

– А что, они здесь так и будут стоять?

– Постоят, все будет тихо – и уедут.

– Никогда они отсюда добром не уедут. Ты помнишь такое, чтобы они сами откуда-нибудь убрались? Давай еще по стопке.

– Давай, – сказал Лузгин. Что он сможет – старый, маленький и кривоногий Валька – против этих шестифутовых амбалов, увешанных умным оружием, уверенно и крепко, ноги на ширине плеч, стоящих под прикрытием брони? Весь ужас в том, что сможет, пусть даже один-единственный раз, как тот парень в «Империале», и тогда здесь будет хуже, чем в деревне Казанлык.

Ломакин вернулся от ларька, неся в руках стаканы. Позади него двигался эсфоровский патруль, судя по наружным причиндалам – офицер или сержант и два солдата: оружие наизготовку, лица – каменные, глаза шныряют по сторонам, и на их фоне – вдохновленная выпивкой ломакинская развеселая рожа, остатки рыжих волос клочками торчат из-под шапки… Картина мира, нечего сказать, двадцать первый век во всей красе. Солдат, что шел поближе к Лузгину, посмотрел на него долгим взглядом, словно выделяя из толпы, и Лузгин приподнял свой стакан. Солдат покивал головой, улыбнулся, внятно выговорил:

– С Новым годом!

– Отгребись, – спиной к нему громко произнес Ломакин. Солдат опять заулыбался и кивнул.

– Послушай, Валька, – сказал Лузгин, грызя сыроватое мясо, – когда все это кончится, ты чем вообще займешься? Снова нефтью торговать?

– Не знаю, – ответил Ломакин. – Сначала пусть деньги вернут. Там посмотрим.

– А если не вернут? Останешься с Земновым? Вас рано или поздно кончат, это и ежу понятно.

– Там посмотрим.

– Нет, ты мне скажи! – Лузгин не унимался. – Ты мне можешь обещать, что если – да, если все получится, ты возьмешь деньги и уедешь к семье в свою Венгрию? Вообще уедешь, насовсем?

– Ты сначала мне деньги верни.

– Я? – обозлился Лузгин. – Ты что, совсем одурел? Вы меня о чем просили? Запись сделать. Я ее сделал? Сделал. Какие ко мне-то претензии?

– Еще никто не слушал, что там назаписано.

– Я слушал. Понял? Слушал! Там все записано, что надо, открытым текстом. Ну, почти.

– Послушаем, посмотрим…

– А не пошел бы ты, – сказал Лузгин, и его голос был на удивление спокоен. – Видеть тебя больше не хочу. И не звони мне, понял?

– Звонить придется, – так же спокойно произнес Ломакин. – Даже если там, на пленке, все что надо, потребуется бумагу писать. Ну, что запись сделана тобою, в таких-то обстоятельствах, для книги, без принуждения, и голос подтвердить.

– Чей голос?

– Старика. Что это, ну… считаешь нужным передать… Как важное открывшееся обстоятельство.

– Кому передать?

– Сорокину, майору твоему. Он, кстати, про бумагу и сказал. Иначе запись силы не имеет. В смысле юридической.

– Я ничего писать не буду, – сказал Лузгин, вытирая руки бумажной салфеткой, – и вообще, отдай мне диктофон.

– Не дергайся, – сказал Ломакин, – все нормально, Володя. Сам подумай: все – нормально. Старика жалко? А он, подумай, Вольфа пожалел?

– Это другое.

– Ничего подобного. Тебе, кстати, пора, уже четыре. Да не кисни ты, Вовка, не кисни! И пошли ты всех…

– Начиная с тебя?

– Меня не надо, – сказал Ломакин, – я хороший.

У входа во Дворец колыхался пикет из размахивавших плакатами и кричавших визгливыми голосами толстых теток в пуховых платках и кожаных, до колен, одинаковых куртках. Когда Лузгин поднимался по ступенькам, он краем глаза ухватил направленный в него сердитый взгляд одной из них. Почувствовав контакт, тетка заорала, замахиваясь на него своим оружием, напоминавшим обклеенную бумагой фанерную лопату: «Правда, правда пиши! Почему правда не пишешь?». Лузгин подумал: на своих-то мужиков, поди, не замахнешься и рта не разинешь – сразу зарежут, джигиты… А еще он отметил, что никто из «голубых» пикет не охранял: знали, что женщин не тронут, как бы хамски, развязно они ни вопили. И тут он узнал тетку, кричавшую ему о «правде». Лузгин подошел к ней, преодолевая отпор недобрых темных глаз, назвался и сказал, что он приходил к ней один раз со стариком и что Анечка нашлась, они были не правы, извините, и как там Алик и его дела. «Убили, – ответила женщина. – Твои убили». И снова крикнула: «Правда пиши!».

В раздевалке Лузгина отловили две худые юные девицы из пресс-центра и чуть ли не под руки повлекли на второй этаж, где в большой комнате с овальным столом его ожидало подрастающее поколение журналистов. Лузгин числился героем – еще не награжденным, но объявленным, и предстояло соответствовать. Работавший с ним следователь подобный ход событий уверенно предполагал и при последней встрече без нажима, но четко напомнил Лузгину о данной им подписке о неразглашении. «А что же мне тогда рассказывать?» – обиженно спросил Лузгин. «Про мужество и стойкость ветеранов», – посоветовал следователь, намекая, что личная скромность в данной ситуации пойдет на пользу и следствию, и Лузгину: скромность украшает и не разглашает.

Первый же вопрос, заданный ему, вполне мог бы стать и последним, чисто и конкретно завершающим дискуссию:

– Как вы относитесь к профессии журналиста?

Лузгин пришел в профессию баснословно давно, в эпоху относительного социального равенства (пусть даже равенства в бедности), и совершенно не думал о том, сколько денег эта профессия ему принесет (сколько положено, столько и принесет). С тех пор прошло почти сорок лет, и вторую половину этого, очень короткого, срока он жил и работал уже в другую эпоху, в другой стране, жестоко расслоившейся и указавшей прессе ее истинное место (без обид).

– Давно и крепко не люблю, – сказал Лузгин, – но ничего другого делать не умею. – И обратил внимание на то, что ни один из журналистов эту его кровью и потом, всей жизнью выстраданную фразу себе в блокнот не записал.

19

Майор Сорокин попросил его о встрече на третий день после того, как Лузгин передал диктофон Ломакину. Голос у майора был не начальственный, не должностной, но настойчивый – как у старшего товарища, которого товарищ младший должен слушаться. Место встречи тоже было выбрано по-свойски: в местной «конторе». Дескать, приходите запросто, вы же наш друг и соратник, увидите, как чекисты живут…

Жили они, надо признать, довольно скромно. После инопланетных интерьеров «Сибнефтепрома» убранство «конторской» службы отдавало горкомовской забытой канцелярщиной – старый скрипучий паркет, крашенные под дерево пластиковые панели на стенах, дверь больничного типа. Мебель была новая, но дешевая, сплошь железо с поролоном, обтянутым черным сукном, столешницы с искусственным покрытием, компьютеры конца прошлого века. Видно было, что власть не слишком тратилась на эту штатную защиту государства, о чем Лузгин и заявил Сорокину, едва усевшись в кресло у окна небольшого кабинета. Сам майор, тоже в кресле, расположился напротив и орудовал электрочайником над низким столиком с посудой.

– Ваши бы слова да президенту в уши, – сказал Сорокин, печально сдвинув брови.

– Служба безопасности в «Сибнефтепроме» упакована куда богаче. И платят там, я полагаю, втрое больше.

– Вдесятеро больше, уважаемый. Но дело в том, что они защищают нефть, защищают деньги, а мы – всего лишь страну.

– Ну, так идите к ним.

– А не зовут! – весело сказал майор.

– Да быть не может… Они же всегда кадрами от вас питались.

– Напитались уже, напитались… Это в середине девяностых за каждым из наших людей бегали с ба-а-льшими предложениями. Держать нашего бывшего у себя в штате считалось модным, полезным и престижным. Время ушло, Владим Василич, нынче не зовут. За очень редким исключением.

– И каково оно, это исключение?

– Вот так вот все вам расскажи… Вы пейте, чай – хороший, лимон – свежий, по дороге сюда купил.

– И все-таки? Хотя бы один пример.

– В вас еще не умер журналист, не умер… – Майор задумался, глядя в пустоту мимо уха Лузгина. – Надобно или годами задницу лизать, гасить сигналы, или портить жизнь их конкурентам. Тогда, по совокупности заслуг, могут и позвать, пристроить на хлебное место. А так, по делу… У каждого из олигархов своя система и разведки, и контрразведки давно отстроена, и люди там, я честно вам скажу, уже ничуть не хуже наших. Единственное, в чем мы их всегда опережали, чего у них толком не было и нет, – это агентура.

– Стукачи.

– Не опошляйте, вам эта глупость не к лицу. Мы своих агентов лелеяли и холили годами, десятилетиями. Настоящий агент только с тобой работать и будет, его сменщику не передашь – откажется. И работает он не за деньги – за идею.

– Да бросьте вы.

– А нечего бросать, святая правда. Вот стукачи, как вы сказали, те всегда хотели бы за деньги, а настоящий агент верит в то, что он вместе с нами – на страже.

– На страже кого?

– Государства.

– Какого государства?

– Своего, родного. Отсюда и его, агента, эффективность. Так вот, у вашего любимого «Сибнефтепрома» такой системы нет. Там все гораздо проще: вот тебе пачка баксов – сопри мне диск в «Лукойле». И, понятное дело, наоборот. Поэтому следи, чтоб у тебя тоже не сперли.

– Да все давно поделено, весь рынок, нет смысла воровать, они уже давно не борются друг с другом.

– На людях – да, соратники, а под ковром… Каждый бизнес – война. Большой бизнес – большая война. Попробуй только зазеваться – сожрут соратники или подставят, продадут.

– Кому продадут?

– Царю-батюшке. Например, схему ухода от налогов. Она у всех одна или похожа, но доказательства нужны, прямые доказательства. Найти в структуре слабое звено, надавить шантажом или деньгами, получить доказательства и уже с ними – к царю. «Грабят вас, батюшка, в казну денег не несут, на Багамы переводят!». Тот кулаком – хрясь, и войско посылает. Денежки выгребет, казну пополнит, а что осталось – тем, кто верноподданнически настучал: делите. Всегда так было, всегда будет.

– А что осталось, если деньги выгребли?

– Осталось главное – собственность. Месторождения остались, нефтепромыслы, капиталка, инфраструктура, рынок сбыта, непрофильные активы. Поверьте, денежки опять и очень быстро нарастут. И даже еще больше, цена-то нефти скачет. А что касается долгов – их спишут на прежнего хозяина, а тот уже или в Харпе, или в Ницце.

– Тогда вопрос… Здесь курят?

– Нет, но вы курите.

– Спасибо. Такой вопрос: а вы чем от них отличаетесь?

– Мы отличаемся в главном. Ваш «Нефтепром» бежит к царю с криком: «Я хороший, а вот он ворует!». Мы же докладываем власти, что воруют все.

– А власть что, не ворует? Тот же Миша-два процента?

– Ну, вспомнили кого… Да и не наш это уровень. Мы здесь летаем, к земле ближе.

– Ну хорошо… – Кабинетик мгновенно заполнился дымом, и Лузгин подумал, что майору это неприятно, ну и черт с ним. – Что вы все на «нефтянку» набросились? Разве не знаете, что на строительстве дорог воруют больше? Знаете, конечно, но молчите, потому что нефтедоллары ворует бизнес, а деньги дорожного фонда ворует власть. Притом красиво, беззастенчиво ворует, под аплодисменты населения. Но вы ее не трогаете, потому что на нее работаете. И только, ради бога, не говорите мне, что господа журналисты в этом смысле ничем не лучше вас.

– А так оно и есть. Вы же молчите.

– А вы нам дайте факты!

– Хорошо, дадим, – спокойно предложил майор Сорокин. – Где вы их напечатаете? Назовите газету, издателя, назовите фамилию редактора, который рискнет?..

Майор сидел, забросив ногу на ногу, и смотрел на Лузгина с сочувствием однополчанина. Лузгин же таковым себя не ощущал. Всю свою жизнь он воспринимал майорскую «контору» без трепета в коленках, но с должным пиететом, понимая и принимая ее полезность и необходимость любому государству. Среди его знакомых были люди из «конторы», в большинстве своем нормальные, контактные мужики. В перетрясках девяностых многие из них выпали за борт, ушли на пенсию и в бизнес, а несколько – в лузгинские приятели по преферансу, и не существовало в мире темы, которую с ними за рюмкой нельзя было обсудить. И, если подвести итог, если расставить все точки, чего Лузгин, вообще-то делать не любил, то получалось, что при всем своем продуманном уважении к «конторе» он гораздо лучше относился к ее людям, чем в целом к ней самой.

– Можно высказать мнение? – Он нутром чувствовал, что некая преамбула заканчивается, и сейчас майор Сорокин перейдет к делу. – Не свое личное, а, так сказать, передовой общественности. Так вот, по мнению передовой общественности, вы как были сволочами, так сволочами и остались; но, если раньше вы хотя бы работали на государство, то теперь работаете хрен знает на кого.

– Неправда ваша, – сказал майор Сорокин. – В смысле, не совсем права общественность. Мы как работали на государство, так на государство и работаем. А теперь зададим вопрос: не по вине ли упомянутой передовой общественности нынче само государство работает хрен знает на кого?

– Красиво, – произнес Лузгин. – Красиво. Уважаю.

– Надеюсь, что публично вы меня цитировать не станете. Я это вам по-дружески сказал.

– Не стану, – обещал Лузгин, – но запомню.

– На вашем месте я бы выбросил всю эту дрянь из головы. Давайте-ка о главном.

– Минуточку, – сказал Лузгин, – я бы хотел прояснить для себя еще одну интересную мне лично тему. Если вы не возражаете, конечно.

– Весь внимание.

– Захват поезда. Неужели не было… сигналов?

– Не было.

– А вы говорите: агенты…

– Вот именно. Чтобы внедрить агента в бизнес или власть, нужны годы. Когда же мы имеем дело с терроризмом, особенно этническим или религиозным, – это десятки лет.

– Ну, скажете.

– Не меньше десяти, поверьте. Иначе провал гарантирован. А нас пятнадцать лет трясли и перетряхивали. Лучшие кадры ушли еще в девяностых. Кому, когда было воспитывать серьезных агентов внедрения?

– Опять виновата общественность.

– Ерничать – веселое занятие. Да и сам я не прочь иногда.

– То, что Агамалов со свитой в последний момент полетел вертолетом – случайность или все-таки что-то сработало?

– Случайность. Хотя, из корпоративных соображений, я должен был сейчас многозначительно смолчать, и вы бы подумали, что не случайность.

– Бандитов взяли? Ну, тех, кто ушел.

– Пока не взяли.

– А Махита?

– К нему нет никаких претензий. Наоборот – переговорщик, миротворец.

– Он ваш агент? – спросил Лузгин.

Майор и бровью не повел.

– Где он сейчас?

– По нашим данным – у себя на юге.

– Дякин с ним?

Майор кивнул.

– А что заложники? Те, в Казанлыке.

– Работаем.

– Земнова выдали?

Майор отрицательно повертел головой.

– Короче, рассосалось, – с усмешкой произнес Лузгин. – Меня еще допрашивать будут?

– Если по ходу следствия потребуется что-то уточнить.

– Я понял. Вопросов больше не имею. Теперь можете спрашивать сами.

Майор почесал подбородок в задумчивости.

– Собственно, мне вас и не о чем спрашивать. Отличная работа, Владимир Васильевич. Я слушал запись, сегодня читал расшифровку…

– Быстро работаете.

– Умеем, когда надо… Снимаю шляпу перед вашим профессионализмом: так разговорить объект не каждый следователь может. А вопросы наводящие!.. Как вы тонко, как естественно их ставили.

– Он не объект. Он отец моей жены.

– Разве это что-то меняет? Или другому человеку мы подлость и преступление не простим, а вот родственнику – совсем другое дело? Так вас понимать?

– Но он же лично сам ничего не совершал.

– Но и не помешал совершить, однако? К нему же пьяный Иванов потом приехал и все по пьяни рассказал. И что же ваш старик? А ничего, взял грех на душу и столько лет молчал. А мог бы потребовать вскрытия.

– Да ничего бы вскрытие не обнаружило. У Вольфа и так был цирроз.

– Вот видите, вы уже сами старика защищаете, по крайней мере, пытаетесь его понять. Ведь если бы тогда все это всплыло, компания бы рухнула. Весь высший менеджмент пошел бы за решетку. Кредитов – ноль, инвестиций западных – ноль, контракты – в мусорное ведро, репутация компании загублена навеки. Вот что лежало на одной чаше весов. А на другой чашечке – некто Вольф, запойный алкоголик, запутавшийся в своих связях с бандитами, упрямый и заносчивый, грубит инвесторам, но до сих пор решающе влиятелен в совете директоров, хотя его действия и приносят убытки… Ну, сделали ему успокоительный укол, несовместимый с тем количеством спиртного, что в нем находилось, печень-то и отказала.

– Но он же жил еще два дня. Один, на даче…

– Так сам всех выгнал, никого видеть не хотел.

– Но вы же теперь знаете, что его бросили. И ждали.

– Теперь, с вашей помощью, знаем. Со слов старика. А тогда этих слов никто не произнес. Хотите еще чаю?

– Лучше виски.

– Вот этого не надо. Вы бы поберегли себя, Владимир Васильевич. А то ведь на балу… Как-то некрасиво получилось.

– Выходит – знаете…

– Вы человек известный.

– Давайте чаю… Ну, хорошо, – Лузгин закурил без стеснения, – примем как факт, что Вольф губил компанию. Что Агамалов был зитц-председателем, а Вольф – хозяином по сути. Что Гера Иванов терпеть Вольфа не мог. Что старик ни во что не вмешивался. Но убивать-то зачем, убивать?

– Предложите другой выход. Как бы вы поступили?

– Уж точно – убивать не стал.

– Да вы и в Казанлыке могли бы с тем бандитом договориться, так нет – за пистолет. Еще и Дякина подставили.

– Жестоко лупите, майор. К тому же знаете прекрасно, что это не одно и то же.

– После той вашей стрельбы в сортире бандиты, вполне могли со злости всю деревню под пулеметы поставить. Вы об этом думали? Не думали. Вы себя спасали. А эти «мушкетеры» спасали дело всей своей жизни – одну из ведущих нефтяных компаний страны.

– Получается, вы их оправдываете?

– А я не суд. Я не сужу, я объясняю.

– И все равно…

– Ну, знаете ли, давайте мы с вами еще и о слезе ребенка порассуждаем.

– В этой теме вы большой специалист, я полагаю.

– Пытаетесь грубить? Напрасно. Мы к вам очень хорошо относимся. Притом достаточно давно. Да вы и сами это знаете.

– Уж знаю, знаю, – проговорил Лузгин. Он злился на майора, чтобы не злиться на себя: когда Сорокин открыто похвалил его за профессионализм, с которым Лузгин сотворил диктофонную подлость в кабинете у подвыпившего старика, он срезонировал внутри, пусть и безвольно, да и сейчас приятно было слышать, что тебя знают и ценят в этой не раз переломанной, но все еще могущественной службе. Сорокин был, конечно, сукин сын, но свое дело делал хорошо.

– Между прочим, – произнес Сорокин, подливая крепкий чай себе и Лузгину, – у нас есть показания медицинской сестры, делавшей укол. И вскрытие, однако, проводилось. Это я уже с вами, так сказать, начистоту.

– И вы все это в папочке держали столько лет?

– Держали. Теперь вот ваши показания…

– Не мои, а старика. Не путайте меня. И никакие это не показания.

– Как только вы подпишете, что надо, это уже будут показания. Плюс протокол допроса медсестры. Плюс заключение экспертов.

– А вскрытие что показало?

– Ничего. Цирроз. Они же про укол не знали. Его сделала сестра из ведомственной медсанчасти, «скорую» не вызывали. Тем, кто вскрывал, картина была ясна: поздно, Вася, пить «Боржоми», печень отвалилася…

– А вы про укол не сказали, конечно.

– Мы тоже узнали не сразу, Владимир Васильевич.

Представить только, почти с восхищением подумал Лузгин, сколько лет они хранили в своем сейфе этот динамит, как долго выбирали единственно точное время, чтобы извлечь его на свет и чужими руками – его, Лузгина, руками – изготовить и вставить в гнездо детонатор. И как судьба неумолимо сводит все концы с концами: надо было Штатам вломиться в Иран, надо было закрутиться колесу событий, совершенно не связанных, казалось бы, между собой, чтобы Лузгин в итоге оказался в должном месте при должных обстоятельствах и совершил предначертанное.

– Выходит, вы тоже спасали компанию. Для России, естественно.

– Да, – сказал Сорокин.

– И сегодня спасаете снова…

– Работа такая, – произнес обыденно майор.

– Еще вопрос. Если, опять же, позволите.

– Валяйте. Как наш чаек?

– Умеете заваривать…

В той самой пластиковой папочке, что в свое время передал ему через Ломакина с Земновым майор Сорокин, была сжато изложенная история создания «Сибнефтепромом» совместного с канадцами предприятия «Инкойл». Со стороны канадцев учредителем СП выступила компания «Аксель-груп», руководимая неким Фредом Акселем, еще в конце восьмидесятых бывшим просто Федей Аксельродом по кличке Шахматист, фарцовщиком и цеховиком с условным сроком. Интеллектуальный вклад Фреда Акселя в СП «Инкойл», оцененный «Сибнефтепромом» в шесть миллионов долларов и половину акций СП соответственно, представлял собой коробку с бумагами весом в четыре килограмма, где самым ценным документом, помимо списанных с учебников типичных бизнес-схем, была инструкция по гигиене, без шуток призывавшая буровиков по утрам чистить зубы. Уже через год личный доход Феди Аксельрода составил ровно сто миллионов долларов, из коих восемьдесят два он перевел в офшоры на номерные счета тех, кто столь высоко оценил вес коробки.

«Инкойл» через Израиль продавал сибирскую нефть в Канаду и Америку. В середине девяностых на паях с финансовой компанией «Сигма» через залоговые аукционы «Инкойл» приватизировал «Сибнефтепром», передал пакеты акций своим соучредителям, после чего был ликвидирован в установленном законом порядке. Федя Аксельрод возглавил зарубежное представительство «Сибнефтепрома» в Цюрихе, где вскоре умер при туманных обстоятельствах. По слухам, идея называть нефть «скважинной жидкостью» и перепродавать таковую друг другу по внутрикорпоративным ценам, то есть за гроши, пока «жидкость» не пересечет границу, принадлежала Феде Шахматисту и увела от госказны не менее шестидесяти миллиардов нефтедолларов.

Федя Аксельрод был другом детства Вити Вольфа, который, в свою очередь, был правой рукой старика – до той поры, пока старик не отошел от дел, завещав свой престол Агамалову.

Лузгин давно знал, что денежки, первичный капитал, растут на непременном воровстве, но был изумлен, потрясен и оскорблен той примитивной, бесстыжей наглостью, с которой это первичное воровство было задумано и совершалось в «Нефтепроме».

– Такой вопрос, – сказал Лузгин, – почему ваша система всему этому не препятствовала? Вы что, не подозревали? Судя по вашей папочке, знали все, вплоть до мелких деталей.

– Мы не просто знали, мы обо всем докладывали наверх. А потом выяснилось, что по поводу нашего фигуранта губернатору звонил лично первый вице-премьер правительства и требовал допустить «Инкойл» к участию в залоговом аукционе. Так что не заставляйте меня, Владимир Васильевич, произносить вслух-то, что нам с вами ясно и понятно без всяких слов. Зачем ставить друг друга в неловкое положение?

Они еще поговорили о Ломакине, и Лузгин ахнул, узнав, о чем подлец Ломакин умолчал: сибнефтепромовскую нефть он выкупил не за свои, а за чужие деньги, и не вернул пока, и счетчик тикает, что вполне может быть связано напрямую с причинами Валькиного похищения в Тюмени и сумасшедшей его ненавистью к Махиту, которая на самом деле есть страх, и больше ничего.

– Как быстро этому дадут ход?

– А кто вам сказал, что дадут? Покажем, кому надо, он и поступит, как положено.

– Агамалова валите…

– Никто его валить не собирается.

– Сам уйдет, полагаете?

– Полагаем.

– Чем он вам… насолил? Объясните. И кому все это надо? Только, пожалуйста, не говорите – стране, государству.

– А зачем говорить? – ободрился майор. – Вы сами и сказали.

– Чтобы компанию американцам не продал?

– Есть же умные люди…

– И вы уверены, что вся эта история с убийством сорвет сделку, уже практически одобренную всеми?

– Не всеми, – сказал Сорокин, – далеко не всеми.

– Да плевать американцам на какого-то там Вольфа. Он даже не еврей, а немец по крови. Американцы ради барыша на все пойдут не глядя.

Майор повертел чашечку на блюдце и сказал, что он с американцами работал, знает их неплохо. Во многом они беспринципные люди; в бизнесе сожрут любого и не крякнут, но у них есть свои представления о репутации: на наш русский взгляд, весьма наивные, но прочные. Увертки от налогов – это семечки, почти международный спорт, а вот убийство, притом доказанное, есть уголовная статья, не имеющая срока давности. Поверьте мне, американцы разбегутся без оглядки, как только из могилы потянет запашком.

– А как же с Агамаловым? После того, как вы… Он что, останется президентом, но компанию не будет продавать?

– Ему тоже скандал ни к чему. И не останется, и продаст…

– Кому надо. Но не американцам?

– Нет, не американцам. По крайней мере, уж точно не этим.

– Опять страну спасаете?

– Привычка, – сказал майор и рассмеялся.

– Бумаги давайте, – сказал Лузгин и подписал их, не читая.

Пока они беседовали, Лузгин выкурил пять сигарет – посчитал заломленные на угол окурки в блюдце, предоставленном майором взамен отсутствующей пепельницы. Пять сигарет – невелика цена за смену руководства в крупной нефтяной компании, подумал он, вполуха слушая Сорокина: тот что-то говорил приятное и легкое о людях, с которыми приятно и легко работать. Майор был сух и невысок, смотрел на Лузгина свободно, но с уважительной дистанции, в кресле сидел прямо, и было видно, что ему совсем не трудно держать гвардейски тренированную спину. Зарядкой, что ли, подзаняться, спросил себя Лузгин, наперед прекрасно зная, что из этого выйдет на практике.

– Вас отвезти? – предложил Сорокин.

Лузгин сказал майору, что прогуляется пешочком.

В «Сибнефтепроме» его обыскались. Пацаев принялся ругаться: мол, надобно звонить, предупреждать… Лузгин сказал, что был в «конторе» на допросе, и Боренька приник, умерил голос: как бы там ни было на самом деле, но Лузгин числился в героях (его публично обнимал сам Агамалов) и своими показаниями способствовал борьбе с новым для города и потому ставшим ужасно модным в разговорах международным терроризмом, а Боренька все модное ценил.

– Поехали, – сказал Пацаев, – жена Вольфа согласилась дать тебе интервью.

– Она еще здесь? – изумился Лузгин.

– Здесь, – с веселой кровожадностью проговорил Пацаев, и они полу-бегом рванули к лифту. Навстречу им привычно шествовали по своим делам нарядные сотрудники компании, здоровались и нет, и вдруг Лузгин подумал, что он единственный и в этом коридоре, и в этом лифте, и в этом вестибюле – знает о том, что уже произошло и что еще произойдет, и очень скоро; знает, что железная метелка перемен пройдется по ним и сломает и вышвырнет многих, таких сейчас уверенных в себе, своем благополучии и важности.

Вдова жила в гостинице компании – не в новой ломанно-многоэтажной, построенной удобно возле центрального офиса, а в старой деревянной, так называемой «канадке», на другом краю города, где селили нынче только самых отборных гостей. На одной из улиц Пацаев вдруг засуетился, глянул на часы и приказал шоферу «подвернуть». Схватив большой пакет, стоявший у него в ногах, Боренька рявкнул коридорным басом: «Успеем, я сейчас», и побежал вразвалку за угол.

– К бабе, – уважительно сказал шофер.

– К какой такой бабе? – спросил Лузгин, не скрывая недовольства: то мы опаздываем, видите ли, то к бабе заезжаем средь бела дня с авоськой.

– А вы не знаете? – Водитель повернулся и рассказал Лузгину, что женщина, с которой много лет назад Пацаев попал в автомобильную аварию, была парализована, муж с ней развелся, и Боренька Пацаев купил ей однокомнатную квартиру, нанял сиделку, возил по докторам, и каждый день все эти годы… Какая же ты сволочь, выругал себя Лузгин, и ни черта не понимаешь в людях. И еще он решил, что попросит, чтобы Бореньку не увольняли. И непременно позвонить, хотя бы позвонить – сегодня же, как только он освободится.

Вдова была ухожена по-европейски, то есть сообразно реальному возрасту, без штатовской манеры похабно молодиться, но и без нашей синьки в волосах. Лузгин общался с ней когда-то, в начале своей журналистской карьеры, пусть и не так накоротке, как с женой Геры Иванова, но помнил хорошо и узнал сразу, особенно глаза, почти не постаревшие. Лузгин представился в надежде, что и его вспомнят, но так и не понял, узнали его или нет. Вдова сидела в закруглении дивана, против света, отчетливо прорисовывавшего лицо, и Лузгин подумал, что другая села бы иначе, а этой или все равно, или достойно уважения. Устроившись поближе, но не слишком, он разложил на столике блокнот, авторучку и диктофон (служебный, не майора; тот был мощнее, надо бы такой приобрести), поглядел на Бореньку, явно желавшего присутствовать, и взглядом выгнал его прочь.

После истории с захватом они как бы поменялись местами: Боренька из начальственной позиции немедленно переместился в равную, а после, иногда казалось, и вовсе на ступеньку вбок и вниз.

Они проговорили полчаса на тему, обозначенную Боренькой в машине: энтузиазм молодых первопроходцев. Получилось не очень, в общих словах, без милых сердцу Лузгина особых жизненных деталей, событий и примет, но он расстроился не слишком: примет хватало и в других рассказах, а здесь был обычный зачет, еще одна известная фигура в книжном указателе имен. Он так бы и ушел, собрав вещи и раскланявшись, но черт же дернул за язык спросить, зачем она приехала. Вдова, не дрогнувши лицом, ответила Лузгину, что ей советуют продать акции, доставшиеся от мужа по наследству.

– Кому продать? – наотмашь, не подумав, спросил Лузгин.

– Мне скажут.

Вот так, вот так все и сложилось… Лузгину представилась на миг огромная машина, запущенная жесткой и расчетливой рукой, где он и эта женщина есть не узлы машинного механизма, не винтики даже, а лишь сырье, расходный материал. И еще он понял, что теперь он непременно спросит и другое: известно ли ей, при каких обстоятельствах скончался ее муж Виктор Вольф.

Он не смотрел ей в глаза – не потому, что испытывал неловкость. Напротив, он ощущал в себе теплое и горькое, как слезы, чувство душевного с нею родства и острой жалости. У нее были маленькие крепкие ноги в красивых черных туфлях, стоявших как две лодочки, пришвартованные к берегу огромного персидского ковра. Она не плакала и ничего не говорила. Лузгин хотел поцеловать ей руку на прощание, но посчитал, что это будет выглядеть нелепо.

Голос женщины догнал его в дверях, он оглянулся. Она стояла в профиль, чужая богатая женщина, лицом к окну, красиво забранному волнообразной кисеей.

– Вы же не знаете, Володя, каким он был чудовищем в свои последние годы.

20

Лузгин спускался по камням с особой осторожностью: вчера оступился неловко, ноги поехали вперед, и он зашиб себе копчик, да так больно, что потом не мог заснуть; жена мазала и терла ему больное место жгучей, рыбьим жиром пахнущей мазью, и все равно он не заснул, пока не выпил. Был он тогда в болтливых шлепанцах из пластика, а ныне шел в кроссовках на резине – старых китайских, растоптанных в прах, а потому любимых. Жена, пакуясь, два раза выбрасывала их из чемодана, и все-таки Лузгин добился своего, чему был нынче очень рад, – нога ступала мягко и уверенно.