Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Что, нравится?

– Хорошая машина, – сказал Николай.

– В руках держать не приходилось?

– Приходилось.

– Оно и видно, – сказал Саша.

– Да, кстати, все хочу спросить, – вмешался разливающий Лузгин. – Это что за ружье? Никогда таких не видел.

– Снайперка. «Вээска» называется.

– Новая?

– Ага, конечно, – сказал Саша. – Какого года образца, девяносто пятого?

– Да вроде так, – ответил Николай.

– Вот видишь, знает человек. Вопрос: откуда? Повоевал, наверное?

Николай пожал плечами: с кем нынче это дело не бывает.

– Ну тогда давай, браток, за жизнь.

Лузгин тоже выпил и сделал постное лицо сообразно важности момента. Водитель Саша закурил без спроса и принялся рассказывать про девяносто второй год и Приднестровье, когда он был совсем еще пацан, прибился к казакам, у них окопы были в Дубоссарах в частном секторе, и по садам было до черта всяческой черешни, они бегали туда, и по ним стреляли, а жили в гостинице «Аист» с хохлами из группы Торчинского… Да нет, Корчинского, поправил Николай. Выходит, и ты?.. Да, выходит… О, мы с хохлами под Кошницей рядом лежали! Не совсем рядом: вы под Кошницей, а мы под Кочиерами… Ну давай, браток! Ну давай… Вот же здорово как, восхищенно подумал Лузгин, вот это встреча… А ваши-то официально молдаван поддерживали, с упреком сказал Саша, продали, блин, братьев славян! А я за Кравчука не отвечаю, повысил голос Николай. Он и нас продал, чуть не повязали всех, когда вернулись… Политика!.. Да, если бы не Россия… А что Россия? Как чего? А Лебедь, а четырнадцатая армия! Ну да, конечно, Лебедь, разбежались… Мы своих раненых к воротам принесем, просим: возьмите, у вас же санчасть, вы же можете! Нет, ни хера, так под воротами и умирали… Ну, я не знаю… А я знаю! И оружие только за бабки, или женщин вперед посылали: они часовых держат, а мы замки со складов сбиваем… Это так, да у самих так же было в Бендерах. Ого, в Бендерах? Помнишь группу Плашку? Да кто же не помнит? Вот головорезы, но открытого боя боялись, все из засады: наскочат и в лес… Их когда взяли, в девяносто третьем? Вроде да, только это уже без нас было. И без нас… Кончили их или как? Судили вроде… Надо было кончить. А ты где в это время был? Уже в Абхазии. С весны? Нет, с лета. А где там? Под Новым Афоном… Ну, ни хера себе, братан! Постой, постой, не понял…

– Да все ты понял, – с кривой усмешкой произнес Николай.

– М-да, ситуевина, – сказал водитель Саша. – Ну ладно, выпьем – разберемся.

– За боевое братство! – провозгласил хмелеющий Лузгин.

– Ты помолчи пока, – обрезал его Саша, а Николай так посмотрел на Лузгина, как будто извинялся перед ним.

Водитель Саша выпил и спросил, как Николай попал в Абхазию. Да через Грузию, ответил Николай, как еще, а ты под Очамчир высаживался или с казаками пришел? Под Очамчир, сказал Саша, потом прорывались в Ткварчельский анклав, там абхазам кисло было. Еще бы, сказал Николай, если б не вы, черт бы знает, как все обернулось… Вас оттуда вертолетами? Кого как, мы через горы уходили, под Шромы. Ну, правильно, мы брод держали через Гумисту, а вы в Ахалшени сидели. Хорошо вы там сидели: у каждого подствольник, а у нас ни одного… По Новому Афону из «града» вы лупили? Нет, это местные. Какие местные? – спросил Лузгин, и Саша снова отмахнулся резким жестом. Говорят, Торчинского под Шромами снайпер завалил? Корчинского, и не снайпер, а осколком, и только ранило, мы его на руках выносили… Опять в Грузию? Ну да, потом в Армению, оттуда самолетом до Москвы и поездом до Киева… А погранцы? Какие погранцы? Тогда же бардак был везде… А сейчас не бардак? Ну, сейчас другой бардак… Это правильно, другой… А в Чечне побывал? Побывал… Ну ты даешь, брательник! Ты посмотри, как жизнь людей-то сводит, да… И где там? Блин, не верю!

– Под Бамутом? – Водитель Саша даже приналег на стол, заглядывая снизу в лицо Николаю.

– Это вы были под Бамутом, – сказал Николай. – А мы в Бамуте были.

– С ума сойти! – сказал Лузгин. – Такого не бывает.

Николай пожал плечами и повернул голову к темному окну. Лузгин закурил и спросил, каким же образом тот оказался здесь, с душманами. За него ответил Саша: инструктором, кем же еще, с таким-то опытом… И что, не ранили ни разу, полюбопытствовал Лузгин. Ну почему не ранили, случалось, под Сараевом вообще тяжело зацепило. Ого, ну ты даешь, Сараево! Ну, блин, карьера… А сербы правда хорошие бойцы? Бойцы не очень, но – народ. В каком это смысле? – не понял Лузгин. А в таком, пояснил Николай, катая в пальцах хлебный мякиш, что им плевать на мировое общественное мнение. По крайней мере, тогда было плевать, а как сейчас – не знаю. А мы, значит, не народ, сказал водитель Саша. Мы тоже не народ, успокойся, вон с Крымом проваландались, теперь ни вашим, ни нашим. А сербы, значит, народ? Я ж тебе сказал, что раньше – были. И чечены народ, а мы нет? Ну, чечены – это совсем другое, они, скорей, разбойники по крови, чем солдаты. Вот в Бамуте почти сплошь малолетки были, порядку никакого, зато стрелять обучены, любили это дело… Да, есть люди, которые умеют воевать, а есть, которые любят это дело. И что, не страшно воевать, спросил Лузгин. Ну, то есть умирать. Водитель Саша хмыкнул, а Николай сказал, что умирать всем страшно, никому не хочется, но воевать – нет, если с умом, без глупостей, а пока тебя не убили – чего бояться-то? Ты, это, сказал Саша, за стаканами следи. Вас сколько человек в Бамуте было? Семьдесят шесть. Да врешь ты! Нет, не вру, семьдесят шесть по списку. Да ну тебя на хрен! Почти три месяца боев, а ты – семьдесят шесть! Да мы же под землей сидели. Ну да, я видел там, какие бункеры с ходами… Видал атаку «витязей»? А то же: шли, как каппелевцы… Да, наши парни умирать умеют… А что ж вы их не берегли? У вас ведь как всегда было: сначала пацаны-шестимесячники, потом «годки», потом уж вы, контрактники. Ну, не всегда так было, не шизди, Мыкола. При мне – всегда, Сашок, и танки у вас без активной брони: почему? Мы в первый же день два Т-80 из «фагота» завалили, потому что голые шли, без «активки». А потому, твою мать, что машины с «активкой» у нас, глядь, штабы охраняют, понял? А шестимесячники, блин, Ачхой-Мартан за полчаса взяли, понял? Ты русского солдата не лажай! А кто лажает? Кто лажает?.. Ты у меня смотри, Мыкола. А что смотреть, я правду говорю. Че, гад, не любишь русских?

– Спокойно, Александр! – скомандовал Лузгин. – Мужики, что такое «активка»?

– Нет, я отвечу, – Николай положил хлебный шарик на стол и расплющил его большим пальцем. – Отвечу, мне бояться нечего. Я головы не резал, я честно воевал.

– Инт-тересно послушать, – сказал Саша, откинувшись спиной к стене и опустив руки под стол.

– Вы, русские, народец ничего, а вот страна у вас… Была такая и осталась. Земли у вас до жопы, да всего у вас до жопы, а вы вечно к другим лезете. Ну и чего в итоге, а? Вот так-то… У меня мать русская, ты понял?

– Ну а что сюда приперся? Не настрелялся еще, бандера ты вонючая? Почему с Гарибовым обратно не ушел?

– Домой хочу, – ответил Николай.

– Домой?

– Ну да. Через Россию проще.

– А почему здесь, почему не под Самарой? Там же ближе.

– Хотел под Самарой, но Гарибов туда не пойдет – «хабара» нет, торговать ему нечем. А ждать до весны… Надоело.

– Куда пошел Гарибов, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Врешь, Мыкола, – сказал Саша. – А ты, значит, домой собрался… Мать жива?

– Была жива, сейчас не знаю. На юге почты нет.

– Вы из Чечни… куда? – спросил Лузгин. – Ну, в смысле после этого…

– В Турцию. Два года жил у курдов.

– Ну ты даешь, Мыкола! – сказал Саша. – Василич, по последней.

– Так тут еще много! – с надеждой воскликнул Лузгин.

– Давай разливай… Семьдесят шесть, говоришь? – Водитель Саша глянул в потолок с таким видом, словно что-то считал про себя. – Хотя… Три хороших пулемета в бункерах и парочку снайперов… Можно полк положить. Хорошие у вас пулеметы были, Мыкола?

– Танковые. Мы их еще в Грозном поснимали. Машина – зверь, одно плохо: тяжелые. Мы им сошки самодельные приладили, и все равно, как очередь дашь подлиннее, он, падла, набок заваливается.

– Да, проблема, – сказал Саша. – Ладно, выпили. Щи остыли, но Лузгин решил их дохлебать: черт его знает, когда еще поешь не всухомятку. Хлеб был домашний, вкусный, особенно горбушка, и Лузгин стал высматривать, остались ли там корочки в тарелке, и за этим занятием пропустил момент, когда обе Сашины руки оказались на столе. В левой был пустой уже стакан, в правой – пистолет стволом в грудь Николаю.

– Пойдем, Мыкола, – сказал Саша. – Не будем хату пачкать.

– Ты сдурел, Александр! – Лузгин непроизвольно качнулся от стола и едва не упал навзничь вместе с табуреткой.

– Сидеть, – сказал водитель Саша. – Еще раз дернешься, писатель, я нашего друга Мыколу шлепну прямо здесь. А ты, Мыкола, руки на виду держи. Вот так, чуть повыше. А теперь вставай медленно, вот молодец, лицом к дверям и пряменько пошел, вот так, вот умница… А ты сиди, писатель. Мы недолго. Поговорим с Мыколой. А, поговорим? Поговорим…

Когда они скрылись в коридорчике, Лузгин почему-то ожидал, что сразу будет драка, грохот и стрельба, но ничего такого не случилось, даже звука шагов он не слышал, только скрипнула протяжно отворенная дверь и вскоре стукнула легонько, и снова тишина. Лузгин все ждал, когда же хлопнет выстрел, и даже задержал дыхание, но воздух кончился, а выстрела все не было, и он вдохнул всей грудью, с шумом, в ушах застучало, он торопливо закурил и сунулся к окну, но там, в кромешной темноте, не было ни звуков, ни движения. Нет, выстрела он пропустить не мог, «Макаров» хлопает дай боже – значит, повел его в штаб, в сельсовет, там разберутся, а я еще выпью, пожалуй, нервы ни к черту не годятся, рука вон как трясется, сейчас бы полотенце через шею, актер покойный Лебедев показывал на сцене этот фокус с полотенцем – убеждало… Фу, блин, весь мокрый стал… От страха или с выпивки? Ведь не тебе же пистолетом угрожали, а страшно все равно, и Николая жалко; а тех парней, что он в Бамуте убивал, не жалко? Да жалко всех, вот и сопли гужом… Домой, домой, брат Вова, и с книжкой на диван, и в душ горячий, и к друзьям – о, морды добрые, родные, как я по вас соскучился, и фонари на улицах, троллейбусы, витрины, сухой асфальт и женщины на тонких каблуках…

Дверь скрипнула и стукнула, шаги все ближе, но не Саша, а лысый Дякин, тоже морда родная, небритая, я сейчас ему все расскажу – не поверит, да я и сам бы не поверил… Какая встреча, блин, какая встреча! Трагедия, роман! Ну, Славка, тут такое было! Что? Куда идти? А зачем? Ну хорошо, идем… Ты, Славка, не поверишь! У, блин, понаставили тут табуреток… Извини, извини…

Он вышел на крыльцо за Дякиным и там, хлебнув морозной свежести, задрал голову и потянулся. Большие звезды горели ровно, без мерцаний, но почему-то не было луны.

– Сюда посмотри, – сказал Дякин.

Лузгин опустил голову и прямо под ногами, у крыльца, увидел лежащего Сашу. И так он лежал, и так рядом с ним стоял Дякин, что все и сразу стало ясно.

15

– И тогда он говорит: «Не будем хату пачкать».

– Вот болван, – в сердцах сказал Ломакин.

– Не мешайте, пожалуйста. – Пальцы левой руки Соломатина выстукивали дробь на столешнице. Лузгин снова сидел в комнате сельсовета. Дякин стоял у стены возле двери, а Ломакин сгорбился на корточках в углу за спиной Лузгина, хотя рядом был свободный стул. – Скажите, этот… – Соломатин никак не называл исчезнувшего Николая, – пытался оправдаться, оказать сопротивление?

Нет, сказал Лузгин, ничего он не пытался. Нет, никто не обыскивал его на предмет наличия ножа. Нет, он не отрицал свою причастность к бандформированиям. Нет, в разговоре он не проявлял агрессивности и не провоцировал Сашу на конфликт. Да, он допускал нелестные высказывания в адрес русского народа, но такие же высказывания он допускал по адресу народа украинского. Да, конечно же, по мнению Лузгина, причиной выхода ситуации из-под контроля (какого контроля, ты, болван!) явилось упоминание Николаем в разговоре чеченского села Бамут, в боях за который они оба с Александром принимали непосредственное участие – естественно, с разных сторон. Да, по словам Николая, он остался в селе Казанлык с целью дальнейшего возвращения на родину. Нет, он ничего не говорил о своих идеологических и прочих расхождениях с моджахедами. Если товарища Соломатина интересует взгляд Лузгина на личность пропавшего Николая и его побудительные мотивы, то можно с большой долей вероятности (ну вот же понесло, едва почувствовал себя хоть в чем-то умным и полезным!) определить его как весьма распространенный тип так называемого солдата удачи периода локальных войн, для которых непосредственное участие в военных действиях является, по сути, единственно возможной формой проявления и утверждения себя как личности, в то время как иные варианты социального бытия представляются данному типу либо недоступными, либо утратившими свою самоценность в связи с процессом последовательного разочарования…

– Хватит, достаточно. – Соломатин положил ручку на стол; из того, что ему так связно, в удобных протокольных формулах старался объяснить Лузгин, угрюмый Соломатин не записал ни слова, и вообще было неясно, зачем ему и ручка, и бумага. И уж совсем неясно было Лузгину, куда и почему ушли Махит и Воропаев, едва лишь они со Славкой явились в сельсовет и сообщили о случившемся.

– Теперь вы. – Соломатин кивнул Дякину.

– Так я ж там не был, – сказал Славка.

– Почему этот человек оказался у вас в доме. – В голосе Соломатина начисто отсутствовал вопрос; с такой же интонацией лузгинская учительница русского объявляла темы сочинений: искания передовой интеллигенции. Или терзания? Между тем, Дякин совсем не протокольными, домашними какими-то словами рассказывал Соломатину, что Николая ему в дом привел Махит и распорядился при случае отправить в Омск или Тюмень. Соломатин спросил, встречал Дякин Николая раньше. Нет, ответил Славка, не встречал. Тогда почему же он пустил в дом незнакомого человека?

– Послушай, ты, Солома, – сказал Дякин, – ты че, ты сам не знаешь почему?

– Не дави на него, командир, – подал голос из угла Ломакин. – Здесь меньше спрашиваешь – дольше проживешь. Ведь не абрека ему в хату привели, а вроде как своего.

– Я тоже никогда бы не подумал, – сказал Лузгин. – Вполне симпатичный мужик, так мне показалось…

– Хорошо, – подытожил Соломатин. – Распишитесь вот здесь, я потом… дооформлю.

Лузгину было странно и боязно ставить свою подпись на чистом листе – мало ли чего там «дооформит» Соломатин и мало ли куда эта бумага попадет, – но Дякин молча подошел к столу, расписался и подал ручку Лузгину. Когда Лузгин царапал подпись, пальцы Соломатина на время прекратили свою дробь.

– Пойдем, Володя, – сказал Дякин.

– Я с вами. – Ломакин распрямился, и Лузгин услышал хруст коленей: такая в комнате стояла тишина.

– Ну, ты понял, – глядя в бумагу, сказал Соломатин неясно кому.

– Холодает, блин, – лениво ругнулся Ломакин, когда они вышли на крыльцо и, не сговариваясь, закурили под лампочкой. Ломакин поддернул плечом ремень автомата, Лузгин непроизвольно повторил его движение, и вдруг внутри оборвалось: потерял, оставил во дворе! – Но тут же с облегчением вздохнул и подумал, как быстро он привык к тяжести оружия на плече. Сам же решил, что больше – никогда, и вот уже испытывает беспокойство, как будто не вполне одет или вышел под ливень без зонтика.

За пределами растушеванного по краям светового полукруга он ровным счетом ничего не видел, и оттуда по ним могли выстрелить и попасть наверняка, но почему-то Лузгин верил, что никто по ним стрелять не станет и что вообще стрельба в деревне кончилась. Он затянулся и услышал низкий звук мотора – с завыванием, повышающим тон, будто кто-то устало стонал в темноте, подползая к ним ближе и ближе; и вот взревело и рыкнуло рядом, в полукружье света въехал «бэтэр» со знакомым номером и с пуканьем заглох, качнувшись мощным корпусом. А следом вкатился и замер возле «бэтэра» большой крытый грузовик. Лузгин узнал и его: это был грузовик моджахедов Гарибова, один из тех, что он видел возле дома Дякина позапрошлым вечером.

Люк откинулся, оттуда вылез лейтенант Воропаев, охлопал ладони и вытер их о штаны. Из кабины грузовика с пассажирского места спрыгнул на землю Храмов с толстоствольной Сашиной винтовкой, одернул на себе дякинскую куртку и сделал несколько быстрых шагов в сторону Коли-младшого.

– Ну что? – спросил его, не глядя, Воропаев.

– Все сделано, тащ тенант.

– Секи тут, Храмов, – приказал небрежно Воропаев и направился к крыльцу. Лузгин и Дякин расступились в стороны, Коля-младшой миновал их, как минуют приворотные столбы, и загремел ботинками в пустом коридоре сельсовета.

– Пошли отсюда, – сказал Дякин.

– Жрать охота, – по-своему согласился Ломакин. – Давай веди, начальник.

– А где твоя буханка, беззлобно подумал Лузгин, обронил или доел окончательно? Он махнул Храмову рукой и поинтересовался, как дела. Храмов улыбнулся и сказал «спасибо». Хороший он все-таки парень, решил Лузгин. В большой комнате у Дякиных старики уже прибрали со стола, но Славка тут же принялся таскать назад из кухни, и Ломакин схватил бутылку и быстро налил, пристукивая горлышком по ободкам стаканов. Лузгин был почему-то рад, что Валентин освободил его от этой процедуры. Вот только сел Ломакин там, где раньше был водитель Саша, а Дякин занял место Николая. И ведь пошло-поехало по той же предательской схеме: Ломакин спрашивал, а Славка отвечал, и напряжение нарастало, пока Лузгин не послал их самым коротким русским адресом и пригрозил: еще полслова – и он все бросит и уйдет. Бросать было нечего и некуда было идти, но – подействовало, Ломакин без натуги извинился и сказал, что он сто лет не пил спиртного: берет, зараза, даже уши заложило! Это давление скачет, пояснил Славка Дякин. Тема Лузгину была знакома, и он заявил врачебным голосом, что ему известны два способа, как с этим справиться: больше не пить или выпить побольше. Понятное дело, какой вариант победил.

– И все-таки, – сказал Ломакин, хрустя капустой, – не понял я про вашего Махита. Я б его, блин, давно к стенке поставил.

– А его уже ставили. И наши, и Гарибов.

– Не понял, – Ломакин помотал головой. – Ну, наши – ясно. Но Гарибов-то за что?

– Так, с точки зрения Гарибова, Махит – предатель, он с русскими работает.

– А с нашей точки зрения… – вступил догадливый Лузгин.

– Он – гад, рабовладелец, пособник бандитов, да еще и наркотой торгует.

– И где же правда?

– Так все – правда.

– Значит, и вашим, и нашим, – подвел черту Ломакин.

– По-другому здесь нельзя. Да ты кури, не мнись, Василич, и так тут…

– Фигня, – сказал Ломакин. – Полная фигня. Это, блин, чья страна? Наша. Так что, блин, Махита – к стенке, остальных в колонну по два мордами на юг, последнему под зад хорошего пинка и – танками, блин, танками гнать до границы! В темпе марша.

– Иди попробуй, – дернул бровями Дякин в сторону окна. – Танков на поле до черта. Заводи и – вперед.

– Ты погоди, Славка. Давай по-нормальному. – Лузгин старался говорить отчетливо и плавно, что было верным признаком нарастающего опьянения. – Ты мне скажи конкретно: кто – такой – Махит.

Слова сложились совершенно по-соломатински, без вопроса, осталось только пальчиками постучать для полноты картины.

– А я скажу, – поднял ладонь Славка Дякин. – Я скажу, а ты слушай. Вас, на хер, умных, приезжает очень много, только никто из вас здесь почему-то не живет, приедете – уедете, а мы? Ты понимаешь, что здесь люди… на краю? Они по краю ходят, понял? Мы никому тут не нужны и перед всеми виноваты!

– Ты не ори, – сказал Ломакин.

– Пошел ты!

– Я сказал: не ори!

– Блин, щас все брошу и уйду!

– Сиди, Василич. А дружок твой пусть на людей не орет. А то я ему поору…

– Му-жи-ки! – сказал Лузгин.

– Все, все, – сказал Ломакин.

– Не, ты слушай, – сказал Дякин. – Слушай, слушай!.. Земля кому принадлежит? Махиту. Колхоз кому принадлежит? Махиту. Кто людей кормит, кто порядок держит? Махит.

– И это все законно? – спросил серьезным голосом Лузгин. – Ну, земля, колхоз и прочее.

– Все законно. Он выкупил акции и земельные паи. Все документы с печатями тюменскими.

– Да, блин, за взятку, на хер!..

– Какая разница? Валя, ты че? Какая разница? Если мы сейчас с тобой начнем разбираться, что у нас в России за взятку, а что нет… Махит-Рахит! какая разница? Люди вообще тут без работы, без хлеба загибались, а он им работу дал и деньги платит.

– Так ведь Гарибов же его доит!

– А наши не доят? Еще как доят, Валя! Тому дай, этому дай… Вон продукты на блокпост каждую неделю – ты думаешь, армия платит? Да херушки! Это мы нашей армии платим, чтобы она по деревне не стреляла. Ладно, Елагин порядок навел, при нем деревню не бомбили, а то ведь было чесом по дворам…

– Ну, а наркотики? – спросил Лузгин. – Что, и про это знают?

– Конечно, знают. Откуда деньги – откупаться? Гарибов ведь без ящика «зеленых» отсюда не уйдет, он же все тут спалит без разбора. На пшенице столько бабок не наделаешь. А Махит молодец. До него тут – полный беспредел был. А он все построил, наладил: кто, когда, кому, сколько… Так ведь лучше, проще контролировать.

– Кому проще?

– Да всем, – рассерженно ответил Дякин.

Ты слишком долго здесь живешь, Славка, подумал с печалью Лузгин. Но в чем-то ты прав, тебя можно понять. Беда в том, что понять можно каждого: и тебя, и Гарибова, и Соломатина, и многоликого Махита, и пьяного Узуна с пулеметом. Одного нельзя понять: как мы доплыли до жизни такой.

– Вы же, суки, губите Россию, – отчетливо произнес Ломакин, сидя на месте убитого Саши.

– Пошел ты со своей Россией, – сказал Славка Дякин, и оба сунулись грудью к столу. – Ну, где твоя Россия? Оглянись, блин: где она? Поди вон на улицу и покричи – Рооссии-я! – авось тебе ответят.

– Ну, так тоже нельзя. – Лузгин укоризненно развел руками над столом, едва при этом не свалив бутылку. – Человек без государства жить не может. Ему узда нужна, иначе он соседу глотку перережет. Государство – это наказание нам за то, что сами по себе мы, люди, устроить жизнь не в состоянии. Об этом, кхм, – он не к месту закашлялся, – говорит весь ход мировой истории. Да, государство – зло, однако неизбежное, а потому разумный человек обязан, так сказать, государству способствовать. Крепить его и даже, кхм, любить, как ни странно…

– Ты страну и государство-то не путай, – неожиданно для Лузгина принял дякинскую сторону Ломакин. – Тебя послушать, так государство – это что-то такое, хрен знаешь, великое, над всеми, вроде Господа Бога. А для меня твое государство – это, блин, обуянная свора чиновников, которые расселись снизу доверху и жрут мои деньги. Они меня грабят и мне же приговаривают: служи нам, сука, служи лучше! Крепить – любить, ты говоришь? На, выкуси… От локтя и выше. Сопротивляться государству, бороться с ним до самых последних сил – вот задача каждого разумного человека. – Было видно по всему, что фразы эти Валентин давненько выстроил в уме и прочно застолбил.

– Не понял, Валя! – Лузгин повысил голос. – То говоришь, что, мол, губим Россию, то призываешь всех бороться с государством. Не вяжется, Валя, не вяжется!

– Россия, Вова, – это люди. А вы их гоните в могилу наркотой. И государство гонит их в могилу – обираловкой своей. Все кричат – и пресса, и чиновники: люди разучились работать! Люди не хотят работать! Так ведь правильно! Какого хера вкалывыть на дядю? А дядя себе вон какой билдинг зафуячил и за мной на «Мерседесе» гоняется: отдай, падла, налоги, отдай, мне пенсионеров кормить нечем! У нас, говорит, херовая демографическая ситуация: на каждого работающего три пенсионера. Себя он, сволочь, почему-то тоже работающим считает, вот что обидно, блин, до смерти… Ну ладно, пусть даже четыре! Так ты мне дай этих четырех стариков – я их сам одену, обую, накормлю и спать уложу. Но этой сволочи на «Мерсе» – во ему, понял? Во – твоему государству!

– А страну я люблю, кто же против, – сказал Славка Дякин, и получилось так, что спорить начали они с Ломакиным, а крайним в перепалке выперся Лузгин. – Но и людям надо как-то выживать. Мы, прости, вымирать не подписывались.

– Да разве я не понимаю? – заорал Ломакин, сунув к дякинскому носу напружиненный кулак. – Но есть предел, есть край, ты понял? Наркота – это предел. И Гарибов с Махитом – это тоже предел. Дальше – все, дальше рабство. И конец всему, ты понял?

– Значит, Махита к стенке, наркоторговцев – к стенке… Наркоманов – тоже к стенке? – спросил Лузгин.

– Тоже к стенке, – ответил Ломакин. – Хирургия, дружище, по-другому нельзя, по-другому не справимся.

– Ты сошел с ума, Ломакин.

– Не, это вы сошли с ума, это вы ни хера тут не видите. А когда увидите – будет поздно. Я про себя вот так вот думаю: торговцев кончать сразу и на месте. Наркоманов выявить, поставить на учет. Объявить по радио, везде: месяц никого не трогаем, лечим, помогаем. Но через месяц у кого в крови найдем наркотик – кончим тут же. Надо, чтобы каждый знал на сто процентов: ширнулся – умер. Шир-нулся – умер! И с иностранцами – так же: если ты не гражданин России, вот тебе месяц на сборы, а потом – или домой, или в лагеря, блин, в лагеря! И не цветочками махать, а киркой и лопатой!

– Да и так уж из них почти никого в Тюмени не осталось, – сказал Лузгин.

– А раньше что было, ты помнишь? А здесь что творится, ты видел? Ни хера вы не видите, вы глаза закрываете…

Уж сколько раз Лузгин давал себе зарок: не спорить пьяным с пьяными. Вот молодец же Славка Дякин – выдал свое и помалкивает, а ты собачишься, и ладно бы еще – от сердца, от ума, а то ведь просто по инерции упрямства. И так ли уж ты не согласен с Ломакиным? Разве тот же сквозняк не гулял у тебя в голове? Но Ломакин сказал это вслух, а ты даже в уме поленился – нет, не ленился, а просто не хотел додумать до конца. Вот почему тебе Ломакин неприятен, вот почему ты споришь с ним и никак не можешь переспорить.

Хотя бы однажды ты встал на брифинге и в лоб спросил: куда девались наркоманы и бандиты? Нет, ты сидел, черкал в блокноте, когда другие вставали и спрашивали. Но тем, другим, ты тоже не завидовал и даже потихоньку их презирал, ибо смелость их была дешевкой, публичным выпендрежем перед коллегами и властью, и даже была на руку власти, создавая видимость свободы и, сплюнуть хочется, гласности. Потому что не было ответов. То есть они были – многословные до тошноты и до веселой наглости пустые. И тот, кто в голос задавал вроде бы опасные вопросы, многозначительно кивал этой пустоте и многословию: дело сделано, тема закрыта. А ведь помнится время, когда действительно не боялись и спрашивали по делу и заставляли отвечать – начало девяностых, и тиражи газет были такие, что типографии к утру не успевали отпечатать, и всем не хватало бумаги. Потом бумаги стало завались, и появилась куча телестанций, а журналистика кончилась как таковая – по крайней мере, в представлении о ней лауреата разных премий Лузгина. Он вспомнил, как на одном из семинаров столичный умненький специалист с бородкой, в добролюбовских круглых очках, произнес как нечто само собою разумеющееся, что обслуживать власть есть одна из задач журналистики – коли первая платит последней. Лузгин затем подвыпил на фуршете и изливался на очки изящным ядом, и было как сейчас с Ломакиным: чем слово ближе к правде, тем невыносимей его слышать из чужих уст.

– Как-то все у тебя, Валя, просто получается, – сказал Лузгин. – Одних туда, других сюда… Хотя – не знаю, черт. Может, ты и прав. Может, так и надо – просто и ясно. И даже не сейчас, а много раньше… Ну, не знаю, Валя, извини.

Ломакин шлепнул Лузгина по плечу:

– Не горюй, Василич. Давай выпьем.

Что за привычка у людей толкать его, шлепать, похлопывать, тыкать и стукать. Вон Дякина никто не шлепает. Что же такое проступает в нем, Лузгине, ущербное, провоцирующее людей все время понукать его и встряхивать, словно он часы с подзаводом.

– Как жалко Сашу, – проговорил Лузгин, двигая стаканом по клеенке. – Какого черта он связался с Николаем?

– А ты куда смотрел?

Лузгин давно ждал, когда же Дякин это скажет, и даже злился на него: сказал бы сразу – стало бы полегче. А тут, едва лишь Славка не сдержался, как прорвало и Лузгина – он принялся кричать на Дякина, что тот плохой хозяин, зачем ушел, ведь знал про Николая, кто он такой и чем все может кончиться, вот все и кончилось убийством; а Славка отвечал, что он в деревне не начальник и не сторож никому.

– Кончайте, вы, – сказал Ломакин. – Как пацаны, противно слушать… Вот гадость: ем и никак наесться не могу. От самогона или с непривычки?

– Ага, – кивнул Лузгин и выпил. – У меня есть друг… был друг… в высоких сферах. Дипломат, короче. Я его как-то спросил: чему было труднее всего научиться? Ну там манерам, этикету… Он сказал: пить водку. Именно пить, а не глотать залпом, запрокидывая голову. Я потом пробовал – противно, неудобно.

– Ты бы прилег, Володя, – сказал Дякин.

– Ну вот еще. – Лузгин ладонью вытер мокрый подбородок. – Вас только оставь… Вы, блин, тут…

Под руки его свели в чулан; он брел и удивлялся – стакан тому назад был совершенно трезв, и вдруг поплыл, но голова работает, чего не скажешь о ногах и языке: ноги не слушаются, язык не успевает. А ведь я так и не узнал, за что сидел водитель Саша. Ничего, при случае спрошу у Воропаева. Одни мы с ним остались из экипажа «козлика». Ну вот, опять Дякин с Ломакиным лаются. Ломакин ходил на зачистку. А Славке Дякину не сделали ничего плохого. Гарибов в сельсовете. Соломатин в сельсовете. И всегда Махит. Надо уезжать. Ломакин напился и несет чепуху. И Славка напился. Я тоже напился, но голова работает, а сон не идет. Где старики? Хорошо, что не тронули дом. Я хочу такую дачу. И чтоб у реки на обрыве. А сейчас Славка прав. И Ломакин тоже прав, но плохо формулирует. Чем здесь пахнет? Это мною пахнет. Ты весь мокрый, Вова, это плохо. Тебе плохо. Но ведь у тебя ничего не болит. Так не бывает. А ты откуда знаешь? Шум, опять этот шум в голове. Так не бывает. Шум. Они не слышат. Шум. Они не слышат. Шум и звон.

– Ты чего тут мычишь? – спросил Дякин.

16

Снега за ночь прибавилось, похолодало. Лузгин сидел в кабине трофейного «Урала» рядом с Воропаевым и смотрел, как приближается блокпост. Водитель, пожилой мужик из местных, был явно непривычен к большой и тяжелой машине, перегазовывал и с хрустом врубал передачи. Лузгин хотел забраться в кузов, быть с бойцами, обычным рядовым, как был на марше; нашел ногой упор, схватился пальцами за борт и с маху подтянулся – получилось, не так уж и дряхл, – глянул внутрь и сам не понял, как снова очутился на ногах. Его поманил Воропаев, кивнул на дверь кабины, и это было правильно, потому что в кузовах двух трофейных «Уралов» стояли и лежали все из соломатинского отряда, кто оказался жив или мертв к утру.