Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Скажите мне, пожалуйста, Махит… – Лузгин почувствовал, что напряжение уходит, и он уже почти не боится чужого человека рядом. – Скажите мне так, чтобы я вам поверил: девчонку не вы украли?

– Нет, – сказал Махит. – Мы в нефть не лезем. Зачем нам внучка старика?

– Минуточку, – сказал Лузгин, – при чем здесь нефть? Насколько мне известно, исчезновение Анны Важениной связано с наркоторговлей, с ее заявлением прокурору…

– Я же сказал: девчонку мы не брали.

– Но вы же связаны… ну с этим. Махит, не отказывайтесь, я вас прошу, это же так очевидно…

– С этим все связаны, – мягко сказал Махит. – Ты думаешь, твой прокурор не связан? Что, твой Земнов не связан, да? Это просто такой бизнес, он всегда был и будет, но зачем людей взрывать? Зачем квартиры жечь, а? Зачем делать так, чтобы завтра сюда пришли америкосы и всех нас тут поубивали? Он этого хочет, да, твой русский патриот?

– А ваши люди – они лучше? Торгуют внаглую, трясут деньжищами, женщин покупают… Вели бы себя поскромнее…

– Вот это разумный разговор, – сказал Махит и сделал характерный и знакомый жест красивой сильной кистью. – Что надо – мы поправим. Никто не говорит, что мы совсем не виноваты. Кто виноват, того сами накажем. Нам просто: скажем – человек уедет, а не поймет – сами убьем. Но давай как люди, по-нормальному, зачем беспредел? Мы же здесь никого не взрываем, не поджигаем… Так что скажи: давай встретимся, поговорим. У нас тоже есть ненормальные, если дальше пойдет – они весь город взорвут, нефтепровод взорвут, ничего сделать не смогу.

Лузгин сказал:

– Я постараюсь. Но с наркотой Земнов не остановится. Он ваших торговцев как мочил, так и будет мочить.

– Чтобы своих поставить, да? – спросил Махит. – Ведь ты же умный, ты писатель, должен понимать.

– Я вам не верю, – произнес Лузгин. – Насчет Земнова я не верю.

– Неважно, – отмахнулся Махит и положил ладони на скатерть, намереваясь встать, но замер на полудвижении, и лицо его из безразличного сделалось строгим. Лузгин проследил его взгляд и увидел стоящего возле портьер, руки в боки, майора Сорокина.

– Это не я, – сказал Лузгин на вдохе.

Он смотрел на Сорокина, как тот стоит, неизвестно чего ожидая, в то время как сбоку все пришло в движение и переместилось: командированные уже не сидели, а стояли пригнувшись, и быстро, короткими махами, водили по залу стволами автоматов. Те трое, что пришли с Махитом, тоже стояли, но не шевелясь, фиксируя каждый своим пистолетом Сорокина с его «командированными». Вот же гадство, подумал Лузгин. Если начнется стрельба, его непременно угробят: нервный автоматчик, что левее, наверняка начнет с того, что грохнет стоящего с левой стороны от Лузгина бандита и потом поведет, очередь к центру, прямо через него, тут не спрячешься, не нырять же ему на глазах у всех под стол, да и двинуться страшно, бандиты могут неправильно понять и первым его и прихлопнут, не задумываясь, – а вдруг он что-то прячет на полу, под скатертью, тогда как прячет он на шкафу в кабинете, утром не сдержался и послушал немного: голос – ровный, совсем и не скажешь, что выпивши, а вот лузгинский голос записался отвратительно, временами ничего не разобрать, хотя Сорокин уверял его, что «машинка» все услышит и зафиксирует. Шпионы хреновы, и как стоит красиво, сволочь; на месте бандитов махитовских я б его только за эту картинную позу сразу и насквозь изрешетил.

– Ну, все, – сказал Лузгин, вздымая руки и вслед за руками поднимаясь со стула, – все, я ушел. А вы тут без меня.

Однако с места он не двинулся, ожидая разрешающего знака любой из сторон, а лучше бы двух сразу, так надежнее, и майор Сорокин действительно поманил его пальцем, но в это время заверещал мобильный телефон в кармане у Махита, и тот обыкновенным образом, словно вычеркнув из сцены автоматчиков Сорокина, полез в карман и долго там возился, выуживая трубку.

– Да, – сказал Махит. – Вар?.. Эгильдэ!.. Стеклоблоки вар? Эгильдэ!.. Курюк стеклоблоки вар?.. А?.. Шактым оргстекло эгильдэ!..

Каждый звук деловой тарабарщины Махита отпечатывался в обалдевших мозгах Лузгина, особенно этот изящный рефрен «эгильдэ», где последняя ударная гласная в устах Махита звучала почти что с французским прононсом. Вначале Лузгин уронил руки – упали самопроизвольно – потом и вовсе уселся. Махит ему одобрительно кивнул и длинным пальцем левой кисти поводил перед собой туда-сюда. Бандиты разом убрали свои пистолеты, Сорокин повернулся и скрылся за портьерами, командированные запихали оружие в портфели и тоже направились к выходу, притом один из них немного задержался и допил из фужера минеральную воду.

Махит закончил телефонный разговор явным ругательством таким, где интонация с лихвою замещает перевод.

– Вот козлы, – сказал он Лузгину. – Владимир, ты все понял. Я на тебя надеюсь. Всем лучше будет. Нет, ты сиди, добавил он, поднявшись, – сейчас к тебе друг подойдет, так надо. Ты с ним поговори и покорми его. Хороший друг, ты обрадуешься.

Возле портьеры Махит вдруг поднял руки и зайчиком попрыгал на носочках, не оборачиваясь: знал, скотина, что Лузгин смотрит ему вслед.

Лузгин послушал было, не начнется ли в холле стрельба его потом замучают допросами, все видели, что он сидел с Махитом, вон тот официант, стоит таким болваном возле кухонных дверей, что хочется прищелкнуть пальцами и крикнуть ему: «Че-е-ек!». И приползет на четвереньках, он же видел, с кем я сидел. Вот именно… А где он был, когда тут все друг в друга целились? Лузгин припомнил диспозицию неслучившейся перестрелки, и места в ней официанту не нашлось. Потом, когда-нибудь, про это напишу, решил Лузгин, надобно только подробнее разобраться в ощущениях – было так быстро, а сколько всего в голове пронеслось.

Когда Махит позвонил ему утром, он не был особо удивлен, как не был удивлен и появлением Сорокина (а вот с командированными обманулся, в жизни бы на них не подумал: так выглядели натурально, до мелочей знакомый тип вечных сидельцев по приемным), однако же сейчас он ожидал увидеть кого угодно, только не Славку Дякина. Такой же маленький и сильно похудевший – и где райкомовский животик, еще приметный в Казанлыке? – но с той же прядью через лысину, Дякин шел по ресторану и улыбался Лузгину.

– С ума сойти, – сказал Лузгин. – Вот это да!

Они обнялись вперекрест, и теперь уже руками Лузгин почувствовал, как исхудал казанлыкский староста.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Лузгин, усаживая Славку на место Махита. – Как там дела? Как родители? Где Соломатин? Живы мужики?..

Дякин с непонятно виноватым видом стал рассказывать, что с родителями все в порядке, но дом сожгли, кто-то бросил бутылку, хорошо еще днем, старики успели выскочить, а ночью бы сгорели, такое дело, теперь живут у родственников, тесно, ну и бог с ним, весной попробуем отстроиться, хотя такой уже, конечно, не поставить. Лузгин вспомнил дякинский дом – красивый, под железной крышей, во стольких переделках с танковой стрельбой чудесно уцелевший, и как он спал в чулане, напившись самогона; вспомнил лейтенанта Воропаева и армейского водилу Сашу, которого убил ножом украинский наемник Мыкола, и командира местных партизан Соломатина, бой с вертолетом на шоссе… Ооновцы явились через сутки, сказал Дякин, трясли всю деревню, искали спрятавшихся партизан, а на обратной дороге, в лесу, их эти партизаны почти что всех и положили. Потом летала авиация и долго бомбила лес; деревенские хотели пойти и, если что осталось, схоронить, но снег уже лег больно глубокий, решили до весны… Ооновцев с тех пор в деревне не было, блокпост русской армии на въезде тоже сняли, теперь он дальше, у Казанки, а их всех бросили. Да, вроде бы, и хорошо оно, спокойнее, но тут пришел Гарибов.

– Ты что! – сказал Лузгин. – Он же зимой не ходит…

– Да вот пришел, – сказал Дякин. – С деревни деньги требует. Компенсацию.

– Какую компенсацию? За что?

– Да вроде как за все…

– И много?

– Миллион.

– Чего?

– Зеленых. Ну, то есть синих нынче.

– Он что, сдурел? – спросил Лузгин. – Откуда у людей такие бабки?..

– А ему по фигу… Сказал, что, если денег не соберем, всех русских в амбаре сожжет. Заложников взял, по человеку со двора, в амбаре запер. Разрешает, правда, еду приносить, «буржуйку» разрешил, а то б померзли все…

– И ты сидел? – спросил Лузгин.

– А то не видать, – печально усмехнулся Дякин.

– Но отпустили?

– Не совсем… Я, видишь ли, Володя, – Дякин помедлил, – к тебе приехал.

– Ну и отлично, Славка! Официант!

– Ты погоди, – сказал Дякин, поморщившись. – Ты не понял, наверное… Я за деньгами приехал.

– Ко мне?

– Ну, не совсем к тебе, конечно… Но у тебя же тесть… Мне так сказали…

– Тесть? А при чем здесь тесть?

– Он же богатый.

– Ну ни хрена себе, – сказал Лузгин. – Ты, Славка, думаешь, что говоришь? А что же Соломатин? Ему докладывали? Пришел бы, выбил на хер да погнал…

– Убили Соломатина. Сказали, что в лесу под бомбами погиб. Так что некому, Володя, уже некому.

– Вот черт, – сказал Лузгин. – Но и ты, однако, придумал тоже.

– Это не я придумал, Володя. Я же не знал про тебя, ты не говорил.

– Ну да, – вздохнул Лузгин, – тебе сказали, вот ты и приехал.

– А мне куда? – с внезапной злостью выговорил Дякин.

– А мне куда ехать-то, Володя? Скажи – куда, и я поеду, хоть сейчас.

– Ну, ладно тебе, ладно… Официант! – еще раз громко позвал Лузгин. – Что будешь есть? – Он двинул по столу меню. – Смотри, я закажу. Не хочешь? Почему? Ты не выпендривайся, тебе надо поесть, смотреть страшно… Впрочем… слушай, а поехали ко мне? Ну, к тестю на квартиру, я там живу, у меня комната. Поедим нормально, покумекаем… Отличная идея!

– Мне нельзя, – сказал Дякин. – Меня не пустят.

– Кто не пустит? – спросил Лузгин, хотя и спрашивать было не надо. – А где живешь?

– У них и живу.

– У Махита?

– Да ты что, Махит – начальник… На хате, а где – я же город не знаю… С вокзала привезли, два дня уже. Потом сюда вот… – Дякин снизил голос до шепота. – Хата трехкомнатная, а их там куча, и все время разные, и «гыр-гыр-гыр» с утра до вечера. Меня, правда, в отдельной комнате держат. Вот так вот… Ты извини, Володя, я бы сам – никогда, ты же знаешь.

– Да ладно, понял я, – сказал Лузгин. – Эй! – крикнул он нарисовавшемуся у дверей официанту. – Где тебя носит? Мне еще чаю, а ему мяса хорошего, много и быстро, ты понял? А ты заткнись. Водки хочешь, не хочешь? Ну и зря, я бы на твоем месте сейчас врезал от души. Мне-то нельзя, я в завязе…

Только этого мне не хватало, подумал он. Пропавшая девка, нефть и деньги Ломакина, история со стариком, а теперь еще и непомерный казанлыкский выкуп. Хорошо же ты спрятался, Вова, сбежав сюда от всех на свете, как тебе представлялось, забот и проблем столь удачно и вовремя. Присовокупим к перечисленному розыскной ооновский запрос – и получится великолепная картина, живи и радуйся, а ведь лет тебе уже не двадцать и не тридцать, чтобы соваться в разные авантюры, а близко-близко к пенсии, которую, правда, недавно опять отодвинули, так что едва ли успеешь осчастливиться, особенно с твоим восхитительным умением соваться. Но хорошо, что нельзя к старику – предложил, не подумав, расчувствовался, вот и вышла бы совершенно дурацкая сцена: бух на колени и «Дай миллион!». А ест-то быстро и старательно, но какая же сволочь Махит, мог бы и сам сказать, он же наверняка во всем этом завязан, и по уши, так нет же – подставляет Славку. Но если я договорюсь с Земновым, тогда Махит в ответ может переговорить с Гарибовым, баш на баш и получится. Махиту «лимон» отстегнуть – только плюнуть, прямо в холле вот сейчас ему и предложу, чего тянуть резину. А Земнову расскажу про людей в амбаре – это подействует, не может не подействовать. А может быть, Сорокин уже взял Махита потихонечку, вдруг у майора в холле целый взвод, бандюки и сдались, кому охота зазря помирать, и тогда ультиматум Гарибову: не отпустишь людей, не уберешься восвояси – кончим твоего Махита, да только нужен ли Гарибову Махит, и стоит ли он миллиона, и какой здесь у майора интерес?… Как все перепутано, однако… Господи, было же время, когда не было ни денег, ни этой проклятой свободы, а были субботники и профсоюзные собрания, и водка по талонам, и карьерист-начальник с партбилетом, и очередные решения – в жизнь, мебель из досок, со стройки уворованных, машину не купить ни в жисть, даешь сибирский миллиард, одна программа в телевизоре, а стало две – какое счастье, вой радиоглушилок, сношающий тебя за Оруэлла в слепой копии куратор кэгэбэ, седьмое обязательное ноября с холодным ветром и холодной водкой в подворотне, покуда колонна стоит, в кино рабочие бесстрашно отвергают премию, в другом кино красиво утопает молодой десантник, и вся страна в слезах, самогон из слипшихся «подушечек», восторг перемены «хрущевки» на «брежневку», в магазине на сыре написано «сыр», потому что других сортов нет, путевка в Варну как прорыв на Запад, на партсобрании по заявлению жены публично раздевают мужа и ту, с которой он, бодрая скука газет и вообще скука смертная, если вспомнить отчетливо. Однако ж ничего такого, что нынче рухнуло на Лузгина, в то время невозможно было и представить. И приведи судьба возможность поменяться, он бы сейчас – как там, на фронте, говорят – махнул не глядя, тем более что он на фронте был, а вот майор Сорокин не был, и это хорошо, а то открыл бы здесь стрельбу, как сумасшедший Валька, и не было бы ничего, даже этих жалких мыслей поменяться, снова проснуться в своей двухкомнатной «панельке», надеть модные польские джинсы, в автобусе битком поехать на работу, увидеть всех, стрельнуть троячок у бухгалтерши, после съемок завалиться с пузырем на преферанс к Шпилю и обыграть его по полкопейки, сбегать на угол к таксистам за добавкой, прийти домой под утро и долго объясняться, дыша в сторону, словно это обманет жену, – нет, ее не обманешь, учует, как не обманешь и себя, все это лишь тоска по невозвратному, и как тут вывернуться, думай лучше и не красуйся перед Славкой, не гордись, что завязал – сорвалось с языка, хвастун не удержался, ведь согласись Славка Дякин на водку, ты бы с ним тоже намахнул, и неизвестно, чем бы это кончилось в итоге… Да напились бы и послали всех!

Когда Лузгин позвал официанта и на западный манер изобразил в воздухе невидимым пером росчерк на счете, тот сделал шаг назад, прижал руки к груди и мелко затряс головой.

– Уф, – выдохнул Дякин, – щас спою.

– Зря ты водки не выпил.

– Да не надо.

– Сейчас мы подойдем к Махиту…

– А он уехал, – сказал Дякин, – там только эти, с хаты. Ты сам-то как, Володя? Извини, я даже не спросил. Так, внешне…

– Хули внешне, – сказал Лузгин. – Ты лучше мне объясни: какого черта ты в деревне остался, если дом сгорел? Раньше за него держался, а теперь какой смысл? Забрал бы стариков и дернул, и не сидел бы, как дурак, в амбаре.

– Да как-то так, – ответил Дякин, и Лузгин понял, что Славка попросту не хочет ничего объяснять ему – теперешнему, в дорогом костюме, с разгладившейся мордой (без пьянки пополнел), сидящему средь бела дня в шикарном ресторане, при должности и деньгах, водящему дружбу с сильными града сего, живущему при тесте-миллионщике… Но и Лузгин, в свой черед, не хотел объяснять Славке Дякину, что все это только обманная видимость, на самом деле он никто и звать его никак.

Возле машины «этих, с хаты» Дякин снова полез обниматься, улыбался по-клоунски, хмыкал, мычал, топтался и все-таки спросил:

– Но ты попробуешь, Володя?

– Я попробую.

Быть может, в последний раз видимся, подумал Лузгин, глядя вслед уезжающей «Волге» с номерами городской администрации. Хорошо катаются бандиты, заключил он, вытаскивая пачку сигарет. Как ни обшаривал он себя, ни охлопывал, но зажигалка все не находилась. Не возвращаться же… Он пошел по мосту на ту сторону, где за сберкассой пристроился новый магазин, размышляя по дороге, куда ему потом направиться: идти на службу не было причин, работа ждала его дома, звонить по номеру было рановато, да и не собирался он сегодня. Значит, домой. И надо позвонить жене: который день уже не появляется у родителей, только по телефону, но его ни разу не позвали – значит, не просила. Что за демарш? В конце концов, он и сам позвонит, он не гордый, но звонить-то придется на квартиру Важениных. А каждый раз, когда он, пусть не часто, но звонил туда, и его голос узнавали, в телефонной трубке глубоким вдохом нарастало ожидание: вдруг вот сейчас он скажет наконец… Лузгин злился и потому разговаривал сухо и коротко.

У крыльца магазина двое молодых парней в теплых кожаных куртках с черно-красными повязками на рукаве сунули ему в руки глянцевый листок размером с открытку, покрытый мелким текстом. Он попробовал прочесть, держа листок по-стариковски на отлете. Огромный милиционер с нахмуренным лицом, стоявший на ступеньках, приглашающе повел толстой рукой. Лузгин кивнул ему и продолжал читать.

– Входите, гражданин! – сурово повелел милиционер. – Не поддавайтесь провокации.

Парни стояли молча, глядя Лузгину в лицо. Он приметил на углу милицейский автобус с пятнами лиц за немытыми стеклами. Поднимаясь по ступенькам, Лузгин скомкал бумажку и бросил в мусорку у дверей. В листке русскоязычное население города предостерегалось от посещений магазинов, открытых нерусскими на деньги от наркоторговли. Когда Лузгин с двумя (на случай) зажигалками в кармане вернулся на крыльцо, не было ни милиционера, ни парней, ни автобуса, лишь на грязном снегу под ступенями валялась черно-красная тряпочка. Надо бы сказать Земнову, подумал Лузгин, что нельзя такие вещи печатать на дорогой бумаге.

Его довольно громко и весело окликнули; публицист-фельетонист Саша Разумнов приближался, махая руками. Был он изрядно оживлен, при контакте догадку подтвердил крепким запашком. Лузгин непроизвольно глянул через реку: огромные новые часы под крышей «Империала» показывали чуть за полдень. Похоже, Саша полечился со вчерашнего и намерен активно продолжить.

– Ты чего здесь торчишь? – спросил Разумнов вместо приветствия. – Пикет видел? Менты загребли?

– Наверное, – сказал Лузгин и пальцем показал на тряпочку.

– Вообще-то я их понимаю. – Фельетонист потыкал тряпочку носком ботинка. – Но что поделаешь, другой нормальной лавки в округе нет. Столько пойла паленого в городе развелось, травануться – раз плюнуть!.. Свободен? По морде вижу, что свободен. Жди меня здесь, я в пять секунд – и к нам в редакцию. Мужик знакомый из Сургута приехал, ты его знаешь, но кто – не скажу, сюрприз, в пресс-службе президента окопался, такие байки травит – закачаешься. Там-то нельзя, там под контролем, а здесь второй день расслабляется… Водка, виски?

– Я не пью, – сказал Лузгин. – А что редактор? Не гоняет?

– А он как раз в Сургуте! – засмеялся Разумнов. – Ты что, заболел? По морде не понять…

– Да разное, – сказал Лузгин, и получилось так, как будто он оправдывался в чем-то неприличном. Разумнов вгляделся в него изучающе, и тут же недоверие в его глазах сменилось хмельной беззаботностью.

– Да хрен с ним, пошли, просто так посидим, поболтаем. Захочешь – выпьешь, не захочешь – нет. Давай, давай, я людям непьющего Лузгина покажу – когда еще такое будет!.. А ты в курсе, что Герку снимают? И Юрка это подтверждает…

– Какого Герку? – опешил Лузгин. – Иванова?

– Давай, пошли, там все узнаешь…

– Да погоди ты…

– Не, здесь рассказывать не буду, хрен тебе, давай на полусогнутых! О, кстати, ты же в висках понимаешь? Пошли, поможешь выбрать. А то ведь вы, маэстры, народную водку-то жрать не желаете…

– А Юрка – это кто? – спросил Лузгин, когда под жутким ветром шли по набережной в сторону редакции. – Не Логинов ли, часом?

– Увидишь, – сказал Разумнов, косо заслоняясь от ветра приподнятым воротником. – Ну на хрен, больше не пойду, пусть сами бегают.

Снимают Геру Иванова… Нельзя сказать, что эта новость оказалась совсем уж неожиданной для Лузгина, разговоры ходили давно, и причины назывались убедительные, и все же не хотелось верить, что Агамалов «сдаст» своего друга. Сначала Вольф, теперь вот Гера… Легенда о трех мушкетерах развеивалась в дым. Припомнился балок на Сойке: молодая Герина жена, его пацан в качалке из корытца, подвешенного к потолку на бельевом шнуре, и сам Георгий Иванов в сатиновых трусах (перетопили печку) сидит за столом и пожирает армейской ложкой «ералаш», тушенку с яйцами; а рядом он, Лузгин, уже накушался и смотрит в черное окошко, стесняясь жениного белого колена в распахе синего, с подсолнухами, предательски короткого халатика; а Витька Вольф застрял на буровой, там прихват инструмента, все графики – к чертовой матери, но Лыткина они догонят и перегонят…

В редакции уже хорошенько «зависли». Давний знакомец Юрка Логинов рассказывал местным про новых сургутских начальников. После первых же здешних взрывов и пожаров президент Объединенной территории Сибирь (даже про себя это название Лузгин не мог произнести без саркастической ухмылки) сместил сургутского мэра и ввел в столице прямое президентское правление – в целях нераспространения, недопущения и пресечения. Назначенный им исполнять обязанности мэра конкретный парень первым делом отменил все распоряжения прежнего городского головы, касавшиеся землеотводов под строительство и сдачи в аренду муниципальной собственности. Дело было в том, что с воцарением Сургута цены на землю и помещения взлетели в городе выше северных небес – не только полчища чиновников новой президентской администрации, но и головные офисы и представительства различных коммерческих фирм, намеренных обосноваться ближе к власти, жаждали ускоренной прописки, а трехсоттысячный Сургут, как неосторожно выразился снятый впоследствии мэр, был совсем не резиновый. Полгода длилась вялая война, и даже никого не застрелили, один из старых замов застрелился сам. В конце концов распоряжения были заново перевизированы, для чего застройщикам и арендаторам пришлось опять носить чиновникам конверты, но только толще – взяткоемкость городской администрации увеличилась пропорционально спросу на ее услуги. Правда, городские, загибая цены, многозначительно поднимали глазки кверху: мол, то не мы, а президентские борзеют, я и вскрывать конверт не буду, сразу передам… Натуральный «откат» при строительстве ныне выглядел и вовсе неприлично: один подъезд в шестиподъездном высотном доме, а раньше брали по площадке с каждого подъезда, и всем хватало: архитекторам, «земельщикам», бандитам-крышевателям, депутатам из профильной комиссии, санэпиднадзору, горводоканалу, энергетикам – короче, всем, кто волен был тащить и не пущать, обложив просителя хитро не стыкуемыми нормами и правилами. Древний этот чиновничий бизнес был хорошо известен Лузгину, однако новые масштабы поражали. А что за люди там теперь расселились в кабинетах, рассказывал ехидный Логинов: былой спортсмен, владелец автомойки, сын местного судьи с неполным высшим (скоро купит), дочери, любовницы и жены… Свое ехидство Логинов, нужно отдать ему должное, объяснил на удивление откровенно. Прежний мэр «за выборы» дал журналисту Юре новую «бюджетную» квартиру. С приходом конкретного парня вдруг встрепенулась и прозрела счетная палата, прокуратура возбудила дело, могли бы отнять по суду, но Логинов сумел-таки через старые связи пробиться в штат президентской пресс-службы. Останься он в газете – давно уж гулял бы бомжом. А еще Юра сказал, что, если взрывы здесь не прекратятся, то президент потребует вмешательства мирового сообщества, что означает неизбежный ввод эсфоровских частей. Все это Лузгин уже пережил в Тюмени, а потому ахи-вздохи местной братии слушал не без злорадства: допрыгались, не ждали, так и надо, пусть даже лично для него приход ооновцев мог принести с собой большие неприятности. Сам Логинов пробил сюда командировку для репортажа (курам на смех) из «горячей точки» – аналитического, ясно дело, репортажа, других не пишем. В Казанлык бы тебя или в лес под Ишимом, подумал Лузгин. От выпивки он, между прочим, удержался, с немалым удивлением обнаружив, что, чем настойчивее предлагают, тем легче отказаться, и тем больше в таком отказе достоинства с оттенком превосходства. Ему даже не было скучно, пока вокруг не напились и не полезло то, что всегда вылезает на пьянках.

Лузгин уже собрался тихо улизнуть, когда недалеко, на улице, глухо хлопнуло, тренькнули стекла, секунду все молчали, потом продолжили с прерванной ноты, и только дома, поздним вечером на кухне, он за чаем узнал от приехавшего с похорон старика (умер старый бурмастер Гулько), что взорвали магазин – тот самый, у сберкассы. По той же схеме, что «Империал»: проникновение и взрыв. Лузгин немедля позвонил Ломакину на мобильник, но тот ответил, что Земнов, судя по всему, ушел в глубокое подполье, и связи с ним по-прежнему нет никакой. Лузгин, поразмыслив, ничего не сказал ему о своем разговоре с Махитом, как, впрочем, не сказал и про «машинку»: еще не время, рано, подождем.

14

Предполагалось делать интервью со вдовами нефтяников. Лузгин придумал сей монументальный ход и рассказал о нем Пацаеву, не слишком веря, что у него получится: отказалась же напрочь беседовать с ним прилетевшая из Москвы на новогодние торжества вдова Виктора Вольфа. Но Боренька, что называется, проникся, лично звонил, обволакивающе убеждал и сообщил в итоге, что трое согласились. Нынче в десять большую группу вдов почетно принимает Слесаренко, будут подарки и деньги, общий снимок на память, чай с пирожными в «генеральской» столовой, затем наступит время Лузгина – ровно час, Пацаев обещал старушкам не слишком утомлять их разговорами.

В назначенный срок Лузгин появился в дверях столовой с диктофоном и блокнотом наготове. Старушки с устало сосредоточенными лицами уже бродили между столиков с большими фирменными пакетами в руках, а кое-кто, Лузгин увидел со смущением, заворачивал в салфетки недоеденные сласти. Пацаев указал ему глазами на трех женщин, державшихся слегка особняком у стенки с барельефом на буровой сюжет, и энергично двинул головой: дескать, давай, пока не передумали. Улыбаясь всем встречным-поперечным, Лузгин бочком протиснулся в нужном направлении и представился трем бабушкам у стенки, глянувшим на него с общей для всех и понятной Лузгину тревогой. Один столик в углу был нетронут – видимо, кто-то не явился, и Лузгин предложил разместиться за ним. Бабушки вертели головами, крашенными в синее, выбирая, куда бы пристроить пакеты, пока Лузгин не отобрал у них поклажу и не сгрузил охапкой на ближний подоконник.

Когда Пацаев дал ему фамилии, Лузгин вошел в электронный архив «Сибнефтепрома» и раскопал там все, что мог, по теме предстоящей встречи. Он уже знал, кто чья вдова и как кого зовут, что три семьи прибыли сюда в начале семидесятых из татарского города Бугульма. Коркины, Низовских и Сейфуллины всю жизнь дружили семьями и даже (Коркины с Низовских) поженили детей (был репортаж в местной газете), что первым умер буровик и депутат Низовских (еще в восьмидесятых, инфаркт на буровой, не довезли), потом от болезни скончался Сейфуллин (тоже не дотянув до пенсии), а Коркина похоронили год назад (уже за восемьдесят, все-таки прилично), на сайте были фотографии процессии и памятника в полный рост. Старушки (две) тоже долго служили в «Нефтепроме»: Сейфуллина ушла на пенсию главбухом, Низовских – замначальника по кадрам, и только Коркина везде упоминалась просто как жена, без должности. Лузгин спросил всеведающего Пацаева, и Боренька сказал, что Коркина была домохозяйкой: так повелел ей муж, имевший собственные представления о роли женщины в семье.

Из всех, ныне покойных, трех друзей Коркин был самым легендарным, притом не столько по причине трудовых достижений, сколько благодаря своему норову и нестандартным поступкам. Из поколения в поколение передавали, как однажды Коркин умышленно, под видом аварии, тормознул посреди болота артиллерийский тягач, в котором к нему на буровую ехали начальник главка и министр, и битый час кормил столичной кровью несметный местный гнус, после чего на все буровые площадки завезли вертолетами срочно закупленные в Канаде репелленты, накомарники и знаменитые сетки Павловского. Сейфуллин же был кабинетчик, технарь от бога, с тяжелым въедливым характером и склонностью дерзить начальству, особенно партийному, что и подпортило ему карьеру. А вот Низовских вечно улыбался, был всем доволен, никуда не лез, был постоянным всюду делегатом, депутатом, умел толкнуть речугу и мог бы очень далеко пойти по общественной, как раньше говорили, линии, не грохнись он с инфарктом на глинистые доски бурового настила в нелетную из-за дождей осеннюю погоду.

По правде говоря, Лузгин не знал подробно, о чем ему беседовать со вдовами. Первоначальный замысел, казавшийся таким щемяще лиричным и теплым – вспомнить молодость, дружбу, непростые замечательные годы, на время оживить ушедших и ушедшее, – теперь представлялся ему ненужным, жестоким допросом трех несчастных старух, угрюмо восседавших за столом, спрятав руки под скатертью, и перестреливающихся взглядами. И тогда Лузгин стал рассказывать сам: он бывал на буровой у Коркина, помнит Низовских по областной партконференции и слету молодых нефтяников, а у Сейфуллина брал интервью для программы «Время» о наклонном бурении, но сюжет зарубили как скучный и слишком заумный, народу это не понять и, стало быть, не нужно вовсе. Зато его отец с Сейфуллиным встречался часто и даже думал перейти к нему в контору бурения, но предложили место в главке, плюс ко всему семейные причины, вот он и не поехал.

– Я помню вашего отца, – сказала Сейфуллина. – Вы на него похожи.

– Ничего удивительного, – усмехнулся Лузгин. – Я теперь уже старше, чем папа.

– Он такой горластый был… Водки выпьет и давай украинские песни петь.

– А что, твой не пел-то? – спросила Коркина. – Тоже орал будь здоров. Как заведет «Черемшину»! И водочку пивал, пивал…

– Я что и говорю, – ответила Сейфуллина. – Сядут русский с татарином и украинские песни орут. Зато твой Коркин, как бутылочку примет, обязательно пел «Я люблю тебя, жизнь».

– А как они ругались! – вступила старушка Низовских. – Ваш отец – он по газу бурил, а наши все – по нефти. Как сойдутся – вечная ругань и спор: у кого бурить труднее. Ваш-то, хоть и один, наших троих перекрикивал. Да такие злые станут, кулаками машут, по столу стучат…

Лузгин сказал:

– Очень похоже. У нас и дома было то же самое.

– Сами-то, выходит, по папиной дорожке не пошли? – спросила Коркина, как спрашивают о болезни.

– Увы, – сказал Лузгин, – так получилось. Правда, отец и не настаивал. А вот теперь, когда вспоминаю то время, все больше думаю, что папа расстроился все-таки, но я был молодой и глупый и ничего не понял.