Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Тот, что обыскивал, поднял карточку с земли и передал ее главному.

– Почему говорил, что документов нет? – спросил человек в телогрейке.

– Не посмотрел, – сказал Лузгин. – Думал, все отобрали, и это.

– На, – вернул ему «корочки» главный. – Пойдем.

Лузгин подхватил свою сумку и, не застегивая, кинул на плечо. Мужчина в телогрейке шел первым, двое в куртках – по бокам от Лузгина, и у того, что не обыскивал, наискосок от правого плеча что-то висело под курткой, и Лузгин мог бы поспорить с кем угодно, на любой заклад, что это был десантный автомат Калашникова.

6

Утром, когда встали и позавтракали, Дякин ушел по какой-то случившейся надобности и все никак не возвращался. Дякинские старик со старухой поднялись еще затемно: Лузгин слышал, лежа в мутной дреме, как они ходили, шаркая, по дому, стучали ведрами в сенях, скрипели дверью, – а теперь сидели рядом на кровати и смотрели на Лузгина, а Лузгин сидел за столом и смотрел в окно, ожидая, когда в нем промелькнет сутулая Славкина фигура. Окно выходило во двор, он видел там доски сарая и поленницу дров под шиферным навесом; и шифер, и дрова, и доски были серые от старости и влаги. А сколько же лет старикам? – параллельно подумал Лузгин. Под восемьдесят, ежели не больше.

– Я тут прогуляюсь, осмотрюсь, – сказал он тоном человека не без дел.

Конечно, Славка поступил невежливо, что так вот бросил друга и ушел, но вообще-то он молодец. Вчера, когда к нему в дом привели Лузгина под конвоем, не удивился и не испугался, вопросов никаких не задавал и даже глянул сердито на главного, но тот и бровью не повел и вообще держался с вызывающим достоинством имеющего право: шапки в доме не снял, но на прощание слегка поклонился Лузгину и пожал ему руку двумя жесткими ладонями. Дякин объяснил потом, что Махит у них в деревне командир отряда самообороны. От кого обороняемся? – спросил Лузгин. – Да ото всех, – ответил Дякин.

Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре поселка. Несколько лет назад Славка, когда был «при деньгах», снес крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-вагонкой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей – совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся бревен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжен. Лузгин еще подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.

Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой – брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы – кому, о чем, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстраненным молчанием старлея и дякинской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили «бураковку», стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свеклы.

А еще поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал «на довольствии», и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал – ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, «вольняга», просто взял и ушел, вот и все – совершенно про деньги не думал.

Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин еще там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, еще стоит, и до него полкилометра – успеем, донесем…

Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.

– Здравствуйте, сержант, – сказал Лузгин.

– Здрасьте, – сказал Коновалов. – А нет никого, все уехали.

– В каком это смысле? – не понял Лузгин.

– Ну, офицеры, начальство, – пояснил сержант. – Здесь только наше отделение. – Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастерка без ремня.

– Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.

– Извините, – нахмурился Коновалов. – Чужим здесь находиться не положено.

– Да будет вам, сержант, – сказал Лузгин. – Вы же знаете, я не чужой.

– Все равно не положено.

– Вот же черт! – Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. – Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.

– В сортир? – удивился Коновалов. – Ну, я думаю…

– А вы не думайте, сержант, а проводите!

От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: «Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят».

Сын кивнул, что представил, хотя к тому времени у него и зубы-то еще ни разу не болели. По счастью или по несчастью, он очень долго чувствовал себя совершенно здоровым и с врачами не знался, а потом вдруг посыпался разом, но по инерции все отказывался признавать очевидное.

– Ну, давайте, давайте, сержант!

– Идите за мной, – приказал Коновалов.

Они спустились в правое укрытие, и сержант махнул рукой вперед, вдоль траншеи, где в отдалении торчала над землей тонкая и черная труба и вился слабый дым.

– Дойдете до конца, потом направо.

– Спасибо, – выдохнул Лузгин и быстро пошел по глинистому, убитому подошвами дну петлявшей траншеи. На ходу он скользнул взглядом по сидевшим за знакомым столом трем солдатам с картами в руках, приметил одинокий пулемет на сошках в глубине траншейного излома, спину белобрысого мальчишки в телогрейке-безрукавке возле раскочегаренной печки, еще и еще раз свернул и финишировал на самом последнем дыхании.

Уже потом, свободный и неторопливый, он увидел, что у сортирного места нет двери, но в шаге от порога на обшитой досками стенке окопа висит деревенский рукомойник-тыкалка, и под рукомойником есть ведро, а слева на стене прибит фанерный ящичек с аккуратно порванной бумагой. Он сунул руку вглубь и вдруг ощутил под пальцами гладкий и холодный металл. Зачем здесь это? – удивился Лузгин и не придумал ответа.

Солдатик в телогрейке оказался снайпером Потехиным. В разведенных руках он держал штык-нож и большую чистую картофелину и улыбался приближающемуся Лузгину.

– Привет, – сказал Лузгин. – Кашеварим, Потехин?

– Ага, – сказал Потехин. – Здрасьте, Владимир Васильевич.

Лузгину было приятно, что его запомнили, и не просто так, а по имени-отчеству, и он произнес с добродушной укоризною:

– Какого черта вы сортир почти у кухни выстроили?

– Да ведь не пахнет! – весело сказал Потехин. – Зато отходы носить близко.

Лузгин засмеялся, а повар-снайпер стал на полном серьезе объяснять, что сменившемуся отделению был приказ отрыть сортир в другом плече траншеи, за дорогой, но гадские салаги продинамили, и двое наших уже роют там с восьми утра, а здесь яму загасят известью и будет только для отходов с кухни.

– Да понял я, понял, – успокоил солдата Лузгин. – А что варить намерен, шеф? – И тут Потехин вовсе растерялся: свинина – одно сало, картошки четыре мешка и бочонок квашеной капусты, пол-мешка лука, концентрат гороховый…

– К черту концентрат, – сказал Лузгин. – Щи варить собрался? Отменяется. Ну-ка дай-ка я тут осмотрюсь.

На дощатых полках в кухонном отсеке он выбрал самую большую кастрюлю с толстым алюминиевым дном и приказал Потехину быстро чистить и крошить побольше лука. Сам же отыскал в коробке с ложками обыкновенный кухонный нож, тупой и ржавый, наточил его на куске валявшегося под ногами абразива и принялся резать средними кусками растаявшую жирную свинину Выложил мясо на дно кастрюли ровным слоем и водрузил на рыжую от старости железную печку. В кастрюле сразу зашипело. Лузгин быстро дорезал лук, щедро высыпал его поверх стрелявшего брызгами сала и спросил, где капуста. «Да вот», – сказал Потехин, тыча штык-ножом в бочонок под брезентом. Лузгин открыл: капуста была сочная, светлая, с хорошим крепким запахом, в ярких пластинах нарезанной моркови, и он стал черпать ее из бочонка армейским тяжелым половником и покрывать ровно сало и лук, отмечая про себя, как звуки жарки меняются от шипения и треска до однотонного и низкого гудения. Заполнив кастрюлю до половины, утрамбовал капусту черпаком, добавил из бочки немного рассола и кружку воды из фляги молочного вида, чертыхнулся на отсутствие лаврушки, закрыл кастрюлю крышкой и с видом хозяина сел на решетчатый ящик в стороне от плиты.

– А что с картошкой делать? – спросил заинтригованный Потехин.

– Чистить, – приказал Лузгин. – Пока не скажу.

– Есть, чистить! – ответил Потехин.

Лузгин сидел на ящике и не спеша курил, и это была самая вкусная сигарета за все сегодняшнее утро. Картошка в потехинских пальцах резво проворачивалась, обнажалась и звучно падала в ведро, на прилавке-доске росла горка спиральных очисток, и на душе у Лузгина было тепло и спокойно.

– Хорошая картошка, – сказал он, заглядывая в ведро. – Давай еще штук десять, и хорош.

– Татарская, – сказал Потехин. – Здесь лучшая картошка у татар.

– Дорого берут?

– Да за копейки! – весело сказал Потехин. – В деревне денег нет ни у кого.

С того места, где сидел Лузгин, хорошо были видны караульная вышка и неподвижная фигура часового в бушлате и синей вязаной шапочке вместо уставного головного убора. Здесь тепло, а там, наверно, ветер, подумал он и спросил у Потехина, когда у них обед.

– Да в час!

– Успеем, – солидно обронил Лузгин и привалился спиной к деревянной обшивке окопа.

В далекой молодости он служил корреспондентом в маленькой газете «Тюменский комсомолец» и писал репортажи о военно-спортивной игре «Зарница». Дети бегали по лесу с деревянными автоматами, ели гречневую кашу из полевой армейской кухни и слушали рассказы ветеранов про настоящую войну. Ветеранам в кустах наливали по сто пятьдесят, и рассказы у них были веселые. Потехин в то время еще не родился, а когда родился и достаточно подрос, «Зарниц» уже не было.

– Ты кем до армии работал, а, Потехин?

– Никем, – сказал Потехин. – Так, школу кончил, лето проваландался, а осенью забрали.

– А в институт?

– Да куда нам… Без денег-то… Не-а, даже не пробовал.

– А, вот вы где?

На повороте хода в главную траншею стоял хмурый Коновалов.

– Вы закончили, Владимир Васильевич?

– Только начал, – ответил Лузгин.

– Не понял, – произнес сержант. Лузгин поднялся, потянулся и неспешно пошел к Коновалову.

– Хотите, чтобы ваши люди один разок нормально пообедали? – сказал он негромко, взяв сержанта за рукав и уводя к повороту траншеи. – Так я вам обещаю.

– Не положено, – мотнул головой Коновалов. – Извините, но… Пойдемте, я вас провожу.

– Так ведь… процесс! – растерянно сказал Лузгин. – Потехин все испортит!

– Не испортит, – сказал Коновалов. – Вы ему объясните, он и не испортит. Пять минут – я вас жду наверху. Пять минут, Владимир Васильевич!

– Да как прикажете, – обиделся Лузгин. – Изображаете тут, на фиг, из себя… Фронтовики! – процедил он с печальной презрительностью и пошел инструктировать повара-снайпера: сколько времени еще тушить капусту, когда и как выкладывать поверх целую картошку, как доводить ее, вкуснягу, на пару и как раскладывать потом, не перемешивая.

– Еще подсолить не забудь, – сказал он, прощаясь. – Да осторожно, блин, по вкусу.

– Да справлюсь я, Владим Василич! – сказал сочувственно Потехин. – Я врубился, не переживайте.

– Ага, врубился он, – сердито буркнул Лузгин и пошел по траншее к дороге.

Он уже видел Коновалова и двух солдат с лопатами, куривших у бетонных блоков, как вдруг пронеслось, словно ветер, с фырчанием, стуком и звоном, и тут же откуда-то слева донеслось сухое плотное татаканье, и Лузгин сразу присел, даже не успев понять, что в них стреляют, а когда понял, то застыл от ужаса, потому что стреляли в них из деревни.

Из укрытия один за другим вылетали солдаты и бежали, пригнувшись, по траншее к Лузгину, и вместе с ними бежал Коновалов, уже без бушлата, со злым охотничьим лицом. На бегу он толкнул Лузгина рукою в грудь, к стенке и вниз, рявкнул: «Сидеть!» – и бросился дальше, чуть не столкнувшись с набегавшим поваром Потехиным, в руках которого, как древко флага, торчала длинная винтовка.

– Не стрелять! – заорал Коновалов. – И не высовываться, глядь! Потехин, дуй на огневую. Ну, Махит, ну, сука!..

От караульной вышки летели щепки, но звук был звонкий, металлический, и Лузгин догадался, что вышка изнутри защищена железом, и караульный там сейчас лежит ничком и будет так лежать, пока обстрел не кончится.

Потехин юркнул мимо Лузгина и пропал в ответвленье окопа, туда же проскользнул сержант на полусогнутых, и Лузгин не сразу осознал, что никто не стреляет, и только там, где скрылись повар с Коноваловым, что-то шуршало и щелкало. Лузгин почти на четвереньках пробрался вдоль окопа и заглянул за поворот.

Потехин стоял к нему спиной, расставив ноги и высоко подняв плечи, и над правым его плечом виднелся темный краешек приклада. По бокам и сверху потехинского затылка были плоские мешки вроде цементных, и между ними узкая дыра, куда осторожно тянулся Потехин руками и винтовкой, пристраивая глаз к ободку телескопического прицела.

– Не суетись, – сказал ему сержант, по-зэковски сидевший возле стенки.

– А если он вообще стрелять не будет? – спросил Потехин, шевеля плечами.

– Будет, – сказал Коновалов и громко крикнул: – Эй, пальните кто-нибудь!

Ближе к дороге сдвоенно, как колеса курьерского поезда, погрохотал недолго автомат, и словно эхом от него со стороны деревни снова застучало.

Потехинские плечи заходили шире, сержант спросил:

– Ну че там?

– Не вижу ни хрена, – сказал Потехин.

– Вот глядь, – сказал Коновалов. – Сигареты в бушлате остались… Эй, кто там, долбани еще разок!

Снова заработал автомат, и Коновалов крикнул:

– Секи, секи, Потехин!

– Засек, – ответил снайпер. – Засек, блин, из дома фигарит. Щас достану. – Потехин замер и, казалось, перестал дышать. Хэбэшные штаны на его заднице висели замусоленным мешком. Снайпер выстрелил, у Лузгина ударом заложило уши, и тут Потехин принялся стрелять подряд, спина его вздрагивала, и сержант Коновалов на каждый выстрел коротко мотал головой, глядя перед собой на неровную стенку окопа.

– Ну че, попал? – спросил он у Потехина, когда тот отстрелялся.

– Да хрен его знает, – передернул плечами Потехин и тоже присел, оставив винтовку боком лежать в амбразуре. – Умный, с чердака стрелял, но не с краю, а из глубины. Думал, не заметим.

– А как же! – с веселой обидой сказал Коновалов и посмотрел на Лузгина. – Невезучий вы у нас, Владимир Васильевич. Как появитесь – сразу стреляют.

Лузгин увидел свой бычок на дне окопа и дико захотел курить и тут же представил себе, что могло бы случиться, выйди он тогда с сержантом на дорогу и будь у стрелка из деревни рука чуть потверже. Вот только этот бы окурок и остался.

– Никого не зацепило? – спросил Лузгин, с трудом выталкивая слова из онемевшего горла.

– Да вроде никого, – сказал сержант.

– Все равно боевые заплатят, – уверенно предположил Потехин.

– Ага, конечно, – ехидно молвил Коновалов.

– Заплатят, заплатят, – сказал Потехин. – Раненые были, когда «пешку» кокнули? Были раненые. Значит, должны заплатить.

– Ну, если так, – усмехнулся сержант, – то больше нам и воевать не надо. Ты дом запомнил?

– Ну… А давай из «эрпэгэ» туда?..

– Далеко, – сказал Коновалов. – Ну-ка, Храмов, встань на вышке! – крикнул он, выворачивая шею. – Давай вставай, боец!

– А не пошел бы ты… – ответил невидимый Храмов.

– Ну и лежи там! – посоветовал Потехин. – О, блин! – воскликнул он, узревши Лузгина. – Василич, а жратва-то наша!

– Жратва? – переспросил Лузгин, слегка распрямляя колени. Сколько же длилась вся эта пальба со стрельбой? Минуты три, ну пять, никак не больше. – Я думаю, нормально со жратвой. Сейчас посмотрим.

Сержант Коновалов уже стоял во весь рост и смотрел Лузгину в подбородок. Лузгин тоже распрямился и стал отряхивать с ладоней налипшую глину. Он понимал: Коновалов решает, что же делать с этим старым докучливым дядькой. Но едва ли сержант сейчас отправит его в деревню. А может быть, и не пошлет вообще, ведь оттуда стреляли, оттуда, и не просто так стреляли, а били нагло, посреди бела дня, хотели убить всех наших на дороге: Коновалова, и двух солдат с лопатами, и еще Храмова на вышке. Ребятам просто повезло, и за этим что-нибудь последует, не может быть, чтобы все сошло с рук деревенским. «Идиоты, глядь», – сказал Лузгин, не сознавая, что матерится.

– Значит, так, – вздохнул уставший от раздумий Коновалов. – Идите с Потехиным и… ну, там доваривайте. Когда придут из деревни, я вас отправлю вместе с ними.

– Должны прийти? – удивился Лузгин.

– Должны, – кивнул сержант.

– А то мы, глядь, гранатометом позовем, – добавил снайпер.

– Отставить мат, Потехин, – недовольно скомандовал Коновалов.

В кухонном отсеке было дымно, труба от печки валялась на земле.

– Попал… зараза! – чуть ли не с восторгом удивился Потехин и стал прилаживать трубу на место, отворачивая в сторону от дыма сморщенное юное лицо.

– Слышь, а, Потехин, – спросил Лузгин, роясь в сигаретной пачке корявыми пальцами, – боевые-то намного больше полевых?

– В три раза больше, – доложил Потехин.

– Вот же блядство, – произнес Лузгин, и никаким другим словом нельзя было точнее выразить отношение нормального человека к ненормальности армейского устройства. – Значит, если не ранили и не убили…

– Так трудно ж доказать. – Потехин говорил, как будто извинялся. – А вдруг мы сами весь боезапас порасстреляли? По «бэтэрам» ведь тоже могли сами лупануть – ну, чтоб на краске видно было.

– Идиотизм, – вздохнул Лузгин. – Сними-ка крышку, надо поглядеть… Кого там наш сержант разносит? – спросил он, прислушавшись.

– Да Шевкунова, блин, – сказал Потехин, улыбаясь. Он держал крышку в отставленной левой руке и шевелил ноздрями, принюхиваясь к пару над кастрюлей. – Он по расчету должен в «бэтэр» прыгать, в капонир, он же наводчик, должен башню разворачивать, а он забздел через дорогу, ну, Коновалов его дрючит…

– Так прокопали бы, – махнул рукой Лузгин, – какой-нибудь подземный ход!

– Вы че, Василич! – изумился взрослой глупости Потехин. – Мы же не шахтеры, е-мое… Ну, че тут? – спросил солдат, кивая на кастрюлю.

Лузгин взглянул и уселся на знакомый ящик.

– Еще часок потушится, потом будем картошку загружать. Ты вот что, Потехин, – предложил он как бы между прочим, если тебе куда надо, ты сходи, а я тут подежурю. – Это место, у кастрюли, представлялось Лузгину самым безопасным, и вовсе не в смысле обстрела, просто здесь он ощущал себя при деле и ему казалось, что отсюда его теперь уже не выгонит Коновалов.

– Да мы в футбол хотели, – сказал Потехин, озираясь, так, блин, сержант сейчас не разрешит. – Потехин выглянул в центральный ход траншеи, потоптался на углу, сказал:

– Ну ладно, я сейчас, – и быстренько исчез за поворотом.

Надо было бы засунуть в печку новое полено, но Лузгин определил на слух, что в кастрюле варочный процесс развивается нормально, а ежели резко добавить огня, то начнет пригорать, и он решил подкочегарить печку щепками. Поставил полено на попа, взял лежавший на полке потехинский штык-нож, приладил его острием на краешек полена и сильно стукнул сверху поварешкой.

– Да вон топор стоит, Владим Василич, – раздался с неба голос Храмова. Лузгин приподнял голову и помахал штыком фигуре караульного на вышке. Лицо Храмова было в тени от навеса, но по обозначившимся скулам часового Лузгин догадался, что над ним потихоньку смеются.

– Как штанишки, Храмов? – спросил он, прикладывая снова острие. – Если что, могу сносить в деревню постирать.

– А сейчас сами заберут, – ответил Храмов, и Лузгин услышал лязг передернутого автоматного затвора. – Командиир! – закричал Храмов. – К нам из деревни делегация.

Лузгин вскочил на ящик и выглянул над бруствером. По дороге от деревни к блокпосту шли люди плотной темной кучкой, и первый что-то вез на низкой громыхающей тележке.

7

Пулемет, похожий на автомат Калашникова, только с длинным стволом, круглой патронной коробкой и двумя короткими сошками для упора, лежал на тележке. Возле стояли Дякин и Махит, а позади них те двое, из самообороны, и еще четыре деревенских мужика с хмурыми серыми лицами. Сержант Коновалов стоял к ним лицом без оружия, сунув руки в карманы хэбэшных штанов, но по бокам от него два солдата держали автоматы у пояса на изготовку и озирались по сторонам, словно ждали кого-то еще.

– Ну, – сказал Коновалов. – Ну и хули?

Славка Дякин оглянулся на Махита, но тот молча смотрел на сержанта, сложивши руки на причинном месте, как футболист в момент пробития штрафного. Лузгин глядел в лицо Махиту до тех пор, пока тот не почувствовал взгляд и не встретился с Лузгиным глазами. Что же вы, дурни, наделали, думал Лузгин, и как теперь все это расхлебывать будете?

– Вот, – Дякин ладонью указал на пулемет. – Стреляли из него.

– Да ну! – с издевкой сказал Коновалов. – И кто стрелял?

– Алдабергенов, – произнес Махит, переводя холодный взгляд на Коновалова.

– Он пьяный был, – добавил Дякин.

– Кто-кто стрелял? – Коновалов вынул руки из карманов. – Узун стрелял? Вы что, ребята… Алдабергенов в нас стрелял?

– Он был пьян, – сказал ровно Махит.

– Все равно не поверю, – с угрозой в голосе произнес Коновалов. – Он живой или мертвый?

– Мертвый он, – ответил Дякин.

– Да сами же его и шлепнули, наверно, – сказал солдат, слева от Коновалова. – Один нормальный человек был среди вас, уродов, вот вы его и кончили.

– Ваш снайпер попал ему в голову, – Махит длинным пальцем показал на себе, куда попал снайпер Потехин. – Можете пойти и посмотреть.

– Посмотрим, – недобро сказал Коновалов.

– Ваш снайпер застрелил и мать Алдабергенова.

– Что ты сказал? – Коновалов наклонил голову к плечу.

– Какая мать, при чем тут мать, Махит? Порядок в деревне не держите, а говорите – мать. Какая мать?

– Мать Алдабергенова.

– Ты понимаешь, – шагнул вперед Дякин, – она, видать, стрельбу услышала и полезла сдуру на чердак, ну, туда, за сыном, ну и, это, попалась, значит… Ну, в нее попало…

– Сам виноват, – сказал Коновалов. – Не стрелял бы, и мать не полезла.

– Да кто же спорит, – развел руками Дякин.

– Все равно не верю, что Узун стрелял.

– Он был пьян, – повторил Махит.

– А что же ты, начальник, позволяешь своим мусульманам водку жрать? – спросил сержант и сплюнул под ноги.

– Разве я научил его пьянству? – сказал Махит не сержанту, а Лузгину.

– Кончай болтать, Махит! – прикрикнул Коновалов. – Скажи спасибо, что мы дергаться не стали. Могли бы пол-деревни в ответ раздолбать, и нам бы никто слова не сказал.

– Да ладно же, Василий, – подал голос Дякин. – Ну, случилось и случилось. У вас же ведь никто не пострадал, да?

– Да если бы хоть одного, – помахал кулаком перед дякинским носом сержант, – вы до сих пор по подвалам бы ныкались! Откуда знаешь, что Алдабергенов пьяный был? – спросил он с угрозой Махита.

– От младшего брата. Они вместе с утра похмелялись… По русскому обычаю.

– Не зли меня, Махит, – сказал сержант. – Не надо меня злить, я и так очень злой, дальше некуда. Значит, так, – добавил он хозяйским голосом. – Пулемет мы забираем. Убитых не трогать, пока не приедет проверка.

– По нашему закону…

– Обойдетесь, – отмахнулся Коновалов. – Сам Елагин приедет, ему все покажете, он даст команду… Может быть, на экспертизу заберут. Ты понял?

– Я понял, – ответил Махит. – Мы можем идти, командир?

– Идите, – сказал Коновалов и обернулся. – Ты, Дякин, забери корреспондента. И следи за ним, Дякин, чтобы он у тебя не бродил тут, как этот… Потом Елагину отдашь, он его в Казанку увезет. Ты понял?

– Понял, понял, – ответил старый Дякин пацану в военной форме.

– Идите, Владимир Васильевич. – Коновалов шагнул в сторону, освобождая Лузгину дорогу. – И будьте все время у Дякина, вечером вас ротный заберет.

Лузгин пожал плечами, оглянулся и увидел снайпера Потехина, стоявшего поодаль за бетонным блоком.

– Да я все сделаю, Василич, – помахал ему рукой Потехин, и Лузгин не сразу догадался, что речь идет о кастрюле с капустой.

– Воды долей немножко, – сказал Лузгин.

– Нормально все, – ответил весело Потехин. – Я врубился, Василич. Спасибо.

– Ну, давайте, идите, – сказал Коновалов.

Тележку вез один из русских мужиков, Махит с охранниками шел впереди, не оглядываясь, замыкали группу Дякин с Лузгиным. Тележка скрипела и лязгала железными колесами, и Лузгин подумал: почему в руках не принесли, зачем тащили пулемет на этой долбаной тележке, и тут же понял, что Дякин не рискнул нести оружие в руках к обстрелянному только что блокпосту. Не дураки, одобрительно хмыкнул Лузгин.

Дякин шагал рядом молча, и Лузгин нетерпеливо ждал, когда же тот начнет его ругать за самовольную отлучку и даст ему возможность оправдаться и поругать его, Дякина, за то, что бросил друга и ушел надолго. Лузгин уже все выстроил в уме, но Дякин молчал, не ругался и даже не спрашивал, и тогда Лузгин сам спросил у Славки, кто такой Узун Алдабергенов и почему он не должен был стрелять, но все-таки стрелял. Дякин стал рассказывать вполголоса, и Лузгину пришлось слушать с натугой, сквозь грохот и визги тележки, прыгавшей перед глазами по неровностям старого шоссе.

Алдабергенов был местным парнем, отслужившим когда-то в Чечне и болтавшимся в деревне без работы. «Узун» – это кличка, а не имя, по-казахски означавшая «худой». А он и был худым и длинным и дружил с парнями с блокпоста, приносил им самогон и пел с ними русские песни. Как его звали по паспорту, Дякин не помнил. В деревне парня не любили и боялись, он был драчлив и заносчив; говорили, что как-то завязан в торговле наркотой. А кто тут не завязан, сказал Дякин, когда работы нет. Махит не взял его в отряд, Алдабергенов обиделся, просился на контракт к Елагину, его не взяли и туда, но это же не повод, чтобы стрелять, нажравшись, с чердака. Узун много спорил с солдатами, на деньги метал штык-ножи и заводился драться врукопашную. Один разок его слегка побили коллективом, но и это ведь тоже не повод, просто взял и нажрался до чертиков, и никакой он был не мусульманин, рассказывал Дякин.

– Жалко парня, – сказал Лузгин.

– А мать-то, мать зачем полезла! – сказал Дякин, и Лузгин вспомнил, как вздрагивали с каждым выстрелом плечи снайпера Потехина, и как он ответил сержанту, что не знает, попал или нет, и как успокоил Лузгина насчет кастрюли и капусты. Два дурня молодых, сказал себе Лузгин. Один стрелял да не попал, второй попал, и вся история, и вечером в деревне будут похороны, если к сроку успеет Елагин. И еще Лузгин подумал, как там без него управится Потехин, правильно ли выложит и упарит картошку, и понравится ли солдатам новая лузгинская еда. А ведь он представлял себе, сидя возле печки, как будет сам раскладывать половником по мискам и смотреть со стороны на едоков, ожидая, когда те его похвалят.

Дом, с чердака которого стрелял Алдабергенов, стоял налево от дороги, во втором проулке, и Махит с охранниками повернули туда, следом мужики с тележкой и Дякин; пришлось за ними брести и Лузгину, хотя он понимал, что впереди, куда они идут, нет ничего хорошего и там ему едва ли будут рады, особенно если узнают, с кем он только что был и откуда явился.

Старые ворота из неровных досок были открыты настежь, словно жильцы собирались уезжать и ждали машину. Во дворе, на бурой утоптанной земле с клочками высохшей травы стояли мужчины в шапках и женщины в платках, между ними бродили дети с возбужденными глазами. Махит и охранники зашли сразу в дом, а Лузгин с Дякиным встали у стенки сарая, куда мужик с деловым видом закатил тележку и тут же вышел с шапкой в руке, посмотрел на людей во дворе и двумя руками надел шапку снова. Лузгин закурил и от пустоты момента спросил Дякина, сколько лет младшему алдабергеновскому брату. Лет семнадцать, ответил Дякин, точно не знаю, а еще у Алдабергенова есть жена и трехлетняя дочка, но они с ним не жили, потому что Узун пил и дрался.

На крыльце под навесом появился Махит, посмотрел на Дякина и ладонью приказал идти.

– И ты давай, – сказал он Лузгину, не разжимая губ, но Лузгин его услышал, потому что, как вышел Махит, все во дворе замолчали. – Надо идти, – шепнул Дякин и сдернул с головы вязаную лыжную шапочку.

В комнате на сдвинутых лавках лежали два тела, уже обернутые желтоватыми простынями. Вдоль стен стояли женщины и плакали, а посреди комнаты на табуретке сидел парень в белой рубашке.

– Смотри, корреспондент, – сказал Махит, заходя парню за спину и положив ему на плечи длинные ладони. – Смотри, какое горе. Смотри и думай, хорошо думай, кто в этом виноват. Он виноват? – Махит протянул руку к телу, худому и длинному. – Она виновата? – Рука указала на тело маленькое и округлое. – Или он виноват? – Махит стиснул ладонями плечи сидящего, и парень заплакал. – Смотри, корреспондент.

– Мне очень жаль, – сумел произнести Лузгин.

– Иди отсюда, – сказал парень, не поворачивая лица.

– Зачем грубишь? – сказал Махит. – Веди себя как мужчина. Этот человек… другой, на нем крови нет. Он – корреспондент, у него есть карточка ООН. Он про нас правду напишет. Напишешь, да?

Лузгин кивнул.

– Словом скажи, словом!

– Да, – сказал Лузгин.

– Я хочу закурить, – сказал парень. – Можно мне закурить?

– Разрешаю, – ответил Махит. – Твой брат много курил.

– Рахмат, Махит-ага, – сказал парень.

– Пойдем, корреспондент, – сказал Махит. – Дальше пойдем. Смотреть будешь. Ты старый человек, а старый человек – мудрый человек. Ты правду напишешь, я знаю.

Сколько же лет Махиту, думал Лузгин, выходя за ним во двор. И тридцать, и сорок, и больше, кто же разберет под этой бородой, а глаза у него вовсе без возраста, волчьи нехорошие глаза, опасные, с отсутствием какого-либо выражения. Люди с такими глазами, должно быть, очень легко убивают, предположил Лузгин и пожалел, что не остался в траншее с Потехиным. Там, под обстрелом, ему было лучше, чем здесь. Там было страшно, и здесь было страшно, но там он был своим, а здесь чужим и виноватым, и грош была цена махитовским словам по поводу пресс-карточки ООН. Он был здесь, но был с той стороны.