Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Ломакин допил водку.

– Получится – проси на понедельник.

– Ну, тут уж как назначит, – обиделся Лузгин. – Ты это, Валя, помни, кто он, кто – мы с тобой. Я с ним встречался, разговаривал… Поверь, мы для него вообще не существуем. Так, муравьи какие-то.

– Фигня, – сказал Ломакин. – Просто у него денег больше, вот и все. Он, как и мы с тобой, два раза в день сидит на унитазе, Вова. Ты помни это, когда будешь говорить.

– Ты упрощаешь, Валя.

Ломакин хмыкнул.

– А еще писатель…

– Я не писатель. И вообще, какого хрена ты пальбу устроил? Там был Сорокин. Они бы его взяли…

– Никто бы никого не взял, – с нажимом произнес Ломакин. – Ты что, не понимаешь, что у ребят – своя игра? Договорились бы и отпустили.

– О чем договорились?

– Да есть о чем… Вова, не верь никому!

– И тебе?

– Мне можешь верить.

– Почему?

– А потому, – Ломакин сунул зажигалку в полупустую пачку сигарет, – что им Махит нужен живой, а мне он нужен мертвый. Вот и все. Пошли отсюда.

– Нет, погоди… – Лузгин огляделся и понизил голос. – Значит, ты полагаешь, что всех… Ну, их всех надо просто убить?

– Да, – сказал Ломакин. – Я же говорил тебе, ты помнишь, в Казанлыке.

– Но это страшно, Валя.

– Так на войне как на войне. Ты сам-то, Вова, когда духа из сортира замочил, ты чего хотел? Договориться? Вот так-то, писатель.

– Я не писатель!

– Да брось ты, Вова, не сердись. – Ломакин через стол легонько стукнул Лузгина кулаком в плечо. – Топай домой, писатель… Я позвоню.

Было уже за полночь. Как хорошо, что шапка все-таки нашлась, думал Лузгин, спускаясь по ступенькам универмага. И завтра Тамара не станет на него ругаться, и теща промолчит насчет позднего возвращения, и старик тоже промолчит, но глянет исподлобья, сурово так глянет, по-отцовски, и утром скормит ему сырники. А потом они будут смотреть фотографии, их у старика четыре папки – картонные, с завязками, – и старик будет солидно пояснять, кто это, где и когда, а к десяти им подадут машину, и они поедут за город к дедам…

И тут он понял, что идет домой.

7

Столы были расставлены большой скобой в виде буквы «П» и застелены белыми скатертями. Напротив Лузгина, поверх вазы с пятнистым салатом, сосредоточенно шевелились щеки бурового мастера Лыткина. Когда голос в громкоговорителях позволял себе паузу, Лузгин слышал глухой, но отчетливый стук – у Ефима Захаровича было плохо с зубами. Сам Лузгин, как и большинство окрест сидящих, еду не трогал, слушал голос и разглядывал свою блестящую тарелку. С годами он почему-то стал стесняться есть на публике – до той поры, пока не напивался, тогда уж было все равно, а трезвому казалось неприличным испачкать чистую посуду. Такой вот в нем сформировался пунктик. И еще он невзлюбил человеческие уши: была в его судьбе – недолго – молодая женщина, открывшая ему отвратительно неземное, пришельческое уродство этого придатка головы. Уши у Лыткина были скрыты отросшими по-хипповому седыми лохмами, но Лузгин знал, где они прячутся.

Бурмастер Лыткин почувствовал взгляд Лузгина, поднял глаза и перестал жевать. Лузгину стало стыдно и скучно. В юбилейный день рожденья Муравленко, знаменитого когда-то начальника «Главтюменнефтегаза», в спортзале загородной базы «Севернефтепрома» устроили банкет для ветеранов с участием топ-менеджеров нефтяной компании и лично президента Агамалова. Благообразный до стерильности Хозяин, стоя строго по центру банкетной скобки, читал в микрофон написанный Борей Пацаевым и правленый Лузгиным соответствующий текст. Лузгин кое-где навставлял отсебятины с потугами на лирику, с чем Боренька неожиданно и без боя согласился, лишь порубил извилистые фразы на куски, соразмерные дыханию, с которыми сейчас легко и убедительно справлялся Эдуард Русланович. Микрофон был установлен прямо на столе, и Агамалов время от времени слегка наклонялся к нему, что в сочетании с тишиной и неподвижностью сидящих придавало всей картине оттенок какой-то японской учтивости.

– Образно говоря, все мы, нефтяники-сибиряки, да и не только мы, – птенцы гнезда муравленковского… – Про птенцов было лузгинской отсебятиной, он закавычил в тексте оборот, как и положено, и сейчас с неким умилением отметил, как Хозяин интонацией сумел выделить цитату из строки. – Виктор Иванович был очень известным в стране человеком. Его любили и уважали, с его мнением считались. Его личность – как бы совокупность особых человеческих качеств… – Пошлое «как бы» Лузгин впендюрил из ехидного озорства. – Он сочетал в себе принципиальность и твердость руководителя с поистине отеческой мягкостью, человечностью… – Слова «поистине» и «человечностью» Лузгин вписал, добавляя фразе основательности, и ему понравилось, как это прозвучало. – Человек государственного мышления… – Тут Лузгин слегка поежился: «человек» и «человечность» стояли слишком близко, дурной тон, надо быть внимательнее. – Он не замыкался на узковедомственных интересах, требовал всестороннего подхода к решению основной задачи – выполнению государственного плана по добыче нефти…

Агамалов оторвался от бумаги и обвел глазами помещение спортзала.

– Можно многое сказать о соратниках Виктора Ивановича, чья трудовая деятельность… – Лузгин поморщился: «ча» и «чья», идущие в стык, «чачья» какая-то, а он эту нелепость пропустил, не разглядел на бумаге, – есть образец самоотверженного, творческого отношения к избранному делу, а накопленный опыт уникален и бесценен. Позвольте предоставить слово ученику и, скажем прямо, сподвижнику легендарного нефтяника – Ивану Степановичу Плеткину.

Под шумные аплодисменты зала старик вначале обождал, когда Хозяин сядет, и лишь затем степенно возвысился рядом, застегивая пиджак и откашливаясь. Вот молодец, подумал Лузгин, вот истинный политик даже в мелочах, и зря я пришпандорил это «скажем прямо», обидно прозвучало, как издевка, но ты же, гад, намеренно шутействовал, тебя же все тянуло похихикать…

– То, что судьба свела меня с Виктором Ивановичем Муравленко, имело для моей жизни особое значение… – Старик говорил без бумажки, размеренно, гладко, но было в этой гладкости что-то неживое, закатанное, и Лузгин понял, в чем причина: все это тесть произносил уже десятки раз. – Можно бесконечно рассказывать об этом человеке…

И ты рассказывал годами, предположил Лузгин, поначалу стараясь не особо повторяться, оживляя ритуальные пассажи разными историями, а потом все наслоилось и смешалось и выпало в осадок почти что молитвенным, окаменевшим текстом, и это никого уже не задевает, все привыкли.

Муравленко умер в конце 70-х, совсем еще нестарым человеком, если сравнить с нынешним возрастом старика Плеткина. Мальчишка Лузгин в те годы служил в школьном отделе комсомольской газеты и начальника главка живьем не видал, но слышал частенько о нем от отца и отцовских друзей, собиравшихся по выходным за «пулей». Сам Муравленко тоже преферанс уважал, особенно когда летал спецрейсами на Север; отец рассказывал, что только лишь отрывались от земли, как на картонном ящике или листе фанеры возникал расчерченный на четыре сектора листок. По-северному выпить начальник не любил, но тем, кто «тянет лямку», дозволял расслабиться, однако чтобы утром – как огурчик, и никаких тебе сто грамм на опохмелку. Его боялись, это было, но не как сатрапа – скорее, как бога, который видит все насквозь, чей гнев и справедлив, и страшен, и вообще…

– А ведь мы его предали, – сказал на ухо Лузгину сидевший слева дед Прохоров, когда выпили первую рюмку.

– Не понял, Кузьмич, кого предали?

– Да Муравленко. Ну, не мы, конечно, а начальники…

– Это в смысле приватизации?

– Гораздо раньше! – Прохоров громко шептал, навалившись толстым плечом на Лузгина, и это было не слишком приятно. – Главк-то всем напрямую командовал, а местным начальникам свободы захотелось. Придумали объединения. У них, значит, вся нефть, а у главка – только общее руководство. Муравленко говорил: «Подождите, вот я на пенсию уйду…». Он уже чувствовал, что «нефтянка» на куски развалится… Не послушали, продавили через министерство. Твой родственник, кстати, тоже давил, сподвижник… А через год Муравленко и умер. Вышел от министра и… До гостиницы не довезли.

– Я слышал, что было не совсем так.

– Ты нормальных людей слушай, а не всякое…

– Вы были с ним знакомы?

– А как же, – другим голосом ответил Кузьмич. – Он у нас часто бывал, от нас в Верховный совет избирался. Нормальный мужик, умел с людьми поговорить, вообще людей ценил. Не то что эти… – Прохоров качнул головой в сторону парадного стола; Лузгин непроизвольно посмотрел туда же, столкнулся взглядом со стариком и помахал ему приветственно своим фужером с минералкой. Никто за парадным столом, согласно виповскому этикету, не ел и не пил; начальники в паузе между речами переговаривались и улыбались друг другу, наклоняя красиво стриженые головы, и только Плеткин сидел, слепив губы, с прямой спиной и взглядом исподлобья. Лузгин еще раз помахал фужером и понял, что старик его не видит.

Официальную часть банкета заканчивал американец Коэн, вице-президент и главный финансист компании, через переводчика поведавший собравшимся о большом счастье быть приобщенным к международному братству нефтяников. Лузгин готов был биться об заклад, что вице-президент «Сибнефтепрома» сам лично нефти и в глаза не видывал, но тут же понял, что проиграл бы спор: в приемной Хозяина на серебряной треноге стояла хрустальная колба с черной жидкостью, свободно конвертируемой в любую твердую валюту, и американец не мог ее не замечать, являясь на встречи с Агамаловым. Говорили, что у него одесские корни, и раз в две недели он напивается чисто по-нашему, бродит голый в пустой квартире и ругается матом почти без акцента, но ошибается в ударениях.

Объявили перерыв для встречи с прессой. Лузгин наблюдал, как випы неспешной вереницей двинулись к дверям, и увидел Бореньку Пацаева, махавшего ему рукой от этих дверей. Лузгин для самоуважения еще посидел за столом секунды три и направился к выходу через виповский сектор. Охранник прочел «висюльку» на лузгинском пиджаке, кивнул и отступил на шаг.

– Диктофон есть? – спросил Пацаев.

– Есть, – постучал по карману Лузгин.

– Доставай и вперед.

– А зачем?

– А затем, – округлил глаза Боренька, – чтоб люди видели, как ты работаешь.

Холл был перегорожен толстым красным шнуром, и по ту сторону шнура толпились репортеры. В двух шагах от барьера Агамалов остановился и поздоровался; замелькали вспышки фотокамер. Лузгин не знал, как ему быть, и решил, что и ему надо туда, за шнур, но Пацаев поймал его за руку: «Ты че, блин? Ты же свой, – зашептал Боренька. – Подойди тихонько сбоку и записывай». Лузгин достал диктофон, медленно обошел свиту, расположившуюся за спиной хозяина, приблизился на допустимое расстояние и вытянул руку с диктофоном. Почувствовав близкое движение, Агамалов повернул голову; в его глазах, как показалось Лузгину, на миг мелькнуло недовольство. Лузгин слушал, разглядывая узоры на мраморном полу. Рука устала, но переменить ее не было никакой возможности, потому что тогда Лузгин оказался бы спиной к телекамерам и испортил собою кадр.

Что ты здесь делаешь, тоскливо подумал Лузгин. Что ты вообще делаешь, старый дурак, посмешище… Мышцы руки свело судорогой, нестерпимо болел локоть, диктофон начал мелко подрагивать. И вспомнилось, как на уроке физкультуры им приказали держать на вытянутой руке обычные фанерные линейки – тест на выносливость. Лузгину пришлось соперничать с девочкой, и его линейка была на пять сантиметров короче. Посмеиваясь, он сказал физруку, что так нечестно. Он не запомнил, сколько минут продержался тогда (ему казалось – вечность), но вдруг линейка сама выпала из пальцев, класс завопил, рука повисла плетью, в глазах у победившей девочки сверкали слезы, счастливое ее лицо все было в некрасивых темных пятнах, и Лузгин возненавидел девочку на всю оставшуюся жизнь – так ему казалось в тот момент первого его мужского поражения. Через год они целовались в подъезде, а рука болела до вечера, даже почерк изменился…

Услышав знакомый голос, Лузгин поднял голову. К шнуру протиснулся небезызвестный Разумнов, боец-фельетонист, гроза властей, защитник обездоленных.

– Эдуард Русланович! – воскликнул Разумнов, вызывающе накрыв ладонью красную преграду. – Я был вчера на вашей встрече с профсоюзами. Как вас приветствовали! Как отца родного. Мне показалось, вы даже немного смутились… Было такое?

Агамалов беззвучно рассмеялся, кивая головой. Лузгин от неловкости переступил ногами и даже опустил руку с диктофоном. Вот же дурак Маразумнов, нельзя же так в лоб, так топорно, стыд же какой, что он про всех нас подумает, Хозяин…

– Было, было, – с улыбкой произнес Агамалов. – Но что поделаешь? Что поделаешь, если в этом городе каждый камень тебя знает?

Счастливый фельетонист исчез. Лузгин вгляделся сбоку в лицо Хозяина и вдруг увидел, что маразумновская лесть действительно доставила ему удовольствие. Агамалов вновь смеялся, вздрагивая всем корпусом, и казалось, что он слегка подпрыгивает на месте. Некрасиво выглядит, заключил Лузгин, надо подсказать Пацаеву – пусть поработает с Хозяином, исправит, несолидно это… Он вздохнул и снова поднял диктофон. Малорослая косматая девица что-то щебетала за барьером, Агамалов приблизился к ней, оглянулся и плавно повел кистью:

– Да уберите вы это…

Охрана отстегнула шнур, пресса дружно обступила Агамалова, буквально притиснув к нему щебетавшую девицу. Лузгина оттерли на периферию, он выключил диктофон и положил в карман. Пацаев сзади дернул его за руку:

– Записал?

– Запомнил.

– Столбовая фраза! И как прозвучала, а?

Лузгин повернулся к Пацаеву, чтобы отбрить его на месте за эту помпезную глупость, и увидел старика, с высоты своего роста, будто с каланчи, глядевшего поверх голов в опрятно стриженый затылок Агамалова. Лузгин отодвинул Бореньку и подошел. Они со стариком еще не виделись сегодня, расставшись накануне вечером после концерта местной самодеятельности, – тесть звонил из номера домой, долго молчал в трубку, потом махнул рукой на Лузгина: иди, свободен, известий нет. Лузгин спустился вниз, нашел там Геру Иванова и проиграл ему, нетрезвому, пять партий на бильярде.

– Привет, Степаныч, – по-домашнему поздоровался Лузгин. – Не звонил еще?

– Звонил, – сказал старик.

– Ну, понял… Как ты?

– Лучше всех.

Позади захлопали в ладоши. Разомкнув круг, к ним приближался Хозяин, и Лузгин хотел посторониться, но замешкался, а потом и вовсе сделал шаг навстречу.

– Здравствуйте, Эдуард Русланович. Я – Лузгин, зять Ивана Степановича. – Прозвучало нахально, однако по-иному в данной ситуации он и не мог отрекомендоваться. Агамалов руки не подал, но смотрел на Лузгина с поощряющим ожиданием. – Можно вас на два слова?

Хозяин кивнул, свита деликатно отступила. Лузгин оглянулся – не услышит ли старик? – и тихо произнес:

– Вы в курсе, что случилось с внучкой Плеткина?

– Да, – сказал Хозяин. – Да, мы в курсе.

– И что?.. Ну, как там…

– Мы работаем.

– По-вашему, надежда есть?

– Конечно. – Взгляд Агамалова немного потускнел, но все еще был разрешительно спокоен. Понимает, сволочь, что это лишь прелюдия, что не за тем я сунулся к нему; какой позор, прикрылся бедной Анечкой, но ведь деваться некуда, другой такой возможности может и не быть…

– Еще один вопрос, если позволите.

В глазах у Агамалова мелькнула снисходительная скука.

– Не могли бы вы, Эдуард Русланович, принять на пять минут моего товарища?

– По какому вопросу?

Лузгин долго готовился к этой секунде. Ибо знал, что неправильно построенная фраза может все испортить раз и навсегда.

– У него ситуация, которую можете разрешить только вы.

Хозяин поднял брови, изобразив непонимание.

– Это касается одного из контрактов по импортным поставкам вашей нефти.

– Фамилия товарища?

– Ломакин.

– Такой мне неизвестен.

– Вы должны помнить: лыжник, чемпион…

– Спортсмен?

– В давнем прошлом.

– Ах да, конечно, – Агамалов смежил веки, – он был у нас на промысле с бригадой из ЦК комсомола.

Какая же я умница, сказал себе Лузгин, как безупречно точно выбрал я момент, когда Хозяин еще тепленький после репортерского подхалимажа. Вот уж спасибо тебе, каждый камень, сейчас пойду и расцелую Бореньку за гениальный ход…

– Пусть ваш Ломакин обратится к Харитонову.

– И он может сказать, что от вас?

Президент легко пожал плечами: мол, почему бы и нет? Лузгину захотелось сказать Агамалову что-то доброе, от души, надо было придумать заранее, предполагая удачный исход, так ведь не придумал, дурак, а сейчас не лезет в голову ничего достойного.

– Спасибо, Эдуард Русланович.

Агамалов кивнул и проговорил, помедлив:

– Поддержите Ивана Степановича. Ему очень трудно сейчас. Убедите его, что мы делаем все, что в наших силах.

– Хорошо, – сказал Лузгин и сам протянул Агамалову руку.

Из номера он позвонил на мобильный Ломакину и был разозлен и унижен Валькиной вялой реакцией. «Ты обнаглел! – орал в трубку Лузгин. – Прямой выход на Харитонова с визой Хозяина! Что тебе еще надо, мерзавец?». Наоравшись, Лузгин швырнул трубку и рухнул в кресло у окна. За стеклом сквозь тихий снегопад просматривались очертания агамаловской резиденции: просторный бревенчатый дом стоял на высоком холме, и с трех сторон его окружали большие лесные деревья. Ну, вот и все, решил Лузгин, нынче воскресенье, завтра Ломакин созвонится с Харитоновым, послезавтра они встретятся, еще неделю он прикинул «туда-сюда», и можно будет уехать сразу после Нового года или Рождества; бедный старик, вот если бы к тому сроку вернулась Анечка, а хорошо бы раньше, до праздников, и тогда все они соберутся в квартире старика, зажгут свечи, Лузгин позволит себе в полночь бокал холодного шампанского, а если выйдет по-другому, он на поминках выпьет водки – совсем немного, три положенные рюмки; подумать страшно, что будет тогда со Степанычем, может и не пережить, здоровье ни к черту и возраст, и любит внучку безумно, пусть и молча, но видно невооруженным глазом – любит… В силу своего ремесла Лузгин привык домысливать, докручивать все варианты развития любой ситуации, и его самого подчас удивляли спокойствие и легкость, с какими он в своем воображении игрался судьбами далеко не чужих ему людей.

Лузгин еще раз пригляделся к дому на холме. Качественно оцилиндрованные бревна придавали дому на расстоянии игрушечный вид; хотелось взять его, поставить на ладонь и наблюдать, как суетятся в окнах маленькие агамальчики. Следовало отзвониться жене, но Лузгин не был уверен, что Тамара сейчас у матери, а телефон Важениных он попросту не помнил. Почему же Тамара не живет с родителями, в который раз спросил он себя. Поругались? Не похоже. У стариков огромная квартира, куда больше стандартной важенинской, так нет – предпочитает тесноту у сестры, и на то должна существовать веская причина. Но задать прямой вопрос он не решался, ибо предчувствовал, что это как-то связано с ним самим, и ответ не сулит ему ничего хорошего. Жена квартировала у Важениных давно и вовсе не предполагала его появления в городе, и тем не менее здесь угадывался некий, неведомый Лузгину, подводный камень.

В дверь номера без спроса ввалился Боренька Пацаев – в лыжном костюме с яркими наклейками и высоких стучащих ботинках.

– Подъем, – скомандовал Пацаев.

– Да ну его, – поморщился Лузгин.

– Подъем, подъем.

– Ты что, смеешься? Какой я, на фиг…

– Давай без разговоров. Ты в команде.

– Слушай, Боренька, отстань…

– Нет, это ты послушай. – Пацаев наклонился, ткнув пальцем Лузгина в грудину. – Здесь так не поступают. Ты в списке, список утвердил Хозяин. Это приказ.

– Да что вы говорите! – Лузгин потянулся к журнальному столику за сигаретами, но Боренька опередил его, схватил пачку в кулак и замахнулся ею, как гранатой.

– Кончай ломаться, Вова. Ты что, меня подставить хочешь?

– Вот так бы сразу и сказал. – Лузгин поднялся с кресла, кряхтя прогнулся в пояснице. – Я же помру на полдороге.

– Дотопаешь… Вон твой старик – и тот бежит.

– Да уж, он побежит, представляю…

Пацаев за руку отволок его в раздевалку, где местный физрук с сухим и жестким зэковским лицом натянул на Лузгина комбинезон и лыжные ботинки, выдал шапочку с эмблемой СНП и объяснил, как пристегивать лыжи. На выходе из раздевалки Лузгин увидел свое отражение в большом зеркале и так понравился себе своим новым спортивным обличьем, что на мгновение подумал: жаль, Тамара не видит, какой же он еще весьма и весьма ничего.

На построении команд Лузгин стоял рядом с Пацаевым и даже переминался с ноги на ногу, как это делали в телевизоре настоящие лыжные гонщики. Скомандовали к первому этапу; в морозном безветренном воздухе звонко шлепали лыжи, снег хрустел, будто чипсы в рекламе, солнце било в глаза, и Лузгин пожалел, что отказался взять специальные темные очки на резинке. В первой стартующей четверке он увидел старика, грузно опиравшегося на палки; старик горбил спину, но и при этом на полголовы возвышался над соперниками. Рядом Боренька Пацаев не по делу ржал и суетливо поводил плечами. Бабахнул выстрел, Лузгин вздрогнул. Зрители хлопали, свистели и кричали. Старик неловко раскатился по лыжне и последним, вслед за Пацаевым, скрылся за деревьями на ближнем повороте. Лыжникам предстояло бежать два круга по два с половиной километра, и только команде дедов позволялось срезать круг, уравнивая шансы с молодыми. Лузгин прикинул, что у него в запасе минут сорок, никак не меньше, если Боренька не тайный мастер спорта. Он расстегнул крепления, взял лыжи под мышку и направился в сторону жилого комплекса.

– Простите?

Парень в желтой куртке с английской надписью «секьюрити» заступил ему дорогу.

– Не понял, – сказал Лузгин.

– Зону покидать не рекомендуется.

– Я сигареты забыл. – Лузгин попытался обойти охранника. – Что за фокусы, приятель?

– Пожалуйста, вернитесь. Таковы правила.

– Пошел ты, парень…

Охранник правою рукой уперся в грудь Лузгину, а левой быстро вынул из кармана передатчик.

– Это шестой. У меня два-ноль два, два-ноль два, ситуация четыре… – Оторвав передатчик от губ, охранник мягко сказал Лузгину:

– Слышь, дядя, вернись, пожалуйста. Ну, что ты, в самом деле? Тебе же лучше будет, да и мне. А так обоим насчитают.

– Что насчитают? – непонимающе спросил Лузгин.

– А сигарету я тебе дам. Хочешь сигарету? Я угощу, нам это разрешается.

Совершенно растерявшийся Лузгин взял у парня «Мальборо» и прикурил. Охранник поглядел через его плечо и громко произнес:

– Пожалуйста! Счастливых стартов!

Лузгин оглянулся: к ним приближался основательный мужчина в желтой куртке. Разворачиваясь, Лузгин зацепил лыжами охранника и едва не потерял равновесие. Мужчина помахал ему пальцем: осторожнее! – и широко улыбнулся.

– Ох, неспортивно, Владимир Васильевич… Всё в порядке?

– Так точно! – ответил охранник.

– Кстати, – ухмыльнулся Лузгин, – где здесь поссать-то можно? За кустами?

– Видите помост для награждения? – Мужчина указал рукой поверх толпы на старте. – Пройдите вправо, там мобильный туалет.

– Премного благодарен.

Над стартом тут и там взлетали и таяли легкие дымки. Не я один, успокоительно отметился Лузгин и зашагал к толпе. Из динамиков, черневших на помосте, грянули басы и балалайки.

…Боренька бежал. Нелепо, врастопырку, загребая лыжами, он мчался к финишу с какой-то бычьей страстью. Шагов за сто он поскользнулся и упал, схватил зубами свалившуюся лыжную шапку, поднялся и рванул вперед, звонко шлепая гоночным пластиком по накатанной колее – большой, лохматый и азартный. Лузгин пристроился на старте, поджидая, и накатившийся Пацаев ударил его палкой по спине, передавая эстафету. Удар был ощутимый, Лузгин даже ругнулся – неслышно в общем гаме – и легко поехал вниз по склону, отталкиваясь двумя руками сразу.

Первый круг он еще как-то пробежал, проехал и проплелся.

Его обгоняли – он откликался на крики «Лыжню!», делал шаг в сторону, пережидая, и снова возвращался в колею. Заканчивая круг, он даже припустил и миновал толпу с приличной скоростью, потом ушел на спуск – и рухнул в снег на повороте. Стоя на четвереньках и елозя лыжами, он понял, что второго круга ему не одолеть.

В лесу, не слишком далеко от старта, с беговой трассы уходил направо слабый лыжный след, Лузгин приметил его еще на первом круге. Судя по направлению, след должен был пересекать кольцо дистанции почти точно по диаметру. Лузгин оглянулся: на него сноровисто набегала толстенькая женщина в полосатом гоночном трико. Лузгин немного поднажал и уступил лыжню на самом отвороте следа. Женщина прошелестела мимо, шумно дыша носом, Лузгин запомнил номер на ее спине и быстро оглянулся. Трасса позади была пуста. Тогда он резко переступил лыжами направо и побежал по следу так воровато пригибаясь, что самому стало смешно.

Он отдавал себе отчет, что след, виляя, может завести его неведомо куда или вернуть на трассу, сделав петлю, и будет только хуже, но почему-то Лузгин верил человеку, задолго до него сошедшему с лыжни и углубившемуся в лес: наверняка тот знал, что делал. След был нетвердый и проседал под узкими лыжами, а палки и вовсе проваливались в снег до половины, когда Лузгин пытался ускоряться. Он собирался поднажать и пересечь кольцо, а уже там, вблизи трассы, отдыхать в засаде, высматривая женщину с запримеченным номером, но с каждым шагом двигался все медленнее, пока не замер окончательно, прислонившись плечом к большой сосне, последней перед зарослями новых посадок, рассекавших лес широкой полосой. Стирая шапкой пот со лба, он подумал, что тысячу лет не стоял вот так на лыжах посреди леса – один, без курева, с пересохшим ртом и ватными ногами. Он наклонился, зачерпнул перчаткой снег и принялся его жевать, сердито удивляясь, почему тот хрустит, как песок, и совершенно не желает превращаться в воду.

Вначале он заметил дым. Вернее, ему показалось, что над зеленой щеткой посадок качнулось что-то сизое. Лузгин всмотрелся и снова увидел короткое облачко, а ниже, среди тонких сосен, неясное движение, приметное в общей неподвижности.

Он как-то сразу понял, в чем тут дело, тем более что след шел в том же направлении. Лузгин хихикнул, выплюнул снег и тихо двинулся вперед.

– Физкультпривет! – тоном сообщника воскликнул он, приблизившись. – Есть закурить?

Гера Иванов взглянул на кончик сигареты и помотал недовольным и пухлым лицом.

– Жаль, – сказал Лузгин. – Может, оставите?

Иванов переступил лыжами, еще раз затянулся и уронил сигарету.

– Чего ты везде лезешь? – Первый вице-президент натянул перчатки, просунул кисти в петли лыжных палок. – Чего тебе надо?

– С чего ты взял? – растерянно спросил Лузгин. – Никуда я не лезу.

– Шибко умный, да? – Иванов, сощурившись, посмотрел ему в глаза. – Лезет и лезет…

– Да что с тобой, Гера?

– Не лезь… Понял? Не лезь! А то смотри… Не вылезешь.

– Пошел ты на хрен, Иванов, – сказал Лузгин уже в спину удалявшемуся лыжнику. – Лечиться надо! Гера, подожди!..

Лузгин сплюнул себе под ноги и тут увидел, что окурок лежит целехонький и даже дымится еще. Непроизвольно он наклонился и протянул руку, потом со злостью плюнул снова, не попал и стал вбивать окурок в снег ударами правой лыжи.

8

Лузгин не помнил, чтобы в детстве с ним играли взрослые. Он всегда играл сам. Из покупных игрушек остались в памяти железный волчок и жестяная модель самолета «Аа5». Волчок раскручивался с жужжанием и далее тихо гудел, поводя боками, на крашеном деревянном полу и падал с коротким грохотом. Модель летала под потолком на суровой нитке, привязанной к шнуру электролампы, и жужжала так похоже на волчок своим пружинным заводным моторчиком. Пружину раз в неделю, приехав с вахты, заводил квадратным ключиком отец, держа самолет в ладони на весу, и он же запускал его в полет широким махом и быстро пригибался, садился на пол рядом с Лузгиным, и потом они вместе вертели головами, пока не кончался завод или нитка не обматывалась вокруг шнура. Отцу нравилось это занятие: по молодости он служил в авиации. Однажды Лузгин попросил сам запустить самолет; сидя на плече у отца, что было сил толкнул его от себя, но тот почему-то вернулся и ударил отца по лбу крутящимся винтом. С той поры модель лежала на шкафу, был виден только хвост с красивой звездочкой – Лузгин смотрел на нее и ждал, когда отец вернется с вахты. Просто так играть с самолетом ему не разрешалось, потому что маленький Лузгин мог его сломать. Отца давно уже не было на свете, а сам Лузгин был нынче вдвое старше его тогдашнего. В самолете потом испортилась пружина, отец пытался починить, но ничего не вышло. Не способная к полету жестянка была отдана Лузгину на растерзание; и через пару дней, разобранная по частям, уже валялась в мусорном ведре. Волчок же, механизм более примитивный, оказался прочнее, долговечнее и перешел по наследству к младшему брату. А еще из игрушек детства помнились болты и гайки с буровой и мамины катушки из-под ниток; Лузгин часами в одиночестве возил их по полу или расставлял по подоконнику на манер оловянных солдатиков, о существовании которых знал из детских книжек. Лузгину исполнилось четыре года, он уже умел читать, но ни разу не бывал в кино, а слова «телевизор» в пределах молодого города нефтяников тогда еще никто не слышал.

Мальчику Кирюше, внуку Екатерины, тоже было четыре, он ходил в детский сад и часто болел простудой. Вот и нынче: еще не было восьми, как позвонила Тамара и спросила, не мог бы Лузгин посидеть с мальчиком до обеда, потом кто-нибудь из женщин отпросится с работы. Подразумевалось, что самому Лузгину отпрашиваться не надо, так как его работа никакой работой не была. Он обиделся и слегка нагрубил поначалу. Тамара сказала: «Хорошо, не надо». И вскоре Лузгин поймал себя на том, что уже сам уговаривает жену позволить ему посидеть с мальчиком и объясняется: мол, встал не с той ноги. Час спустя он и в самом деле сидел с мальчиком на ковре посреди большой комнаты и рычал, двигая клешнями китайского космического чудовища. Болела поясница, лоб покрылся испариной, но самое печальное заключалось в постыдной невозможности продолжить диалог его тяжелого пластмассового монстра с таким же фантастическим уродцем в руках мальчишки. – Лузгин никак не мог придумать, о чем же эти твари вообще способны разговаривать.

– Давай играть! – командовал Кирюша и дергал ногой. Лузгин посмотрел на часы: ему придется так держаться еще не менее четырех часов.

– Можно, я схожу покурю? – спросил Лузгин.

– Я с тобой, – сказал Кирюша.

– Тебе нельзя, там будет дым, и ты опять станешь кашлять. Я покурю, а ты пока придумай новую игру, хорошо?

– Хорошо, – сказал Кирюша и насупился. Лузгин пыхтя поднялся и пошел через уже знакомую ему квартиру в хозяйскую лоджию-тире-кабинет, где прикрыл за собой застекленную дверь и неторопливо закурил. Он подсчитал, что если будет ходить сюда каждые полчаса и курить минут по десять, то выкроит себе свободы почти на целый час. На письменном столе возле прихваченного инеем окна лежал журнал «Нефтяные горизонты», и Лузгин полистал его без цели, отметив качество цветной печати и водянистость текстов. Мелькнуло фото Геры Иванова; Лузгин вчитался и узнал свой текст. Вот же гад, блин, Боренька Пацаев, использовал налево и слова не сказал.