Текст книги "Стыд"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– По-тихому нельзя, – твердо произнес Земнов. – По-тихому это не работает.

– Ну, хотя бы без сирены!

– Это можно.

На крыльце важенинского подъезда он потыкал пальцем в кнопки и на голос Кати ответил: «Это я… То есть мы…». Катя ахнула в решетке домофона. За Лузгиным в подъезд проследовали Земнов и два приютских санитара с лицами бандитов на похоронах братка. Дверь им открыла Тамара; они вошли, заполонив собой коридор. Лузгину стало страшно и стыдно, и он протиснулся вперед, чтобы отделить себя в происходящем, и чуть не наткнулся на Катю, выведшую под руку из дверей гостиной дочь Аню в норковом берете и знакомых Лузгину шубе и сапожках.

– Здравствуйте, – официальным голосом произнес Земнов. – Я хочу, чтобы в присутствии родных и свидетелей вы заявили, что поступаете в приют по собственной воле и без принуждения.

– Да, – сказала Анна.

– Снимите шапку. Дайте ей платок.

– Какой платок? – испуганно спросила Катя.

– Любой. Лучше теплый.

– Зачем?

– Так положено. Вы православная? Крещены? – Земнов снова обратился к Анне.

– Да.

– Хорошо. Прошу за мной.

Санитары отступили к стенам, пропуская Земнова и Анну. В коридор вбежала Катя с пуховым платком, следом Тамара с руками на горле, Елизавета с мальчиком… Санитары сомкнулись, Катя стукнулась в них, Земнов обернулся и поверх санитарских плеч выхватил у Кати платок. Дверь захлопнулась, Анна за дверью крикнула: «Мама!», послышались возня и топот, Катя бросилась вперед, Лузгин схватил ее за плечи, развернул, прижал к себе и увидел в зеркале свое лицо – серое, с выпученными глазами. Потом сидели в кухне, пахло валерьянкой, женщины плакали, мальчик Кирилл нюхал рюмку и морщился, Лузгин потел и не знал, как уйти. Тамара взяла его за рукав и вытащила в коридор, где Лузгин увидел свою шапку, валявшуюся на полу как сбитая машиной кошка.

– Володя, я все понимаю. – Жена подняла шапку и сунула ему в руки. – Но почему так дорого?

– Педагогика, – вздохнул Лузгин. – Семья должна платить… Ну, за то, что допустила…

– А ты не мог бы…

– Нет. Кстати, где Костя? Он же знал, что сегодня, он обещал приехать.

– Где, где… – Тамара понизила голос. – Прячется на своей «точке», вот где. Обычная позиция мужчины сидеть в кустах, когда… Как будто сам не знаешь! Ему же предлагали место в аппарате, так нет – уперся, ни в какую.

– Любимая работа, – сказал Лузгин.

– Любимая семья! – прошептала Тамара, размахивая сжатым кулачком. – Да ты же не поймешь…

– Ну почему?

– Да потому…

– Ну ладно, мне пора.

– Спасибо, Володя. – Лузгин вздрогнул; за тридцать с лишним лет он так и не привык к мгновенным переменам ее настроения. – А мы уже не знали, что и делать… Будем надеяться, будем надеяться… – Глаза Тамары снова стали мокрыми, Лузгин буркнул: «Ну, ну», – и погладил жену по спине. О черт, его же внизу ждет Ломакин!

Он пообещал Тамаре, что вечером заглянет или позвонит.

– Извини, – сказал Лузгин, забравшись в машину. – Сам понимаешь, что там сейчас творится. – Он глянул на часы. – Мужики, я могу опоздать, уже полдвенадцатого.

– Успеешь. Поехали, – скомандовал Ломакин водителю, – а ты слушай, Володя. Вот здесь, – он положил на сиденье тонкую папку, – кое-что по твоему старику. Изучи внимательно. И смотри, чтоб старик не увидел, иначе он тебя в два счета вышвырнет.

– Я изучу, конечно, но в чем смысл?

– Не получится напрямую с Агамаловым – выйдем на него через старика. А это – ну, так, инструменты воздействия.

Они остановились за квартал до здания «Сибнефтепрома». Уже ученый в конспирации, Лузгин без разговоров сунул папку в свой портфель и потянулся к дверной ручке, когда на плечо ему легла тяжелая Валькина ладонь.

– Пять минут, – сказал Ломакин. – Пять минут, и мы короли.

– Или трупы, – хихикнул Лузгин; Ломакин толкнул его в спину и выругался.

В кабинете Бореньки Пацаева его поджидало изрядное разочарование: встречу в полдень назначил отнюдь не Хозяин, а «всего лишь» главный инженер. Увидев кислую морду товарища, Боренька нахмурился и зашептал сердито: ты что, дурень, смотри вперед, Хозяин скоро свалит за кордон, и президентом станет главный, так что столби отношения, тут прекрасный случай показаться…

Лузгин пока что не встречался с главным инженером Ивановым, как и с другим первым замом Хозяина, американцем по фамилии Коэн. Жизнь обитателей Белого дома была укрыта от глаз простых смертных: охрана, отдельный вход, особый выезд в кованом заборе и вертолетная площадка, где суточно дежурил маленький красивый геликоптер, еще ни разу не летавший на глазах у Лузгина. А он еще помнил атмосферу нефтяных «контор» начала восьмидесятых, когда в кабинетах начальников вечно толпились люди, курили и ругались матом, и молодые там орали громче всех, и среди этих молодых в одном из самотлорских трестов корреспонденту Лузгину представили бурового мастера Геру, руководителя комсомольско-молодежной бригады, вслед за «стариками» замахнувшейся на сто тысяч метров буровой проходки в год. Грядущий подвиг посвящался очередному съезду комсомола. По соседству бурил орденоносец и лауреат Ефим Захарович Лыткин, и молодые наглецы из Гериной бригады повесили на своей вышке огромаднейший плакат «Ну, Лыткин, погоди!». Лузгин тогда смотался к Лыткину на тягаче лишь только для того, чтобы проверить, разборчиво ли виден с вышки дяди Фимы сей образец комсомольско-молодежного нахальства. В итоге Герина бригада «сотку» сделала, но Лыткин пробурил сто двадцать, а корреспондент Лузгин за телерепортажи о трудовом соперничестве получил премию обкома комсомола и почетную грамоту обкома «большого», партийного. Половину премии он отдал жене, половину пропил с телегруппой, а грамоту вручил на сохранение маме. Такая вот была история.

– Здравствуйте, Георгий Петрович, – с вежливой, но без подобострастия, улыбкой произнес Лузгин, когда Мадам впустила его в кабинет возможного наследника империи.

Иванов кивнул, не поднимаясь и не подавая руки. Одет он был не хуже Агамалова и кабинет имел похожий, и страха наводил на персонал, быть может, даже больше, чем Хозяин. Но с первой же секунды, как они встретились глазами, Лузгин понял, что Боренька ошибается, и никогда не станет Гера Иванов наследником и президентом.

– Георгий Петрович, много лет назад…

– Я помню, – сказал Иванов. – Слушаю.

– А все-таки Лыткин вас тогда неправильно обыграл. У него было четыре смены в бригаде, а у вас только три. И вышкомонтажники для него старались лучше.

Иванов пожал широкими плечами под тонким пиджаком.

– И бурильщиков у него было два, а у вас один, и неопытный.

– Ну, а ты как хотел? – С бурмастером Герой Ивановым они когда-то были в дружбе. Лузгин и ночевал в его вагончике, и даже с сыном нянчился: варил ему манную кашу на порошковом молоке, пока Герина жена ездила в город к больной матери. Однако в нынешнем «ты» не было даже тени от тех старых отношений; просто главный инженер и вице-президент демократически общался с человеком из другого слоя. – Ты как хотел? Чтобы молодому все на блюдечке?

– Ну почему? – Лузгин смешался. – И, тем не менее, соревнование предполагает…

– А, не надо… – Иванов сделал вялый жест крупной кистью волейболиста. – Ты что хотел? Ты книгу пишешь?

– Пишу, – сказал Лузгин. – Хотел бы записать и ваш рассказ о становлении компании, о пионерном периоде… Замечательное было время, я же помню!

– Не надо этого. – Главный инженер оглядел свой стол, будто проверяя, все ли на месте. – Это все музыка и сопли. Что там Пацаев заготовил?

– Вопрос о перспективах технического перевооружения компании в свете решения последнего совета директоров.

– Вот и задавай… о перспективах в свете.

Пока Лузгин доставал и настраивал свой диктофон, Иванов раскрыл папку в правом верхнем углу стола и положил перед собой два листа бумаги с крупно набранным текстом. Стиль был Боренькин, привычная смесь журнализмов, техницизмов и канцеляризмов, весьма почитаемая в больших верхах как образец аналитической публицистики. Лузгин и сам умел такое – про политику, но принципиальной разницы здесь не было. Он слушал, Иванов читал, временами поднимая на него взгляд, и Лузгин еще раз убедился, что никакого президента из Геры Иванова не получится. И не в том была причина, что главный попивал (болтали, попивал изрядно, однажды заблевал красивый геликоптер Агамалова), что лично убедил совет директоров купить в Румынии старый нефтеперерабатывающий завод, на вынужденной перепродаже которого компания потеряла сотни миллионов (болтали, Гера получил от румын баснословный «откат»), что лаялся с американцами и не хотел учить английский. Такие же глаза, как у нынешнего Геры Иванова, Лузгин видел иногда по утрам в туалетном зеркале – глаза человека, который живет по инерции; маятник еще колеблется, но гирька уже вытянула цепь.

– Как сын? – спросил Лузгин, когда закончили. – Как Люба?

– Мы развелись, – сообщил Иванов. – Иван Степанычу привет передавайте.

– А Лыткину? – еще раз дернул ниточку Лузгин.

– И Лыткину.

– Как у него с детьми так вышло?

Главный инженер поморщился и ткнул пальцем в интерком:

– Агамалов здесь? Скажите, я сейчас зайду… Когда?.. Попозже?.. Хорошо.

Лузгин решил использовать зацепочку и попросил при случае напомнить Агамалову, что тот обещал Лузгину новую аудиенцию. Иванов размеренно кивал: иди, мол, я все понял, не задерживаю.

А ведь когда-то, подумал Лузгин, с Эдиком Агамаловым он, Гера, дневал-ночевал. И в тот вечер, когда бичи на Сойке пальнули дробью в окошко штабного вагончика (Агамалов ввел сухой закон, пьянчуги озверели), Иванову досталось побольше, и Эдик сам волок его в медпункт, на пару с Витей Вольфом, третьим «мушкетером» (так их звали), умершим в середине девяностых. Эпизод с пальбой в окно кочевал из книги в книгу, а про Вольфа писали все меньше и меньше. Лузгин на это обратил внимание и однажды спросил старика, почему. Тесть пожевал губами, а затем выдал длинную тираду, что любое дело – это как ракета, в ней три ступени: первая – самая сильная, она разгоняет всю систему и падает, сгорая; затем приходит черед для второй; и только третья возносится на небеса. Метафора была не слишком точной, потому что здесь не находилось места самому старику. А ведь именно он, Плеткин, в конце восьмидесятых, будучи генеральным директором, произвел переворот, назначив «мушкетеров» заместителями: Вольф стал замом по экономике, Иванов – замом по бурению, Агамалов – главным инженером. Через шесть лет старик ушел на пенсию; за год до этого скончался Витя Вольф. А нынче вот и Гера Иванов, «вторая ступень», похоже, дожигает свое топливо. Хотя… Одна из легенд (или заповедей), сопровождавших царствование Агамалова, гласила: Хозяин друзей не бросает. В пример приводили хотя бы того же Бореньку Пацаева. Интриган и лентяй, и ума невеликого, и едва чужую бабу не убил, но президент его терпит, не гонит, потому что Вот Такой Он Человек, Хозяин. Однако в стариковской неприязни к Бореньке сквозило нечто посущественнее вышеперечисленных пацаевских грехов. И Лузгин чуял нутром, что все трое – Хозяин, старик и Пацаев – здесь как-то замешаны вместе, что и оберегает Бореньку от неизбежного, казалось бы, падения за борт.

Вернувшись в кабинет, Лузгин спросил Пацаева, кто и зачем устроил этот цирк, тем более что в согласованном и утвержденном ранее перечне фигур для интервью главный инженер не значился.

– Остынь, – сказал Пацаев, – ивановский текст поставишь как вступление, вопрос решался наверху.

– Я думал, книгу будет открывать сам Агамалов, – возразил Лузгин.

– Это было бы нескромно, – сказал Боренька, – ну, кто же хвалит сам себя?

И действительно, уразумел Лузгин, главный инженер воздавал должное начальнику едва ли не в каждой третьей фразе. Что это было: здравица на юбилее или пышные похороны? Или просто Гера Иванов решил таким вот способом еще раз присягнуть на верность, как подобает наследнику? «Вы заиграетесь, ребята», – сказал Лузгин и понес кассету в расшифровку.

– Зачем? – остановил его Пацаев. – Текст у тебя в компьютере; он же по тексту читал? Давай жевнем по-быстрому, в два у тебя деды.

Лузгин уже устал от мемуаров. Дедов ему водили пачками, по пять-шесть человек, в «офицерскую» столовую блока С, где накрывали чай с печеньем и конфетами. Появлялся Лузгин, немного шутил для контакта, клал на стол свой диктофон, и деды начинали рассказывать – перебивая и ревнуя, тасуя даты и фамилии, шелестя ветхими бумагами и фотографиями с рваными краями. Худые и толстые, седые и лысые, в очках и без очков, все они походили друг на друга своим закушенным, задавленным, но рвущимся наружу неприятием того, как люди и страна распорядились их наследством.

Нынче самым шумным из дедов был Прохоров по прозвищу Кузьмич, первопроходец Сойки, в смене у которого начинал карьеру молодой технолог Эдик Агамалов. Маленький круглый Кузьмич сопел, потел, утирался несвежим платком и лез в любой рассказ с поправками и комментариями. Биография Прохорова содержала неясный пробел в три года, причем до и после пробела он занимал одну и ту же должность – главного инженера добывающего управления. Лузгин дождался очередного утиранья и вклинился с вопросом. Деды насупились, а Прохоров вдруг замахал платком, закашлялся, побагровел и рявкнул, что расскажет, тут нечего стыдиться, историю не перепишешь. Еще как перепишешь, про себя возразил ему Лузгин.

– Ну, значит, съезд. Как положено, – усмехнулся Прохоров, – взяли обязательства. Вроде выполнили. Генерал в Москву поехал. Там совещание, докладывает – все нормально. И тут встает товарищ из ЦК и говорит, что надо помочь Кубе, у них хреново с урожаем. А где взять деньги? Ясно: нефть продать. А где взять нефть? Как – где? В Сибири!

– Кузьмич развел руками, как конферансье. – Наш первый секретарь обкома заявляет: если партия скажет «Надо!..». В общем, вернулся Плеткин – плюс двенадцать миллионов к обязательствам. Я говорю: «Добыть-то мы добудем, но труба не резиновая. Где нефть хранить? Товарный парк столько не вместит, зальемся по уши». Ну, дали всем команду: бурить, качать и думать. А что думать? Проходит месяц – я к Плеткину. Зальемся, говорю, Степаныч! Он звонит в обком, там его кроют по матери. Я психанул и сам приказываю: перекрыть задвижки. – Прохоров разжал кулак и посмотрел на скомканный платок. – Двадцать восьмое декабря, звонит мне лично первый секретарь. Я говорю: «Залились по уши, все загазовано в парке, не дай бог, искра или что…». Ушел домой, а он через мою голову начальнику парка позвонил. В два часа ночи меня будят: пожар в товарном парке, взрыв, погибли люди…

– Искра, – подтвердил соседний дед.

– А хрен его знает! Ну, следствие… Прихожу на допрос как свидетель и вижу, что мне дело шьют! Я к генералу, говорю: «Посадят!». Тот говорит: «Ну, что ж, на этом жизнь не кончится». Я сначала ошалел, а потом понял: прав Степаныч. И хорошо, что он не бегал, не суетился, не звонил. Меня бы все равно посадили, кого-то же надо сажать, если трупы, а я бы надеялся, дурак. А так сразу успокоился и как-то… душой окреп, понимаешь.

– Зря ты следователю про секретаря сказал, – солидно произнес соседний дед. – Могли бы и не посадить, а так – конечно.

– Тогда бы посадили Агамалова. Начальником парка был он, – добавил Прохоров, увидев выражение лузгинского лица.

– Пришел я снова на допрос и назад уже не вышел. Обиделся сначала, что Плеткин на суде не появился, а потом понял: и правильно, нечего нервы друг другу мотать. Три года отсидел, день в день. Никуда не увезли – сидел здесь, в городе, в «четверке», это уже Плеткин постарался. Сам не пришел ни разу, а жене свидания давали. Я у начальника колонии был замом по производству. Не поверишь: у меня кабинет был больше, чем у него, и телефон стоял городской, вот так…

Прохоров утер слезы ладонью и убрал платок в карман.

– Простился с начальником, выпили с ним… Выхожу за ворота – Эдик стоит и машина. Привез к Степанычу, тот достал ключи от кабинета: иди, работай. Я к себе захожу – все как было, ничего не тронуто, даже цветы поливали…

– Не надо, Вася, успокойся… – Соседний дед погладил Кузьмича по рукаву.

– Да иди ты! – отдернул руку Прохоров и стал ровнять свои бумаги на столе. Сверху лежал снимок – цветной, парадный. Прохоров ткнул в него пальцем:

– Вот, ордена потом вернули… Плеткин был прав: система, ее не переедешь. Я спокойно сидел, вроде бы в командировке.

– Ну, как я в Афгане, – сказал соседний дед. – Две буровые вышки, шесть балков и колючая проволока. За периметр выйдешь – зарежут. Тоже зона по-своему.

– Ну, ты не путай, это вещи разные.

– Можно вопрос? – Лузгин выключил диктофон. – Вот вы сами сказали: система. По сути дела, вас партия посадила.

– Мне партбилет вернули! – повысил голос Прохоров.

– Тем более. На вас давил обком…

– Всегда давил. Такая у него была задача.

– И вмешивался…

– Это – зря.

– И командовал вами…

– Я же сказал: это зря они делали. Мы в своем деле больше понимали.

– Но сели из-за них и вместо них.

– Ну…

– И остались коммунистом. Как это понимать прикажете?

– Я не за них сидел. – Кузьмич собрал бумаги стопочкой.

– За Агамалова?

– Он пацан еще был. Мне бы в его годы позвонил первый секретарь…

– Неправда, – возразил соседний дед, – ты его на хер бы послал!

– Ну, послать не послал… – усмехнулся явно польщенный Кузьмич. – Агамалов бы в зоне сломался, а я взрослый был мужик, я понимал: есть трупы – должен кто-то сесть, – такой порядок. Ты это все выбрось, писатель, этого в книгу не надо…

В коридоре пресс-службы Лузгина перехватила племянница Иванова.

– Спасибо вам, – зашептала она, озираясь. – Это поступок! Агамалов ненавидит Георгия Петровича, а вы не побоялись открыто к нему прийти. Вы молодец!

– При чем здесь я? – удивился Лузгин. – Меня направил сам Пацаев, его идея.

Девица ахнула:

– Он вас подставил, негодяй!

5

– Ты во всем виноват, – произнесла жена и положила трубку. Лузгин сидел у телефона, боясь поднять глаза на тестя. Старик вышагивал по кабинетному ковру, и там, у двери, где он разворачивался, снова и снова настырно скрипела паркетина.

Лузгин уже слышал от Вальки Ломакина, что ночью на приют был совершен омоновский налет. Охрану и начальство повязали, всех наркоманов разогнали по домам. Земнова брали на квартире, и он успел отзвониться Ломакину. Часть пациентов написали заявления, что их в приюте содержали принудительно, и прокуратура возбудила дело – незаконное лишение свободы, вымогательство, жестокое обращение (насчет последнего Лузгин был наслышан: ведро с водой, наручники и трудотерапия). Земнова утром отпустили под залог, расстарались адвокаты, после полудня в журналистском клубе была назначена его пресс-конференция. И черт бы с ними всеми, если б не одно: пропала Анечка Важенина.

Тамара с Катей обзвонили всех знакомых, две городские больницы и даже единственный морг. Милиция отказалась принимать заявление – слишком мало времени прошло, надо ждать трое суток. Иван Степанович лично говорил с милицейским начальником, тот советовал не суетиться и шутил на тему молодежных нравов. Лузгин придумал версию: вокзал, аэропорт! Жена обозвала его дураком: у Анечки нет документов, ей не дадут билет, – и добила, прибавив, что именно Лузгин во всем и виноват, его была идея.

– Надо идти к этому… Алику. – Старик по-армейски, большими пальцами, оправил вокруг пояса рубашку и поддернул брюки.

– А где он живет? – беспомощно взмахнул руками Лузгин. Тесть не корил его случившимся, и Лузгин был ему благодарен за это.

– Я знаю. – Старик, прищурясь, поглядел в окно. – Я сам его деду эту квартиру давал. Собирайся.

– А кто был его дед?

– Хороший человек, да рано умер. Он бы их всех своей рукой…

Дом упомянутого Алика – бойфренда, сокурсника Анечки Важениной и, как следовало из рассказа Земнова, вербовщика от наркоты, – находился в старом микрорайоне, три квартала в сторону реки. Они пошли пешком, улицы были полны средь бела рабочего дня, отметил дотошный Лузгин. Старик шагал, впечатывая каблуки в мерзлый асфальт, и перед ним расступались, давали дорогу.

Они зашли в подъезд обшарпанной пятиэтажки, тесть позвонил в массивную дверь со зрачком. Хорошо устроились, оценил Лузгин: квартира с краю, окна на три стороны, задами вдоль реки можно пройти незамеченным, а если что – в окно и к лесу…

Им открыли не сразу, долго лязгали засовами и, судя по всему, рассматривали сквозь зрачок.

– Зачем пришли? – спросил наголо обритый парень лет двадцати с приплюснутым боксерским носом.

– Ты Алик? – выпалил Лузгин.

– Мать позови, – сказал старик.

– Зачем?

– Поговорить.

Боксер захлопнул дверь.

– И это – Алик? – изумился Лузгин.

– Это брат, – сказал тесть. – И чтоб больше ни слова, ты понял?

Дверь отворилась снова. Грузная женщина в цветном платье и черном платке поверх черных волос молча разглядывала старика, заполнив собою проем.

– Здравствуй, – сказал старик. – Сын дома?

– Ее здесь нет, – сказала женщина.

– Я спрашиваю: твой сын дома? Я могу войти?

– Не можешь ты войти, – сказала женщина и, полуобернувшись, позвала: «Али! Иди сюда, пожалуйста».

За спиной матери из темноты прихожей явился другой парень, такой же рослый, как и его брат, но стройный, с красивым по-южному лицом – тот самый тип мужчины, которому Лузгин всю жизнь завидовал, а потому терпеть его не мог. Парень поздоровался со стариком по имени-отчеству и улыбнулся вежливо, с долей сочувствия.

– Ты знаешь, где Анна? Что с ней?

– Нет, я не знаю. Извините.

– Но ты ведь узнал?..

– Да! – В голосе матери слышался вызов. – Здесь уже милиция была. Что еще вам надо? Уходите.

– Послушай, ты, – сказал старик, глядя поверх женской головы. – Пропала твоя девушка, а ты дома отсиживаешься?

– А он здесь ни при чем. – Женщина в платке сделала шаг назад и спиной толкнула сына. – Твоя внучка, ты ищи. У тебя денег много – купи милицию, ОМОН купи, всех купи, пусть ищут. Зачем сюда пришел?

– Запомни: если что – убью.

– Ты? – рассмеялась женщина. – Ты убьешь? Убить – мужчина надо. Иди отсюда!

Дверь захлопнулась.

– За что она вас ненавидит, Степаныч? – спросил Лузгин, когда спускались в тамбур грязного подъезда. – А дед, про которого вы говорили – это, получается, ее отец? Он что, у вас работал?

– Заткнись, – сказал старик и добавил: «Пожалуйста».

На повороте к дому тестя Лузгин увидел ломакинский джип, стоявший у газетного киоска. «За сигаретами», – сказал он старику. Тесть удалялся молча – поникший и сутулый, без прежней твердости в шаге.

– Хреново дело, – произнес Ломакин, как только поздоровались, – Дима тебе все расскажет.

Земнов был зол и озабочен.

– Короче, так, – сказал он Лузгину. – Твоя родственница и еще один парень дали нам показания: кто предлагал наркотики, кто продавал и где, в каких притонах кололись. Вчера мы все заверили и сдали прокурору. А ночью прилетел ОМОН, война и немцы, все вверх дном, мне вон заехали.

– Земнов ощупал подбородок. – Короче, и этот парень, и твоя пропали. Все остальные есть, я проверял, а этих нет.

– За ними приходили, суки, – процедил Ломакин. – Решили свидетелей обезвредить.

– Ты что несешь! – прошептал омертвевший Лузгин. – А ты, Дима, на хрена ты хорошую девку подставил? Ее к тебе лечиться привели, а ты?..

– А чем твоя девка лучше других? – с неожиданной злостью проговорил Земнов. – Тем, что у нее богатый дед? Пусть рискуют те, кто победнее, да? Твоя девка молодец: если бы она не написала, парень бы точно забздел. Два свидетеля – это вам не один… Ты, Володя, пока не дергайся особо. – Голос Земнова потеплел. – Наши люди все в работе, если живая – найдем. Я сегодня прокурору звонил – он подтверждает, что заявления – у него. Это хороший знак, хороший. Вот если б он сказал: «Какие на хрен заявления?» – тогда считай, что девки уже нет.

– Ты документы посмотрел? – спросил Ломакин.

– Какие документы?

– По старику.

– Что вы за люди! – Лузгин потрогал мокрый лоб. – Тут человек пропал, а вам…

– С Агамаловым виделся?

– Нет. Правда, законтачил с Ивановым. Может, через него попробовать?

– Бесполезно. Он ничего не решает.

– А говорят: наследник.

– Это блеф.

– Ну почему? – сказал Земнов. – Весьма вероятно. Другие замы у Хозяина – американцы. Могут для картины русского поставить, чтобы народ не тявкал.

– Даже если так, когда все это будет? – Ломакин сжал зубы и мелко потряс головой. – Я ждать не могу, а мы время теряем. Дай мне пять минут, Володя! Умри, но дай!

– Я постараюсь.

– Старайся, Володя, старайся!

– А что с Махитом?

– Молодец, что вспомнил, – похвалил Земнов. – Сегодня пятница, все черные будут в «Империале». Придешь к десяти, найдешь там Пацаева. С ним будет парень, это наш, зовут Сорокин. Познакомишься, вместе побродите. Увидишь Махита – дашь знак.

– А Валька?

– Ему нельзя.

– Тот парень – ваш, из фонда?

– Не из фонда.

– Ага, понятно, – произнес Лузгин. – Я думал, Дима, ты ушел из органов.

Ломакин хмыкнул.

– Из органов, товарищ, не уходят.

– Пацаев в курсе насчет парня?

– Ни в коем случае.

– А как же он…

– Не суетись. Володя, – посоветовал Ломакин. – Какое тебе дело?

– Хорошо. А вы ищите, ладно?

Он выбрался из джипа и тут же снова дернул ручку двери на себя.

– Послушайте, идея! Ты, Дима, сейчас же едешь к прокурору и забираешь те бумаги. Тогда ее отпустят, правда? Ведь нет же никакой другой причины…

Земнов на переднем сиденье покачал головой, не обернувшись, а Ломакин сказал: «Поздно, Володя», – наклонился и сам захлопнул дверь.

Две милицейские машины стояли во дворе носами к подъезду. Неужели, подумал Лузгин, неужели нашли и привезли, вот же радость для Степаныча, для Кати и для всех; какая девушка милая, похожа на Тамару в юности, кровь стариковская и кость, его порода; и этот парень, Алик, то есть Али, да бог с ним, не важно, как его зовут, а мать – та злая, умеет ненавидеть, только за что – неясно, и брат – бандит, рэкетирская морда; ОМОН их крышует, похоже, но есть менты нормальные, не мусора, должны же быть нормальные менты на этом свете!

Он влетел в коридор, на ходу рванув застежку куртки, бросил шапку на полку под зеркалом и затаил дыхание в надежде расслышать счастливый плач, уверенные милицейские шаги и голоса, но не услышал ничего, кроме звона в ушах, и понял, что он обманулся.

– Купил? – Старик выглянул из кухни в коридор.

– Что купил?

– Сигареты.

– Ага, – сказал Лузгин. – Там две машины во дворе, я думал…

– Иди сюда.

Лузгин нашарил тапки, купленные тещей. В кухне на столе стояли два фужера, старик рвал пальцами обертку с горла коньячной бутылки.

– Давай выпьем. Садись.

– Я не буду.

– Давай, я сказал.

– Степаныч! – Лузгин сел, посмотрел на бутылку и дважды сглотнул, усмиряя знакомую судорогу. – Мне же нельзя, Степаныч, я сорвусь.

– И хрен с тобой, – сказал старик, вытаскивая пробку.

– Вам ведь тоже нельзя…

Тесть большими глотками опорожнил фужер; Лузгин снова сглотнул и отвел глаза в сторону. Старик долго и с натугой дышал носом, потом застонал, схватился рукой за живот.

– Дать запить?

Старик замотал головой, шумно выдохнул. Серьезно болен или просто стар, предположил Лузгин; лет через двадцать, если доживу, узнаю на себе.

Дыхание тестя стало ровнее, лицо порозовело. Лузгин поставил локти на стол, поверхность жидкости в его фужере тронулась короткой рябью.

– Этот, – произнес старик, – который возле тебя крутится, из бизнесменов… Он кто?

– Ломакин? – растерянно спросил Лузгин. – Давний приятель, знакомы с комсомола.

– Что ему надо от тебя?

– Особо ничего. Он друг Земнова – того, из фонда. А что такое?

Старик смотрел с печалью и жалостью, явно относившимися именно к нему, Лузгину, а не к тому большому горю, что поразило стариковскую семью.

– Сказать мне ничего не хочешь?

– Что сказать? – спросил вконец опешивший Лузгин.

– А, ладно… Не будешь, значит, пить?

– Не буду.

– Она ведь где-то здесь. – В прозрачных глазах старика на миг полыхнуло безумие, да так, что Лузгин содрогнулся. – Где-то здесь, она жива, я чувствую.

– Вот и Земнов говорит, что жива…

– Земнов? – Тесть уставился Лузгину в переносицу. – А он откуда знает? Говори!

– Ну, так, предположения…

– Не знаете вы ничего, – презрительно сказал старик. Когда он допивал второй фужер, рука его дернулась, и капли коньяка упали на рубашку; старик брезгливо отряхнул их, ударяя пальцами сверху вниз, словно гитарист по струнам.

– Так в чем проблема?

– Какая проблема?

– Твоего Ломакина.

Вот же вредный старик, разозлился Лузгин, ни за что не отстанет.

– Да мелочь разная.

– Когда такие люди, как Ломакин, – размеренно проговорил старик, – начинают преследовать моих родственников, есть только две причины: нефть или шантаж. А это не мелочь, Володя. Так что же?

– Нефть, – сказал Лузгин и вспомнил про тонкую папочку, лежащую в портфеле.

– Рассказывай, – велел старик.

И Лузгин рассказал, что накануне вступления в силу закона об охране инвестиций Валентин Ломакин, бывший спортсмен и чемпион, а ныне средней руки деловой воротила, купил в Москве у некоего Кафтанюка партию нефти и перепродал ее немцам. Танкеры вышли в море, и тут сработала ловушка нового закона – ломакинскую нефть конфисковали в счет каких-то там долгов, а самого Ломакина вскоре похитили средь бела дня на улице в Тюмени и увезли на границу, в деревеньку Казанлык, где долго держали в подвале, надеясь на выкуп. Рейд русских партизан его освободил, затем последовал налет ооновских «вертушек», Ломакин с Лузгиным чудом остались в живых и бежали на Север, и теперь Ломакин пытается найти и развязать концы этой истории. Дело в том, что Кафтанюк был всего лишь посредником, торговавшим агамаловским сырьем, так что начало всех концов, по мнению Ломакина, следует искать именно здесь.

– Ну, а ты-то при чем?

– Я должен обеспечить ему встречу с Агамаловым.

– Должен? Почему должен? Ты ему чем-то обязан?

– Скорее, он мне…

– Тогда какого черта?

– Но он же друг, – сказал Лузгин. – Он попросил о помощи.

– Ах, вот как… – с непонятной интонацией произнес старик. – Решил, значит, другу помочь… Совершенно бескорыстно?

– А что, по-вашему, так не бывает?

– Почему? Бывает.

– Вот вы сами, когда Прохорова посадили, вы же его не бросили. Тем более что сел он абсолютно зря.

– Ошибаешься, – сказал старик. – Сидел он правильно, по делу.

– Но ведь был же звонок Агамалову!

– Ну и что? – Стекла очков старика запотели, и взгляд его теперь казался чуть помягче. – Прохоров отдал приказ, а его подчиненный ослушался. Видишь ли, из обкома звонили! Да хоть сам господь бог!.. Значит, Прохоров – плохой руководитель, если его работники чужих боятся больше, чем его. Так что сидел он правильно. А то, что мы его не бросили, уже второй вопрос.

– Вот и я говорю!..

– Ты говоришь о другом, – старик откинулся на стуле.

– Хочешь совет? Потом спасибо скажешь.

– Допустим.

– Не суйся к Агамалову. А другу своему скажи, что отказал. Он же не сможет проверить.