Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
– Огюст, стой!.. – Огюст не мог говорить серьезно. Хотя я уже не знал, кто и что мог и попытался перехватить его руку. Огюст резко отступил.
– Не подходи ко мне! – Я остановился – острие его рапиры зацепило ткань на моем колете. Огюст толкнул клинок, и я отошел на шаг.
«Блестяще», – подумал я как-то холодно. Ночь, тьма, пустынная дорога и у нашего единственного кальвиниста – естественный нервный срыв. Или это ответ на мой «вызов»?.. Да черт с вами!
– А почему ты думаешь, что я хочу убить себя? – спросил Огюст, надвигаясь и снова толкая меня острием. – Или только себя? Если мне нечего терять, почему бы мне не забрать с собой напоследок хотя бы одного врага?
– Так мы враги? – под злым напором острия опять пришлось отступить.
– Ты католик! На войне мы сражались на разных сторонах.
– Хорошо. Давай. Коли. Может, мне будет легче. Посмотрим, как это у тебя получится.
– Доставай шпагу, Поль! Защищайся.
– Черта с два.
– Доставай! – он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но на этот раз не отступил.
– Нет, – прошипел я сквозь зубы.
– Ты трус! – в отчаянии рявкнул Огюст, чуть не на всю округу.
– А ты – идиот!
Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше.
– И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что помнишь, что самоубийство – смертный грех. И все-таки, суть от этого не изменится – это будет самоубийство!
Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте.
– Ты знал, что я не смогу тебя тронуть.
Если честно? Не уверен. Отчаяние – вещь страшная.
– А ты думал, что я смогу?
– Не знаю. – Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне могу подержать оружие Огюста и сам. – По-моему, я напился, – пробормотал Огюст.
Скорей уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что у нас вдруг может оказаться на языке. «In vino veritas». И это все, что означала древняя фраза? – Что вино – древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины как белая горячка.
– Сейчас меня стошнит, – совсем уж прозаически прибавил Огюст.
Я довел его до обочины, попридержал, пока ему не полегчало, и потихоньку повел обратно к «Пулярке». Все-таки мне не хотелось встречать тут рассвет. Но пережить кризис Огюсту было просто необходимо, в самом деле, хорошо, что это случилось.
– Мне ужасно тяжело, – пробормотал Огюст. Его все еще мелко трясло, хотя может быть, уже и от ночного холода. – Не бросай меня здесь…
– Еще чего придумал.
Я прислонил Огюста рядом с калиткой и проверил, не закрыта ли она. Судя по всему, никто ее после нас не трогал, она оставалась открытой.
– Ты же все знаешь… – голос Огюста был еле слышен, но отчетлив. – Тоже все знаешь. Еще ничего не случилось, а я уже чувствую ненависть, а ты чувствуешь вину. Но ты не хочешь чувствовать, что все уже решено за тебя.
– Ничего и не будет решено за меня.
– За меня тоже. Пусть мы теперь другие. Мы знаем, что наш мир, наши войны – это не все. Мы можем решать сами.
– Да, Огюст. Можем.
Пусть это только пожелание, а не истина.
– Пусть мы даже погибнем.
Я невольно улыбнулся.
– Все равно все там будем.
Ходить сам Огюст мог, но поддерживать и направлять в нужную сторону его все-таки приходилось, он был почти без сил, а после своих последних слов стал попросту засыпать. Я завел его внутрь, закрыл калитку, как и прежде, на щеколду, и услышал слева возню и тихое ворчанье. Ах да, тут же есть пес, я совсем про него забыл – лаять на меня он перестал уже год назад. Видимо и Огюст со мной сошел за своего. Как бы то ни было, меня порадовало, что мы вошли без лишнего шума. Дверь дома была приоткрыта и изнутри исходил свет. Но от стены поблизости вдруг отделилась, зашевелившись, длинная тень – давешнему худому дворянину в оранжевом, безуспешно пытавшемуся завести разговор на религиозную тему, повезло, что я вовремя его узнал и что на одной моей руке висел Огюст.
– Доброй ночи, господа, – дружелюбно окликнул нас худой дворянин. – Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?
После того, о чем у нас с Огюстом шла речь, единственный вежливый ответ, какой он мог от нас услышать – это гомерический смех. Мне даже показалось, что мысленно, неясно чей, я его расслышал. Вот только почему-то мне было не до смеха.
– А вы уверены, что он сотворен именно им, а не кое-кем еще? – невольно парировал я.
Худой дворянин чуть попятился и неуверенно усмехнулся:
– Шутить изволите?
Ну разумеется, неважно, что когда-то за такие шутки выжгли пол южной Франции.
– Доброй ночи, – пожелал я с неестественной благожелательностью и, втолкнув Огюста в дверь, закрыл ее за нами.
– Это кат-тарская ересь… – с запинкой констатировал Огюст.
Ты смотри-ка… А я думал, он уже спит.
– Ерунда. Случайное совпадение.
– Где вы были? – послышался негромкий холодно-разъяренный голос.
В общем зале, за дальним столом в тусклых отблесках очага сидел отец. Это было отнюдь не внешнее впечатление, но мне показалось, что в глазах его разгораются угли, а борода наэлектризована и вздыблена. Он поднялся и двинулся к нам легко и зловеще как грозовой фронт. Огюст внезапно подобрался, почти пробудившись.
– Мы… мы просто… – начал было он, но нужных слов не нашел.
– У вас что, сомнамбулизм? – Отец пристально посмотрел на рапиру Огюста, которую я все еще держал в руке. Я молча сунул ее Огюсту, Огюст ее взял и тихо стал прилаживать на место. Отец перевел взгляд с нее на Огюста и снова холодно посмотрел на меня. – Вас не было около часа.
Я бросил взгляд на дверь и тихо сказал.
– Нас могут слышать. Мы не думали, что кто-то заметит. Нам нужно было поговорить.
– Я вижу, – отец слегка кивнул на шпагу Огюста и сверлящим взглядом уперся мне в грудь. Я глянул, на что он сморит. Атласный верх колета был в том месте слегка прорван. – Подвергая себя опасности, вы подвергаете опасности всех остальных. Это вы хоть понимаете?
– Это не было опасно, – сказал я.
Он снова посмотрел мне в глаза, и мне показалось, что сейчас я получу затрещину. Но хоть воздух слегка зазвенел, ничего подобного не последовало.
– Искать приключений в темноте – конечно, это очень разумно. Очень разумно навлекать на себя чужие подозрения. Очень разумно заставлять других тревожиться. Огюст, я все понимаю, тебе труднее других и я ничуть тебя не виню, тебе нужно было с кем-то поделиться своими чувствами и поговорить откровенно. Тебе следует знать, что бы ни было, мы на твоей стороне. – Он сочувственно потрепал Огюста по плечу. – У нас всех сейчас только одна сторона – ничего не имеющая общего с теми, что были прежде, и нам нечего делить и не из-за чего спорить. И сейчас тебе очень нужно отдохнуть.
– Да, – тихо ответил Огюст, чуть зарумянившись. – Спасибо.
Полностью проигнорировав меня, отец развернулся, направившись к лестнице.
Огюст посмотрел на меня немного смущенно.
Я промолчал, и слегка подтолкнул Огюста к лестнице. Да в чем дело? В конце концов, мы же взрослые люди. И все-таки у меня появилось ощущение, что я действительно сделал что-то не так.
Добравшись до нашей комнаты, я убедился, что Огюст нашел свою кровать и уже не заблудится, и снова отступил к двери.
– Я ненадолго.
Огюст издал в ответ что-то невнятное, но согласное.
Снаружи было пусто, и в коридоре и в зале внизу. Любитель религиозных тем, по-видимому, оставался на свежем воздухе.
Отец находился не в соседней комнате, а в следующей за ней. По одну сторону от его комнаты располагались девушки, по другую все остальные. Я тихо постучал в дверь и на всякий случай ее толкнул. Заперто. Потом я расслышал изнутри вздох, скрип, засов отодвинулся и дверь открылась.
– Не спится? – с сухой иронией поинтересовался отец. Открыв дверь, он проследовал к кровати, лег поверх нее и взял в руки книгу, повернув так, чтобы свет от свечи беспрепятственно падал на страницы. Макиавелли. «О военном искусстве». Сомнительная вещь – он начисто отрицал роль кавалерии.
Похоже, отец был совершенно спокоен. Он вел себя так, будто ничего не случилось. Но было в этом спокойствии что-то мнимое. Или мне просто так казалось.
– Послушай, – начал я, – я понимаю, что мы несколько… нарывались, но ты же не думал, что мы не в состоянии сами о себе позаботиться?
Отец молчал. Может быть, он и правда, читал.
– Черт возьми, – рассердился я. – Мы же не в двадцатом веке!
Он оторвался от книги и посмотрел на меня с каким-то академическим интересом.
– Нет, – сказал он. – Мы в шестнадцатом. – И снова уткнулся в книгу.
– Тогда что? Что было не так? Знаю, мне следовало поговорить с Огюстом спокойней и раньше, заговорить с ним первым, пока он не дошел до отчаяния. Я этого не сделал, это было глупо, эгоистично и я не находил слов, хотя знаю, что именно мне следовало их найти и ты на это рассчитывал. Но помогло бы это? Он же просто снаряд, который всегда готов разорваться. А снаряды укладывают в песочек и отвозят подальше от города. А если бы я его спровоцировал, и это случилось на людях? Я должен был его просто успокоить? И надолго бы этого хватило? Ему плохо не на шутку, тут битьем подушек не обойдешься!
Увлекшись, я упустил момент, когда он опустил книгу.
– И? – спросил он почти иронично.
– И?!..
– И ты решил, что вправе рисковать собой?
Я изумился.
– Да при чем тут я?..
– А при том, что – что бы мне пришлось потом делать с Огюстом – шею ему сворачивать?
Я поглядел на отца недоуменно.
– Какая чушь! Он ничего бы мне не сделал. В конце концов, когда-то я спас ему жизнь.
– А он – тебе. Значит, вы квиты.
– Тем более – зачем же сворачивать ему шею?
– Я знаю, что ваша дружба уже прошла огонь, воду и медные трубы. Но вы когда-нибудь прежде бывали в такой ситуации, как сейчас?
– Нет. Но мы и в тех ситуациях до них никогда не бывали.
– Безумие – очень тонкая штука.
– Вот и пусть лучше побесится немного сейчас, чем потом.
Отец вздохнул.
– Потом этого тоже будет не избежать.
– Потом будет проще. Все-таки, первый пар уже выпущен.
– Ну, да. – Отец немного помолчал и вздохнул. – Любишь ты все-таки эксперименты.
– Ничего я не люблю. Просто это должно было произойти. Лучше раньше, чем позже, и лучше с меньшими потерями.
– Поговоришь у меня о меньших потерях, – проворчал отец, снова беря в руки книгу. – Дети – цветы жизни – алая и белая розы, как говорил Эдуард Третий… Ладно, молодцы, надеюсь, это хоть как-то нам поможет. Но все-таки, давайте поосторожнее. И давай-ка спать.
– Ладно, – согласился я и напоследок кивнул на книжку. – Ты действительно это читаешь?
– Нет. Притворяюсь. – Он тихо фыркнул в усы. – Надо же как-то вернуть себе душевное равновесие. А тут знакомые четкие объекты рядами и колоннами. Раз – буковка, два – буковка… – Он посмотрел на меня с хитрецой и подмигнул. – Спокойной ночи.
Да, теперь, кажется, наконец, спокойной. Я с облегчением улыбнулся в ответ.
– Спокойной ночи.
Коридор был так же тих. Комната девушек упиралась в глухую стенку, а наша с Огюстом была ближайшей к лестнице. «Мы охраняем рубеж», – подумал я, усмехнувшись: «Если, конечно, не покидаем пост…».
В комнате было темно, если не считать лившегося в окно лунного света. Огюст лежал на своей постели неподвижно, зарывшись лицом в подушку. Прислушался. Дышит. Прекрасно. А вот раздеться он даже не пытался. Пришлось избавить его от самых громоздких вещей вроде сапог и портупеи, с остальным разберется сам, если что-то во сне вдруг начнет его душить. Хотя, если во сне что-то начинает душить, для этого «что-то» даже крахмальный воротничок не нужен.
VI. Путь мертвеца
В головокружительный полет среди бесконечности мертвых звезд врезался чей-то дикий крик. Я вздрогнул как от падения и очнулся в мягкой кровати, с бьющимся сердцем разглядывая серый и бледный в рассветных лучах дощатый потолок. Похоже, я весь взмок от приснившегося мне «звездного ужаса» – я парил в черной пустоте и по своему желанию мог оказаться возле любой звезды, но все они были мертвыми. Они все сияли издали живыми алмазами, но вблизи оказывалось, что это иллюзия, они были только съежившимися комками остывшего шлака – скорость света была слишком медленной, и свет еще шел, а звезд уже не было – ни одной! Они все были мертвыми.
Крик, видно замерший лишь на мгновение, повторился, и я с облегчением уразумел, что кричал все-таки не я. Да и с чего бы? Мне было страшно тоскливо, но… Боже, как же славно иногда просыпаться! Даже по такому поводу!.. Нет, это был даже не крик – самозабвенный визг, какой обычно издает не обладающая благородным хладнокровием дама, обнаружившая у себя под одеялом дохлую крысу.
Огюст, невнятно чертыхаясь, приподнял голову. Волосы у него на голове торчали как сдвинутые набекрень рожки.
– Кого там режут?
– Пока не знаю. – Но вероятность того, что кого-то и правда могут резать, заставила меня тут же сесть на кровати и начать одеваться. В окно никого видно не было. Огюст и так был одет и, судя по всему, успел это отметить, но от попытки сесть со стоном схватился за голову. Так что за дверь я выскочил один. В незастегнутом колете и с портупеей в руках.
В доме уже вовсю хлопали двери, слышались сонные, недовольные, удивленные, встревоженные голоса. Рауль, в таком же точно виде как я, вышел из соседней комнаты почти в то же мгновение.
– Это не у вас? – на всякий случай спросил Рауль.
– С ума сошел? – ответил я. Дверь внизу была открыта, и там, на крыльце, уже кто-то толкался, крики стихли. Туда-то мы и поспешили спуститься. Рауль съехал по перилам, а я просто перескочил через ступеньки, поймав рукой столбик от тех же перил, чтобы смягчить удар и даже успев отдернуть руку, пока Рауль на меня не приземлился. На крыльце, судорожно цепляясь покрасневшими от вечной влаги руками за чепец, сотрясалась в рыданиях судомойка. Ее успокаивающе похлопывал по плечам молодой человек в криво нацепленном фартуке – зять мэтра Гастона. Сам мэтр Гастон, с выпученными глазами, в расстегнутой рубахе, только что появился из глубин дома, разрезая воздух с тяжелым гулом, как майский жук.
– Мда… – сказал Рауль, едва мы высунулись на крыльцо.
Лучше не скажешь. Судомойку можно было понять. Ступеньки крыльца, да и все крыльцо, были залиты и забрызганы кровью.
– Что происходит!.. – ворвался к нам на крыльцо мэтр Гастон, и, судорожно втянув воздух, странно крякнул, будто его сейчас вывернет наизнанку. Рауль ободряюще похлопал его по спине.
Наполовину на ступеньках, наполовину на земле под ними полулежал-полусидел в нелепо-вывернутой позе человек, чьи широко-распахнутые мутно-стеклянные глаза были устремлены вверх, почти на нас, посиневшие губы приподняты, обнажая зубы, его некогда оранжевая одежда стала бурой с оранжевыми кляксами, хотя на самом деле было наоборот. У него было перерезано горло. Кровь кое-где успела высохнуть и почернеть. Человек был мертв уже несколько часов. Никто не мог вспомнить, как его звали. Он все пытался заговорить о религии. А от меня нарвался только на грубость.
И тут меня ударила в голову жуткая мысль: а только ли на грубость? Потрясенно покачнувшись, я привалился к косяку. Я вчера здорово на него беспричинно разозлился… Беспричинно? Я чуть не взвился на свечку, решив, что он намеренно за нами шпионит. А потом, когда я расхаживал по дому? Каждый ли свой шаг я помню? И была такая луна – не начал ли я ходить во сне? Я ведь понятия не имею, что еще у меня могло приключиться с головой помимо того, что я уже знаю. «Все, что они могут придумать…» – припомнил я свои же собственные слова. А что они могут придумать? Действовать за нас, когда мы этого не помним?! Почему бы нет?
Я вздохнул поглубже, разогнав тучи черных мушек перед глазами, и первым делом посмотрел на свои руки. Так, спокойно… Крови было много, я не мог не испачкаться. Но на манжетах никаких следов крови не было. Крохотное пятнышко на груди не в счет – это привет от Огюста, после драки с Раулем тоже должен был остаться след, но это ерунда, иногда общаться с друзьями все равно что с кошками драться и про все это я отлично помню. Может, подняться и проверить перчатки? Да нет, глупости. На сапогах тоже ничего, да и на досках крыльца не было никаких кровавых следов, ведущих в дом. Я немного успокоился, хотя в глубине души мне было все еще премерзко, и заставил себя посмотреть на труп осмысленно. От месива на его горле отделилась жирная муха и, сыто позудев, вернулась на насиженное место. Говорят, ранняя пташка червяка склюет, а ранняя муха – мертвеца найдет?..
– Поль? – заинтересованно позвал Рауль. – Ты стоишь или падаешь?
– Стою. – Я оторвался от косяка и уверенно сказал: – Его ограбили.
На такое безапелляционное заявление Рауль выгнул брови и тоже присмотрелся к убитому пристрастно.
– Кошелек срезан, – подтвердил он.
– И оружия при нем нет. Ни колец, ничего. Одежда выглядит так, будто его обыскивали, колет не просто расстегнут, пуговицы сорваны.
– Тот, кто это сделал, не мог не перемазаться по уши, – заметил Рауль, медленно кивнув, будто что-то мысленно пометив в блокноте.
Вот именно. Потому мне и понадобились все эти мелочи, чтобы доказать себе самому, что это был не я.
– Следов, ведущих в дом, нет.
Рауль слегка улыбнулся и искоса глянул на меня. Не сговариваясь и не наступая на испачканные ступеньки, мы перемахнули через невысокие перила, спрыгнув по обе стороны от крыльца, и подошли к покойнику с другой стороны. Рядом в земле были прорезаны узкие короткие щелки.
– Похоже, кто-то чистил здесь нож.
Рауль пожал плечами.
– Не проще было вытереть о его же одежду?
– Может, в темноте плохо было видно, где еще осталась не испачканная ткань.
Рауль осмотрел дорожку.
– Земля утоптанная, кровью никто нарочно по дороге не капал.
Мы двинулись по дорожке к выходу. Калитка была не просто открыта, но и настежь распахнута.
– Да это просто наглость какая-то, – покачал головой Рауль.
– Странно, что молчала собака. – Посмотрев в сторону конуры, я убедился, что это вовсе даже не странно. Несчастный пес лежал на боку с высунутым языком, открытые глаза мутно глядели в пустоту, но пес дышал и даже тихонько вяло ворчал, выглядел он будто с жестокого похмелья. А ведь, пожалуй, он был в таком состоянии уже тогда, когда тут блуждали мы с Огюстом. Все-таки, для порядка, ему следовало бы тогда пошуметь.
Калитку мы закрыли, от греха, и вернулись в дом тем же манером, что и выбрались – через перила. Внизу уже собрались абсолютно все, – наспех одетая растрепанная Диана не расставалась с пистолетом, – и встревожено пересчитывали друг друга. Кто-то пытался возражать, но едва мы вернулись, отец, уже совершенно проснувшийся и, как обычно, мысливший стратегически, велел нам с Раулем, раз уж мы начали и уже видели и знаем больше остальных, вместе с мэтром Гастоном осмотреть весь дом, тогда, как остальные должны были никого пока не выпускать. Кроме зятя мэтра Гастона, отправившегося за священником и за местной стражей. Мысль о неслучайности произошедшего, пока мы тут находились, явно настигла не только меня.
Ни в одном помещении кроме одного не обнаружилось ничего предосудительного – исключением была комната покойного и его компаньона, того самого шумного бородача, обожавшего анекдоты про графа де Люна. Здесь окно оказалось распахнуто настежь, постели не тронуты, оставшиеся вещи, в основном, принадлежавшие покойному, перевернуты, ничего ценного среди них не обреталось, но на столе, как верх гротеска, были оставлены несколько золотых монет.
– Как я понимаю, господин весельчак оставил их за себя и за того парня? – предположил Рауль.
Мэтр Гастон сосредоточенно уставился на монеты, ничего не понимая. Если это было ограбление, то с какой стати тут оставлены деньги? И впрямь, весельчак.
Мы оглядели окно, и Рауль ткнул пальцем в зацепившуюся в раме, где торчала полуотколотая длинная щепка, синюю нитку.
– Зачем ему понадобилось лезть в окно?
Я пожал плечами.
– Чтобы застать приятеля врасплох, зайдя с другой стороны, ведь тот ждал у двери.
– Ждал? – спросил Рауль.
– Да, мы его там видели.
– Странные бывают на свете приятели. – Рауль оглядел комнату.
Как бы то ни было, стало ясно, что мы не досчитались не одного, а сразу двух постояльцев, и второй, предположительно, ушел на своих двоих или не своих четырех.
– Вы помните, какая у него была лошадь? – спросил я мэтра Гастона.
– Что?.. А, разумеется! Да, сюда, сюда!.. – сказал мэтр Гастон в коридор, и под нашими с Раулем слегка опешившими взглядами, конюх и еще кто-то из прислуги, внесли в дверь завернутый в холстину не совсем распрямленный труп и, отдуваясь, свалили его на кровать. Все правильно. Не двадцатый же век. Оставлять труп на ступеньках – это было бы, по мнению мэтра Гастона, да и любого другого нормального человека, не по-людски. И ступеньки наверняка уже тщательно отмывали. Что ж, прекрасно, хотя бы жуткая оргия мух на крыльце, под уже наливающимся сиянием солнцем, отменяется.
Мэтр Гастон дал указание конюху, и уже с этим парнем мы отправились на конюшню – и правильно, мэтр Гастон был все же слишком велик для того, чтобы перекидывать его через перила, а на оттираемых ступеньках пока творилось полное безобразие. Осмотрев свое хозяйство, конюх сообщил, что пропала только одна лошадь. Принадлежавшая именно Весельчаку, как мы его окрестили. Далее конюх радостно запричитал, что злодей проявил истинное душевное благородство, не причинив иного ущерба. Тут, пожалуй, к нему стоило присоединиться. Не хотел бы я таким образом потерять своего Танкреда. На этом, видимо, можно было остановиться. Когда мы вернулись, мэтр Гастон удалился распоряжаться на кухню, а все остальные отправились умываться.
Вскоре, когда мы уже приканчивали завтрак, пожаловали дружным отрядом стражники, священник и отправленный за ними зять мэтра Гастона. То, что никто не тянул с приездом, говорило о том, что стражникам, а может и священнику, понравилась идея позавтракать за счет заведения в приличном месте.
– Ну, что тут у вас? Ни пройти, ни проехать! – радостно заржал сержант Дюпре, созерцая изгаженное крыльцо. – Что, добрый хозяин, и на старуху бывает проруха? Давненько у вас такого не случалось!..
– Сержант Дюпре… – укоризненно всплеснул руками зять мэтра Гастона.
Нос мэтра Гастона возмущенно задергался, даром что его нельзя было назвать ни длинным, ни особенно подвижным.
– Да что вы говорите, сержант?! Давненько! Да у меня никогда такого не случалось! В моем-то доме! Какая неслыханная подлость!..
Сержант с большими, совершенно выгоревшими усами, кирпично-красным лицом и хитрыми глазками протопал прямо по разведенной жиже в дом, как и его ребятки, впрочем, у самой двери они остановились и чуть-чуть потоптали положенную тряпку.
– Сержант Оноре Дюпре, – кратко, но громогласно представился сержант. – Мое почтение, господа и дамы. Ну что, что… – нетерпеливо прибавил он, – пойдем, посмотрим, что ли?
За ними, со всяческими церемониями, бочком, приподняв полы рясы, крыльцо героически преодолел священник.
– Мир вам, господа, хозяин, добрые люди… Благослови Бог вашу трапезу. Где новопреставленный?
Новоприбывшие дружной гурьбой, вместе с трактирщиком устремились на верхний этаж. Оттуда вдруг послышался торжествующий вопль и смешок сержанта:
– Эх, старикан, вот и тебя догнала… – остальное он говорил уже тише.
– Похоже, наш новопреставленный был узнан, – заметил отец, посмотрев наверх. – Уже неплохо. Все же, печально, когда хоронят без имени.
– Да, хоть это слава богу, – согласился я.
Вскоре раздался вновь приближающийся дробный топот. Сержант и его люди вместе с мэтром Гастоном скатились по лестнице вниз. Пока без священника.
– Дениза! – позвал мэтр Гастон свою пока еще не столь дородную как он дочь, даже если сделать скидку на возраст. Рядом с батюшкой она, хоть и пышная, выглядела почти изящной. Дениза выбежала из внутреннего помещения в ожидании отцовских указаний.
– Да, да, – говорил Дюпре на ходу. – Непременно надо выпить за упокой. Какой был человек… Ах, какой был человек!
– Сержант, присоединяйтесь к нам! – пригласил отец. – Мэтр… Дениза, принесите нам самого лучшего, я угощаю.
– Вот спасибо! – еще больше обрадовался сержант. – Господин граф, я ваш до самых печенок, не сочтите за грубость слова честного человека!
– Не сочту, – сказал отец. – Так значит, это был ваш знакомый? Примите мои соболезнования.
– Эх… – сержант проводил плотоядным взглядом бутылки, принесенные и выставленные на стол Денизой. – Мда, мда… люди приходят, люди уходят…
Исчезнув, Дениза тут же вернулась с удивительным проворством, снабдив бравых вояк внушительными порциями яичницы с овощами и поджаренными колбасками.
– Спасибо, деточка… – нежно проворковал сержант, готовый смахнуть «скупую мужскую слезу» от такой трогательной заботы. – Да, господин граф, я знал его… – «Горацио…», невольно мысленно добавил я к его реплике. – Редкий был человек, хотя… – Дюпре помолчал, сосредоточенно хлопая совершенно выгоревшими ресницами. – Шут его знает. Я его знал, но знал мало. Да вряд ли кто знал много. Может, помните? О нем порой всякое говорят – Моревель, неприкаянная душа.
Отец моргнул, на мгновение став похожим на самого сержанта Дюпре.
– Кто-кто?! – возопил вдруг осознавший сказанное Огюст. Готье, с не менее изумленным видом, почти рефлекторно цапнул Огюста за плечо. Мол: «тихо!» Огюст внял, но вид у него был потрясенный, губы подрагивали, будто он произносит про себя какой-то бешеный монолог. Я даже мог себе представить, о чем именно он говорит. По его перекошенному лицу было ясно, что если бы он знал вчера, кто перед ним, он разорвал бы его в клочки не раздумывая, без всякой посторонней помощи.
– Да, мы о нем слышали, – проговорил наконец отец задумчивым голосом, пока мы, внезапно потеряв дар речи, таращились на сержанта.
Было дело, слышали и даже читали. Но нет больше сомнительно прославленного в романах «королевского убийцы», и значит, не стрелять ему уже двадцать второго числа в адмирала Колиньи, чтобы, посеяв ветер, пожать бурю.
Какое странное чувство… Хотя в последние два дня странных чувств и так с избытком хватало.
– Эх, с опасными делами старина знался!.. – доверительно продолжал сержант. – Вот его наконец и уговорили… Сколь веревочке не виться, а все там будем… – И он хватил залпом большую кружку.
Я только через секунду поймал себя на том, что сделал почти то же самое, и остановился. Вина в кружке разом осталось меньше половины.
Убийственно. Может, я был не так уж неправ, когда вдруг вообразил, что повинен в смерти этого человека? Может, ее следовало предотвратить? А мы этого не сделали. Но как, во имя всего… да гори оно все в аду! Как мы могли это сделать? Ясновидящими мы все-таки не стали. Хотя мы были близки, очень близки к тому, чтобы… кого-то спугнуть? Помешать? Или прикончить его самим? Тут дело ясное – стоит только посмотреть на Огюста…
Кто же ты такой, Весельчак? И где тебя теперь искать?
Я принялся нетерпеливо подпрыгивать на месте. Сержант начал плести какую-то житейско-философскую чушь о жизни, убийствах, вспоминать молодость, а мне казалось, если мы проторчим тут еще хотя бы пять минут, я окончательно рехнусь, и кого-нибудь все-таки убью. Там, рядом с нами, что-то происходит, что-то творится, а мы не видим, не замечаем, но надо же посмотреть, попробовать уловить!.. Каждое мгновение, пока мы еще оставались в этом гостеприимном доме, по капле выдавливало из меня душу.
Наконец мы все вырвались на воздух. Мертвое тело возложили на телегу, рядом пристроился уже совершенно сентиментально настроенный сержант с травинкой в зубах, и его скорбный кортеж двинулся в одну сторону, а мы – в противоположную, с мертвецом нам было уже не по пути. А может быть – еще не по пути.
