Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Я вернулся в середину зала и посмотрел на лежавшую там разбитую декоративную статуэтку девы Марии, погребенную под развалившимися овощами и какой-то кашей.
Не смешно, черт побери… Не смешно…
Разве так и должно было быть? Неужели все так и «было»? Это казалось дикостью и глупостью, фальшивой нарочитой игрой. Но разве это большая дикость и глупость чем Варфоломеевская ночь?
Наверху что-то упало, слабо хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги.
– Мэтр Жако… – каким-то чужим неуверенным голосом произнес Пуаре. Рауль молчал. Но молчал он «громко». Он умел на удивление красноречиво молчать, с сотней неповторимых оттенков. И разве не молчал он сегодня почти весь вечер.
Наверху стало чуть светлее – будто на галерею выплыл колеблющийся бледный призрак. Хозяин разгромленной таверны держал в руках закопченную масляную лампу. Почему закопченную? Где он нашел здесь закопченную лампу?..
Дикое чувство – как будто того, что было еще несколько часов назад, не было никогда, никогда не было самой приличной таверны Парижа, не было веселого, умного и острого, но не злого на язык мэтра Жако. Одежда висела на нем как лохмотья, будто ее владелец исхудал за последние часы как за месяц изнурительного поста. На бледном светящемся пятне, напоминающем череп, темнели глазницы, как наглухо забитые двери, а когда качнулась лампа, бледная кожа отлила зловещей неестественной синевой. Рауль застыл на месте изваяньем менее подвижным, чем пресловутая статуя командора, Пуаре непроизвольно попятился, с шумом воткнувшись в перила. Им навстречу вышел не человек – это был мертвец, все еще шедший и державший в руке масляную лампу.
– Вы вернулись, – прошелестел бесплотный полушепот в гробовой тишине. – Зачем?
– Помочь вам, – негромко сказал Рауль, осторожно, чтобы не взволновать его, скользнув вперед и забрав из безвольной руки лампу. Пуаре тоже шагнул вперед и почти нежно подхватил старика за локоть.
Тот вдруг дернулся, слабо, но ожесточенно вырываясь.
– Будьте вы прокляты! – дрожащим голосом воскликнул трактирщик с горьким ожесточением. – Будьте вы все… прокляты!..
– Мэтр Жако! – настойчиво громко позвал Пуаре, с горечью встопорщив белокурые усы. – Вы что, не узнаете нас?
Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол.
– Может, и узнал, – с каким-то свирепым спокойствием заметил Рауль, ставя лампу рядом. – Для того, чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать.
Пуаре слегка дернулся, но не ответил. В конце концов, о чем же еще он толковал нам весь день.
– Он жив? – спросил я, быстро поднявшись к ним.
– В обмороке, – сказал Теодор. – Перенесем куда, или как?
Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое запястье, безвольное и холодеющее, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс.
– Мертв. У него удар.
– С чего ты был так уверен? – изумился Пуаре.
– Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. – Когда-то я полагал, что все это сказки – печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть – заостряющиеся черты, будто вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения – того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться.
– О Господи… – Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. – Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… – На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей.
– Будь прощен за все прегрешения вольные и невольные, ты был хорошим человеком. – Чуть помедлив, я начал читать Pater noster. Прощание, которое, наверное, боле приличествовало бы протестантам, но на латыни. Да и куда было теперь торопиться, проводить ускользающую душу священнику уже не успеть – Pater noster, qui es in caelis, sanctificétur nomen tuum; advéniat regnum tuum; fiat volúntas tua, sicut in caelo et in terra. – Теодор и Рауль присоединились ко мне, один после первых слов, другой чуть позже, – Panem nostrum quotidiánum da nobis hódie; et dimítte nobis débita nostra, sicut et nos dimíttimus debitóribus nostris; et ne nos indúcas in tentatiónem; sed líbera nos a malo. Amen.
И как это звучало у каждого из нас? И впрямь как прощание? Как предостережение? Как угроза и обещание? Как договор, подписанный кровью? Как отходная всему на свете и себе в том числе?
Едва мы закончили читать и в пустом помещении замерли отголоски эха, из угла внизу послышался тонкий вой. Девушка. Кажется, наконец выходит из оцепенения…
Но это был не единственный новый звук.
– Да что тут, вымерли все, что ли? – раздался возмущенный, но пока еще жизнерадостный голос, полный неведения, кто-то сильно толкнул дверь и резко споткнулся на пороге.
– Мать моя, женщина!.. – проронил неожиданно возникший Готье не совсем подходящее для этого места и времени ругательство и удивленно воззрился на нас. – Ребята, это что, вы все натворили?! Ну, вы даете!..
– Готье!.. – со зловещим упреком произнес Рауль.
– Да что там? – нетерпеливо спросил Огюст, проталкивая Готье вперед и появляясь из-за его широкой спины. – Ох… Ого… – промолвил Огюст.
Вой внизу вспыхнул отчаянным звериным криком. Вновь вошедшие шарахнулись от неожиданности, я перемахнул через косые перила, оказавшись ближе к кричавшей. Девушка не стремилась выскочить из угла, просто громко вопила, била руками в стену и рыдала, разметывая в стороны прикрывавшие ее доски, и выдирала на себе волосы.
– Успокойся, тебя никто не обидит, здесь только друзья!
– Да что за чертовщина тут происходит? – артистическим полушепотом взмолился Готье, обращаясь ко всем сразу.
– Вот так встретились… – мрачно пробормотал Огюст.
– Тише, тише… – увещевал я, но теперь, когда доски были откинуты, я разглядел девушку лучше. – Беатрис?..
Значит, она только что потеряла отца… Ответом мне был новый отчаянный вопль, но на этот раз членораздельный.
– Еретики-и!.. Уби-ийцы! Ме-ерзавцы!.. – и тут же все потонуло в рыданиях.
За спиной у меня как-то не вовремя послышались шаги, хотя, насколько не вовремя я оценил, только когда Огюст сердито спросил:
– А при чем тут еретики?
Беатрис взвилась в воздух, разорванное платье так и подлетело, чуть с нее не сваливаясь, и с визгом и воплем кинулась на Огюста. Не ожидавший такого, Огюст отпрянул, споткнулся обо что-то, и если бы не врезался в Готье, то упал бы.
Я перехватил Беатрис, поймав ее за плечи и тут же отдернув голову, чтобы крик не всверлился мне прямо в уши. Она вырывалась и брыкалась как бешеная.
– Тише, успокойся! Никто не желает тебе зла!.. – Но она меня просто не слышала, она визжала и вопила не переставая. «Никто не желает тебе зла?» Да какого черта? Уже просто поздно!
– Она тронулась?! – с потрясающей проницательностью сдавленно проговорил Огюст.
– Еще спроси, с чего бы это, – неожиданно огрызнулся Готье, отодвигая его назад и отодвигаясь сам.
Ну, раз она меня не слышит… я вздохнул поглубже и опробовал уже испытанный способ:
– Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et hora mortis nostrae. Amen!
Огюст смотрел на меня ошарашено, будто пытаясь понять, кто же из нас тут самый буйнопомешанный. Он и впрямь видел такое впервые. Остальные дружно молчали.
Когда я принялся читать молитву третий раз, Беатрис начала успокаиваться, под конец она обмякла и обвисла у меня в руках. Я осторожно посадил ее на пол, встав рядом на колени – держать ее было тяжеловато, да и ей так будет спокойней.
Огюст открыл было рот, но Готье грозно зыркнул на него, почти яростно приложив палец к губам. Огюст передумал что-то говорить и правильно сделал. Хоть он того не видел, Рауль смотрел на него прищурившись, будто собирался всадить ему нож в спину, скажи он хоть слово – объяснять долго и нудно ни у кого не было настроения. Теперь Беатрис плакала, крепко вцепившись в меня судорожно скрюченными пальцами и обильно смачивая мой колет слезами, а я чуть-чуть похлопывал ее по спине и плечам, и раздумывал, что же дальше.
– Что это был за экзорцизм? – очень тихо все-таки спросил Огюст.
– Не экзорцизм, – мрачно помолчав, ответил Готье. – Иногда по-другому трудно объяснить, что ты правда свой. Знаешь, на войне?
Но кажется, пришло время закончиться окружавшему бывшую таверну мертвому затишью. На улице послышались показавшиеся чуть не оглушительными топот, лязг, грохот и какие-то выкрики. Все положили руки на эфесы и не сговариваясь встали полукругом, лицом к двери, кроме меня – Беатрис держалась за меня мертвой хваткой и не желала выпускать, будто я был ее единственным щитом.
Дверь распахнулась будто от пинка. Беатрис дернулась, как следует встряхнув меня, но не издала ни звука и больше ничего не сделала.
– Хей! – послышался громовой раскат, отразившийся от будто совсем совершенно опустевших стен. – Какого гомункулуса тут творится???
Фортингем, сержант шотландской стражи, в кирасе, в каске, весь увешанный оружием, вошел в таверну, гремя как вздумавший самостоятельно передвигаться арсенал. За ним протолкались в дверь и прочие угрюмые личности, служившие под его началом. Фортингем окинул таверну суровым орлиным взором близко посаженных над круто возвышающейся переносицей стальных глазок-буравчиков, передернул жесткими как щетка усами и подозрительно уставился на нас.
– Ничего тут уже не происходит, – объявил очевидное Пуаре, терпеливо, но почти что с затаенной угрозой.
– Неужели? – буркнул Фортингем с возмутительным скептицизмом и с лязгом прошел вперед, оглядывая разрушения. – А что вы тут делаете?
– То же, что и вы, – безмятежно-светским тоном, похожим на издевательство, ответил Рауль. – Скорбим о потере.
Фортингем остановился с видом сбитого с толку.
– Скорбим? О какой потере?
– Вот об этой, – Рауль изящным жестом обвел рукой разгромленный зал.
Фортингем пренебрежительно отмахнулся было, но тут, опустив взгляд, разглядел меня и сдавленно квохтнул.
– Шарди! Вы что, вконец уже ополоумели?!
Вот поганец!.. Нет, понятно, конечно, что со стороны картинка та еще – сижу посреди разгромленной таверны в обнимку с девушкой в напрочь разодранном платье, но в конце концов, мог бы и не валять дурака. Хотя, после того как я однажды заметил ему, что из нас двоих «юбочник» совсем не я, а потом успешно проколол ему руку так, что он не мог уже держать оружие, было ясно, что случая повалять дурака он не упустит уже никогда и ни по какому поводу.
– Занялись бы вы лучше делом, Фортингем! Там, наверху, мертвое тело.
Фортингем слегка отвалил челюсть.
– Кто?.. Что?… Чего… Так, ты, – он ткнул пальцем в одного из шотландцев, – сходи проверь.
Парень подхватился, но на первых же шагах его остановил Рауль и вручил ему еще не погасшую тусклую лампу. Благодарно кивнув, стражник поднялся наверх.
– О! – сказал он оттуда.
– Что там? – поинтересовался Фортингем.
– Хозяин, – ответил шотландец.
Фортингем буркнул что-то не по-французски и, резко сдвинув брови, прибавил:
– Вот гомункулус драный!
Но вместе с этим он посерьезнел. Внизу совсем стемнело, Фортингем послал двоих стражников бросить в очаг пару все равно разбитых столов и получше присмотрелся к Беатрис, также как и мы, выразив удивление, когда узнал ее. Она тоже его узнала и даже соизволила наконец от меня отцепиться, когда сержант ободряюще похлопал ее по спине широкой твердой ладонью. Собственно говоря, хоть типом он был и вздорным, но не злобным, и даже подверженным порой сентиментальным порывам. А уж личные счеты – это только наше личное дело. Затем он велел стражникам у двери пропустить внутрь сбежавшую из таверны во время погрома прислугу, которая, собственно, и привела их. Беатрис, рыдая, припала к груди вернувшегося, дрожащего от негодования и потрясения мужа, а мы, раз уж все занялись делом и все более-менее пошло на лад, сочли наилучшим удалиться, Фортингем был все же отнюдь не той компанией, с которой хотелось бы коротать время до утра.
Ночной воздух за пределами таверны казался удивительно свежим и чистым. Дорогу нам перебежала крупная крыса, подпрыгивающая в лунном свете как клубок резиновых ниток, с размотавшимся из клубка хвостом. Пуаре глубоко втянул в легкие августовскую сырую прохладу.
– Я верую! – сказал он вдруг решительно.
– Во что? – поинтересовался я.
– В то, что твой прадед был кардиналом!
– Архиепископом.
– Один черт. Если вдруг надумаешь, у тебя тоже здорово поучится.
– Вряд ли. Тут бы скорее подошел «requiem aeternam»[8]8
«Вечный покой» (лат.)
[Закрыть], но эту литанию я целиком не помню…
Готье тихо заржал, не слишком благородное определение, но учитывая интонацию…
– Главное, ты здорово умеешь успокаивать женщин, – с затаенным лукавством добавил Пуаре.
– Ничего себе способ, – скептически заметил Огюст.
– Кстати, вы ведь незнакомы, – спохватился я, посмотрев на него и на Теодора.
Пуаре, с любопытством подняв брови, отрицательно потряс головой. Огюст глянул на него и на меня вопросительно и слегка подозрительно.
– Мой кузен, граф Огюст де Флеррн, – представил я, – и мой старинный друг Теодор де Пуаре. – Чертовски странно в новом контексте звучало словечко «старинный». – Кажется, я вам друг о друге уже рассказывал.
– О, да… – от души сказал Пуаре, протягивая руку.
Огюст со смешанным чувством глянул на меня и после легкой заминки пожал руку нового знакомого.
– Сэр Бедивер? – вопросил он негромко, с почти незаметной улыбкой.
– Он самый!
– А не ответите ли, почему именно Бедивер?
– Потому что Бедивер – кравчий! – засмеялся Пуаре и вздохнул. – Вам не кажется, что увиденное нам было бы неплохо запить?
– Возможно, – угрюмо и нервно буркнул Огюст. – Но хватит уже с нас сегодня таверн, вы не находите?
– А кому нужны таверны?! – искренне удивился Готье. – Пойдем-ка к нам, да пропустим по стаканчику! – Готье бросил на меня вопросительный взгляд.
– Ну конечно! – сказал я.
– С удовольствием, – обрадовался Пуаре. – Уж там-то нам точно не помешают!
«Домой – это хорошо… – подумал я. – Хоть с компанией, хоть без нее. С компанией лучше хотя бы потому, что можно будет не пытаться заснуть».
– Тогда вперед! – заключил Рауль. – Пока еще что-нибудь не случилось.
В темном небе, в разрывах серых облаков посверкивали звезды. Чистые и блестящие – такие, какими они были тысячелетия назад.
– В темном бархате небес звездочка сияла… – рассеянно пропел я начало песенки, сочиненной еще на войне.
– И могила под звездой свежая зияла!.. – тут же подхватил, продолжая, Пуаре.
И манила на покой рыхлой теплотою,
И светляк летал-дразнил искрой золотою!
Скоро скатится звезда и светляк издохнет,
Драгоценная роса, как слеза – иссохнет.
Не печалься! Не грусти! Все на свете мило! —
Звезды, росы, светляки, и моя могила!..
Одна из звезд сорвалась с неба, впрочем, это была не звезда, а всего лишь метеор, каких полно в конце лета.
IX. Помянем старое
В тишине и покое ночи мы добрались домой почти без приключений – в буквальном смысле слова отпугнули пару шумных праздношатающихся компаний, будучи для этого достаточно многочисленны и до мрачности трезвы, и уронили одного пьяного хама в реку. Там было здорово намусорено и довольно мелко, так что утопление ему не грозило. Пуаре весь день рассказывавший нам о беспорядках в городе, теперь молчал – он знал, кто такой Огюст, и уже выговорившись раньше, он мог позволить себе деликатность, несмотря даже на произошедшее в «Лампадке», хотя незримо оно все же всех нас угнетало. Огюст тоже понимал, что произошло, и чертовски злился. Пуаре его, кажется, раздражал, как посторонний человек, но в то же время, необходимость сдерживаться при посторонних, возможно, и нас самих удерживала от драки – в первую очередь, Огюста, наверняка сорвавшегося бы в попытке называть вещи своими именами, которые ему ничуть бы не понравились, и говорить начистоту со всей откровенностью. И хоть он посматривал время от времени на Теодора сердито, если не злобно, но не возражал против его присутствия, не возражали и мы. К тому же, от него ведь можно было услышать что-то новенькое и полезное, и просто посмотреть на него как на объект для изучения. Так что временами Огюст даже выдавливал нечто похожее на улыбку.
Дома было тихо, отец еще не возвращался, что меня немного обеспокоило, но несильно – лишь потому, что дела обстояли так, как обстояли, засиживаться же допоздна у собственных друзей – Бирона или Таванна, или еще где-нибудь, где обсуждались дела немалой, но большей частью закулисной государственной важности, было для него делом обычным. И разумеется, он поступил так и теперь. «Но ведь он один, – пришло мне в голову. – И ведь такие разговоры могут оказаться опасны, если кто-то, кто в силах что-то изменить в этой истории случайно попадется ему лицом к лицу». Я подавил приступ запоздалой паники и велел слугам отнести побольше свечей и бургундского в мои комнаты – чтобы не беспокоить дам, если мы вдруг расшумимся – из другого крыла они нас вряд ли услышат.
– Помянем старика! – сказал Пуаре.
– Помянем, – согласился Готье, и мы подняли бокалы.
– Что слышно нового? – спросил Готье у Пуаре словно бы дежурно. На нас с Раулем разом напала меланхолия – какими бы полезными ни могли оказаться сведения, но за день мы уже наслушались и вряд ли теперь могли услышать из того же источника что-то принципиально новое. Рауль вытащил из-за кресла гитару и принялся задумчиво ее оглядывать, будто заинтересовавшись игрой света на лаке и тихо пощипывать струны.
– Да все по-старому, – уклонился Пуаре от ответа, сторожко кинув взгляд на Огюста. – Ну, беспокойней чем обычно, конечно – народу много, такое событие грядет…
Огюст раздраженно усмехнулся.
Пуаре поглядывал на него с еле скрываемым любопытством.
– А в сущности, – прибавил он, – странное дело, но кажется, все вновь идет не к миру, а к войне.
Огюст бросил на Теодора цепкий взгляд, но будто бы наконец признав в нем разумного человека, и слегка перевел дух.
– Давно пора, – буркнул он угрюмо.
Пуаре приподнял брови.
– Вот уж не думал…
Рауль со странной улыбкой отвернулся от окна.
– Ты удивишься, Теодор, но здесь ты можешь говорить обо всем совершенно свободно.
– На войне как на войне, – бросил я немного неожиданно для себя самого, но нисколько не сомневаясь в справедливости сказанного. Да уж, совершенно свободно, как на духу, а мы послушаем… Да сделаем выводы, если будет, из чего. Хотя, и выслушанного за день было вполне достаточно.
– Уже? – уточнил Пуаре.
– Ты же знаешь об этом лучше нас, – я пожал плечами и поднял свой бокал, прежде чем пригубить вино. Все сделали то же самое.
«Мало ли, что я знаю…» – было написано на физиономии Теодора. Он перевел взгляд с меня на Огюста, и обратно.
– Не понимаю, – заключил он наконец, пожав плечами и будто сдавшись в попытке что-то объяснить.
– Что именно?
– Вы – разные, – заметил Пуаре.
– Разумеется, – удивился я. – С чего нам быть одинаковыми?
– Не одинаковыми, – Пуаре качнул головой. – Но вы смотрите друг на друга, как будто на самом деле вы враги.
Мы с Огюстом затравленно переглянулись, будто нас уличили в страшном заговоре, пытаясь сообразить, где же это на нас написано и с чего должно быть так заметно.
– Это не так! – возразил я, почувствовав в голосе фальшь, а взгляд Огюста стал вдруг отстраненным и безнадежным. Я слегка скрипнул зубами и добавил: – Просто сегодня не лучший день.
– Бывает хуже, – отчетливо и мрачно сказал Огюст. – И будет.
– И было, – напомнил я решительно. – И за врагов нас тоже уже принимали.
Огюст негромко рассмеялся, как человек, жизнь которого кончена, но все-таки, что-то еще способно его позабавить.
– Верно, – подтвердил он, – и при самой первой встрече все ждали, что мы подеремся, но в конце концов, ты был первым из моих сверстников, которому мне не пришлось разбивать нос.
Пуаре приподнял брови.
– Это что же, было так обязательно?
– Именно, – серьезно кивнул Огюст. – Вот ведь в чем дело – после смерти моего отца, моя мать-католичка все пыталась свести меня с кем-нибудь из сверстников-католиков, чтобы они на меня «хорошо повлияли». Да как-то с этим не заладилось. – Он рассеянно отпил вина и посмотрел на Пуаре с каким-то ехидством. – Все время кончалось дракой, да не на жизнь, а на смерть. Всем и впрямь не терпелось наставлять меня на путь истинный. Полю же почему-то оказалось наплевать, кто я, верней даже, он пришел в восторг и сгорал от любопытства, от того, что я не был похож на других его друзей. Разница в религии нас только веселила, когда мы принимались за сравнения, а единственное, что его, а в итоге потом и всю нашу компанию, заботило в детстве, это был король Артур и его Круглый стол.
– О да! – со смешком воскликнул Пуаре, хотя с предметом своего согласия ему довелось ознакомиться значительно позже.
– Да уж, всем досталось, – фыркнул, развеселившись, Готье. – В свое время у нас трясло всю округу.
– Так уж и трясло? – с легким укором усомнился Теодор.
– В хорошем смысле, – снисходительно уточнил Готье, рассеянно отмахнувшись. – Могло быть гораздо хуже.
– Так что, моей матушке не повезло, – с тихим смешком заключил Огюст. – Хоть мы с Полем и дальние родственники, и друзья вышли не разлей вода, драконов искали под каждой корягой и девиц спасали, всякую прачку объявляя заколдованной принцессой, а вот с благотворным влиянием и наставлением на путь истинный ничего не вышло. – Огюст допил вино и пожал плечами. – А потом она ушла в монастырь, должно быть, в надежде отмолить мою грешную душу. – Огюст помолчал. – А потом были войны, до которых мы доросли и сражались каждый на своей стороне. Думать не думая о прошлом, и что будет, если мы вдруг встретимся. Пока не встретились. При Жарнаке. – Огюст нахмурился и помрачнел.
– При Жарнаке? – озадаченно переспросил Пуаре.
И мы все посмотрели на него с удивлением.
– Ну да, – изумленно подтвердил Огюст, не понимая, о чем тогда Пуаре вообще говорил и спрашивал. – В марте шестьдесят девятого года.
Огюст перевел на меня недоумевающий взгляд, и я хлопнул себя по лбу.
– Ну конечно! Совсем забыл. Теодор знает лишь вторую часть истории. Я долго никому не рассказывал про Жарнак.
– О! – воскликнул вконец заинтригованный Теодор. – Значит, была и первая часть истории?
– Была. Конечно, не стоит об этом всем рассказывать.
Пуаре принял оскорбленный вид.
Я вздохнул и посмотрел на Огюста, кажется, его взгляд был отраженьем моего. Воспоминания были не из приятных, но они уже нахлынули на нас, может быть, к лучшему, возвращая нас к тому настоящему прошлому, которое все еще цело и неизменно, и если где-то еще можно были мы настоящие, с которыми уже ничего не случится, то разве не там?
* * *
Стоял сырой холодный март тысяча пятьсот шестьдесят девятого года. Третья гражданская война. Жарнак. Тринадцатое марта. Армия протестантов, возглавляемая принцем Луи Конде, разбита наголову. Сам принц убит, и все кто был с ним, если не бежали, также убиты. Кто же не знает благословения папы? – «Убивайте всех еретиков, никого не щадя и не беря в плен. Они не щадили Бога, не щадили и католиков». Так поступаем мы, так поступают и они, уничтожая все на своем пути. Сегодня победа осталась за нами. В честь кого и назван месяц март, как не в честь Марса?
В день нашей победы я медленно ехал мимо втоптанных в жидкую грязь мертвецов, уже отрезвевший от кровавого хмеля, и меня немилосердно тошнило от зрелища «поля славы» и собственных мыслей – о том, что, кто бы ни победил, в конечном счете, в выигрыше лишь стервятники – воронье, волки, черви наконец, или люди, которые на них похожи. Я потерял сегодня нескольких хороших друзей, одни убиты, другие искалечены, а вот эти – бродят тут, ища поживы, деля добычу со смехом и прибаутками, и шутя приканчивая тех, кто еще жив. И каждый настигающий меня предсмертный крик будил во мне неведомого зверя.
Еще совсем недавно я не осуждал и их, ведь многие из них – славные ребята, многие храбро сражались, а дома их сожжены в этой же войне, отцы и братья убиты, жены и дочери поруганы, и каждый ищет мести. Кого же тут винить? Саму жизнь, делающую их такими – и палачами и жертвами, сегодня убивающими, а завтра в муках испускающими дух? Это можно понять и простить. До определенной степени… Ведь есть и те, что имеют право на месть, но есть и другие. Те, что ее не имеют. И те, кто ее не заслужил. И как их всех отличить?
Наверное, я просто устал, и эта сырость – проняла до костей…
Услышав очередной взрыв глумливого хохота неподалеку, я вдруг взбесился и повернул в ту сторону коня, сам не зная толком, зачем.
Десяток мужланов из самой низкопробной солдатни окружили протестантского офицера в изорванном окровавленном мундире. Его превосходный панцирь, недавно покрытый лишь травлением и позолотой, теперь покрывали грязь и вмятины. Он был пока еще не только жив, но и до сих пор сжимал в руке шпагу, с которой пытался пробиться, через заслон дразнящей его черни туда, где еще несколько человек стояли над чем-то, лежащим на земле.
– Веселимся, братцы? – осведомился я ледяным тоном, бесцеремонно въезжая в шумную компанию. Стоявшие рядом недовольно расступились, расталкиваемые моим конем. – Что происходит?
– Что вам тут нужно, лейтенант? – проворчал седой солдат, в котором сквозь залепляющую его грязь я узнал одного из старых кавалеристов своей собственной роты. Все лицо его покрывали давние шрамы. У таких как он, иногда проявляется дурная манера подвергать сомнению авторитет молокососов-офицеров, занимающих свое положение лишь из-за удачного происхождения, и «ни черта не смыслящих в делах военных».
– Что мне нужно, собака? – переспросил я угрожающе спокойным тоном. – Это что еще за дерзости? Почему вы здесь, а не в лагере? Мародерствуете, или, может, вас сразу записать в дезертиры?
При словах «записать в дезертиры», пораженная несправедливостью компания, похоже, заволновалась, явно отвлекшись от своей жертвы.
– Да бросьте, лейтенант, это всего лишь адъютант Конде, – уже совсем другим тоном, будто оправдываясь, сказал седой кавалерист. – Мальчишка, – добавил он, пренебрежительно ухмыльнувшись и, вдруг, глядя на меня, переменился в лице. До него дошло, что я вряд ли могу одобрить его последний довод. Я молча вытащил пистолет. Старик Арра мельком покосился на него и посерьезнел. После боя голоса солдат были охрипшие, лица перемазаны грязью, кровью и копотью, глаза шальные. Но старик знал, что я бываю в настроении, в котором со мной шутить не стоит. И еще знал, что это редко бывает без серьезной причины, и оттого к таким моментам относился не без уважения. А глядя на него, пойти против меня не посмеют и прочие.
– Всего лишь? – повторил я раздельно и ехидно. – А вы хоть знаете, как подобные люди ценятся в нашем штабе? – поинтересовался я. – Живые?..
– Э… сукин кот… может и верно… – донеслось до меня чье-то озадаченно-вдумчивое бормотание.
– Катись к дьяволу, вместе со своим штабом!.. – срывающимся от безнадежной ярости голосом выкрикнул протестант. Голос был, как будто, чужим, но было в нем что-то… я удивленно посмотрел ему в лицо, серое, без кровинки, перекошенное от ненависти и отчаяния, такое же грязное, как и все вокруг, и чуть не вздрогнул, узнав его. Быть не может… Но я не ошибся. Где-то пронзительно и дико заржала лошадь, заставив меня очнуться.
– Ты, – выдохнул я недоверчиво, еще без какого-либо выражения, но сырость и весь этот день сделали свое дело. И даже этот его колючий враждебный взгляд, ведь он первым узнал меня. Мой голос оказался хриплым и презрительным, так что он невольно слегка дернулся, будто его ударили, казалось, он все-таки ожидал чего-то другого. Все вдруг выжидающе затихли. Видно, приняли нас за старых врагов и решили, что развлечение еще не кончилось. И от этой тишины, чужих полузвериных взглядов, пропитанного будоражащим запахом крови и гари промозглого ветра, я довольно странно усмехнулся – и с горечью и с облегчением, и со странным азартом – я ведь уже играл, с самого начала, желая лишь избавить храбреца, пусть и врага, от этой черни. Мне нужно было только продолжать, но теперь придется обмануть и его, ведь когда-то он знал меня и сам может выдать себя. В такой день моя усмешка могла выглядеть только зловещей, и я был прав – офицер еще больше побледнел и выпрямился, испепеляя меня взглядом.
– Обезоружьте его, – велел я, – и оружие отдайте мне. Он нам пригодится. Он ведь много знает, верно?
Мой приказ был выполнен бодро и весело, к немалой ярости пленника.
– А это что? – кивнул я на то, что лежало на земле. Солдаты услужливо расступились.
– Да принц вроде… – сказал кто-то небрежно, только что не зевнув.
– Да! Черт вас всех возьми!.. – выкрикнул гугенот, и в его голосе были злые слезы.
– Конде?.. – Я перевел взгляд на то, что лежало на земле, и на миг пораженно застыл. Он все еще был здесь. Мертвый, смешанный с вездесущей грязью, и кто-то даже успел стащить с него сапоги.
– Скоты! – рявкнул я взбешенно. – Безмозглые скоты!..
– Но-но, полегче… – выпалил кто-то, когда я взмахнул пистолетом. Пиетет перед аристократией у них явно здорово упал после боя, да еще над трупом поверженного принца. Но они просто шарахнулись, от греха подальше, и успокоились, когда я указал дулом в сторону мертвого тела.
– Возьмите его и отнесите герцогу! – отчеканил я, чтобы им все было предельно ясно. – И приведите его в порядок! Если его не узнают, потом только и разговоров будет, что о его «чудесном спасении». Да и вознаграждения вам тогда не видать!
– Голова… – выдохнул кто-то со сдержанным, но искренним восхищением, будто его только сейчас осенило.
– Сволочь… – сказал обезоруженный протестант. Хотя, полагаю, не в его интересах было, чтобы труп принца продолжал лежать в грязи.
– А этого еретика… – проговорил я уже привычно презрительно, ткнув в него пистолетом, – я отведу сам…
– Полегче, – предупредил старик Арра с искренним беспокойством, – он какой-то того – бешеный…
– Будет бешеный, будет мертвый, – я небрежно пожал плечами.
Старик отчего-то расплылся в довольной улыбке и чуть мне не подмигнул.
– Ты и впрямь скотина… – повторил кальвинист. В его глазах плескалось настоящее отвращение. Бешеный? Да, есть немного, всегда был таким… – Следовало ожидать от паписта…
– Лучше тебе не сопротивляться, – сказал я, глядя в его отчаянно-яростные глаза. – Или эти милые люди разорвут тебя прямо здесь.
Солдаты засмеялись, уставившись на нас с горячим любопытством. Кальвинист покачнулся, посмотрел на меня еще немного ненавидящим взглядом, и все-таки, пошел вперед. Я надеялся, что именно это он и сделает, хотя бы, чтобы сказать мне наедине все, что он обо мне думает. И еще надеялся на то, что он все-таки сомневается, и в глубине души понимает, что происходит, хотя и не хочет признаваться в этом себе самому.
