Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Дорога была поуже и похуже той, которую мы оставили, но вполне приличной.
– Ну что, – нетерпеливо предложил вскоре Огюст, видно, допеченный вконец реальностью и солнечным светом. – Может – наперегонки? – Его караковый конь гарцевал и грыз удила, да и не только его конь, возможно лошадям передавалось нервное состояние всадников, а может быть, в такой день им просто казалось грехом не пробежаться, тем более что животные все были молодые и сильные.
– Это, пожалуйста, без меня, – сказал отец, останавливаясь. – Мне еще дорог хребет моей лошади. – К тому же его серый в яблоках вел себя солидно и флегматично, как и кроткая вороная лошадка Изабеллы. Серая же в яблоках кобылка Дианы потряхивала заплетенной в косички гривой и картинно выгибала шею крутым калачиком, будто прихорашиваясь. Мой Танкред увлеченно помахивал хвостом и при остановке принялся не менее увлеченно скрести землю копытом.
– Не такая плохая идея, – одобрил Готье, похлопывая по шее своего гнедого, навострившего ушки.
– Мой Ворон с вами согласен, – выступил переводчиком собственной лошади Рауль. – Правда, он вообще никогда не говорит: «Nevermore»[2]2
«Больше никогда» (англ.) – цитата из знаменитого стихотворения Э.А.По «Ворон»
[Закрыть].
– Зато «Йо-хо-хо!» он говорить умеет, дело нехитрое, – рассмеялся я. – Ну, что ж, поехали, на счет три: раз, два…
Не успел я сказать «три!», как Огюст сорвался с места в карьер, а за ним, с некоторым опозданием, бросились Готье и Рауль, я поскакал за ними. Хотя на спорт это уже не походило. Диана немного отстала. То ли у нее не было сегодня настроения толкаться на дорожке, то ли она хотела перекинуться парой слов с Изабеллой без нашего присутствия, но я был уверен, что она нас еще догонит.
Готье и Рауль, вслед за Огюстом, поскакали по дороге вокруг оврага, я срезал путь по склонам через бурьян и начал нагонять далеко оторвавшегося, сломя голову мчавшегося Огюста. Готье что-то возмущенно крикнул вслед. Но мне просто не понравилось, как гнал коня Огюст. Он явно хотел не выиграть, он хотел забыться, а может быть, даже, бессознательно хотел свернуть себе шею. Или вовсе не бессознательно. Оставлять его одного далеко впереди не стоило – даже если он не намеревался свести счеты с жизнью, он мог заблудиться – с этим лесом он знаком был плохо. Так я и думал – на развилке Огюст резко метнулся в сторону, на узкую тропинку, подальше – свернул снова, перескочил через поваленное дерево, во весь дух полетел вниз с холма, под цепляющими ветками, свернул снова, выскочив по случайности опять на дорогу пошире.
– Огюст, хватит! – крикнул я, едва его догоняя, но все-таки догоняя – продолжая срезать углы там, где считал это безопасным. Я почти с ним сровнялся, но Огюст снова резко дернул поводья, справедливо полагая, что я собираюсь перехватить их. С удил его коня клочьями полетела пена, и мы снова свернули, на всем скаку влетев в поворот.
Лошади дико заржали, вскидываясь на дыбы, раздались громкие проклятия, не только мои с Огюстом, – когда мы чудом не столкнулись лоб в лоб со встречной парой, несущейся так же сломя голову, как мы. Лес пронзил звонкий вскрик, и всадница в изумрудном платье скатилась с седла своей серой лошадки в густые придорожные заросли. Но нет худа без добра – теперь мы все опомнились и остановились, сдерживая разгоряченных лошадей.
– Спокойно, Танкред! – я похлопал коня по взмыленной шее, соскакивая на землю, чтобы помочь даме выбраться из кустов.
Впрочем, она сама выбралась из них довольно проворно. Слава богу, цела. И пожалуй, колючки малины были последней неприятностью из тех, что ее сейчас волновали. Она подняла голову, и из-под расшитой серебром шляпки выглянуло побледневшее личико с огромными, прозрачно-зелеными – будто светящимися изнутри, как этот пронизанный солнцем лес – глазами. Я узнал ее и, ахнув, остолбенел. Это была Жанна дю Ранталь, собственной персоной. Она тоже узнала меня и, испытала от этого огромное облегчение.
– Слава богу, – выдохнула она, – это вы!
– Слава богу? – хмыкнул кто-то – до безумия раздражающий, ненавидимый голос. – Да он чуть не свернул вам шею!
О причинах, вовлекших ее в безумную скачку, я мог не спрашивать. Когда я узнал ее, то знал уже и все остальное. Я перевел взгляд на человека, который за ней гнался, и меня захлестнула сумасшедшая ярость.
– Дизак, как вы смели?! – рявкнул я, не заметив, как, выпрямившись, оказался уже с обнаженной рапирой в руке. Впрочем, едва стало ясно, что произошло, стало так же ясно, что драки не избежать.
Дизак продолжал сидеть на лошади, небрежно опираясь локтем о переднюю луку, и презрительно улыбался, хотя одновременно на его лице ясно читалась досада, приправленная ненавистью.
– Шарди, малыш, рад встрече! Давно не виделись.
Не виделись мы с тех пор, как пару месяцев назад повстречались при обстоятельствах, после которых сами не заметили, как очнулись уже дома, оба еще живые, и очень об этом сожалеющие. Полученная именно в тот раз рана под ключицей, до сих пор еще давала о себе знать, как сейчас, после скачки. Эта неприятная пульсация не сделала меня ничуть дружелюбнее.
– К черту ваши радости! Слезайте на землю, и объясните, что тут происходит – ваша кровь будет достаточно красноречива!
Я действительно готов был убить его на месте. Особенно сейчас.
– О, нет, – тревожно воскликнула Жанна, судорожно вцепляясь в мой рукав. – Не нужно. Пусть он уедет!
Огюст, уже вполне образумившийся и тоже в первый же момент спешившийся, чтобы удостовериться, не пострадала ли дама, положил руку на эфес шпаги и чуть высвободил ее из ножен, внимательно поглядывая на нас всех.
– То есть, сбежит? – вопросил я намеренно оскорбительно.
Серые глаза Дизака полыхнули темным огнем, на губах под тонкой линией смоляных усов мелькнула странная веселая улыбка. Он ловко соскочил с седла, приземлившись упруго, как поджарая рысь.
– С удовольствием, идиот. Ты сам напросился. Только боюсь, что кровь будет твоя.
Идиот? Я усмехнулся. Может быть, а может, и нет. Может, он старше, сильнее, наглее и к нему успела пристать репутация закоренелого и удачливого бретера, но если я не убиваю людей при каждом удобном случае, это еще не значит, что я этого не умею. В прошлый раз мы отделали друг друга примерно в равной степени.
Дизак шагнул было вперед, положив руку на эфес длинной бретты, но вдруг замер и прислушался.
– Это еще что?
Поблизости послышался сильный хруст и стук копыт.
– Эй! – раздался звонкий баритон Рауля. – Огюст, Поль, где вы прячетесь?
– Это наши, – сказал Огюст. – Эй, мы тут!
– Какого дьявола?.. – с досадой прорычал Дизак. Миг – и он снова оказался в седле. – Я должен был догадаться, что вас тут – целая стая!
– Вернитесь, черт побери! – воскликнул я, собираясь броситься за ним, но Жанна очень ловко именно в этот момент повисла на моей руке всем своим весом. Я споткнулся.
– Чтобы меня прикончили ваши дружки? – насмешливо осведомился Дизак. – Увольте! Ну, вот, пожалуйста.
Он с мрачной усмешкой уставился поверх меня. Я оглянулся. На тропе за нами стояла живая конная статуя разгневанной Дианы, по обе стороны от нее возвышались Рауль и Готье, оба с ладонями на эфесах. В изящной тонкой руке богиня-охотница сжимала пистолет, твердо направленный в сторону Дизака.
Поединок с треском провалился.
– Прощайте, – сказал Дизак, и любезно коснувшись шляпы с зеленым пером, приколотым золотой пряжкой, чуть поклонился Диане. – Еще увидимся.
Он пришпорил своего буланого жеребца и вскоре исчез из виду.
– Зачем? – укоризненно спросил я Диану.
– Я не люблю, когда обижают моих подруг, – ответствовала Диана, уже спрятавшая пистолет в седельную кобуру. «Представь себе, я тоже», – подумал я. А впрочем, действительно, что еще им было делать – заблудиться на полчаса в лесу на ближайших тропках, не догадываясь, откуда доносится шум?
Я почувствовал, что Жанну, все еще крепко державшую меня за руку, бьет дрожь, и обернулся к ней.
– Простите, вы невредимы? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно ласковей.
Диана легко соскочила с седла, бросив поводья на луку. Ее лошадка, дружелюбно фыркая, ткнулась в морду серой арабской кобылки Жанны, которую на всякий случай взял под уздцы Огюст.
– Жанна, что стряслось? – ободряюще обняв подругу за плечи, спросила Диана.
Жанна перевела дух, переводя взгляд своих чудных глаз с меня на Диану.
– Ничего, все хорошо, я просто немножко испугалась.
– Мой брат был не очень груб? – поинтересовалась Диана, и я пораженно застыл. Я? Груб? Нет, конечно, мы столкнулись на полном ходу, но это была случайность… – Они всегда думают только о кровопролитиях! – обвиняющее заключила Диана и я окончательно потерял дар речи. «И ты, Диана?!..» А кто тут только что размахивал пистолетом?!
– Диана!.. – все-таки выдавил я протестующе.
Диана бросила на меня суровый взгляд. По-моему, она не шутила. И тут я наконец понял, что происходит. Это – ритуал. Нам положено не понимать друг друга, и мы не понимаем. Это так меня поразило, что я почти забыл об ускакавшем противнике и о том, какой неукротимый гнев душил меня всего минуту назад. Нет, я с ним, конечно, разберусь, но потом… Сейчас мне совсем не до него.
– Не надо винить его в этом, – мягко попросила Жанна, и я с благоговением посмотрел на нее, – он просто испугался за меня.
– Это правда, – сказал я искренне и губы Жанны тронула такая милая улыбка, что я был готов… О, господи, нет! Я с усилием задушил рвущийся вулкан мгновенно разгоревшихся чувств. Вот и ответ на недавний мой вопрос: осталось ли хоть что-то?! Жанна поняла, что со мной что-то происходит, и в ее глазах отразилась тревога. Но что теперь поделаешь, да и мало ли, о чем я подумал.
– Но как вы здесь оказались? – беспокойно спросил я. И почему она одна? – Где ваш брат?
– О, с ним все в порядке, надеюсь, – ответила Жанна. – Я отстала, нарочно – понимаете, когда рядом господин де Лигоньяж, совершенно невозможно ни о чем думать, – вспомнив добродушного, но неизменно шумного Лигоньяжа, я невольно улыбнулся – да, это совершенно верно. – Я свернула и отъехала в сторону, как мне показалось, совсем недалеко. И тут появился этот ужасный человек. У него такой злой язык, я просто не знала, как от него избавиться.
– Обещаю вам, однажды я избавлю вас от него навсегда, – сказал я, твердо уверенный, что так и будет, и будет это не так уж нескоро. – Огюст…
Огюст все схватил с полуслова.
– Быть твоим секундантом? Непременно. Все мы скоро будем в Париже и там…
– Нет, нет!.. – воскликнула Жанна, и в ее глазах снова появился отчаянный испуг.
– Я же говорила! – сердито проворчала Диана.
– Да, не будем об этом, – согласился я, взяв себя в руки. По крайней мере, не сейчас. – Думаю, в первую очередь нам стоит поискать Бертрана.
Я подсадил легкую как пушинку Жанну в седло, Огюст оказал ту же любезность Диане, после чего мы и сами опять уселись в седла.
– Похоже, мы не так уж далеко отъехали, – заметил я, обращаясь к Готье, также хорошему знатоку этой местности – мы были соседями.
– Да, – подтвердил Готье. – Просто двигались замысловатыми зигзагами… Кажется, я слышу голос Изабеллы!
И верно, значит, оставшаяся часть нашей компании была неподалеку.
– Эге-гей! – оглушительно выкрикнул Готье. – Мы здесь!
– Эгей! – послышался не менее громогласный клич неподалеку. – Жанна! Принцесса! Где вы?..
– Лигоньяж! – определил Рауль голос, который невозможно было не опознать. Славно, похоже, все понемногу собрались поблизости.
И перекликаясь, мы поехали навстречу друг другу.
За поворотом мы выехали на дорогу, где уже собрались вместе две разных компании – отец и Изабелла оказались в сопровождении троих взволнованных молодых людей, которые, увидев нас, тут же успокоились и разразились веселыми приветствиями. Одним из этой троицы был старший брат Жанны Бертран, барон дю Ранталь, остальные – его ближайшие друзья. Бледного худощавого кавалера лет восемнадцати, с цветком, заткнутым за ленту шляпы, тихим голосом и немного печальными разноцветными глазами человека, живущего лишь потому, что самоубийство – грех звали Гиасинт д’Авер. А румяного крепыша, этакого Фальстафа в молодости, который сидел сейчас в седле, подкидывая в воздух и ловя маленький кожаный мячик Шарль де Лигоньяж. Они замечательно друг друга дополняли. Сам дю Ранталь был человеком спокойным и уравновешенным, его характер можно было бы назвать пуританским, но мягче, чем то, что обычно обозначается этим словом. Как и у сестры, у него были темные волосы и светлые глаза, но при миниатюрности Жанны, он был крупнее ее почти вдвое. Насколько я его знал, Бертран был очень заботливым братом, и последние полчаса наверняка дались ему непросто. На его лице было написано невероятное облегчение.
Голос Лигоньяжа, как обычно, гремел громче всех:
– Я знал, что ничего плохого не может случиться! – сообщил он своим друзьям и тут же, через некоторое, еще не преодоленное расстояние обратился к Жанне: – А куда же это запропастилась наша прекрасная дама?! Разве вы не знаете, что в этом лесу водятся драконы?!
– Одного я уже встретила, – ответила Жанна – тем временем мы уже подъехали поближе. – Хорошо, что рыцарей в этом лесу водится больше, чем драконов!
– О да, – воскликнул Лигоньяж с готовностью. – Целая толпа! Шарди, ловите! – он бросил мне мячик и я его поймал. – Ба, сколько прекрасных дам я вижу одновременно! – возопил Лигоньяж, переводя восхищенный взгляд с Изабеллы на Диану. – Как не ослепнуть от сиянья стольких солнц?!.. – Лигоньяж осекся и снова обратил внимание на Жанну. – Э… дракон, вы сказали? Какой еще дракон?
– Вилохвостый, – со знанием дела ответил Рауль.
– Редкий скользкий чешуйчатый гад, – добавил энциклопедическое описание Готье.
Услышав короткий пересказ состоявшегося происшествия, восхищенный Лигоньяж протолкался к Диане, громогласно умоляя ее оказать ему честь, позволив облобызать ее отважную ручку.
А потом разговор перешел к предвкушаемой всеми поездке в Париж. Рантали и компания тоже собирались выехать на днях.
– Да, разумеется, пропустить такое событие никак невозможно, – говорил отец Жанне не так непринужденно, как это обычно было ему свойственно. – И вы собираетесь затем долго пробыть в Париже? Все время празднеств?
– Да. Бертран говорит, что если уж ехать в Париж, то не на день, – отвечала Жанна, с улыбкой глядя на брата. – Надо успеть насладиться жизнью столицы и празднествами. По его мнению, мы и так слишком много времени проводим в провинции.
Бертран ответил ей кивком и улыбкой:
– Действительно, дорогая сестрица, слишком много!
Насладиться жизнью можно порой и через край… – подумал я. – Но ведь так и должно быть! Какая может быть осторожность, если ничего не знаешь? Ведь и мы не знаем будущего, ни своего, ни чужого – уже то, что мы здесь произошло оттого, что история изменяется. И никто не пишет ее в одиночку – она складывается сама – из всего наличествующего прошлого, от бесконечного числа чьих-то планов, желаний, интриг и тысяч случайностей. Никто не может знать всего, ни заранее, ни даже потом. Но это ведь не значит, что надо вообще прекратить жить, действовать, стремиться к счастью, настолько, насколько можешь…
– Жаль, что Нострадамус уже умер, – пробормотал Огюст. – Он бы, наверное, знал и сказал бы, чем все кончится. – Огюст встревожено поглядывал то на Бертрана дю Ранталь, то на Лигоньяжа – они ведь тоже были кальвинистами.
– Чем все кончится? – переспросила вдруг Жанна, хотя Огюст думал, что она его не слышит. – Все надеются на долгий мир.
– Навряд ли все, – вслух усомнился Огюст.
– Но все же многие, – вежливо ответила Жанна.
Возможно, доживи Нострадамус до этого дня, он бы только выругался, да и сжег все свои «Центурии» в жаровне на треножнике. Впрочем, кто знает.
– У вас нет никаких дурных предчувствий? – спросил Огюст. Готье тихо кашлянул и принялся оттирать Огюста в сторонку.
– Не знаю, – задумчиво сказала Жанна, и глаза ее подернулись сиреневой дымкой. – Просто не знаю…
Предчувствия у нее бывали, и порой удивительные. Но кажется, она все же не почувствовала, что с нами всеми что-то не так. Только этого не хватало… с самыми мрачными чувствами я отодвинулся подальше и обнаружил, что зачем-то все еще сжимаю мячик Лигоньяжа. Подбросив мячик, я перебросил его назад хозяину. Лигоньяж же вдруг воодушевился при мысли о намечающемся праздничном турнире.
– Нет, правда, Шарди, – возгласил он, снова швыряя мне мячик, который я запустил на этот раз Огюсту. – Нам с вами надо непременно сойтись в благородном поединке, чтобы выяснить, кто же из нас достойней благосклонности мадемуазель Жанны!
– Последнее слово я бы оставил все же за самой дамой, а не за каким-то поединком, – заметил я, и похоже, Жанна этим словам обрадовалась.
– Браво! – похвалил Лигоньяж. Огюст решил мячик не отдавать – подкидывал и ловил его, кажется, окончательно сосредоточившись на этом занятии. – Кстати, об этом недоноске Дизаке. Я тоже хочу принять участие, черт побери! Знайте, я всегда готов отомстить ему за вашу смерть и стать вашим наследником относительно вашей дамы сердца!
– Размечтались! – возмутился за меня Готье, отбирая мячик у Огюста.
– Сердечно благодарен, Лигоньяж, – усмехнулся я, – но я справлюсь сам. И довольно об этом.
Этот разговор явно не нравился Жанне. Зачем же и дальше ее расстраивать? Готье снова бросил мячик Огюсту.
Лигоньяж расхохотался, будто сморозил хорошую шутку. Будь мячик у меня, сейчас он летел бы ему в нос, а мячик был твердый, плотно набитый конским волосом… Огюст посмотрел на Лигоньяжа, взвесил мячик в руке, но в весельчака все-таки не запустил. И Лигоньяж набился мне в компанию вторым секундантом. А ведь разговоры разговорами, но мы и правда уже убивали, не раз, и даже этим самым оружием – этот испанский клинок, мирно покоящийся в ножнах на моем бедре, мой беспечный и коварный сообщник, верный друг, красивый и опасный. Диана-охотница – она смела и решительна, и ее пистолет был заряжен. Но она еще никогда не стреляла в человека. И мне показалось, что граница, пролегающая между нами, стала еще шире и глубже. Я вздохнул и посмотрел вокруг.
Воздух был пьяняще свеж, с нотками еще далекой осени, а свет прозрачен и золотист как нежный мед, как золотое шампанское. Ветер продолжал раскачивать вершины, сходящиеся и расходящиеся в древнем танце. Листва, бурая и желтая, багряная и зеленая, понемногу осыпалась вниз, устилая землю драгоценным ковром из старинных монет, еще ярких и уже слежавшихся и потемневших, никому не нужным кладом. Мы тоже листья, цепляющиеся за ветки, осыпающиеся, гонимые ветром или давно превратившиеся в смирную темную твердь и все наши сокровища, мысли, действия, жизни, тоже по большому счету никому не нужны. Я встретился взглядом с Жанной, с ее зелеными и такими живыми драгоценными глазами.
Колдовская мечта о лесных песнопеньях,
О круженьях дриад в светлом меде лучей,
О мерцании звезд в тайне этих очей,
И об омутах тьмы в колдовских сновиденьях…
И я еще спрашивал: «осталось ли хоть что-то?» Быть может, даже стало глубже и сильней оттого, что теперь ко всему примешивалась смертельная тоска и боль – не придется ли бросить все, отказаться от всего на свете ради того, о чем я даже не имею представления. Ради того, что ужасно началось для всех, кого мы знали и помнили в совсем другом мире, тех, кто еще не родился и, возможно, не родится никогда, ради того, что наверняка обернется и кончится самым скверным и гнусным образом для нас самих. Нет, если в мире такое возможно, он не достоин души, жизни и смерти ни одного смертного!
Но вокруг лился золотистый свет. Нет, я был не прав. Не нужно ждать следующего столетия. Шампанское пьянило и играло – и готово было разорвать бочку, со всеми ее стальными обручами.
III. Quo non nata iacent[3]3
«Там, где покоятся нерожденные» (лат.)
[Закрыть]
Черные решетки ворот раскрылись как пасть чудовища. На воротах красовался тот же герб, что и повсюду в замке – коронованный золотой лев, с камнем в лапах, в пурпурном поле.
– А ведь мы даже не в настоящем прошлом, – задумчиво проговорил отец, покусывая фигурную золотую зубочистку. – Ты заметил?
– Не в настоящем? – переспросил я. Мне казалось, что если и осталось что-то настоящее, так только то, что нас окружает.
– Взгляни хотя бы на этот герб, – он кивнул на ворота. – И скажи мне – ты его помнишь? Не зря же мы изучали геральдику в двадцатом веке.
Я удивленно посмотрел на щит, щурясь против солнца, потом бросил взгляд на перстень с гранатовой печаткой на собственной руке. Тот же герб, только с графской короной над щитом и без положенного мне «турнирного воротника», был вырезан на аметисте, оправленном в золото, на руке отца. Хоть аметист камень скорей епископский, но в высшей геральдике пурпур зовется именно аметистом, если не брать в расчет еще более высшую, где он звался бы Меркурием, а золото – Солнцем. Помимо этих размышлений, занятие оказалось бесполезным.
– Не уверен, – сказал я наконец. – Слишком мешает, что я хорошо его знаю – как наш собственный.
– Значит, не помнишь. Я такого точно не припомню. Как и вообще нашей фамилии. Это, конечно, не особенный показатель – мало ли, чего мы не знаем, но пурпур – крайне необычный цвет для этого места и времени.
– Но меньше ста лет назад поле герба не было пурпурным, оно было алым, – возразил я с сомнением. Сомнение это ничуть не относилось к тому, был ли на самом деле в поле герба алый цвет. Еще как был. Но наш прадед, старший сын в семье, избрал карьеру священника, и чуть было не стал кардиналом. Однако, оба его младших брата погибли на войне не оставив наследников и наш прадед, добившись на то позволенья Рима, снял с себя сан, женился и продолжил свой чуть было не угасший род. Тогда же, вернувшись к светской жизни, он и сменил алый цвет на пурпурный, напоминавший о его изначальных устремлениях.
Но если призадуматься… пурпурный цвет для этого времени и места и впрямь совсем не типичен.
– И это не единственное, что меня смущает, – продолжал отец. – Какие-то мелочи, что-то из того, что я помню из двух разных времен или, конечно, только думаю, что помню, не совпадает. Прямо сейчас не скажу, все это довольно смутно, дальше, наверное, будет яснее, но я почти уверен, что то место, где мы находимся – не настоящий шестнадцатый век, если считать настоящим наш век двадцатый. Другой вариант истории, можно сказать, смежное измерение. Хотя очень и очень похожее.
Через пару минут я переварил это заявление. Отец покачивался в седле с самым беспечным видом, но золотую зубочистку, похожую на маленькую алебарду покусывал как-то свирепо.
– Черт… – мне показалось, что почва становится зыбкой и выскальзывает из-под ног. Уже который раз за этот день, но чтобы еще и так… Я перевел яростный взгляд на землю, чтобы убедиться, что она еще никуда не подевалась и не вытворяет сверхъестественных фокусов. На вид она была твердой и надежной. – Но как это возможно?.. – Идиотский вопрос – в этом мире, как выяснилось, слишком многое возможно. – Почему? Значит, история уже изменилась? Или она была изменившейся, когда затем пришла к тому двадцатому веку, который мы знаем?! – У меня вырвался безумный смешок. – И что теперь, нам предстоит все исправить так, чтобы самим в двадцатом веке никогда уже не родиться? Так?!
– Не знаю. Может, и нет, – отец покосился на меня с насмешливой улыбкой. Но взгляд его зеленых в коричневых и золотистых крапинках глаз был взглядом задумчивого дракона, разъяренного где-то в самых глубинах своего огненного нутра, только слишком мудрого или усталого, чтобы попусту сжигать города. Девиз под нашим гербом гласил: «Пусть грянет гром!» и гром нас всех поразил.
– Черт возьми, почему все-таки, мы?! Мы не играли с историей ни в какие игры!
– А вдруг, играли? Возможно, то место, в котором мы остановились, чтобы вернуться назад на четыре века, не предел. Откуда ты знаешь, что мы тут совершенно ни при чем?
Я посмотрел на отца пораженно.
– Вот это мысль… Она мне даже нравится. Действительно, шут его знает, что мы там натворили в будущем.
А может, это пресловутое будущее – одно лишь дьявольское наваждение?
Мы уже въехали во двор, и наш разговор закончился. Я бросил слуге поводья, потрепал на прощание гриву Танкреда, такую же рыжую как моя собственная, и в задумчивости отправился приводить себя в порядок. Никто не был особенно разговорчив. Кажется, мы все сильнее осознавали, что произошло нечто ужасное и непоправимое.
Говорят, бывают случаи, когда человек чудом не попадает под поезд и ему словно море по колено, а на следующий день его сваливает инфаркт. Так что же будет на следующий день?..
Мои комнаты доверху заливал солнечный свет, непростительно теплый, торжествующий и реальный. Да как вообще что-то может быть реальным, когда вселенная так безумно непостоянна?! Куда провалился хваленый божественный порядок вещей? Хотя, все ведь на свете непостижимо. Мне вдруг показалось нелепым, что я живу, что время моей жизни течет именно сейчас. Ведь среди бесконечности так трудно найти такой ничтожный отрезок времени как человеческий век. По теории вероятности… Ох, да ну ее, к дьяволу! А из чего вообще возник мир, где его начало? Должно же где-то быть начало! Не рассказывайте мне о богах и большом взрыве! Скажите мне, что было до них, откуда они взялись? И откуда взялось то, откуда они взялись? Представить бесконечное будущее – еще куда ни шло, но безначальное прошлое – совсем уж безнадежное дело… Довольно! Я же еще в детстве избавился от подобных идиотских мыслей!
Злясь, я сорвал осточертевший плащ и швырнул его на кресло. Рапира полетела на кровать, отчаянно сверкнув солнечным золотом насечки, перекликающимся с дневным светом. Иногда так хочется кого-нибудь убить – так нет же! Я с тоской оглядел спальню, одержимый навязчивым желанием что-нибудь сломать. Неправильное желание. Не могу сказать – почему, но неправильное. С трудом я взял себя в руки, подумав, что если и нужно что-то сломать, то лучше попробовать переломить хребет собственным эмоциям. Тяжелая задача для холерика, но как раз то, что надо, если хотите довести себя до полного изнеможения.
Мишель уже заботливо приготовил воду и полотенца и ждал, должно быть, что я позвоню, но звать я никого не стал, чтобы не дай бог не искушать судьбу тем, что под рукой кто-то есть, и привел себя в порядок самостоятельно. Движения мои были нарочито замедленны и осторожны, чтобы предупредить всякие поползновения сорваться и устроить разгром, от которого все равно легче не станет. Хорошее упражнение – ходить во взбешенном состоянии на цыпочках – если не сойдете с ума, одержите над собой колоссальную победу. Победа, как водится, оказалась пирровой. Ярость сменилась глубокой депрессией. Не стоит передавать, с каким мертвым чувством я долго смотрел на висящее над кроватью золотое распятие, видя только головокружительную черную бездну, разверзающуюся в моей душе. Если, конечно, у меня вообще есть душа. Сейчас мне казалось, что это уже и сомнительно и неважно.
За обедом у всех наблюдалось удрученное состояние духа. Возбуждение утра прошло. Мы почти не разговаривали. Потому и слуг можно было не отсылать. Зато аппетит у меня улучшился. Не испытывая никаких чувств, я умял целого цыпленка и еще пару каких-то блюд, не потрудившись их опознать. Потом мы опять разошлись, а вернее сказать, расползлись по своим углам, не проявляя ни к чему никакого интереса. Прошли страшные, бесконечные как вечность, часы, ничем не наполненные и вязкие как трясина, которые я провел неподвижно лежа поверх постели и воображая, что уже несколько столетий лежу в гробу.
Наконец, вскочив, я снова вцепился в книгу на столе и, отыскав «Пророчества Мерлина», попытался прочесть несколько строк. Но, как обычно, не нашел в них смысла: «Колесница луны приведет в смятение Зодиак и Плеяды обольются слезами». Замечательно. Но возможно, от этой бессмыслицы мне стало немного легче. Посмотрев еще раз на цветную гравюру изображавшую сцепившихся белого и красного драконов, я захлопнул книгу и отправился в галерею, где долго бродил в сумраке среди портретов на досках и уже на холстах, удачных и не очень, кажущихся живыми и не кажущихся. Мой дед, увлекавшийся всевозможными науками, книгочей, оставивший пространные личные трактаты в нашей фамильной библиотеке, смотрел с картины весело и хитро – сразу было видно, что к собственным роскошным доспехам, в которые он облачен, он относится совершенно несерьезно. Бабушка, настоящая английская леди, от которой мне и достался в наследство медный цвет волос, взирала спокойно и властно, и вряд ли жемчуга в ее прическе могли поспорить с белизной ее кожи. Эти два портрета были писаны с натуры, отцом, как и третий, – моя мать смотрела задумчиво и мечтательно куда-то вдаль, ее глаза были цвета фиалок, а тонкие пальцы рассеянно сжимали флейту. Я долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить и понять, была ли она похожа на мою мать в другом мире. Кажется, нет. Но возможно, в чем-то да. Как бы то ни было, ее не было уже пять лет. Отец не считал этот портрет удачным, но другие ее портреты казались ему еще менее удачными, и их не было в галерее. Я смотрел на картину, пока не понял, что больше не могу дышать, сморгнув, смахнул целые озера слез и поспешил уйти, но перед самым выходом остановился. Не стоило рисковать попасть кому-то на глаза с еще не просохшими веками. Постоял, не оглядываясь несколько минут, стараясь ни о чем не думать, затем на мгновение все же обернулся и заметил в другом конце галереи чью-то тень. Отец? Я слишком быстро отвел взгляд и вышел, чтобы сказать точно.
Нет, в семейный склеп я не пойду… И никаких часовен – мне там мне не место.
Затем последовал кошмар с бумагами, сминаемыми и швыряемыми в камин и сломанным пером. Как говаривал отец, чтобы привести мысли в порядок, надо их просто записать – условия задачи, имеющиеся данные, цели, средства их достижения. Но сейчас не выходило ровным счетом ничего. Только перепачканное чернилами, выводящее из себя рванье. Это – просто невозможно было перенести на бумагу. По крайней мере, не сейчас.
Может, зря мы здесь остались и не тронулись в путь? Хотя, что бы там с нами было, в пути? Не знаю. Может как раз и утопились бы, завидев подходящую реку.
Когда уже стемнело, мы сидели с Огюстом перед камином в оружейном зале. В руках у нас были большие кубки с хересом, в головах – совершенная жуть. Огюст долго сидел, уставившись в одну точку, потом пошевелился и со вздохом отчетливо пробормотал, по-моему, не сознавая, что говорит вслух:
– Они все мертвы…
– Абсолютно, – сказал я тихо, но зло.
Огюст вздрогнул.
– Ты слышал меня?
– Да.
– И знаешь, о чем я?
– Нет. – Мне пришло в голову, что Огюст мог думать и о другом. Он мог думать о том, что произойдет через две недели. Не хотел бы я быть на его месте. Хотя и на своем бы быть не хотел. Но Огюст думал почти о том же, о чем и я.
