Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
VIII. Не вечный город
В сухом предосеннем воздухе под пронзительно синим и поразительно осязаемым небом слышались два четко разграниченных тона. Первый – до некоторого даже отвращения знакомый шум городского рынка – «средневекового» городского рынка, как сделало поправку мое сознание, по некой старой привычке, оставшейся со времен лаконичных и не слишком содержательных школьных учебников, хотя, возможно, было бы разумней, как прежде, считать Новое время наступившим куда раньше, со времени открытия Нового Света. Но чем больше отодвигалось это время, вплоть до той точки, четыреста с лишним лет спустя от того момента, в котором я находился, эта новизна теряла остроту и находились новые способы вести отсчет. Не говоря уж о том, что столь небольшое преувеличение вовсе не казалось преувеличением при разительном контрасте того, что я помнил из двух собственных жизней. Бодрые крики торговцев смешивались с конским ржанием и гусиным гоготом, со звоном монет, оружия, садового инвентаря и поддельных драгоценностей, с визгом точил, скрипом повозок и стуком горшков. Но за всем этим шумом был и другой отчетливый тон – напряженная подстерегающая тишина. Вместо рева моторов, громкой музыки, доносящейся с разных сторон из приемников или проигрывателей и звона проезжающих трамваев. Эту тишину, казалось, можно потрогать, упереться в нее как в плотную стену, в которой можно отыскать дверь, если упорно и хорошенько поискать. Странная, не отпускающая иллюзия того, что знакомый тебе мир не может не существовать. Такое бывает и с мертвыми – мы никогда не верим по-настоящему, что те, кого мы когда-то знали, могут просто не существовать. Несуществование неестественно и необъяснимо дико для того, кто еще существует.
Диана и Изабелла в длинных темных плащах, защищающих их самих и их наряды от уличной пыли и алчных взглядов страждущих воришек, ловко перемещались среди снующей толпы в сопровождении камеристок и слуг, выбирая себе какие-то ненужные мелочи. Диана завела беседу с какой-то торговкой, и судя по ее сосредоточенному виду, можно было решить, что разговор действительно шел о чем-то жизненно-важном. Впрочем, все могло быть – особенно, когда не знаешь, какая мелочь может оказаться важной. Но мы с Раулем уже несколько утомились таким бесцельным хождением, хотя и вызвались сами сопроводить дам на этой прогулке вместо достойной охраны и приглядывали за ними чуть со стороны, не мешая, выбравшись на ступени, ведущие в лавку картографа, под раскачивающейся на ветру затейливо-вычурной гравированной жестяной вывеской, изображавшей двухмерный глобус.
Рауль задумчиво посмотрел вверх, не щурясь, на подмигивающую яркими солнечными бликами жестянку.
– И почему мне кажется, что мне это теперь никогда не понадобится? – мрачновато проговорил он.
Я пожал плечами:
– Предчувствие, которое никогда не обманывает, – мрачно изрек я, отрешенно разглядывая осыпающиеся трещинки в камне и размышляя об иллюзорности всего сущего.
Рауль перевел на меня пристальный взгляд и приподнял бровь, похожую на тонкое перо ворона.
В лавке что-то резко зазвенело. Я рассеянно бросил взгляд на дверь и снова отвернулся. Но тут внутри что-то хлопнуло, загремело, будто по полу проволокли тяжелый комод, и послышался низкий угрожающий рык.
Я снова с подозрением оглянулся на дверь. В лавку мы сегодня еще не заходили, но это местечко было одно из наших любимых и мы были хорошо знакомы с его хозяином. И раз уж мы оказались настолько близко, чтобы расслышать что-то, судя по звукам, зловещее, можно ли было оставаться в стороне?
– Я на минутку, – бросил я Раулю, с сомнением поглядывающему то на наших дам, то на вход в лавку и, вскочив на верхнюю ступеньку, распахнул дверь, звякнувшую подвешенным над ней колокольчиком.
В помещении царил обычный приятный безмятежный сумрак, пахло бумагой разных сортов, пергаментом, клеем и тушью. Впрочем, сумрак был не совсем безмятежным. Маленькая толпа – если можно разуметь под толпой компанию человек в пять, одетых преимущественно в черное – все зависит, конечно, оттого, как именно они могут толпиться, сгрудилась у прилавка с картами. Еще один посетитель, делая вид, что ничего особенного не происходит, внимательно разглядывал пришпиленную к стене большую карту Нового Света. А один из пятерых, массивный детина, грузно навалившись на прилавок, держал могучей рукой за шиворот сухонького картографа в черной шапочке и съехавших очках и грозно рычал – ни одного внятного слова при мне пока не прозвучало.
– Доброго дня, мэтр Аугустус! – произнес я приветливо. – Откуда гориллы?
И запоздало вспомнил, что это был явный промах с моей стороны – о существовании горилл в экваториальной Африке узнают намного, намного позже… Взоры, молчаливо обратившиеся ко мне, были полны лишь непонимания и подозрения. И совершенно машинального неодобрения, так как в своем бархате прекрасного цвета обожженной глины с золотым шитьем я крайне мало напоминал правоверного пуританина вроде самих этих суровых простых ребят. Должно быть, само пребывание в этом многогрешном городе для собравшейся здесь мрачной компании было немалым испытанием.
Меня кольнуло странное чувство. Наверное, я должен был им сочувствовать.
Но если все будет совсем не так, как нам известно – то с какой стати?
Мэтр Аугустус что-то придушенно пискнул, беспомощно скребя тонкими, сухими и полупрозрачными, как паучьи ножки, пальцами по краю прилавка. Вцепляться в держащую его руку он, должно быть, боялся. Что ж, раз его держали не совсем за горло, можно было еще немного поговорить и выяснить в чем дело, тем более что никто не оказался в состоянии постигнуть смысл нанесенного сходу оскорбления.
– Если вы уже закончили, господа, – продолжил я светским тоном, приблизившись, – отпустите этого доброго человека, он мне нужен.
– Мы не закончили, – хрипло возразил здоровяк, сгребший воротник картографа в крупный волосатый кулак. Другие пошевелились, ни слова не говоря, но с явным намеком, что лучше мне будет убраться отсюда подобру-поздорову. Я сделал вид, что намека не понял и непринужденно оперся о тот же прилавок. Человек в углу, – в обтрепанном плаще, что стало заметно, когда глаза немного привыкли к сумраку помещения после солнечной улицы, и с уныло-вдохновенным видом завзятого и исключительного книгочея, – кажется, старался не свернуть себе вытянутую шею, одновременно пытаясь смотреть на карту и не упустить ничего из происходящего. Ох уж эти созерцатели жизни… Вмешивайся, не вмешивайся, а всегда можно попасть под горячую руку. Надеюсь, эта отважная белая мышь поймет, когда уж точно пора будет выскакивать вон.
– Не очень похоже на почтенный научный диспут, – заметил я, мельком глянув на примятые тяжелым локтем карты.
– Богословский, – дружно рыкнули сразу двое или трое, даже порадовав меня таким единодушием.
– Да неужто? – поразился я. Но ирония этим людям была, похоже, неведома.
– Этот иудейский пес смеет утверждать, что земля не просто круглая, а шарообразная, – угрюмо прохрипел «душитель картографа» на мгновение обернувшись.
Картограф протестующее фыркнул нечто невнятнее, но я разобрал смысл – он утверждал, что на самом деле он грек.
«Рак за шею греку цап!..» – всплыл в голове абсурдный стишок с легкой вариацией в злободневном ключе. Тьфу. Я отогнал этот бред, хотя что-то от клешни в этой благочестивой длани несомненно было.
– Отпустите его, – повторил я уже без иронии.
Здоровяк повернул голову, будто на шарнире, и посмотрел на меня, вздернув густые брови: «Ты это серьезно?»
– Земля – шарообразная, – сказал я с нажимом.
Кто-то возмущенно засопел, кто-то зашаркал ногами. Кальвинист очень медленно разжал пальцы и так же медленно выпрямился, не спуская с меня до предела раскрытых маленьких задумчивых кабаньих глазок. Или рачьих? Почти что «на стебельках». Но разве ракам есть какое-то дело до того, какой формы может быть земля?
Мэтр Аугустус отпрянул от прилавка с обиженным прерывистым вздохом, нервно поправляя свою всегдашнюю аккуратную хламиду. И вот его невзрачный гнев я бы, пожалуй, назвал праведным.
– Этого не может быть, – сердито возгласил другой гугенот, постарше и повыше. Некоторые люди полагают, что благообразная седина придает вес их словам, даже когда устами их глаголет неиспорченный наивный детский лепет. – Небо не может находиться внизу, там же где и Преисподняя!
– И, тем не менее, это так, – сказал я чуть более едко, чем если бы имел в виду простую форму глобуса.
На плечо мне тяжко упала чья-то рука. Глядя то на благородного старца, то на здоровяка, я не стал присматриваться к тому, кто подобным образом еще вступил в разговор, но реакция оказалась мгновенной и немного неожиданной для меня самого. Я поймал внезапно вмешавшуюся в светскую беседу конечность одной рукой за запястье, другой толкнул под локоть, повернув как импровизированный рычаг. И с возмущенным вскриком, позволивший себе лишнее незнакомец упал на колено, потеряв равновесие и точку опоры. Гугеноты непроизвольно шарахнулись, освободив место падающему, я тоже слегка удивленно выпустил его и отошел на шаг. На какую-то долю секунды воцарилась гробовая тишина.
– Господа! – подала первой дребезжащий голос из своего угла белая мышь. – Невозможно! Это дурной тон! Никто не затевает поединков подобным образом!
Ах ты, господи, еще и тут знаток выискался.
Рухнувший было мракобес вскочил, по-собачьи встряхиваясь, выхватил массивную шпагу и, тяжело и свирепо дыша, развернулся. Заказывали поединок?.. Я пожал плечами и обнажил рапиру.
– Это нечестиво! – возмутился пожилой гугенот, жаль, не уточнив, что именно. Оскорбленный кальвинист бросился вперед.
Я поймал его оружие в угол между клинком и эфесом, подхватил, хлестко подкинув, чуть не тем же круговым движением, что только что. Шпага пуританина со свистом и дребезгом отлетела в угол. Земля круглая, господа, и не поверите, но она еще и крутится!..
Острие рапиры остановилось у горла моего противника. Еще одно мгновение недоуменной сосредоточенной тишины – когда самым отчетливым звуком стало тиканье маятника в соседней комнате. Потом белая мышь, подскочив как ошпаренная, метнулась в угол за выбитым оружием, схватила добычу и бочком придвинулась к кальвинистам, чтобы благородно вернуть ускользнувшее имущество владельцу. Дружно оглянувшись на звон отлетевшей шпаги и сверкнув угрюмыми взглядами, кальвинисты вконец помрачнели. С тихим взвизгом обнажились и другие клинки, но никто пока не трогался с места.
– Есть еще желающие поспорить? – со зловещей предусмотрительностью осведомился я, чуть опуская клинок от горла своей «жертвы».
Обезоруженный пуританин отпрянул, и здоровяк метнулся на его место, атакуя с энергией вепря, и я повторил тот же маневр, с тем же звоном в углу и с тем же исходом.
Раскрасневшись, как перед апоплексическим ударом, здоровяк попятился. Пожилой пуританин, отойдя на шаг, за спины своих товарищей, сверлил меня холодным пристальным взглядом.
– Рыжий, – сказал он, будто ему вдруг все стало ясно. – Все рыжие люди служат дьяволу! Это адская метка.
Забавно, кое-что хорошее о себе, глядя недавно в зеркало, я подумал и сам. Правда, больше обратив внимание на бывшее тогда на моем лице выражение.
– Вам уже так страшно? – любезно поинтересовался я.
Двое из божьего воинства изготовились к бою, тот, что потерял оружие первым, уже снова обрел его и тоже приготовился повторить попытку. Но в это мгновение за дверью зазвучали тяжелые шаги, и дверь распахнулась.
– Что происходит? – прозвучал новый голос, явно привыкший к повиновению и… собственно говоря, знакомый. – Опустите оружие! Мои ребята шутить не любят.
Я покосился на дверь. Угрожающе уперев руки в боки, темным, не предвещающим ничего хорошего силуэтом, в светлом проеме возвышался давно знакомый мне сержант жандармов. Откуда он только взялся? Что ж… Оружие мы все опустили.
– Полно, братья, – величественно сказал пожилой пуританин. – Нас ждут дела!
– Позвольте… – сержант преградил ему путь.
– Да позволено мне будет заметить, – суетливо вмешалась белая мышь, – я был лишь свидетелем. Эти господа были спровоцированы…
Жандарм подозрительно сощурился и каким-то зловещим движением убрал руку с косяка. Кальвинисты степенно проследовали мимо него, сопровождаемые в кильватере не отстающей ни на шаг белой мышью. Я спрятал рапиру в ножны, выпрямился, сложил руки на груди и проводил их ироничным взглядом. Процессия спустилась с крыльца и растворилась где-то снаружи. Сержант поглядел какое-то время им вслед, потом обернулся, устремив стальной, ничего не выражающий взгляд на меня. Хотя последнее определение было уже неверно, в глубине светло-серых глаз вспыхнул смешливый огонек, а через мгновение мой старый приятель Пуаре и сам расплылся в лукавой радостной улыбке и весело подмигнул.
– Теодор! – воскликнул я. – Рад тебя видеть, старина!
– Шарди! – Пуаре поднял ладони в беззаботном приветствии и шагнул вперед. Мы сердечно пожали друг другу руки, по заведенной старой привычке – по-римски – повыше запястий. – Ну ни на минуту нельзя оставить тебя без присмотра!
– О чем это ты? – деланно удивился я.
Рауль, придерживавший дверь, покачал головой.
– Сюда уже можно пускать дам? – поинтересовался он слегка неодобрительно. – Дебошей больше не предвидится?
– Можно, – ответили мы с Пуаре в один голос. Кажется, нас поддержал и мэтр Аугустус, давно прекрасно знавший всю нашу компанию и давно уже облегченно переводивший дух.
– Неучи! – наконец в голос пожаловался мэтр Аугустус, пока Рауль, дамы, их камеристки, а также Мишель и Максимилиан – верный слуга Рауля, очень занятный невозмутимый субъект, невероятно худой, высокий и будто приплюснутый некогда с боков каким-то экзотическим прессом, входили в лавку. Мишель, едва оказавшись внутри, быстро осмотрелся, но не найдя никого, на ком можно было бы испытать его лекарские таланты, кажется, испытал большое разочарование. Пуаре с улыбкой поклонился дамам, но, судя по всему, он успел уже поздороваться с ними раньше, прежде чем вошел. – Возмутительные невежды! – продолжал мэтр Аугустус: и невежи тоже – мысленно прибавил я его невысказанную обиду. – Боги, куда мы катимся?! – вопросил он тоном вопиющего к небу. – Неужели они когда-нибудь начнут здесь заправлять?!
Мы с Пуаре дружно повернулись на каблуках, пораженно посмотрев на негодующего картографа.
– Этого не будет, – сказал я.
– Ах, если бы вы были правы, монсеньер, – в сердцах громко вздохнул мэтр Аугустус, дрожащей рукой поправляя помятые проволочные очки.
– Я уже собирался войти, – небрежно вставил Рауль с каким-то намеком, – когда завидел Теодора. И решил, что так получится изящней. В конце концов, было бы неловко, если бы кого-то вынесли вперед ногами. – Рауль у нас известный циник и дамское общество явно не мешало ему шутить.
– Да, это было бы неосторожно, – протянул Пуаре, задумчиво потирая подбородок.
– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался я.
Пуаре бросил на меня любопытный взгляд.
– Когда ты приехал в Париж?
– Вчера.
– И как будто не смотрел по сторонам, – ехидно заключил Пуаре.
– У моего брата никогда не было такой привычки, – снисходительно заметила Диана, и Пуаре с готовностью ей кивнул. Я пренебрежительно фыркнул, задумавшись, между тем, что же я упустил.
Мэтр Аугустус снова вздохнул.
– Господин Пуаре совершенно прав. Сейчас в Париже никто не хочет ссориться с этими… – мэтр Аугустус выдержал какую-то борьбу с собой, но не смог найти более уважительного определения: – людьми. Понимаете, мир не должен быть подорван, всем строжайше запрещено затевать с ними ссоры.
– И? – вопросил я, не впечатлившись. Не я же первый начал безобразничать.
– И понятное дело, все споры рассматриваются в их пользу, – продолжил Теодор. – Тебе просто повезло, что ты еще не успел никому пустить кровь. Конечно, твою голову им бы вряд ли выдали, но неприятностей ты бы получил больше, чем можешь себе представить. – Я перехватил взгляд Дианы. Та незаметно подняла руку и многозначительно постучала себя пальцем над восхитительным золотым локоном, то бишь – по виску. Боже мой, какие все вокруг мудрые…
– Не преувеличивайте! – отмахнулся я. – Даже смешно.
Пуаре меланхолично покачал головой.
– Не так смешно как хотелось бы, поверь! Одна надежда, что скоро все это кончится и большая часть невесть что возомнившего о себе сброда уберется восвояси.
– Теодор, – сказал я с укоризной, – среди них отнюдь не только сброд!
Пуаре дернул плечом.
– Но хлопоты-то именно с ним, верно?
Изабелла, раз уж она вошла в лавку, с интересом рассматривала карты, не принимая участия в завязавшейся странной, немало удивлявшей меня беседе. Вдруг что-то привлекло ее внимание.
– Позвольте, мэтр Аугустус, – позвала она картографа, указывая на какую-то гравюру. – Но где же здесь Австралия?
Пуаре обратил на нее вопросительный взгляд. Мэтр Аугустус наклонил голову, будто плохо расслышал.
– Прошу прощенья, моя госпожа, где – что?..
Воцарилась тишина – с таким же чувством недосказанности и пустоты как белое пятно на карте, даже не помеченное надписью «Terra incognita» – по крайней мере, такая надпись предполагала бы, что какая-то «terra» там все-таки имеется. Те, кто еще помнил, что такое неоткрытая пока Австралия, затаили дыхание. Никаких еще бумерангов, никаких утконосов, никаких кенгуру и вомбатов…
– Аоста-Вэлли, – кашлянув, тихим, но твердым голосом произнесла Изабелла, на удивление бесстрашно и невозмутимо перехватив искательный взгляд жаждущего помочь картографа и спокойно перевела палец, указывая на совсем другое место.
– Ах, вот же она, – умиленно обрадовался мэтр Аугустус. – Аоста-Вэлли, она же Вэлли-д’Аоста!.. На севере Италии, – охотно прибавил мэтр Аугустус, хотя Изабелла показывала на новое место на карте абсолютно четко, так что в истинном местонахождении упомянутой области трудно было усомниться. – Она такая маленькая для такой большой карты, можно сразу и не заметить непривычным взором, – картограф снисходительно покачал головой с добродушной улыбкой, мягко глядя поверх очков. Так и захотелось исключительно дружески хлопнуть его каким-нибудь глобусом по черной шапочке.
– В самом деле, – с кроткой улыбкой согласилась Изабелла. – Благодарю вас, мэтр Аугустус, как же я сразу не разглядела.
Было уже хорошо за полдень, Пуаре оказался один, без своих мифических «ребят» и совершенно не занят. «До пятницы я совершенно свободен» – как сказал один сказочный персонаж из другого мира, и мы заглянули в одно из самых пристойных городских заведений, куда можно было податься в светском обществе и с благовоспитанными дамами – в «Золотую лампадку». Тут, на первый взгляд, ничего не изменилось, разве что было немного оживленней и шумнее обычного. Мы поднялись в отдельную комнату, чистую и аккуратную, со столом, застеленным белоснежной скатертью. Мэтр Жако, тщедушный, но бодрый благообразный старичок, проводил нас лично и с особой заботой препоручил своим внимательным домочадцам. Так что последующие несколько часов мы провели за светской и иной, которую нельзя было определить столь безмятежным словом, беседой. О новостях, в основном, рассказывал Пуаре, мы все больше помалкивали и слушали. Теодор, будто заведенный, перечислял творимые приезжими кальвинистами пока что мелкие бесчинства.
– Уже скоро месяц, как все это творится, – рассказывал Пуаре. – Дешевые гостиницы набиты битком. Все эти бедняки съезжаются заранее, чтобы «занять место»…
– Полагаю, что бедняки из обеих партий, – вставил я, рассеянно сжевав оливку.
Пуаре вздохнул.
– Да, но со своими-то хоть как-то справиться можно… Так вот, они съезжаются заранее. И понятно, что большинство их давно уже изрядно поиздержалось. Это же Париж. Здесь все дорого, а кругом соблазны. А значит – что? Остается единственный выход – вообще не платить. Что они, за милую душу, и делают. Жалоб больше, чем можно выслушать, даже если заткнуть уши!.. – Пуаре задумчиво повозил в блюде какой-то гриб, стрельнул глазами на невинно глядящую на него в ожидании продолжения Диану, так же невинно улыбнулся и продолжать не стал.
Пока мы сидели наверху, наслаждаясь воздушной запеченной форелью, снизу послышался какой-то шум. Мы послали узнать, в чем дело, но шум уже улегся сам собой – просто кто-то из кальвинистов настаивал на том, чтобы ему поднесли мясо, ну а в среду и именно в «Золотой лампадке», конечно, такого счастья было не дождаться. Трактирщик, правда, тут же пошел на уступку и всучил скандальному посетителю копченый окорок – свежего мяса у него нынче и не водилось. Посетитель посмотрел на окорок, решил, что это ему не подходит и, в итоге, покинул заведение.
– Как мне все это надоело, – вздохнул Пуаре, – вы просто не представляете! Я скоро буду бросаться на людей.
После трапезы мы проводили дам домой. Диана хмурилась и ворчала и, кажется, была не прочь продолжить поиски приключений, но, как ни крути, это было решительно невозможно.
По дороге мы натолкнулись на любопытную демонстрацию. Толпа людей в черных одеждах, перегородив улицу от края до края, хором пела псалмы. О вокальных данных многих из них можно было не вспоминать, но пение было громким, торжествующим и зловещим одновременно. Гимны, как водится, звучали хвалебные – о приходе в землю обетованную, о даровании победы над нечестивыми и торжестве правды в граде грешном.
– Отчего-то это будит во мне мысли отнюдь не благостные, а наоборот, возмутительно кровожадные, – философски сказал Рауль, неодобрительно хмурясь и немного отступая назад.
– Ну, если уж даже у нас… – пробормотал я.
– Ты хочешь лезть в эту кашу? – быстро спросил Рауль.
– Боже упаси, – сказал я категорично.
В одно из окон, распахнувшихся наверху, что-то выплеснулось. Тут же с десяток человек принялись выбивать внизу дверь дома.
– Как мне все это надоело… – протянул Пуаре.
И мы отправились в обход через квартал. Разговор как-то не клеился. Пуаре, кажется, распирало, но поглядев на девушек, он, едва начиная говорить, тут же замолкал. Дам мы доставили домой в целости и сохранности и, все-таки, без всяких приключений. Ни отца, ни Огюста и Готье на месте не было, мы оставили дам на попечение всех слуг и камеристок, а сами отправились пошататься немного вокруг да около вместе с Пуаре. И вот тут-то он разговорился не на шутку. Если при дамах он и впрямь говорил о каких-то мелочах, то теперь речь пошла хоть и о чем-то же подобном, вроде грабежей, но если можно так выразиться, в неадаптированной версии.
– Грабят даже продажных девок, – угрюмо ворчал Пуаре. – А что, нечестивицы же! – но при том услугами их не брезгуют, за что потом и убить могут, мол – во грех ввели. А все для того же – чтобы обчистить. И знаешь, как убивают? – он в упор глянул на меня.
Я слегка мотнул головой, так как он этого ждал.
– Животы им вспарывают. Мол, там все грехи сидят!
– А… – не то, чтобы сильно, но немного я все же ошалел, помимо обычных военных историй, неизбежно припомнив никогда не виденный мной, но все равно незабвенный Уайтчеппел конца девятнадцатого века. – И что, много таких случаев?
– Четыре раза я видел сам, – невесело «похвастался» Пуаре. – Обирают до нитки и убивают. Но знаешь, говорить об этом не принято. – Теперь Пуаре обращался уже к заинтересовавшемуся Раулю. – Черт знает что потом случиться может.
Это уж точно – черт знает что. Хотя – уже знает не только он.
– А ты уверен, что это именно они? – уточнил я все-таки. – Поиздержались-то, наверняка, все подряд. Вряд ли они их резали прямо при тебе.
Пуаре обиженно остановился.
– Да что ж, я не знаю?..
Я пожал плечами.
– Да видимо, знаешь…
Мы проходили по площадям и мостам, а Пуаре показывал то на одну подворотню, то на другую, и рассказывал то один, то другой леденящий душу случай. И это ведь все при том, что он отнюдь не был так называемым стражем порядка – жандармы шестнадцатого века далеко не то же самое, что жандармы девятнадцатого столетия или двадцатого – это элита, гвардия, рыцари, пусть уже не столь великолепные и независимые, как в более ранние времена, и если им порой и приходилось наводить порядок на улицах, то скорее в ситуациях, приближенных к боевым.
Не оставшись в долгу, мы с Раулем поведали ему о прискорбной кончине некоего Моревеля, которой оказались свидетелями.
– Боже мой! А как же дамы? – с неподдельной тревогой посочувствовал Пуаре. – Такие нежные создания…
Мы заверили, что с дамами все в полном порядке, хотя создания они, конечно, нежные.
– Скажи-ка, Теодор, – завел я разговор, сам не зная, о чем. – А не происходит ли еще чего-то странного? Какие-нибудь новые лица, партии?..
– Какие могут быть новые партии? – искренне возмутился Пуаре. – У меня уже старые в печенках, и если это скоро не закончится, это закончится черт знает чем!
Бледный, ядовито-желтый закат догорал над Парижем, будто перенося его шпили на старый пергамент. Стая черных птиц пересекла небо, издавая странные звуки.
– Что это за птицы? – спросил я, не узнавая их, глядя им вслед.
– Вороны, – пренебрежительно отмахнулся Пуаре, даже не взглянув.
– Вороны умеют курлыкать? – удивился я.
– Эти – курлыкали, – философски сказал Рауль. Не думаю, что он сам был уверен в том, что над нами пролетело.
«Тень черной птицы упала на землю…» – прозвучала в моей голове строчка, и продолжилась сама собой, выплывая отчетливыми символами на пожелтевшей бумаге из каких-то забытых времен:
И тени штандартов качнулись рядом.
Мира сегодня никто не приемлет,
И все примут смерть – от ножа иль яда!..
Мы стояли на мосту и я, прищурившись, посмотрел на реку. В ней не было никаких зловещих алых отблесков, закат был совсем другого цвета. Только желто-зеленая муть, свинцовая рябь и мусор – много подпрыгивающего в этой ряби и кружащегося мусора. Старые рваные корзины, изломанные доски, не утонувшие по какой-то причине тряпки, перья, гнилые яблоки, похоже, выброшенные некупленные на рынке куры, что, видно, начали портиться, и… я перегнулся чуть дальше через перила – кукла?
– Что? – Пуаре тоже чуть дальше высунулся над перилами и вгляделся туда же, куда и я.
– Это ребенок? – уточнил я, и сам утвердительно прибавил. – Мертвый ребенок.
Тельце чуть качнуло волной, стало видно бледное опухшее личико и пустая, выеденная глазница. Я отстранился от перил.
Рауль не отрываясь смотрел на реку и помалкивал.
– Похоже… Да, – кивнул Пуаре, помолчав и, потеряв интерес, выпрямился. – Что ж, кто знает, как он умер. Не у всех есть деньги хоронить… Или еще чего-то не хватает, – добавил он после новой паузы, едва заметно вздохнув.
Я бросил на него взгляд искоса и снова отрешенно посмотрел на воду. Хороший ты парень, Теодор, а откровенными мы с тобой никогда уже не будем, так, будто нас и впрямь разделяют несколько столетий. И я глубоко вдохнул наполненный тленом сырой речной воздух. Кажется, я боялся, что все это может кончиться в любое мгновение, как и началось – что-то щелкнет в воздухе и меня уже не будет – несколько столетий как не будет. Ну и пусть, ну и к черту… Мы всегда могли умереть в любое мгновение. А так… разве так – не интереснее?
– Где-то что-то горит, – уныло отметил Пуаре.
Еще бы тут что-то не горело – очаги, камины, опять же, мусор. И снова мне мельком, но ярко представился Лондон – в те времена, в какие я его видеть не мог. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год – чума и великий лондонский пожар. «Ты ль это, Вальсингам?..» И вдруг ко мне пришла уверенность, что город подпалили пирующие во время чумы. Что-то я размечтался… Едкий дым пеленой прошел мимо как волна и растаял в сыром воздухе. Я потряс головой, безжалостно сбрасывая вместе с прядями дыма обрывки чужих воспоминаний и фантазий, и улыбнулся.
– Теодор, и это называется – праздники на носу? А не пора ли нам…
– Выпить, – коротко и жизнеутверждающе вставил Рауль.
– Святое дело, – весело поддержал Пуаре.
Дождь так и не пошел, уронив лишь несколько капель, похожих на обещанье утренней росы, но около «Лампадки» оказалось до странности тихо, пустынно и темно. Где-то в стороне играли на лютне, бестолково дергая струны, смеялись, что-то роняли и чем-то звенели, но то – в стороне, а тут – прикинувшаяся мертвой, выжидающая в засаде тишина. Я на всякий случай огляделся, пытаясь разобрать, не свернули ли мы не туда. Каждый раз, даже если уезжаешь ненадолго, бывает чувство, что ты возвращаешься в какой-то совсем другой город, похожий, да не тот…
– У меня такое чувство, что мы ошиблись, – поделился я мрачным подозрением.
– Нет, – сказал Теодор, тоже оглядываясь. – Уж я-то в трех соснах не заблужусь!..
– Главное, чтобы не заблудились сосны, – заметил Рауль сюрреалистично. – А ведь час не поздний…
И тишина у таверны – то же самое, что галдеж на похоронах.
Рауль толкнул дверь. За ней слабо всколыхнулись в глубине затухающие алые блики. А ведь ад – подходящее место, чтобы проявлять фотопленку, – абсурдно подумалось мне. Должно быть, просто исчезнувший мир не хотел исчезать бесследно, постоянно о себе напоминая, даже в самые неподходящие моменты.
– Бог ты мой, – проговорил Рауль с какой-то угрожающей мягкостью. – Тут, кажется, шло сражение.
– Да нет, – так же зловеще сказал Пуаре, переступая порог, – так выглядит город…
– Отданный на разграбление, – сказали мы с ним в один голос.
Рауль обернулся, приподнял брови – блики от догорающего очага отразились в его глазах как муллетты и двинулся прямиком к лестнице – посмотреть, что наверху. По крайней мере, тут явно не собирался начаться пожар.
– Безумие какое-то, – ворчал Пуаре, двинувшись за ним. – Даже в «Пьяном фонарщике» такого сроду не бывало.
В зале не осталось ни одного целого стола или стула, как будто их рубили топорами. Обломки мебели и черепки, пол залит и заляпан вином, сидром, маслом, остатками пищи, всякой дрянью, – все вместе это испаряло тошнотворный аромат, – но все-таки, не кровью.
Я прошел в дальний угол, осматривая следы погрома, и только приблизившись вплотную, понял, что зал не совсем безлюден и тут не только хлам. Забившись под изломанные доски, в углу пряталась девушка, кажется, одна из местных служанок – я не помнил, видел ли ее раньше, да если бы и видел, то вряд ли бы узнал – чумазое лицо в тени и два испуганных глаза. Сидела она тихо, как мышка.
– Эй, – мягко позвал я, наклонившись. – Ты цела?
Ответом мне было молчание. Рауль и Теодор остановились на лестнице и посмотрели через перила.
– Все ушли, не бойся.
Молчание. Моргнула, но не шелохнулась. Ладно. Пусть сидит. Хуже ей там не будет. По крайней мере, пока. Зачем ее оттуда вытаскивать, нарываясь на истерику? Я махнул рукой, друзья пожали плечами.
– Эй, мэтр Жако! – трубно позвал Пуаре. – Вы тут? Что произошло?
