Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– Еще вчера… был совсем другой мир, другой век, были люди… Где они теперь? Только вчера… – Огюст замолк и передернул плечами, возможно, это была просто судорога.
Какое, к дьяволу, вчера?..
– А кем там были мы? Подарком археологам? – процедил я через силу. Шутить так оказалось больнее, чем я думал.
– Черт… – сказал Огюст.
Я допил свой херес и глубоко вздохнул.
– Что ж, всегда было ясно, что все там будем.
– Где?! Там, где умершие или те, кто еще не родился?!
Вопрос зазвенел в стенах гнетущим эхом. Огюст покачал головой и прижал пальцы к губам.
– Тоже мне – выбор, – пробормотал я. – «Quares quo iaceas post obitum loko? Quo non nata iacent».[4]4
Ты спрашиваешь, в каком месте будешь покоиться после смерти? Там, где покоятся еще не рожденные. (лат).
[Закрыть] Это одно и то же.
Огюст даже не улыбнулся.
– Это только древняя цитата. Она ничего не объясняет.
– Как все на свете. Но в том, другом мире, мы были умершими. А другие «мы» – что тоже сейчас здесь – еще не родились. И мы с ними в одном и том же месте, пусть это ничего и не объясняет.
Огюст бессознательно, с силой, провел ногтями по подлокотнику. Я задумчиво посмотрел на свои руки – все в чернилах. Смешно, а толку-то?
– Поль, как ты думаешь, рай и ад, они все-таки существуют?
– Не знаю.
– А если мы уже там, – продолжал Огюст, – то, что мы такого сделали? – он глянул на меня прищурившись, задержав взгляд. – Хотя, вы еще, может быть, сделаете, а я… – Огюст сильно побледнел, это было видно даже при свечах и невидяще уставился на пламя.
– Огюст, – позвал я довольно резко.
– Предопределение, – Огюст судорожно перевел дух. – А я-то думал…
– Огюст, – повторил я. – Какое, к бесам, предопределение, если история собралась лететь вверх тормашками?
Огюст дернулся, моргнул. Хорошо. Кажется, мы вернулись с опасной границы. Метафизика, физика, поди разберись, что порой лучше, но неопределенность бывает безопасней определенности, тем более – предопределенности.
– Мы разберемся, – пообещал я. – Должны разобраться. Рай, ад – наш мир, похоже, и без них чертовски интересное место.
– Тебе всегда надо поминать?.. А, ладно. – Огюст насуплено отмахнулся.
– Не пора ли нам? – спросил я.
Огюст оглянулся, сделал большой глоток и словно увидел оружейную впервые. Сегодня я сто раз смотрел на нее так же. Тяжелые тени, тяжелые гобелены, громоздкие латы вдоль стен. Что тяжелей и настоящей – металл, тени, прозрачный свет?
– Все разошлись?
– Уже полчаса назад.
– Наверное, пора… – он не двинулся с места.
Я посмотрел на него, раздумывая. Не сделает ли он тут что-нибудь с собой?
– За тобой прислать, чтобы тебя проводили?
– Нет. – Он продолжал сидеть, с ненавистью глядя на пламя свечей. Надо будет прислать.
– Ладно. Я сейчас к Диане, пожелать ей доброй ночи. Если хочешь… – Мне очень хотелось отвлечь его от других мыслей.
Огюст прикусил губу. Зря я это сказал. Сейчас он заплачет.
– Нет, я… – кажется, он справился с собой. – Передай ей привет, – сказал он с деланной непринужденностью.
– Хорошо.
Я поднялся и поставил опустошенный бокал на ясеневый столик.
– Тебе везет, – тихо проговорил Огюст. – Ты всего лишь ее брат.
Везет… А Жанна дю Ранталь? Нет, хватит об этом.
– Ты прав. Мне легче. Доброй ночи, Огюст.
Я повернулся и вышел из оружейной залы, смерив презрительным взглядом какой-то шлем, глупо скалящийся мне вслед. Огюст остался допивать свой херес в одиночестве.
Я прошел под темными сводами, одновременно непривычными и знакомыми до мелочей, создающими ложное впечатление незыблемости чего бы то ни было. У лестницы мне встретился Персеваль – огромный рыжий кот с бандитским нравом, отцовский любимец. К людям он рассеянно дружелюбен. Я остановился почесать его за ухом. Персеваль издал утробное урчание, сосредоточенно обнюхал мою руку, более сосредоточенно чем обычно, потерся о нее широкой щекой в знак признания, и отправился на неведомый ночной промысел, небрежно помахивая чуть-чуть ощипанным в недавней драке хвостом.
Перехватив первого попавшегося из слуг, я послал его найти Бернара – личного лакея Огюста, чтобы тот присмотрел за своим хозяином и, как и собирался, направился к Диане.
– Кто там? – осведомилась на стук моя сестрица.
– Джек-Потрошитель, – отозвался я мрачно. Нет, шутки все же не клеились.
– Входи, – сказала она.
Голубой, золотистый, немного малинового и бежевого – в этих красках была комната Дианы, которой придавали романтический задор приколотые к затягивающим стены тканям или пристроенные иным образом засушенные цветы и разноцветные перья и еще более романтические предметы – охотничьи рожки, пистолеты над камином и пара тонких кинжальчиков в ворохе вееров и кружев, с рукоятками, отделанными жемчугом и сапфирами. Из ненакрытой еще клетки с позолоченными прутьями посверкивала глазками-бусинками желтенькая канарейка.
Диана подвинула свой стул, отвернувшись от стола с раскрытой книгой, и посмотрела на меня загадочным взглядом. На ней было мягкое домашнее синее платье с широкими рукавами. Распущенные золотые волосы мягко светились в полумраке.
– Что-то читаешь? – спросил я. Вопрос выскочил сам по себе. Ловко… Я хотел поговорить совсем не об этом.
Диана с легким изумлением оглянулась на книгу.
– Наверное. Все-таки Роланд был порядочным болваном, ты не находишь?
Вежливо и отстраненно, как по писаному. А чего же я все-таки хотел? Я даже не мог припомнить… Мог только подхватить:
– Ганелон не лучше – будь у него хоть капля мозгов, не кончил бы так плохо. А уж за что казнили всем скопом его родню, включая детей?.. – Это, наверное, знает только тот, кто две недели спустя с радостью откликнется на зов набата. А что бы сделали мы, если бы не знали? Нет, не так. Мы уже знаем. И что сделаем теперь? – Просто не знаю…
– Люблю я «благородные» рыцарские истории, – мрачно сказала Диана.
Я слегка улыбнулся, понимающе кивнув ей, и сел в обитое синим бархатом кресло.
– Блуждаешь как Персеваль? – спросила Диана выжидающе.
– Да, ты точно угадала. Легенды… как теперь можно говорить с уверенностью, что было и чего не было? – Нет, снова не то, хотя, почти то, но не совсем. Что ж, будем рубить сплеча, хотя снова – о том ли это? – Огюст просил передать тебе привет.
Глаза Дианы стали холодными. Как синий лед. Снаружи. Но так ли было внутри?
– Это ничего не значит, – сказал я. – Просто ему сейчас тяжело…
– Ему? – отстраненно проговорила Диана. – А нам сейчас легче?
Я посмотрел на нее. Живая фарфоровая статуэтка, изысканная и хрупкая. Несмотря ни на что, ни на свой нрав, ни на свой ум. Слишком уязвимая. И ей тоже досталось это бремя. Какая дикость. Ей же всего семнадцать.
– Нет. Но по-другому.
Диана молча кивнула.
– Ты, наверное, считаешь меня никчемной, – сказала она негромко и ровно.
Я посмотрел на нее изумленно.
– Нет.
– Считаешь. Я помню, что ты говорил утром. – Глаза Дианы оставались холодными. – А самое мерзкое в этом то, что я сама так считаю.
– Ди… – я не нарочно сократил ее имя. Так уж вышло.
Диана слабо улыбнулась. Кажется, эта случайность пришлась ей по душе, даже лед немного оттаял, будто я прикоснулся к нему и согрел.
– Вот такие дела, Поль… – в ее голосе зазвучали затаенные слезы. – Я всегда считала себя сильной и свободной. Меня окружали хорошие люди. Но теперь – я просто не знаю, что делать. Вы хотя бы сражаться можете. А что могу я? Знаешь, было бы другое время, я, наверное, могла бы, а тут?.. Почему так… Почему все так?.. Да черт побери Огюста?! И он еще считает, что ему не повезло?! – Диана запальчиво вскочила и зачем-то схватила со стола кинжал, будто собиралась всадить его в книгу. – Да что у него за глупости на уме?!
– Он просто боится стать предателем.
Диана бросила на меня ошеломленный взгляд.
– Ах, вот о чем… – пробормотала она еле слышно. – Да, конечно. – Диана чуть прикусила губу и бессознательно погладила книгу. – Но я и тут ничем не могу ему помочь.
– Не только ты, Диана. Мы все по-своему никчемны.
Диана всхлипнула, глядя в потолок. Каким-то чудом ее глаза оставались сухими. Я подошел и взял ее за руки.
– Мы действительно все таковы. Вот и все.
Она уткнулась носом мне в грудь и я мягко погладил ее золотые волосы. Диана пошевелилась и вдруг принялась тыкать меня пальцем, в плечо, будто проверяя, настоящий я, или нет.
– Но мы все еще живы, да? – проговорила она с надеждой.
– Раз еще можем об этом спрашивать, наверное, живы, – предположил я.
Диана испустила легкий смешок. Случайно посмотрев в сторону окна, я замер. Там висела луна, абсолютно круглая, как в фильме про оборотней.
– Ты видела, какая сегодня луна?
– Видела, – сказала Диана. – Ты не подумывал о том, чтобы застрелиться серебряной пулей?
Как Ян Потоцкий? Кто знает, почему именно он это сделал.
– Только что подумал. Но не буду. Из принципа.
– Я тоже.
– Мы что-нибудь придумаем.
– А если нет?
– Помнишь, Конан-Дойль как-то сказал…
– Что, «если мыслить логически?..»
– Нет. «Грядет самое великое приключение в моей жизни».
Диана немного отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза.
– Он сказал это перед смертью.
– Или просто перед своим «великим приключением». А у нас – другое. Возможно.
Диана улыбнулась мне в ответ.
– Спокойной ночи, Диана.
– Спокойной ночи.
Когда я проходил мимо отцовских комнат, из-под дверей не выбивалось ни лучика, и я сразу отправился к себе. Где, как выяснилось, отец меня и поджидал.
– А, вот ты где! – воскликнул я.
– Где? – задал отец риторический вопрос, тормоша Персеваля, мурлычущего у него на коленях и блаженно подставляющего ему загривок.
– Здесь. – И тут меня осенила обескураживающая мысль. – Простите, кажется, я не должен говорить вам «ты»… – Догадался к концу дня, как же…
– Только этого еще не хватало! – искренне возмутился отец, посмотрев на меня с неподдельной обидой. – Говори, пожалуйста! Хоть не буду чувствовать себя среди вас посторонним.
– Хорошо, – согласился я, улыбнувшись с облегчением. Но не на людях – только там, где это будет уместно. – Знаешь… я не знаю, что происходит, но у меня нет никакого доверия к этому неясно кем учиненному эксперименту. Мы ведь не собираемся всерьез за кем-то гоняться и исправлять что-то, что может быть, как раз будет на руку каким-то мерзавцам, которые все это затеяли?!
Отец тяжело вздохнул.
– Полагаю, – ответил он медленно, после небольшой паузы, – что в этой ситуации мы можем делать с успехом только то, что нам заблагорассудится.
Минутку. Я верно расслышал? Я воззрился на отца с изумлением, не услышав в его голосе ни грана сарказма.
– Ты шутишь. – В его глазах горели потаенные шальные искры. В них было что-то опасное.
– Ничуть. Потому что играть на руку никаким мерзавцам тоже не собираюсь. Но внимательно присмотреться к происходящему – стоит. Я раздумывал о тех некоторых мелких расхождениях, которые помню. Вот скажи-ка мне, кто выиграл бой при Павии, мы или имперские войска?
– Имперские войска. Но королю Франциску удалось пробиться с небольшим отрядом и, если бы только потом он не попал в засаду…
– Но самое интересное, что этого вообще не было.
– Как не было? Ведь дед, твой отец…
– Его ведь тоже не было, – напомнил отец с дьявольской холодной мягкостью.
Что за?..
– Ох… – Я не знал, что и сказать.
– В сущности, почти неважная деталь, крайне мало повлиявшая на результат. Но если, конечно, я помню правильно – или мы помним правильно – и если наша память не является поддельной, мы действительно помним несколько разные миры, а значит, либо что-то делать уже поздно, либо можно предположить, что некоторые незначительные изменения в деталях никак не могут быть по-настоящему фатальны для будущего. И будут играть какую-то роль только очень заметные отклонения, которые будут бросаться в глаза. И тогда… – отец неопределенно пожал плечами. – Тогда, думаю, нам будет нетрудно решить, нравится ли нам такое отклонение или нет.
Я не сразу уловил окончание этой речи, увлекшись воспоминаниями о том, что рассказывал дед о битве при Павии. И только через несколько секунд понял, что именно было сказано.
– То есть?.. Нравится ли? – уточнил я, совершенно сбитый с толку и не знающий, на каком я свете. Хотя не знал я этого с самого утра.
– Именно так. Мы все равно не можем сказать с уверенностью, что все, что мы помним – истина в последней инстанции и следовательно, нет никакого смысла стремиться соблюсти все до точки. Мы не можем предсказать, какое из наших действий приведет к нужному или ненужному исходу. Значит, остается действовать так, как нам покажется справедливым и наилучшим.
– А, вот как… Тогда что, если попробовать отменить Варфоломеевскую ночь? А не помогать ей совершиться, если она вдруг этого не пожелает?
– Почему бы и нет, если получится. – Он сказал это почти легкомысленно, как само собой разумеющееся.
Я не сел, а почти упал на софу, задев прислоненную к ней гитару, и она гулко зазвенела. В голове у меня лихо кружилось, и отнюдь не от недавнего хереса.
– Только не увлекайся, – предупредил отец. – Нам не стоит делать первый ход по причинам, которые мы оба прекрасно понимаем. Мы оба их только что высказали.
Да. Кому это будет на руку?
– История или не история, – проговорил я медленно. – Рушится мир или нет, правильно или неправильно. Просто «делай, что должен, и будь, что будет». Старый рыцарский закон. Это единственное, что остается.
Отец усмехнулся.
– Ну что ж, – сказал он, – и если завтра после этого разговора мы не проснемся инфузориями-туфельками, есть некоторый процент вероятности, что этот эксперимент учинили не самые последние мерзавцы на свете.
– Не знаю, может и это возможно. – Голова у меня все еще кружилась каруселью, но стало легче. Действительно, стало.
Отец пристально посмотрел на меня и испустил легкий, почти не слышный смешок.
– Нет, все-таки не Ван-Дейк, – сказал он с уверенностью, и меня разобрал смех.
IV. «Семь дюжин шотландцев»[5]5
У.Шекспир «Генрих IV»
[Закрыть]
Ночь на одиннадцатое августа тысяча пятьсот семьдесят второго года выдалась бессонной. А чего еще следовало ожидать? Конечно, ожидать можно было чего угодно – от внезапного попадания в последний день Помпеи или разгар гибели Атлантиды до четверых всадников Апокалипсиса, ломящихся в замковые ворота и прилета марсиан. И зачем я только ложился? Через час воображаемых кошмаров я вскочил и, так же как утром, высунулся в окно, на свежий, теперь уже ночной воздух. Вверху всевидящим оком сияла луна, серебря знакомые, родные места, данные нам всем по случайности, но отнюдь не как данность. Меня мутило. Подозреваю, что далеко не меня одного, но сбиваться посреди ночи в стаи было бы и странно и бессмысленно. Или мы с этим справимся или нет. Или это будет иметь какое-то значение или никакого… Я ненавидел весь мир и в то же время, чувствовал, что – запоздало – люблю его. Но люблю таким, к какому привык, а не таким, каким он оказался или может оказаться. А может быть и это ложь. И таким он мне тоже отчаянно нравился, может быть, даже больше, чем прежний. И все-таки, я его ненавидел, потому что чувствовал, что обречен, что ничего не значу, даже моя мысль, моя память могли принадлежать кому угодно и это приводило в бешенство. Я и раньше-то был порядочным безбожником, но одно дело подходить к таким вещам философски, а другое ощутить на деле всю эфемерность вещей и состояний. И все еще при этом «быть». А кто сказал, что небытие может быть чем-то лучше? Вот уж нет!
Пометавшись запертым зверем по одной комнате, я перешел в соседнюю, одну за другой зажигая свечи. Десятка будет достаточно? Ладно, хватит и трех. Иначе темнота душила как подступившая смерть, и призрачный лунный свет ничуть не спасал. «Cogito ergo sum»[6]6
Мыслю, следовательно существую (лат.)
[Закрыть]. Возможно. А что еще можно противопоставить пустоте? Чувство? Эту тоскливую ненависть и отрицание происходящего? Гитару, которую я разобью о стену, если только возьму в руки? Каравеллы Колумба?.. Да разве все смертные в итоге не в том же положении?! Я покачал головой и, смахнув с середины стола книги и уже исписанные бумаги, отыскал чистый лист, открыл чернильницу, в которую со злостью вонзил перо, а затем выплеснул чернила на бумагу яростными росчерками. Рифмы? К дьяволу рифмы! И вообще все к дьяволу!
Ярости жизни, той, что дана умирающим —
Нам не постигнуть?!
Той зоркости ясной, что все для слепца —
Нам не понять ли?!
Музыка сфер, что глухому бывает доступна —
Нас не разбудит?
Пламени вечности, холода тьмы и свободы —
Нам не достигнуть?
Будем мы слепы, будем мы глухи и мёртвы, —
Нет здесь секретов.
Вечность и холод и тьма, пустоты совершенство —
Это нам данность.
Все мы – огонь, все мы – смерть, все мы – ужас пространства —
Космос и косность.
Мы – песня, мечта, вдохновенье, дерзанье эфира, —
Свертка материи: Сына, Отца, Духа,
Черта.
Неожиданно я успокоился на последних строках и задумался. Перо не полетело в угол. Ничто не было разбито. Что ж, пусть все будет, как будет, там поглядим, в какой бы точке пространства и времени мы ни были. Я задул свечу на столе, погасил остальные и вернулся в постель, рухнув в нее, как убитый. Пусть ненадолго, но я опустошил себя до донышка. Все, что я могу противопоставить хаосу – это только чернильные строчки.
Мишель бодро вломился в дверь, едва я закрыл глаза, что-то насвистывая, с «ушатом холодной воды» и обычной жуткой бритвой, невольно наводящей на мысли, что при желании и хорошей организации все революции на свете могли бы происходить легко, молниеносно и без лишнего шума.
– Оливье ждет во дворе, как обычно, – сообщил Мишель так, будто продолжал прерванный минуту назад разговор. Сразу вслед за этим раздался звук энергично проводимой по оселку бритвы.
Абсурд. Какого черта он притащился среди ночи? Я безуспешно попытался разлепить веки. Ага. Нет. Все-таки, разлепились. В комнате было светло. Значит, это не ночь… я со стоном уронил свой нос снова в подушку.
Чудовищно. Хотя, бывают утра и похуже, но все-таки, достаточно чудовищно. Если уж говорить начистоту, утро – это просто катастрофа вселенского масштаба, разбитая на часовые пояса.
– Угу… – отозвался я вялым приветом с того света, пытаясь вспомнить, кто такой, черт побери, этот Оливье, и что это он делает во дворе. Ах да, конечно, это же наш комендант и мой учитель фехтования. А где он был вчера, если «как обычно»? Глупый вопрос. Вчера же было воскресенье.
– Который час? – пропыхтел я обреченно.
– Седьмой, – жизнерадостно ухмыльнулся Мишель. – Опять всю ночь что-то кропали?
– Мишель… – рыкнул я сердито.
– Да знаю, знаю, – согласился Мишель сочувственно. – Как полезет, так не остановишь. Но раз сегодня все же отъезжаем, оставить вас в покое не могу. К тому же, не спать ночью и спать по утрам чрезвычайно вредно. Это нарушает гармонию и естественные ритмы, порождаемые обращением планет… Молчу, молчу, – прибавил он с довольным видом, увидев, что я наконец сел на кровати и ищу, чем бы в него швырнуть.
Впрочем, он знал, что я это несерьезно. Так же как Мишель не всерьез делал вид, что его порой заносит, когда он садится на любимого конька. Мишель у нас – медик-любитель, в детстве возился со всякой живностью и не отходил от старого коновала Хромого Рене, чудеса творившего, что с захворавшей лошадью, что с подхватившим собачью чуму щенком. Научившись читать, Мишель повадился таскать с нашего попустительства книги по естествознанию из нашей библиотеки, пышным же цветом все расцвело на войне, куда он меня сопровождал, служа верой и правдой, и где материала для изучения у него оказалось под рукой больше чем достаточно.
– Кстати, сударь, – Мишель критически поглядывал на меня, раскладывая свои хирургические приборы. Сам он был маленького роста, ничуть не выше мифического Наполеона, но очень подвижный, с гибкими пальцами, сильными и способными совершить самый ювелирный разрез, с умными темными глазами и вечно задорно торчащими коротко остриженными черными волосами над круглой физиономией. Его костюм всегда производил одновременное ощущение аккуратности и слегка растрепанной небрежности, вероятно оттого, что он, как и я, превыше всего ценил удобство. – Что это вы сотворили со своими усами?
– Мишель, ты же потрошил лягушек. Как это называлось?
Мишель вежливо приподнял правую бровь.
– Научный опыт?
– Точно.
– И как, будем продолжать?
– Ни за что.
Мишель одобрительно кивнул.
– Славно.
Замолчав и вооружившись помазком и салфеткой, он невероятно быстро, отточенными движениями привел меня в порядок. И как ни странно, сегодня, глянув в зеркало, я уже ничем не напоминал себе Ван-Дейка. С легкой руки Мишеля я вышел не таким уж прилизанным, или помогла заново пробивающаяся растительность, или совершено поменялось выражение, став уже не таким растерянным. Как бы то ни было, это меня порадовало.
По малой внутренней лестнице, в шелковой рубашке, без колета, ибо бессмысленно, зато в перчатках я спустился во двор для встречи со сказочным паладином Оливье. Оливье нетерпеливо расхаживал в пустынной части двора, где мы обычно упражнялись. Под мышкой у него топорщились тупые учебные рапиры. Жилистый и смуглый как залежавшаяся изюмина, едва завидев меня, Оливье резко развернулся, укоризненно на меня уставившись. В такие моменты он всегда становился профессионально сварлив. Не стоило обращать на это внимание. Таков уж был ритуал.
– В чем дело? – осведомился он еще издали вместо приветствия. – Который день вы пропускаете занятия, избалованный мальчишка?
Я приподнял брови.
– Ты не заметил, Оливье? Стареешь! Было воскресенье.
– Вот как? – ядовито заметил Оливье, бросая мне рапиру эфесом вперед и всем своим скептическим видом показывая, что перехватил я ее в воздухе не бог весть как изящно. – Что-то на мессе я вас вчера не приметил.
Туше, черт побери. А ведь мы еще даже не начали.
– Дай время, я еще остепенюсь.
– Если доживешь, бездельник, – ехидно ответствовал наш комендант, угрожающе прищурившись, отсалютовав и тряхнув невесомой седой гривой – по контрасту с ним самим его волосы были белыми, редкими и тонкими как поздний одуванчик. Но не приведи вам бог что-нибудь в действительности не поделить с этим божьим одуванчиком. Будь вы какого угодно размера и веса, он вмиг вас утыкает как подушечку для булавок. В своем деле он был одержимым мастером.
Оливье двинулся в атаку. Улыбаясь в ответ на его привычное поддразнивание, я шагнул навстречу, беззаботно легко отвел его клинок сильной частью своего в сторону и… кончик моей рапиры, плавно скользнув вперед, уверенно уперся наставнику в грудь. Секундочку. Как это вышло?
Оливье изогнул бровь, похожую на перышко, вылетевшее из подушки, и чуть насмешливо скривил уголок губ.
– Неплохо. А я думал, вы еще спите на ходу.
Еще как сплю, и вижу сны удивительные.
– Что ж, начнем снова. – Оливье сделал шаг назад и тут же нетерпеливо притопнул:
– Атакуйте же, черт побери!
Чуть раздраженно, я атаковал, сделал выпад, перевод и снова без труда попал Оливье в область сердца. Да что это творится? Оливье не поддавался – такого за ним отродясь не водилось. Моя удачливость настолько меня ошеломила, что я пропустил тут же последовавший ответный удар – тупое острие рапиры Оливье злорадно ткнулось мне под ребра. Очнувшись, я запоздало отскочил.
– Вот так, – сказал Оливье ровным менторским тоном, держа хорошую мину при плохой игре. – Учитесь не отвлекаться. Вам всегда могут успеть нанести удар в ответ, когда вы меньше всего ожидаете, и противник заберет вас с собой на тот свет. Чем вы только занимались в гвардии? Шлялись по кабакам, я полагаю.
Уж без кабаков не обошлось, будьте покойны. Но задеть Оливье дважды подряд, с расстановкой едва ли в пять секунд – в этом было что-то сверхъестественное. Победа все же была за мной. Кажется, я заподозрил, в чем может быть дело, и от этого мне стало не на шутку не по себе.
– К бою! – Оливье снова приготовился напасть. Я посмотрел в его льдистые зрачки. Мгновение, когда он начинал атаку, прежде частенько от меня ускользало. В глубине светлых глаз что-то неуловимо изменилось. Почти не шевелясь, я слегка отклонил клинок, и рапира Оливье с тихим скрежетом прошла мимо. Оливье совершил хитрый финт, завязав рисунок движения острия в морской узел – узел был мной благополучно разрублен. Оливье сделал пару шагов в сторону, пытаясь повернуть меня лицом к солнцу, но я отступил туда же и ложной атакой вернул противника на исходную позицию. Последовавший затем внезапный маневр Оливье с переменой руки, испытанный и изящный, также пропал втуне.
Оливье хладнокровно и терпеливо кружил вокруг, нанося быстрые, технически блестящие удары. Я знал, что они блестящие – для этого мира – я видел их много раз, в разном исполнении, но они не достигали цели и даже близко к тому не подходили. Я угадывал все его движения, поворачивал клинок строго под нужным углом и в нужный момент, я откуда-то знал, что и когда нужно делать, это совершалось почти автоматически, каким-то образом при этом осмысливаясь, как внезапно проявившаяся вчера память об этом времени, поначалу полностью подмененная на чужую. Вот только из какого времени взялось то, что я вспоминал сегодня? Не из двадцатого века, совершенно точно. И все-таки, если задуматься, в происходящем была своя логика.
Наконец, пока Оливье не разозлился на то, что я ушел в глухую защиту, довольно старинным примитивным приемом я подбросил его оружие резким ударом вверх, нанес новый укол в грудь и тут же блокировал возможный ответный удар. Минутку, «старинным» приемом? Когда это он стал старинным?..
– Неплохо, – пропыхтел Оливье, поглядывая на меня чуть удивленно. – Еще немного и мне потребуется нагрудник, – пошутил он. Оливье твердо полагал, что на определенной стадии обучения от защитного снаряжения необходимо отказаться, иначе ничему по-настоящему не научишься, если не почувствуешь по возможной мере сполна все причитающиеся удары, которые просто не следует допускать и никогда не обретешь нужной ювелирности в обращении с острыми предметами.
– Прости, Оливье, – сказал я серьезно.
– Чепуха, – отмахнулся он, – удары были легкие. Все в порядке. Теперь приступим с дагами.
Мы вооружились еще и кинжалами. Любопытно, а как пойдет такой расклад? С одной стороны, такая техника проще, с другой – сложнее, как посмотреть. Казалось бы, возможностей для маневра становится больше, зато больше рассредоточивается внимание. И к чему там, интересно, больше приспособлена моя новая память?
Память оказалась вполне приспособленной и для этого. Напор Оливье был энергичен и ровен. Я отлично знал, что подобные его действия были очень опасны. Да, точно, вот этот удар я крайне редко мог отразить и вообще вовремя заметить… Удар ушел далеко в сторону, а Оливье оказался открыт для моей даги. Туше.
– Прекрасно, – пробормотал Оливье.
Пора кончать, подумал я. Со старика хватит, и поражать окружающих внезапно открывшимися талантами тоже ни к чему. И так все ясно. Но настолько ли ясно, чтобы я мог остановиться?
Во время следующей схватки я намеренно сдержал руку, не доведя защиту до конца, и с некоторым облегчением, к которому примешивалась разве что ничтожная доля философской меланхолии, почувствовал сильный удар в грудь.
– А, проклятье!.. – сердито проворчал Оливье. – Зачем вы это сделали?
– Что? – спросил я невинно. Неужели он заподозрил, что я поддался?
– Только я подумал, что чему-то вас все-таки научил, как вы опять сделали ошибку. Держите оружие легче, вы его пережали, и я пробил вашу оборону. Ну-ка, еще раз!
И мы повторили еще раз. И еще раз. Оливье не угомонился до тех пор, пока буквально не заставил меня прижать его к увитой плющом стенке и, захватив его рапиру сразу двумя клинками, выдернуть ее у него из руки так, что она улетела в ближайший курятник, распугав его обитателей.
– Оп-ля! – прокомментировал Оливье, провожая вылетевшую рапиру взглядом скорее весьма довольным, чем расстроенным. – Ну что ж, хватит на сегодня! Пожалуй, результат можно назвать близким к желательному.
Хоть меня одолевали не самые веселые мысли, Оливье почти удалось меня рассмешить.
– Очень на это надеюсь.
Оливье свободной рукой бодро потрепал меня по плечу.
– И скажу я вам, юноша, что давно пора. Когда-нибудь, рано или поздно, это должно было случиться!
– Брось, Оливье. Мне просто повезло…
– Чепуха! Вы вбили в голову, что я фехтую лучше вас, а на самом деле, в последние годы мы почти сравнялись, да только вы никак не хотели в это верить.
– Да нет… – хотя, зачем я его отговариваю? Пусть думает как хочет, такое объяснение все же естественней настоящего. Как бы мне ни было грустно оттого, что на самом деле это не так. Я тихо вздохнул и покачал головой. Оливье дружелюбно ткнул меня кулаком.
– Все правильно. Говорят, вчера вы опять столкнулись с этим чертовым задирой?
– С кем? – я и впрямь не сразу вспомнил, о чем это он.
– С тем, кого давно пора отправить с нарочным чертом на тот свет, – с кровожадным хладнокровием пояснил Оливье. – Рад, что вы наконец-то настроены решительно.
– Ха, так ты думаешь, поэтому?..
– А почему же еще? – простодушно усмехнулся Оливье. – И в добрый час!
Вот как? Может, Оливье решил, что я настроился на серьезный лад с перепугу? Ну, тогда я даже рад, что на самом деле все совсем не так! На том мы дружески расстались.
Поднимаясь вверх по лестнице, я отметил в своих движениях странную заторможенность. Мышцы болели – больше чем им было положено после не такой уж долгой и напряженной разминки, если только не брать в счет напряжение, ушедшее на то, чтобы не совершить чего-нибудь совсем уж непривычного. Похоже, в деле участвовали какие-то группы мышц, которые обычно бездействовали, а те, что действовали, действовали несколько иначе, чем всегда. Но в целом, по крайней мере, внешне, кажется, разница не слишком бросалась в глаза?
Мишель наверху уже поджидал меня с наполненной ванной – крупной лоханью, кокетливо отделанной латунью, исходящей паром с необычным ароматом – Мишель экспериментировал с травами. Что ж, самое время для экспериментов. Я уловил отдельные нотки мяты и полыни, другие оттенки разобрать не удалось, но результат в целом был неплохой и непривычные ощущения после непривычно проведенного боя почти совсем сгладились. После процедуры выяснилось, что Мишель успел привести в порядок мои комнаты, упаковать несколько книг и гитару, которые были оставлены для того, чтобы прихватить их в последний момент.
– В каком платье вы желаете отправиться в путь? – уточнил Мишель на всякий случай, хотя у него все уже было наготове.
– В черном, – сказал я, не подумав.
Мишель расстроено выронил какой-то мелкий сверток и посмотрел на меня обиженно, но с надеждой, что я исправлюсь.
– В сером, я пошутил. – Действительно, хватит драматизировать на пустом месте.
Уже полностью готовый к выезду в любое время, я спустился к завтраку. В столовом зале было почти пусто – снова полное отсутствие слуг, а громоздящиеся блюда из нескольких перемен напоминали анахроничный шведский стол. Отец, затянутый в темно-золотистый бархат, похоже, скучал в одиночестве, оценивающе разглядывая небольшой керамический стаканчик в руке, напоминающий алхимическую ступку. Завидев меня, он благодушно кивнул и подмигнул. Я с удивлением втянул носом воздух. Нет, кажется, он вовсе тут не скучал!
