Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
– А теперь вдохните поглубже, господин виконт…
Я вдохнул, и мои ребра врезались в жесткий корсет.
– Прекрасно, – обрадовался этот мерзавец, видимо, поняв, что даже слабая попытка вдоха ничего не меняет в силуэте, а разорвать корсет мне точно не под силу.
– Вот и прекрасно, – проворчал я придушенно, начиная терять запасы терпения. – Значит, этого вполне достаточно…
– Нет, нет, что вы, – возразил он, и в его водянистых серых глазках отразилась озабоченность. Похоже, честолюбие мастера играло в грядущем параде значительно большую роль, чем мое собственное. – Все должно быть действительно безупречно. У меня еще нет полной уверенности вот в этой строчке… и в этой… – Какие еще строчки?! Если рассуждать здраво, до церемонии оставались какие-то часы, по крайней мере, меньше суток, если брать в расчет торжества, предваряющие саму церемонию. – Не затруднило бы вас с полчаса где-нибудь походить так, а потом посмотрим.
Я, как сумел, тяжело вздохнул и скорбно посмотрел на Диану – она была вся в усеянном жемчужными нитями серебристом шелке. А ведь она тоже «с полчаса где-то ходит», – догадался я.
Приоткрыв незапертую дверь, в комнату заглянул Рауль, тоже при параде, в темно-пунцовом бархате, весь блеск и яркость, и церемонно поклонился Диане – прямо как не родной, наверное, проверял на гибкость свой помпезный наряд и, встретив ее благосклонный кивок, перевел оценивающий взгляд на мой костюм.
– Еще не освободился? – поинтересовался он.
– Увы, только временно.
– Как сама жизнь, – по губам Рауля скользнула мрачно-злодейская усмешка. – Тебя зовут. Так что, если можешь ненадолго оторваться…
– С удовольствием оторвусь, – заверил я.
Знай я, в чем именно дело, я бы не ответил с такой же легкостью. Но вряд ли это знание повлияло бы на что-то кроме ответа.
– Там Колиньи, – сообщил Рауль загадочным тоном, когда мы вышли в коридор. Он косился с какой-то подначивающей ехидцей, что обычно означало, что он просто шутит, хотя шутка могла заключаться лишь в том, что он выдавал свои слова за шутку.
– Замечательно, – ответил я без эмоций, пожав плечами. Костюм еле поддался.
Шутка или не шутка, на всякий случай я приготовился ко всему. И когда дверь в малую гостиную открылась, и я действительно увидел там, помимо отца и Огюста, Колиньи, это не выбило меня из колеи. Но мало того, ведь здесь же, при чем-то, был еще и оставшийся с нами Рауль.
Адмирал встретил меня знакомым рыбьим взглядом. Но отчего-то я сразу понял, что этот взгляд – дружелюбный. Огюст, похоже, немного нервничал. Отец, полагаю, что все-таки, тоже, хотя и обнаруживал внешне невозмутимую разумность и спокойную монументальность.
Все-таки, трудно чувствовать себя по-настоящему спокойно в присутствии человека, о котором знаешь, с большой долей вероятности, как скоро и как именно он умрет. Да, это относилось не только к Колиньи, примерно в той же степени это можно было отнести и к Таванну, которому жить оставалось около года, или к королю Карлу, которому оставалось около двух лет, да и ко многим другим. Но все же это не то же самое, что через несколько дней, при очень ярких, известных обстоятельствах.
– Рад вас видеть, юноша, – с тщательно припрятанной в сухом тоне иронией обронил адмирал. – Говорят, как только вы покинули мой дом, так тут же схватились с первыми подвернувшимися под руку моими приверженцами.
«Которые отнюдь не делали вам чести», – едва не продолжил я, но вовремя вспомнил недавний отцовский совет держать себя иногда в руках, а не говорить первое же приходящее в голову.
– Не могу этого отрицать, – всего лишь признал я.
Адмирал коротко глянул на отца, тот безмятежно пожал плечами, сдержанно, едва заметно и едва ли благодушно улыбнувшись.
– Впрочем, – продолжил Колиньи, снова устремив на меня свой пристальный взгляд, судя по чрезвычайно живому рассказу господина д’Обинье, эти приверженцы не составляли цвета моей партии.
«Моей» партии, – мысленно отметил я, хоть Колиньи и произнес это слово вскользь, не задумываясь.
– Безусловно, – мягко согласился я.
– И мне пришлось по вкусу еще одно обстоятельство, о котором упомянул господин д’Обинье – то, что вы ответили герцогу Гизу.
– О, – только и отозвался я.
– Чему и я был свидетелем, – с непринужденно-легким поклоном сообщил Рауль скорее мне, чем адмиралу, который, судя по всему, уже был в курсе, и при этих словах слегка кивнул.
Колиньи с такой же загадочной улыбкой приподнял маленькую чеканную рюмку и чуть смочил в ней усы. Экзотикой, как Таванна, отец его милосердно не угощал.
– Упомянул вас также еще один из моих… приверженцев, – проговорил адмирал.
Краем глаза я увидел, как глянувший на меня Рауль с неким намеком приподнял ближайшую ко мне бровь и понял еще одну причину, по которой он тут находился.
Таннеберг. Значит, «почему бы нам не вести себя странно более явно?» Похоже, это сработало, хоть в живых остался только один свидетель происшествия.
– И кажется, вы сказали ему что-то насчет следующего новолуния. Это была шутка или такое же предостережение, как то, что вы сделали мне?
Рауль немедленно возвел глаза к потолку, ясно выражая, что говорить такое он отнюдь не советовал и, в общем-то, уже предупреждал… Одно дело вести себя необычно, другое – делать прямые намеки. Да, тут он был прав.
Отец по-прежнему молчал – но было ясно, что обо всем переговорили еще без меня, теперь же им хотелось лишь некоторых уточнений. О чем именно молчал Огюст, я не знал и, пожалуй, все еще знать не хотел.
– Это было предположение, – уточнил я. – И источник его столь туманен, что заговори я о нем всерьез, я сам бы себе не верил, не то, чтобы кто-то другой.
Отец немного оживился, принявшись, удерживая свою рюмку меж двух сомкнутых выпрямленных пальцев за витую ножку, с небольшой амплитудой двигать ее по столу из стороны в сторону как маятник. Адмирал определенно был заинтригован еще больше.
– Только поэтому вы не говорите, откуда вам все известно?
– Дело в том, – сказал я невольно, по глубоко личной причине начиная злиться, – что мне не известно в точности, известно ли мне что-то. Адмирал, вы верите в предсказания?
Теперь оживившимися выглядели все. Рауль уже не созерцал потолок. Отец перестал гонять по столу рюмку, а Огюст перестал нервно озираться и, как и все, заинтересованно посмотрел на меня.
– Библия… – произнес адмирал по-своему обыкновению сухо, но смущенно, – предписывает не верить предсказателям. Одному лишь Господу Богу может быть известно, что ждет нас в будущем.
– Да, это так, и все же, истории известны случаи… – я слегка запнулся. «Истории»? – что это я несу? Нет, все правильно. «В года расцвета Рима, в дни побед…», все это можно повторить вслед за Горацио, пусть еще не стоит цитировать ненаписанную пьесу. История – совсем не означает, что историей уже стали нынешние дни, или даже изрядная часть грядущего, став для нас минувшим. Впрочем, и запинка была верной – стоило бы смутиться именно на этих словах, если бы я верил в то, что говорил. – Это невозможно счесть доказательством, поэтому я никак не могу сказать, что это значит. Но если это совпадает с простыми догадками, возможно, к некоторым откровениям стоит прислушаться всего лишь ради разумной осторожности.
– Это, безусловно, благоразумно, – согласился адмирал. – Но чьи именно это откровения?
Приступая к тому, чтобы сделать подлость, не останавливайся. Я промолчал, пристально глядя на него, упрямо, едва ли не с намеком на вызов или насмешку. Со стороны – ничто. По сути – яснее всяких слов, становящихся ложью, бывая изреченными, и становящихся истиной, оставаясь невысказанными, хотя на деле, бывает, что правды в них и невысказанных нет ни на завалящий грош.
– Ведь это не ваши откровения? – фальшивая уловка.
И снова – ни слова в ответ.
Отец издал сухой смешок. Вот спектакль и закончился, две его части, известная мне и предположительно неизвестная, подошли к единому логическому финалу.
– Вы ведь не ждали чего-то другого? – спросил он.
Он уже высказал все это до меня. И ему даже не нужно было заменять слова молчанием.
Только этим, может быть, и можно было оправдать только что сделанное. Я мрачно посмотрел на него. Отец был непроницаемо благодушен.
Адмирал опустил взгляд и молчаливо болтал в миниатюрном кубке остатки хереса. Кем бы мы ни были, все мы суеверны. И он не исключение, несмотря на все свои несомненные достоинства, маски и амбиции.
– Мне тоже кажется, что он несколько перегибает палку, – произнес наконец Колиньи. – Но не уверен, что все это непременно кончится скверно.
– Никто из нас не уверен, – сказал отец. – Но все может быть. Я бы посоветовал вам окружить себя хорошей охраной, пока вы в Париже, и не ослаблять ее ни до королевской свадьбы, ни после. Ни на день. Вплоть до выхода в поход.
Адмирал задумчиво кивнул. Огюст шумно вздохнул и посмотрел на отца, на Рауля и на меня долгим, почти восхищенным взглядом.
Я с трудом сдержал желание выскочить из комнаты и яростно хлопнуть дверью.
– Блестяще, – одобрил отец с неуловимой ноткой неведомо откуда взявшегося настоящего веселья. – Как по нотам и без малейшей подсказки. Все-таки, иногда я начинаю подозревать, что ты гений. Совершенно не хотелось вам мешать.
– Мы подставили их под удар, – по неясной мне самому причине, хотя больше всего я думал о Жанне, я сказал «их» – не потому, что подозревал, будто она и ее брат могут быть теми самыми «двоими», но потому что каким-то образом начал воспринимать их как одно целое – возможно, вообще всех наших друзей вне нашего замкнутого поневоле круга. Может, потому употребил и местоимение «мы» – также как одно целое. Но больше всего меня все-таки беспокоила Жанна и то, как я с ней обошелся. – Выставили перед собой как живой щит. Я выставил…
– Ты веришь, что они в этом замешаны? Или Колиньи?
– Нет. – На самом деле, нет. Я покачал головой. Я находился в странном состоянии. К тому, чтобы не верить в то, что происходит, я уже привык. Как будто каждый день я обнаруживал в себе нечто новое, существования чего прежде не предполагал. Но каким бы новым это мне ни казалось, я понимал, что это не что-то чужое. Не кто-то другой что-то сделал за меня, не бес попутал и не черт вселился. Это был я сам, я знал это точно. – Но следующий же шаг, уже не зависящий ни от нас, ни от Колиньи, просто круги по воде, как с Таннебергом… и я так просто согласился поставить их под удар, причитающийся нам.
Отец вздохнул. В камине потрескивали сосновые поленья и немного можжевеловых веток, придающих дыму особый тонкий привкус, но этот звук казался бесконечно далеким, слишком безмятежным и успокаивающим, чтобы быть здесь.
– Согласился. Потому, что это был единственный выход, придающий правдоподобность происходящему и, значит, наименее опасный для всех. Значит, и для них тоже.
– Ты в это веришь?
– Ты сам в глубине души это знаешь. Потому я и рад, что ты разыграл все так спокойно, без заминки, именно так, как нужно.
Я снова покачал головой.
– Мне не следовало ни о чем заикаться раньше! Надо было держать себя в руках, как ты и говорил.
– Напротив, – возразил он спокойно. – Если бы ты не привлек подобным образом внимание, если бы даже этого не сделал Огюст, как можно было бы попробовать что-то изменить? Как раз это «самоустранением» не было. Здесь все было правильно.
Пусть иногда наши мысли слишком схожи и чтобы сделать что-то одно, нам не нужно сговариваться, иногда они расходились. А может быть, все-таки, и нет…
– На самом деле, нет ничего правильного. Вообще – ничего!..
– Может быть, никогда и не было, – он коротко пожал плечами, глядя на огонь.
Подмигивая разгорающимися глазками, дразня алыми язычками, шевеля черными лапками, в огне прятались шипящие саламандры. Все вокруг вдруг показалось дышащим. Таким живым и таким ранимым, что становилось больно – за снующих в огне недолговечных саламандр, за поднимающиеся и опадающие пепельные башни, за мириады невидимых вселенных, рождающихся и умирающих с каждым наших вздохом, за всех, когда-либо рождавшихся и умиравших.
Что в этом мире может быть правильного?
А весь следующий день безнадежно потонул в бесконечных и бесполезных торжественных церковных службах, истекающих дымом ладана и патокой.
XV. Алхимическая свадьба
Есть все-таки что-то в словах Кальвина о том, что никакой свободы воли у человека нет и быть не может. Был ли выбор у Каина? Который сперва и овец-то не умерщвлял и не приносил кровавых жертв, в отличие от своего невинного братца, резавшего агнцев на алтаре, – но бескровные плоды его трудов были отвергнуты. И однажды Каин понял, что богу угодней кровь? С какой стати мне думать о нем, как о реальном человеке? Может, потому, что, строго говоря, нет никакого вымысла, когда дело касается древних, надолго задержавшихся на этом свете сюжетов – есть только собирательные образы, складывавшиеся из тысяч нерассказанных, неизвестных, но настоящих подобных историй.
Был Каин землепашцем,
А Авель пастухом.
История двух братцев
Вещает о плохом:
Вершили братья жертвы
Всевышнему отцу.
От Каина – растенья,
От Авеля – овцу.
Был вкусен дух бараний.
Его вдохнув, Господь,
Забыв, что рядом Каин,
Овечью принял плоть,
Не обратив вниманья
На травы и плоды,
И дух непониманья
Спустился с высоты.
Печален бедный Каин,
Обида ест его.
Есть Авелю знаменье,
Ему же – ничего.
Задумался бедняга —
«А отчего же так?
Видать, Бог любит мясо,
Иль я совсем дурак.
Для Бога мне не жалко,
Конечно, ничего.
Убью ему во славу
Я брата моего!
Мы все – ягнята божьи.
Забыли мы, глупцы,
Что человек-то лучше
Какой-то там овцы!»
Церемония бракосочетания была в самом разгаре. Собор Парижской Богоматери едва не трещал по всем швам от переполнявшей его толпы, настроение которой было отмечено острой и пряной смесью дружелюбия и враждебности, наполнявшей воздух негромким, но отчетливым зловещим гулом невидимых шершней, сбивающихся в рой. Этот рой стремился распасться из видимости целого на отдельные, а из отдельных стремился зачем-то создать видимость целого. Рой был сбит с толку.
Толпу в соборе составляло лишь высшее общество и самая верхушка третьего сословия, а была еще и толпа, бурлившая за его дверями и стенами, на площадях и улицах, по которым продвигался свадебный поезд, где из окон, с коньков крыш и с редких деревьев свисали живые гирлянды, напоминавшие о происхождении венца творенья от очень ловких животных. Перегруженному острову Сите было бы в самую пору затонуть, чтобы разрядить атмосферу. Но все произойдет иначе. И ничего не разрядит.
Мощные звуки органа наполнили собор вибрирующими, звенящими волнами, от которых задрожали своды, плотными, осязаемыми как морская вода, делающая все невесомым, возносящая, выталкивающая вверх, уносящая прочь от земли. Огоньки свечей дрожали в такт царственному гудению могучего инструмента. Приглушенные слова на латыни торжественно потонули в небесной музыке, и вот, брачующиеся – In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti – объявлены мужем и женой, перед Богом и людьми, на радость и на горе себе и прочим.
А затем произошло то, чего и следовало ожидать. Не оставаясь на последующую службу, король Наваррский со своей протестантской свитой тихо, «по-английски», удалился из собора через боковую дверь. И впрямь, совершенный обряд уже был уступкой с его стороны, не оставаться же ему до конца, испытывая терпение уже своих людей. Скорее всего, именно так и было задумано с самого начала. Невеста не выглядела огорошенной, как и ее брат-король, даже едва заметно кивнувший вслед исчезающему зятю, попрощавшемуся с ним взглядом. Но вы когда-нибудь видели «по-английски» покидающего собственную свадьбу жениха?
По всему собору прокатился тревожный гомон, всколыхнулось волнение, возбуждение, раздражение, под своды выплеснулась еще сдержанная, но недвусмысленная, вовсе не небесная ярость.
Король и его сестра-невеста чуть обеспокоено переглянулись, Маргарита подняла голову и вызывающе улыбнулась, вызвав волну одобрения, но вряд ли примиряющего, с такой улыбкой скорее зовут на баррикады для справедливого отмщения. Елизавета Австрийская глянула на мужа странным взглядом, в котором сквозило осуждение и чуть ли не брезгливая жалость. Герцог Гиз не сводил глаз с лица Маргариты, будто зачарованный. А собор все волновался.
– Не понимаю, что происходит… – сердито проворчал Огюст.
Я фыркнул, не удержавшись.
– Как ты смеешь смеяться?! – недоуменно возмутилась рядом со мной Диана.
– С их точки зрения это был невинный естественный поступок. Но разве кто-нибудь согласится проглотить это оскорбление?
– Хотели как лучше, а получилось – как в учебнике истории, – усмехнулся Готье.
К вечеру, из расположенного напротив собора Епископского дворца, где по окончании службы состоялось воссоединение невесты с якобы сбежавшим женихом и где увеселения начались еще со вчерашнего вечера, празднества шумно переместились в Лувр. Герцог Лотарингский по дороге куда-то бесследно исчез, и чувство, что все мы сидим на хорошенькой горке бочонков с порохом с подведенным к ней зажженным фитилем, обозначилось совершенно четко и просто, без примеси чего бы то ни было мистического. Однако через некоторое время герцог снова объявился, как ни в чем не бывало. И все продолжалось почти обычно – шумно и суматошно. Пытаться всерьез уследить, кто и с кем нес какую чушь, и насколько это соответствует времени и ситуации, было и невозможно и глупо. Чушь сегодня несли все, клянясь друг другу в вечной дружбе. Король разыграл спектакль, изображавший символическую «алхимическую свадьбу», выразив в этой аллегории свою надежду добыть сочетанием двух противоречивых элементов философский камень – это было даже остроумно и сорвало рукоплескания.
– Этого не было, – несколько озадаченно, но при том самоуверенно заявил Огюст, едва не тыча пальцем в Карла, изображавшего закутанного в мантию с солнцем, луной и звездами неведомого символического алхимика.
– Не настолько знаком с подробностями, – проворчал Готье. – А вообще, очень даже логично, пусть и наивно.
Повсюду шло святочное братание – чего только не сделаешь символически, понарошку. А ведь действительно, царила атмосфера маскарада – и такого ли счастливого? Вымученные улыбки, озабоченные взгляды встречались так же часто, как и самодовольство и наивное прекраснодушие, по большей части и так уже наигранное. Шуты срывали натянутый смех шутками, как правило, смешными то лишь одной, либо другой половине гостей, то не смешными никому.
Да и провалились бы они все…
Жанне сегодня нездоровилось. Ее то и дело бил озноб, а глаза горели лихорадочным, почти безумным огнем. Среди каких-то формальных приветствий, встреч и разговоров мне никак не удавалось подойти к ней близко.
– Что случилось, Ранталь? – наконец тихо спросил я ее брата, улучив минуту, когда она нас не слышала. Он и сам казался утомленным и измученным.
– Ничего, – ответил он напряженно. – Ничего… просто ей все время снятся кошмары.
– Просто кошмары? – А у Жанны бывают «просто кошмары»?
– Да… да!.. – он будто желал от меня избавиться и одновременно, ничуть не меньше, желал поделиться грызущей его тревогой, его взгляд беспокойно бегал. Наконец Бертран вздохнул и мучительно поморщился. – Господи, вы ведь не думаете, что она может быть без… – он остановился, испугавшись, потряс головой, но сделал над собой усилие, уж не знаю зачем, наверное, слишком сильно о ней беспокоился, – что она может быть безумна?!..
– Это неважно… – сказал я, и Бертран посерел. Ему действительно было важно здоровье сестры, а не то, что я могу по какой-либо веской причине разорвать помолвку. – Нет, не думаю, – добавил я поспешно. – Даю слово, что нет. Оглянитесь, Бертран, это вокруг все безумно. И скорее всего, добром это не кончится. Думаю, она просто это знает – даже если еще не знает, что знает. Потому и беспокоится.
Бертран кивнул с прерывистым нервным вздохом, ему очень хотелось, чтобы я оказался прав, а он нет. Хотя это и не предвещало никому ничего хорошего.
– Поговорите с ней.
– Буду счастлив.
Он грустно улыбнулся и отошел. Но на меня тут же насел Лигоньяж.
– Я везде искал его, но не нашел!
– Кого? – озадаченно переспросил я, не слишком вникая.
– Как это кого? – округлил глаза возмущенно-недоумевающий Лигоньяж, – Дизака, конечно. Или вы не собирались его проучить?
– А…
– Шарль! – тонким, звенящим голосом – вот-вот разобьется – воскликнула Жанна. – Не надо!..
Да уж, нашел место и время… Почему все время при ней?..
– Молчу, молчу, – послушно испугался Лигоньяж и куда-то скромно затерялся.
Запели фанфары. Начинался бал. Я улыбнулся Жанне, поклонившись ей.
– Это наше время, – сказал я двусмысленно и протянул ей руку, она несмело улыбнулась в ответ и доверчиво коснулась моих пальцев. Попробовал бы кто-нибудь прервать нас теперь. Кроме тех фигур танца, когда просто следовало расходиться.
Жанна немного порозовела и ожила от движения, от уверток с другими парами, от мелькания кружащегося в танце калейдоскопа, в котором каждый из танцоров был ярким стеклышком – далеко не многие протестанты остались верны в праздник темной или приглушенной гамме. А те, что остались, те держались подальше от танцев. Хотя некоторые пары, открывавшие бал, были весьма любопытны. Новобрачные благонравно держались вместе, король – со своей августейшей супругой, а вот такая чопорная пара как королева-мать и Колиньи выглядела просто захватывающе и приковывала все взоры, можно было сказать с уверенностью, что, несмотря на нарочитую скромность нарядов обоих, она затмила все прочие.
– Не зря Карл зовет его отцом, – пробормотал кто-то из танцующих рядом свой собеседнице. – Уж не поженит ли он и их…
Окончание фразы потонуло в не слишком добром, но приглушенном смехе.
И хотя на языке у меня вертелся не один вопрос, у меня не хватало духа задать их Жанне теперь, когда ей, казалось, стало лучше, каким бы временным и эфемерным ни было это состояние. Это было бы то же, что задуть едва начинающую разгораться свечу, раздавить едва начинающий распускаться цветок. Если она захочет, пусть заговорит сама. Быть может, потом, когда калейдоскоп перестанет кружиться и отвлекать ее от всего на свете. А пока – пусть так, я просто буду рядом. Ей от этого немного теплее.
– Мне страшно, – прошептала Жанна у самого моего уха, не дожидаясь, когда кончится танец, и отступила.
– Чего же вы боитесь? – шепнул я в ответ, когда со следующим шагом мы вновь приблизились друг к другу.
– Всего. Меня пугает… все вокруг.
Едва музыка ненадолго стихла, я нежно потянул ее за руку, так же плавно как в танце и, выскользнув из круга, увлек Жанну за колонну, в тень плотной занавеси, тканой потускневшими золотыми нитями, тяжелой и наверняка пыльной, подвязанной чем-то вроде позолоченного каната с массивными кистями. Занавесь не то, чтобы скрывала нас, но прокладывала между нами и окружающим зримую, обозначенную границу.
Она была так близко, что я чувствовал ее дыхание. В прежние времена я не мог бы мысленно связать и двух слов, хотя и мог бы нести гладко вслух какую-нибудь чушь, может быть, даже рифмованную. Но теперь в моем сердце была только тревога. К тому же, я чувствовал свою вину перед ней. Жанна беспомощно заглядывала мне в глаза, будто и боялась меня и тянулась, ища спасения. Что ж, это было справедливо, и одно и другое – одно, потому что так вышло, другое – потому что, может быть, это и был шанс на спасение – кто бы еще только знал, что оно такое. А если бы я ведать не ведал, что будет дальше, как бы оно все обернулось? А еще не обернулось?.. Верно только отчасти. Разве все мы это уже не расхлебываем?
– Жанна… – начал было я и остановился. Казалось, мы так много могли сказать друг другу без слов, а слова были лишними, ложными, но они были так нужны, ведь и без них – все ложь. – Несколько дней назад… – проклятье, как же трудно подбирать эти чертовы слова, чтобы сказать что-то, и в то же время – ничего, будто мы говорим ни о чем, о каких-то абстракциях, и все-таки это важно, – я спросил вас про этот город. Быть может, дело не в городе, а в чем-то большем, в этой стране, в этой земле, в этом мире…
– Значит, вы тоже этого боитесь, – тихо, но утвердительно прошептала Жанна. – Того, что произойдет что-то ужасное! Оно совсем рядом, как тяжелая грозовая туча. Но почему именно сейчас? Ведь сейчас мир, не правда ли? Ведь все должно быть хорошо? Почему же так страшно?
Я немного помолчал, вглядываясь в ее тревожные, поблескивающие влажными искорками глаза, умоляющие и тоскливые.
– Потому что это правда. Все совсем не так хорошо, как должно быть. Вы не сходите с ума и в этом нет ничего сверхъестественного. Это невозможно не ощущать.
– Вы что-то знаете? Вы знаете, что должно произойти?..
Я отвел было взгляд, потом понял, что никакой лжи в том, что я скажу, не будет.
– Нет, к сожалению, я не знаю. Но вы же видите всю эту фальшь и показную радость.
– Но ведь это не вы, правда?.. – она растерянно замолчала.
– Простите?.. – переспросил я, не уверенный, что она имеет в виду.
– Простите меня, умоляю… ведь вы ни в чем не замешаны? Ни в чем опасном и ужасном, правда? Вы и ваши друзья… мне показалось… вы в такой опасности! Но ведь такого просто не может быть, ведь правда?
Жанна мелко дрожала, я взял ее руки в свои.
– Вы правы, такого просто не может быть, – но, помолчав, прибавил. – А разве все прочие, танцующие там, в зале, стоящие на посту, смеющиеся и прячущиеся от света, разгуливающие на улицах, сидящие в своих домах, разве все они не в опасности? Разве не в опасности и вы сами?
– Я не знаю, – прошептала Жанна. – Но вы – знаете.
Музыканты грянули неожиданно громко, и я вздрогнул, встряхнулся и спросил.
– Но каким образом?
– Это правда, – всхлипнула она. – Прольется океан крови. Я видела это… Видела во сне. Но я совсем не хочу, чтобы он пролился!..
– Я тоже не хочу этого! Но что мы можем поделать? Противиться этому по мере сил, заботиться о тех, кто рядом, беречь то, что нам дорого, столько, сколько сможем, и надеяться на лучшее. Ведь надеемся не только мы. Все – тоже надеются. Верят. И любят кого-то. – Я нежно поцеловал ее руки, ставшие чуть менее ледяными. – Это просто жизнь, Жанна. Можно бояться ее, а можно принимать такой, какова она есть и просто стараться сделать ее светлее и лучше, чем она есть.
– Вы все-таки что-то знаете, – едва слышно проговорила она. – Я чувствую. Но знаю, что вы мне не скажете – не хотите подвергать меня опасности. И это значит, что она действительно вам угрожает. Могу я просить вас хотя бы об одной вещи?
– Господи, ну конечно, Жанна!..
– Вы пообещаете ее выполнить?
– Если это будет в моих силах.
– Это в ваших силах. – Жанна почти смешно шмыгнула носом. – Прошу вас, не сражайтесь с ним…
Я посмотрел на нее непонимающе.
– С кем? – С ее братом? По какой бы это причине? Если по той, по которой прольется океан крови, то она может быть спокойна. Скорее я вздумаю драться за него, чем против.
– Обещайте, что не будете… Если вы опять сразитесь с ним из-за меня, прольется очень много крови. И чужой и вашей… – я не хочу, чтобы проливалась ваша! Мне снилось, что я тону в этом океане, я не хочу!.. – И Жанна горько разрыдалась, а я крепко обнял ее, все еще недоумевая. И это все? Не драться с этим недоумком Дизаком? А чего еще я хотел? Она видела океан крови, тонула в нем во сне. Вот только главное, с чем она это связывала – это всего лишь мы. Наши маленькие человеческие проблемы, которые кажутся ей все еще такими большими… А страх, который она чувствует, и который даже почти не связан с нами – и впрямь слишком велик.
– Хорошо, я не буду, – пообещал я, чтобы ее утешить. В конце концов, кто он такой? Я даже не могу всерьез считать его противником.
– Обещаете?..
– Обещаю. Если только он сам не будет настаивать…
– Не надо!!!
– Хорошо, я не буду…
– Пожалуйста, ради меня… если я что-то значу…
Я ласково погладил ее волосы, уложенные тугими косами, и поцеловал их.
– Вы значите, Жанна, значите очень много. А он – нет. Совсем нет…
До чего все же мы все эгоистичны. Жанна плакала, а я, обнимая и успокаивая ее, чувствовал, что счастлив оттого, что она все еще меня любит, оттого, что так доверчиво цепляется за меня и не хочет отпускать. Я был счастлив и готов простить миру все что угодно за эту переполнявшую меня нежность.
Рантали отправились домой раньше нас. И по причине усталости Жанны, и из соображений благонравия, хотя их друзья еще оставались где-то здесь, в недрах этого критского Лабиринта, где в укромных уголках уже вовсю уединялись нетерпеливые парочки. Но в центральных залах все еще вели себя достаточно пристойно и, простившись с Жанной и ее братом, которых я проводил до поджидавших их носилок, там я и разыскал своих. Диана в кружке каких-то дам слушала увлеченно плетущего небылицы Брантома – стоило бы увести ее оттуда пока не поздно, а то еще ударит его невзначай стилетом за сомнительное чувство юмора. Огюст переговаривался с мрачновато выглядящими субъектами, темпераментно размахивающими руками. По их благочестиво-возбужденным физиономиям сразу можно было угадать, какую веру они исповедуют, не в пример старине Огюсту. Отец о чем-то сосредоточенно переговаривался с Бироном и Таванном. Рядом с ними был и барон де Талль, известный бузотер, можно даже сказать, экстремист – правда, все больше на словах. Он порой поглядывал в толпу, бросая нехорошие кровожадные взгляды на кого-нибудь из кальвинистов. К ним вдруг, покачиваясь, направился граф де Люн, высокородный заика и страшный зануда, которого все переносили только в одном качестве – перемывая ему косточки и рассказывая анекдоты, когда его не было рядом. Беседовавшие несколько позеленели и, внезапно вспомнив о каких-то важных делах, спешно разбежались. Отец невозмутимо остался на месте. Должно быть, решил испытать де Люна как экстраординарный источник информации. Подальше от де Люна на цыпочках отошел и маркиз де Клинор, наш не дальний сосед, превозносимый всеми в округе благонравный юноша, всегда проявлявший некоторое неравнодушие к Изабелле. Из них вышла бы совсем неплохая пара – де Клинор был по-своему весьма учен, но на вкус Изабеллы – чересчур религиозен. Да и сам он, кажется, пребывал в раздумье, не ступить ли ему все же на духовную стезю. Заметив издали мой взгляд он дружелюбно кивнул мне и принялся выискивать взглядом – нет ли где поблизости Изабеллы, но тут его кто-то отвлек. А обнаружившийся неподалеку от него не видевший меня Пуаре, к которому подошел какой-то гвардеец, вдруг сорвался с места и с озабоченным лицом бросился в занавешенный коридор. Видно, по делу.
Залу, будто на славу отточенный клинок, прорезал резкий радостный вопль:
– Ла Рош-Шарди!
