Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
– Каким-то образом вы это предвидели, – проговорил Медина. – Каким же? Кто именно нам угрожает, кроме еретиков?
– Тот же, кто угрожает им, – как само собой разумеющееся, ответил отец. – Потому что есть еще одна разновидность ереси, которая, если все вскроется, не понравится никому их тех, кто сражался прежде между собой.
– Как же такое может быть? – вопросил де Лейва. – Почему о них до сих пор ничего не было слышно?
– Возможно, скоро мир о них услышит. И поскольку в их интересах посеять как можно больше смуты, мне бы очень хотелось, чтобы при любых обстоятельствах вы постарались остаться в живых.
– Какое удивительное пожелание… – скептически заметил Медина.
– Его могла бы подтвердить и ее величество Елизавета, – мягко, почти вкрадчиво сказал Рауль, и Медина снова ошеломленно моргнул.
– О, ее величество… – еле слышно пробормотал де Лейва.
– Ее величество очень обеспокоена, – подтвердил Рауль, – тем, что происходит с ее мужем. На него с некоторых пор оказывается некое влияние, о природе которого он имеет весьма малое представление. Но в очень скором времени все должно будет разъясниться.
– О… – проронил Медина, явно что-то напряженно обдумывая.
«Не зря ли это все? – подумал я. – Наши неприятности им только в радость, пока они не понимают, в чем дело, а понять в чем дело они просто не смогут».
– И между тем, происходящая у нас смута никоим образом не сыграет вам на руку, – продолжал Рауль. Медина снова недоуменно моргнул. – Потому что под ударом стоит не какая-то определенная держава. Скорее, дело касается всех монархий и установленного миропорядка. И разумеется, церкви. Да и не только… – Рауль сделал многозначительную паузу.
– Что значит, не только?..
– Это война веры, господа, – мягко сказал отец с таким видом, как будто это было именно то, чего они ждали. – Война за души. Потому, что зверь уже оставляет свои метки. И если однажды вы столкнетесь с этими людьми, а вы теперь непременно с ними столкнетесь, вы это поймете.
– Простите, не сочтите за недоверие, – деликатно и ненавязчиво заметил Медина, – вы ведь понимаете, что это звучит как сущее мракобесие?..
– Разумеется. Ведь именно мракобесие нас всех и ожидает.
Чуть позже стало точно известно, что произошло то, что и «должно было». Колиньи был пока жив, и точно так же ранен в руку, как и при классическом развитии событий. Да и в прочем развитие событий оставалось классическим, как бы мы ни беспокоились, что оно может ускориться или заранее сменить направление.
– Поздно, – проговорил Огюст, глядя в стену. В одной руке у него был графин с вином, а в другой стакан. Графин опустел наполовину, но взгляд Огюста не мутнел и не прояснялся. Выглядел он устало, растрепанно и попросту убито. – Что можно сделать за один день? Завтра я уйду туда и останусь там, и будь что будет.
– Куда именно? – на всякий случай уточнил отец, пристально на него поглядывая.
– К Колиньи. Сколько смогу, гадов я поубиваю… а там – какая разница? Зато все это кончится…
– Не думаю, – спокойно возразил отец. – Я договорился с нашими английскими друзьями. Послезавтра вечером адмирала тайно перевезут в дом Уолсингема.
– Послезавтра? – недоумевающе переспросил Огюст, будто очнувшись.
– Да, если сделать все слишком рано, уловка не сработает. Полагаю, ты поможешь нам это устроить.
– Но минутку!.. – воскликнул Огюст. – Ведь будет уже двадцать четвертое!
– Правильно, – подтвердил я. – Если все пойдет как обычно, двадцать четвертого еще будет относительно спокойно…
– Как это? – перебил Огюст, и я понял, что последнее время он очень многое пропускал мимо ушей. В его глазах плескалось искреннее возмущение. – Это невозможно! Ведь в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое…
Мы с отцом дружно покачали головами.
– С двадцать четвертого на двадцать пятое!..
– Ничего подобного! – решительно заявил Огюст, его голос напряженно задрожал. – Я когда-то интересовался… я точно помню это по всем справочникам!..
– Старая ошибка в переводе, я тоже это точно помню, – кивнул я. – Очень старая и кочующая из книги в книгу.
– Как дата сражения при Жарнаке, – подхватил отец, побарабанив пальцами по свинцовому переплету окна, у которого стоял. На окно упало несколько капель, но это было все, что перепало земле от давящего предчувствиями дождя. – Ее частенько помещают в тысяча пятьсот шестьдесят седьмой год. Но кажется, вы оба были там в шестьдесят девятом году.
– Абсурд! – воскликнул Огюст, глядя на меня с трагическим упреком. – Опять это! Ты же не можешь основываться только на беллетристике!
– Да как раз не только. Они повинны только в том, что у них я впервые заметил расхождение – двадцать четвертого еще все было спокойно. И в конце концов, у них-то не было проблем с переводом с другого языка. А еще в энциклопедиях пишут, что алые и белые розы были в гербах домов Ланкастеров и Йорков, тогда как гербы у них у всех были с леопардами и лилиями, не считая деталей, обозначавших разные степени родства. А розы были только личными эмблемами, так же как три солнца Эдуарда Четвертого, его же роза в солнце или вепрь Ричарда Третьего.
Огюст вздохнул и, не выпуская из руки пустой стакан, ожесточенно потер лоб запястьем.
– Но ведь день святого Варфоломея – двадцать четвертое!
– Да в том-то и дело, что нет! Это «Ночь» началась двадцать четвертого, в канун дня святого Варфоломея, который на самом деле – двадцать пятого!
Огюст вытаращил глаза.
– Что за ересь?! Не может быть такого!
Я вздохнул, начиная злиться.
– Послушай, Огюст уж насчет ереси поверь на слово! Кто из нас, черт возьми, католик?! Уж в этой жизни тебя эти святые точно никогда не интересовали!
Огюст поколебался.
– Я очень надеюсь на то, что ты меня просто не обманываешь… из каких-нибудь там психологических соображений…
– Нет. К тому же, к твоему сведению, все церковные праздники начинают праздноваться с ночи, когда заходит солнце, «с первой звезды». А потом – именно эта ночь все и спутает. Она будет так известна, что двадцать четвертое припишут именно самому святому Варфоломею. Но это ошибка, каких полно. Только пока не сунешься куда-то всерьез, это ни для кого не имеет такого уж значения.
Огюст долго пристально смотрел на меня, потом медленно кивнул.
– И все-таки, завтра я буду там. И останусь там до тех пор, пока его не перевезут.
– Хорошо, – согласился отец и, отойдя от окна, сделал мне знак рукой. Мы вышли из комнаты.
– Но если ты все-таки ошибаешься, это будет на твоей совести, – шепнул он мне за дверью.
И хоть я понимал, что это почти шутка, меня охватила неуверенность.
Бывает иногда, что призраки кажутся весомее реальности. А прошлое вдруг начинает казаться не менее важным, чем настоящее. Даже то, которого, может быть, не было. Но что бы еще мог значить сон о взятии Иерусалима в первом крестовом походе? Почему лица убитых – мною – в этом сне, впечатались в сознание ярче и реальнее тех, что были в моей настоящей жизни? А ведь они были, хоть это порой было как-то странно сознавать. Не под каждым углом зрения я мог сам себе все объяснить. Но ведь иначе и не бывает. Бывает лишь иллюзия того, что бывает как-то иначе. И все же обычно мы не любим об этом думать, все чужие смерти, это то же самое, что собственная, только в рассрочку. Может, потому во сне все и кажется таким ярким, ведь по утверждениям некоторых нерожденных психоаналитиков, все персонажи сна – это мы сами.
Но может быть, это действительно только память, реальная как кровь на копытах и на конской гриве, о которую вытерли меч – и шут с ними, со всеми нерожденными психоаналитиками. Думать о них было не время. Было уже двадцать третье августа. И вряд ли оно будет походить на затишье перед бурей.
– Как там твоя мышь? – поинтересовался я у Изабеллы, встретив ее в коридоре, собираясь уходить.
– Процветает и здравствует, – невесело ответила Изабелла.
– Хорошо быть мышью, – бросил я рассеянно.
– Только не в зубах кошки, – чересчур серьезно заметила Изабелла. – И не в когтях, и не при встрече со змеей, и не в мышеловке, и не с отравленным зерном, и не в зимний мороз и не в осеннюю слякоть…
– Да, да, да… – поспешно прервал я, соглашаясь с ее здравым рассужденьем и, как и собирался, отправился своей дорогой, в дом Колиньи, навестить Огюста.
На улицах царило нездоровое возбуждение. Половина из них выглядела опустевшей, ставни повсюду были наглухо закрыты. И при том, что обычная жизнь замерла, люди на этих улицах были – много людей, все больше в черном. Хорошо, что я отправился в недальний путь верхом, так и видно было дальше, и это как-то увеличивало дистанцию между мной и большинством скапливающегося народа. Мимо прошествовал готовый к нападению или обороне отряд шотландской гвардии, возглавляемый напыщенно-угрюмым как всегда Фортингемом. Вид у всего отряда был чрезвычайно целеустремленный и озверело-затравленный. Я ободряюще махнул Фортингему рукой, но он только нахмурился в ответ. Как я уже замечал, друзьями мы никогда не были, однако царящая вокруг враждебность все равно превращала нас, как минимум, в союзников. Так что, в отличие от самого Фортингема, кое-кто из его ребят тут же откликнулся на приветствие.
Ближе к набережной было чуть повеселее, тут шла еще обычная торговля и нищие отважно вели свой заунывный промысел. Но не успел я этому порадоваться, как идиллия тут же нарушилась дробным топотом, гиканьем и свистом, а из-за угла впереди высыпала живописная конная группа, небрежно принявшаяся опрокидывать лотки. И всадники, разумеется, были в черном. Торговки разом заверещали и запричитали – были тут, конечно, и торговцы, но по высоте и силе голоса им нечего было сравниваться с дамами, часть их, впрочем, тут же исчезла, прихватив или побросав товар, исчезла и большая часть нищих.
– Смерть волкам в овечьих шкурах! Смерть трусам, подло стреляющим из-за угла! Гизы и их свора не хотят мира, тогда они получат войну! Их время кончилось! Король и Бог с нами! Бог был щитом защитнику истинной веры, и потому наш славный Шатильон остался жив! Да расточатся враги Бога и истинной веры, как тень ночная умирает в свете дня! Позор гизовцам и их стрелкам-мазилам!.. – наполовину эти речи скандировались, наполовину исполнялись соло заводилами, среди которых я разглядел и весельчака д’Обинье.
Кто-то довольно метко швырнул в кальвинистов подгнившей свеклой, показывая, что отнюдь не все парижане такие уж мазилы. Со свистом и улюлюканьем возбужденные гугеноты принялись опрокидывать все остававшиеся лотки, ответив на последовавший град кочерыжек ударами хлыстов и конских копыт. И какая досада – они перекрыли мне дорогу.
– Д’Обинье! – крикнул я сердито. – Ну какого черта, а?
Д’Обинье оглянулся и, весело махнув мне, принялся выбираться из толпы. Кто-то из его приятелей подозрительно проводил его взглядом – уж не ссора ли наклевывется. Но д’Обинье был беззаботно и обезруживающе благодушен.
– Они сам напросились! – провозгласил он почти радостно. – Шарди, а вы-то тут что делаете? Можно сказать, рискуете!..
В глазах его искрилось дружелюбное возбуждение. Для него все это было не больше чем развлечением.
– Поднявший меч от меча и погибнет, – буркнул я. – Все мы рискуем. И боюсь, что вы рискуете куда больше!
– Бросьте, – усмехнулся д’Обинье, – не будьте занудой!
– Я-то не буду, – заверил я, – но напрашиваться тут все здорово умеют… – сражение временно прекратилось, за отступлением противника. И поскольку с д’Обинье мы оказались добрыми друзьями, никто из живописной группы не проявил настойчивого намерения со мной сцепиться, вполне доверяя своему общительному товарищу. Простившись с ним, я поехал своей дорогой. Все равно портить настроение дальше было уже некуда.
Теперь дом Колиньи выглядел иначе. Он все еще был окружен чего-то ждущей волнующейся толпой, но она стала куда разреженней прежнего. Видимо, кто-то разъехался в рейды по окрестностям, а кто-то просто решил, что временно тут поживиться нечем. «А ведь если организовать толпу, чтобы она была тут постоянно… – подумалось мне, – много чего может не случиться или случиться совсем иначе…». Но мысль эту пришлось прогнать.
Пропустили меня без вопросов – каким-то образом запомнили, видно с легкой руки и подвешенного языка все того же д’Обинье – почему-то я был уверен, что Огюст обо мне не слишком распространялся. Огюст вышел встретить меня едва заслышав, что я здесь, и по тому, как он схватил меня за руку, я понял, что он встревожен не на шутку – ничего удивительного, но было, похоже, что-то еще, чего мы пока не знали.
– Поль! Пойдем скорее, ты должен взглянуть на него…
Расталкивая слуг, Огюст поволок меня прямиком к адмиралу, находящемуся у себя в спальне.
– Он не встает? – спросил я, догадавшись об этом по тому, куда он меня тащил.
– Нет, – обеспокоено ответил Огюст. – Как ты думаешь, можно отравить пулю?..
– Которая летит на большой скорости и раскаляется так, что на ее поверхности все сгорает? Ты что, шутишь?..
Огюст глубоко вздохнул.
– Просто тут столько разговоров, уже голова кругом…
Перед дверью мы замолчали и вошли в нее чинно, делая вид, что нисколько не беспокоимся.
Адмирал сидел, опираясь на высокие подушки, и что-то писал, положив бумагу на особую лакированную дощечку.
Я с удивлением посмотрел на Огюста. Выглядел Колиньи совсем не так уж плохо, и даже преспокойно поскрипывал пером по бумаге. Так, так, значит, ранен он не в правую руку… А в какую должен был? Тут моя память решительно дала сбой. Как бы то ни было, стрелял в него все равно не тот человек, которому этот выстрел всегда приписывался, по банальной и уважительной причине собственной безвременной смерти. Но прочие известные факты, как будто, на месте? Стреляли недалеко от резиденции Гизов, и герцог, о чем уже было немало разговоров, наконец покинул город. А может, это была как раз его светлая идея обвинить во всем испанцев, чтобы выиграть время? Все может быть. Нельзя же отрицать и кое-каких интриг, происходящих в этом месте и времени закономерно, а не привнесенных извне… Может быть, и нельзя… Но отчего-то упорно казалось, что инициатива давно и безнадежно перехвачена.
Адмирал поднял взгляд, повел головой и коротко взмахнул пером, отсылая всех, кто находился сейчас в спальне, кроме нас с Огюстом, прочь. Поклонившись своему командиру и одарив нас подозрительными взглядами, свита прошествовала мимо, оставив нас наедине.
– Я вижу вас снова, молодой человек, – проронил адмирал с сухой иронией, когда мы приблизились. – Уж не об этом ли вы меня предупреждали?
Я посмотрел на его перевязанную руку, неподвижно лежавшую поверх покрывала.
– Это было всего лишь вероятно, господин адмирал.
Колиньи кивнул, прикрыв глаза, положил перо на бумагу и удобней откинулся на подушки. Огюст подхватил дощечку с письмом и убрал ее на стоявший рядом резной столик.
– И вы говорите, нет никакого заговора? – поинтересовался адмирал, не открывая глаз.
– Думаю, что есть, и не один, – ответил я. – Без них ведь не бывает.
Колиньи улыбнулся едва обозначившейся улыбкой в уголках тонких высохших бледных губ.
– Дайте мне вашу руку, – произнес он, подняв в воздух свою здоровую кисть.
Я поднял руку и коснулся его пальцев – они были сухими и горячими. По-прежнему не открывая глаз, он быстро перехватил мою руку, несильно сжав запястье. Это меня насторожило – прислушивается к пульсу? Как поступил недавно и я? Нет, это еще ни о чем не говорило, он не мог быть «вторым» – он в слишком большой опасности, да и возраст и здоровье – совсем не те. И все-таки он прислушивался к моему пульсу, чтобы понять, насколько я с ним правдив. Что ж, достаточно старый метод. И что ни говори, не надежный. Как правило, человек не может лгать, не беспокоясь. Но вот отчего именно он беспокоится, если он все-таки беспокоится – этого не разобрать.
– Вы ведь не знали, что это произойдет? – негромко прошелестел адмирал.
– Конечно, знал, – ответил я, и он слабо дернулся, сомкнутые веки вздрогнули, но так и не открылись.
– В вас сильный бес противоречия, не правда ли? – тихо проговорил адмирал, будто засыпая. – Вам страшно, оттого вы делаете вид, что не боитесь. Вы знаете, какого ответа от вас ждут, и говорите противоположное, не желая задумываться о последствиях.
– Вы ошибаетесь, – сказал я спокойно. – Я говорю так потому, что задумываюсь. И если я уже думал и говорил об этом, я не вижу смысла не признавать, что не догадывался о том, что могло произойти. Отрицать это было бы лицемерием.
Он открыл глаза и пристально посмотрел на меня.
– Кто же вас послал мне, бог или дьявол? – он глубоко вздохнул. – Вы верите, что меня нужно прятать? Но желаю ли я прятаться? Что я этим признаю? Свою предусмотрительность или свою слабость?
Он отпустил мою руку, уронив сухую, будто паучью, кисть, на одеяло.
– Это будет не бегство, – ответил я мягко. – Вы будете лишь гостем у ваших друзей.
– Но почему я должен быть их гостем? Что именно мне может угрожать? Ведь то, что могло случиться, уже случилось, – он слабо шевельнул раненой рукой. – Значит, это еще не все. А почему именно – еще не все? Что может случиться?
Я пристально посмотрел на его полусомкнутые веки.
– Сказать вам, что может случиться? Я видел ваш дом сегодня снаружи. Там толпится не так уж много народу. Множество ваших сторонников разъезжает по городу и задирает горожан. А ночью ваших людей на улице будет еще меньше или вовсе не будет. И кто-то может пожелать покончить со всем одним ударом. И будет проще сделать это, если сразу обезглавить вашу партию. Вы ведь не желаете никому доставить такое удовольствие?
Колиньи хитровато улыбнулся.
– А вы-то почему этого не желаете? Или на самом деле желаете?
– Нет. Не желаю – это принесет больше вреда, чем пользы.
– А почем вы знаете? – загадочно вопросил Колиньи.
– Господин адмирал, – проговорил я вкрадчиво, – уж не желаете ли вы посвятить меня в планы вашего заговора?
Колиньи изумленно приподнял брови, и я улыбнулся ему с самым невинным видом.
– Ни в коем случае, – серьезно сказал Колиньи.
– Весьма этому рад, – заверил я.
Колиньи перевел взгляд на Огюста.
– И все-таки, как это будет выглядеть? Как то, что я напуган, хотя напуган вовсе не я? С этим я утрачу часть моей силы. Уж не на это ли и рассчитывают мои враги?
– Ваши враги могут даже ничего не узнать, если и впрямь ничего не случится, – вставил я. Огюст чуть встрепенулся, и снова оба посмотрели на меня.
– Но почему вы так думаете? – спросил Колиньи. – Откуда такая мистическая уверенность – почему именно завтра?
– Потому что завтра – воскресенье, – напомнил я. – Мессы в эти дни пышнее, и их посещает больше всего прихожан – в этот день легко проповедовать, чтобы кого-то на что-то толкнуть. И это день праздности, а именно праздность рождает чудовищ.
– Удивительно, – задумчиво проговорил адмирал. – Что ж, считайте, что сумели меня убедить. – Огюст вздохнул с облегчением и почти просиял, напряжение спало, хотя бы ненадолго.
– Полагаюсь на вашу совесть, – ввернул адмирал.
Почему в последнее время все выбирают именно это слово?
– Почему ты спросил об отравленной пуле? – спросил я Огюста, когда он вышел проводить меня, а свита адмирала вернулась к своему повелителю.
– Он был так упрям, – покачал головой Огюст. – И мне кажется, он чувствует, что ему осталось жить недолго. В нем есть какая-то обреченность.
– Может быть, в нас ее больше чем в нем? – Мы молча посмотрели друг на друга.
– Все это так странно, – проговорил наконец Огюст, – знать что-то и не иметь возможности ни с кем этим поделиться, ведь никто этого не поймет. Все равно, что возвращаться из мертвых и пытаться объяснить, что там не рай и не ад, а что-то совсем другое, для чего на языке живых даже нет названия.
– А ты пытался объяснить ему, что есть некая третья сила, одинаково враждебная тем и другим?
– Разве он мне поверит? – печально отозвался Огюст.
– Потому, что ты общаешься с нами? – спросил я.
– И поэтому – тоже. И кроме того, мы же сами не знаем этого точно.
– Что ж, будем надеяться, что в ближайшие дни хоть что-то кому-то станет ясно, – вздохнул я.
Огюст вздрогнул и посмотрел на меня волком.
– Ты знаешь, о чем я.
– Думаю, что знаю, – угрюмо сказал Огюст.
Я немного помедлил, прежде чем спросить.
– А что снится тебе, Огюст?
Он глянул на меня с изумлением.
– Ты ведь спишь иногда? – уточнил я. – Человеческий организм иначе не может. Снится тебе что-нибудь, что кажется таким же реальным как происходящее, но в другом месте и времени?
Огюст долго молчал, прежде чем ответить, неуверенно сжимая и разжимая губы, будто то собираясь что-то сказать, то передумывая.
– Древний Вавилон? – наконец проговорил он. – Крылатые львы, яркое синее небо, горячие камни. – Он пожал плечами. – Ничего определенного.
– И это все?
– Все, – кивнул Огюст немного недоуменно. – Как застывшие картины, реальные, вечные, где-то там, в другом мире.
Значит, никакой крови, никаких ужасов? По крайней мере, Огюст их не помнил. Может быть, он был лучше меня.
– Ты думаешь, это что-нибудь для нас значит? – спросил Огюст.
Я деланно улыбнулся.
– Наверное, только то, что любой из наших миров – не единственный.
И все же я не ошибся.
На улицах этой ночью было тихо.
Огюст сидел у стола, на котором горкой было сложено оружие, и возился с пистолетом. Свеча, выхватывавшая его из темноты, превращала его в какой-то странный древний артефакт, под стать тому, что его окружало и тому, что лежало на столе. Отполированное дерево лож и прикладов стало того же цвета, что и руки и лицо Огюста, его глаза посверкивали как блики на клинках, посверкивал и металл галуна на его одежде. Матовые глубокие тени лежали повсюду, куда не дотягивался свет свечи. Залить бы все в янтарь и так оставить… Я вспомнил жидкость во флаконе, который Изабелла подняла на свет – «янтарного цвета», и мне стало немного не по себе, как будто и впрямь было возможно – залить все в этот янтарь.
– А может быть, еще можно нанести упреждающий удар? – пробормотал Огюст, будто разговаривая сам с собой.
– Кому? – поинтересовался я. – Быть может, возможным союзникам?
– Какая чушь… – фыркнул он с досадой. – Это не должно было и не может быть так!..
– В любое время, кроме нашего.
Огюст глянул на меня косо и снова принялся чистить пистолет. Он и сам все знал, но думал, что я придумаю хоть что-то, с чем ему захочется поспорить, и этим переубедить самого себя.
Я стоял у окна, чуть сбоку от него, и пытался вглядываться в ночь сквозь толстое стекло.
– Погаси-ка свечу, – наконец попросил я.
Огюст погасил, со стуком положил пистолет на столешницу и тоже подошел к окну. Когда глаза привыкли к темноте, я уже более отчетливо различил почти неподвижную фигуру за одним углом, затем еще такую же за другим. Неподвижность была почти неестественной. Кто будет так подолгу стоять в темноте?
– Ты видишь? – спросил я.
Огюст кивнул.
– Наверное, шпионы Гиза. Следят, чтобы жертва оставалась на месте.
– Думаю, что следят именно за этим. Но я уверен, что это – хранители.
Огюст испустил смешок и вернулся к столу, начав высекать из кресала искры, чтобы снова зажечь свечу.
– Чтобы распознать их в темноте, наверное, надо быть «князем тьмы», – съехидничал Огюст.
– Не так уж и смешно, – проворчал я, и прибавил, тоже будто размышляя вслух. – Возможно, будет не самой лучшей идеей везти его в дом Уолсингема…
– Неужели нашлась идея получше?
– Я думаю.
В конце концов, чем дом Уолсингема лучше дома Медины, который вчера чуть не спалили? Тем, что в последнее время там народу побольше? Действительно – побольше. Но… А, все равно все вилами по воде. Я подтащил к окну ближайшее кресло и уселся в него поудобнее, положив пару пистолетов на подоконник, а любимый клинок поперек коленей как милую девушку.
– Ладно, Огюст, если ты дежуришь первый, я пока вздремну.
А то когда еще удастся? Не завтра, уж точно.
