Текст книги "Коронованный лев"
Автор книги: Вера Космолинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Это было последней каплей. Оставив книгу в покое, я сорвался с места и бросился вон из комнаты, намереваясь, если и спятить окончательно, так не в одиночестве.
Одиночество мое прервалось тут же.
– Эй, осторожнее!.. – воскликнул кто-то.
Это я с кем-то столкнулся, вприпрыжку вылетая в коридор.
– Готье?..
– Поль?..
– О… – Мы уставились друг на друга в некотором сомнении. Этого человека я хорошо знал. Звали его Готье д'Аржеар, старый друг и даже родственник – несмотря на ничтожную разницу в возрасте, в сущности, он приходился мне двоюродным дядей. Крупный и румяный, с лихо вьющимися волосами и бородкой цвета светлой бронзы, с мечтательными серыми глазами, весь в сером бархате. Основательный, как все его сложение, и чуть нарочито простоватый в манерах, но при том натура по-своему поэтичная и чувствительная, склонная к философской, слегка саркастической меланхолии. Именно в его духе было бы веселиться, рассуждая о чистке вселенских авгиевых конюшен. И что-то знакомое совсем по другой жизни смотрело на меня его глазами. – Оля? – произнес я негромко, с ощущением почти веселого сумасбродства. – О-ля-ля!..
Готье вспыхнул.
– А корабли из Вера-Крус могут отправляться на семь тыщ футов под собственным килем! – заявил он, сердито сопя.
– Не стоит, – усмехнулся я. – Из Мексики везут много ценного!
– Ну так тем более! Зачем нам инфляция?!
Я прижал было руку к носу, но не выдержал и расхохотался. Чуть позже ко мне присоединился и Готье. Не знаю, чего больше было в этом смехе, облегчения оттого, что еще кто-то находится в той же лодке, чистого безумия или признания сомнительного божественного юмора, если, конечно, именно божественного. Но если уж грешить на мироздание, так начиная с первооснов.
Притомившись, мы приуныли и посмотрели друг на друга с тревогой.
«Ну и что нам теперь с этим делать?»
– Ничего себе шуточки, – сквозь зубы проговорил Готье. – «Фауст» припоминается. Вот только Фауст помолодел, а мы немного постарели.
– Ага. Лет на четыреста с лишком, – сказал я, хотя понимал, что Готье имеет в виду наш обычный возраст – проснувшись поутру, мы воображали, что нам восемнадцать.
– И не говори, – кивнул Готье, соглашаясь и с такой трактовкой. – Даже тошно. – И вздрогнул.
Представить себе, что только что был в тех временах, где сам был давно уже покойником, и впрямь ведь тошно… И то, что можно в одно мгновенье повернуть или вывернуть наизнанку время, которое всегда было невозможно обратить вспять, что могло оказаться очевидным дикое, невообразимое будущее, что могла оказаться в чужой власти память, и душа, считающаяся бессмертной, что мог перевернуться весь мир…
– Нет, я был бы не прочь здесь оказаться, будучи там, – пробормотал Готье, будто продолжая спор с самим собой. – Но!.. Не всерьез же!.. Не так! – Он взмахнул рукой и вздохнул. Я только покачал головой.
Неподалеку распахнулась дверь, сперва содрогнувшись, будто в створку изнутри наподдали тараном и лишь затем потянули ее в нужную сторону, и в коридор, яростно бормоча проклятья, стремительно вышел человек.
– Огюст! – воскликнули мы с Готье в один голос.
– М-м? – Огюст оглянулся в нашу сторону, тряхнув густыми черными кудрями. Некоторое время он рассматривал нас исподлобья, с угрюмым подозрением, потом, видно, пришел к какому-то выводу и, чуть вздохнув, кивнул и направился к нам, сверкая по дороге золотым позументом на темно-лиловом бархате. Почему это вдруг показалось мне забавным? Да потому, что он кальвинист, – припомнилось мне, – а они ведь так любят скромность. Но старина Огюст – личность противоречивая, импульсивная и отчаянная, иногда просто ходячая катастрофа для себя и окружающих, хоть со случающимися непредсказуемыми и даже порой затяжными приступами благоразумия, хладнокровия и ясности мысли. Идеи его частенько, по крайней мере, для меня, парадоксальны – он может одновременно всерьез верить в то, что Земля круглая и даже вертится вокруг солнца, и в то, что вскрывать мертвецов в научных целях – величайший грех. Верить в божественное предопределение спасения и погибели, и при том заявлять, что человек отличается от всех созданий и явлений природы тем, что обладает свободой воли.
– Гм, – мрачно сказал Огюст, приблизившись к нам.
– Не то слово, – поддержал Готье.
– Вы это вы или не совсем? – проворчал Огюст едва внятно, почти не разжимая губ.
– Это слишком сложный философский вопрос, – заметил я. Огюст вздернул голову и мимолетно улыбнулся, заслышав о философии.
– Все веришь в наше неземное происхождение? – усмехнулся Готье.
– Божественное, – поправил Огюст похоронным голосом, поглядывая то на меня, то на Готье. – А ты, похоже, где бы ни был, питаешь страсть к толедским клинкам, – сказал он мне.
– Есть грех, – согласился я, хотя при мне сейчас не было ни одного.
– Если так пойдет дальше, не удивлюсь, если случится всемирный потоп, – предположил Огюст, обращаясь к Готье.
– Может, я бы его даже сотворил, если бы знал, как, – посетовал Готье.
– Не понимаю, как это может быть связано с толедскими клинками, – пошутил я.
Огюст снова мимолетно улыбнулся, но тут же посерьезнел больше прежнего. Да, понятными только нам паролями, мы обменялись, но это еще не представляло положения вещей в по-настоящему радужном свете.
– Не знаю, как насчет именно толедских клинков, – произнес Огюст, и я вдруг обратил внимание, что он-то, оказывается, при шпаге, и нервно поглаживает рукоять левой рукой, – но как вы относитесь к тому, что должно произойти через две недели?
– Через две недели? – нахмурившись, переспросил я.
– Да, двадцать четвертого!.. В Ночь святого Варфоломея!
– Господи!.. – пробормотал я, уставившись на Огюста, как на чудо морское. – Я и думать забыл!
– Это потому, что ты католик! – обвиняюще сказал Огюст.
– Бордель Вельзевулов! – воскликнул, будто осененный, Готье. – А ведь и точно, тот самый год!
Я перевел взгляд на него.
– Мало того, мы тут собрались, чтобы отправиться на ту самую свадьбу…
– Нет слов, одни выражения… – Готье потрясенно покрутил головой.
– А теперь скажи мне, пожалуйста, Поль, – неестественно спокойно и вкрадчиво сказал Огюст, что ты имел в виду под словами «и думать забыл». То есть, ты уже об этом знал?
– Ну конечно, – не раздумывая, ляпнул Готье вперед меня. – Мы же все знали!..
– Кроме меня, – резко уточнил Огюст.
Я едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Надо же было выпалить такое.
– То есть как? Ты же первый об этом сказал… – удивился Готье, и тут до него дошло. – О, господи, ты что, думаешь, что мы здесь об этом знали? – переспросил он ошеломленно, особо подчеркнув непередаваемым выражением слово «здесь».
– А разве нет? – Огюст презрительно скривил губы в неудачном подобии усмешки. – Поль, ты же проговорился!
– Конечно, – не стал я спорить. – А ты сам все еще, что больше помнишь? То, что знал там, или то, что знал здесь? Я сказал «забыл думать», потому что мог и сам вспомнить эту дату, если бы подумал хорошенько. Но я не думал, мне было достаточно того, что меня превратили в черт знает кого и отправили черт знает куда, и я едва вспомнил, в кого именно и куда, прежде чем понял, что никто никого не превращал, а просто мне в голову затолкали другого человека!
– Поль, Поль, тихо!.. – увещевающее попросил Готье, беспокойно озираясь, но коридор был пуст, и вряд ли нас кто-то слышал, даже если случайно стоял вплотную к любой из ближайших дверей. Двери и стены тут крепкие, как-никак, не двадцатый век. Правда, слова могли эхом отразиться куда-нибудь за угол. Мне не казалось, что я говорил громко, но на всякий случай я постарался остыть.
– И все еще остается больше. Так вы знали об этом? – вопросил он тоном судии. – Вы тоже участвуете в этом заговоре?
У Готье глаза полезли на лоб.
– В каком еще, к черту, заговоре! – возмущенно рявкнул он, ощетинившись и став вдруг похожим на медведя-шатуна, ищущего, кого бы разорвать.
– Готье, тише, – попросил уже я. – Огюст, я действительно помню сейчас не все, но я уверен, что я об этом не знал. Да по-моему, и не должен был, все станет известно позже, если кто-то и планирует такие вещи заранее, это должна быть ограниченная группа людей, чтобы обеспечить внезапность…
– Ладно! – устало отмахнулся Огюст. – Мне не нужен этот «уголовный кодекс»…
– Это не кодекс.
– Ни черта я не знал, – буркнул Готье.
– Вы можете в этом поклясться? – негромко и обманчиво кротко спросил Огюст.
Предвидя возможную вспышку, мы с Готье предупреждающе переглянулись.
– В чем? – спросил я насмешливо. – За то, что я сегодня помню или не помню, я не дал бы и поддельного гроша. Потому, что все это, черт побери, может оказаться поддельным.
– И на этом основании вы увиливаете от ответа?
Я снова покосился на Готье, чтобы вовремя его перехватить, если ему в сердцах захочется сгрести Огюста за шиворот и потрясти. Но Готье умело удерживался от соблазна, понимая, что всем сегодня нелегко.
– Какая чушь, – сказал Готье. – Могу и поклясться, что ничего не знал.
– Бессмысленно, – сказал я. – Сегодня я не верю ни в Бога, ни в клятвы. И именно поэтому никакие клятвы не помешали бы мне сказать тебе, если бы я что-то знал. И не помешают, если я вдруг это вспомню.
Огюст посмотрел на меня чуть расширившимися глазами.
– Верно, – пробормотал он, будто вспоминая что-то забытое. И почему-то убрал руку, бессознательно лежавшую на эфесе. – Кажется, ты вообще никогда не верил в клятвы.
Готье шумно вздохнул.
– Клянусь королевскими подштанниками, мы упускаем самое насущное, – сердито заявил он.
Несмотря на такой зачин, мы с Огюстом повернулись к нему, всерьез ожидая, что он скажет что-то важное.
– Что? – нетерпеливо спросили мы.
– Завтрак! – сказал Готье.
Готье не так уж и шутил. Это был самый логичный предлог для общего сбора, если мы все действительно находимся сейчас в пределах одного замка. Если не все, то нам придется узнать, где остальные. Если будет кто-то лишний, придется придумывать, как обойти еще и этот скользкий момент. Но казалось при этом логичным то, что мы все должны находиться сейчас в одном месте и нас должно быть семеро – точно так же как в том бредовом «сне», который уже невозможно считать сном.
Мы пришли раньше назначенного времени, но стол был уже накрыт и мы оказались отнюдь не первыми. Отец и дамы были уже здесь. Отец? Едва я вошел в просторную залу с высокими потолками, обшитую дубовыми панелями с изображениями гербов, мы тут же встретились с ним взглядами. Он был так же обеспокоен как и я, хоть это отнюдь не бросалось в глаза, и еще меня поразило, насколько он «мало изменился», хотя, возможно, мои воспоминания искажались сочетанием того, что я помнил о двух разных временах. Но я был уверен, что помню одного и того же человека. Даже внешне. Та же медная с проседью борода, темные, начинающие редеть, волосы, темно-зеленые глаза с карими крапинками. Или мне просто не хотелось видеть небольшую разницу там, где ее можно было не видеть. Чтобы оставалось хоть что-то стабильное и надежное, за что еще можно зацепиться. Должно быть, здесь он был массивней и крепче – на глаз это было незаметно, но я ведь и сам здесь куда крупнее, и как иначе он бы с легкостью носил порой не только боевые, но и турнирные доспехи? Его рука была привычна к оружию не менее чем к кисти, но даже сейчас, когда он с приветственной улыбкой, так знакомо прищурившись, кивнул и взял со стола серебряный чеканный кубок, я видел, что его указательный палец слегка испачкан краской. В этом же зале висела и одна из его недавних картин – сражение у Лепанто. Ему нравились корабли. Если все мы дотянем до 1588 года, хотел бы я посмотреть на какой-нибудь эпизод из жизни Великой Армады в его исполнении.
И дамы… они сидели подле отца, потерянные, будто ища у него защиты, и взгляды их были удивленно-тревожны.
Серые глаза Изабеллы, родной сестры Готье, смотрели обычно жизнерадостно и весело, с ее губ в кругу друзей редко сходила озорная, безмятежно-победная улыбка – Изабелла любила открывать для себя нечто новое, что-то изучать, и с такой живостью проглатывала всевозможные научные труды: Гиппократа, Евклида, Леонардо и сомнительной репутации Коперника, трактат которого об обращении небесных тел еще не вошел официально в кодекс запрещенных книг, но все же всячески порицался, – будто это были рыцарские романы. У Изабеллы были чудесные каштановые косы – краса и гордость чуть не всей Шампани, – и таковыми они были не только в этом мире.
Белокурая синеглазая Диана выглядела настоящим хрупким ангелом Боттичелли. Ей было всего семнадцать лет, на год меньше, чем Изабелле. В полной гармонии со своим именем, она была отчаянной охотницей, обожала соколов, лошадей и собак, и хоть нередко бывала мечтательна и даже сентиментальна, ее нраву частенько бывало далеко до ангельского. Мне она приходилась кузиной, но я привык относиться к ней как к младшей сестре – увы, Диана рано лишилась родителей и мои собственные приняли ее как родную дочь. Ангелы и соколы… если призадуматься – чем же не авиация?
Я украдкой с некоторым облегчением перевел дух, когда понял, что здесь собрались почти все из семерых. Но Диана и Изабелла – они ведь были теперь для нас существами «иной природы». Вот незадача… Это было непривычно. Да и как они могли, глядя друг на друга, предположить, что мы могли оказаться столь непохожими… на них?
Мы галантно раскланялись, и Огюст, чтобы поскорее покончить с сомнениями, первым взял быка за рога:
– Мне снился нынче очень чудной сон, – объявил он, затем залился краской и молча сел за стол. Дамы чуть вздохнули и с легким недоумением проводили взглядом его загремевшую по полу шпагу. Огюст глянул на нее с неопределенным замешательством, будто не мог вспомнить, должно ли это его смущать, или нет.
– А вам, прелестнейшие сеньориты, – продолжил я мрачно-шутливо, – не грезились ли дальние страны, скрывающиеся в неверной дымке полного чудес грядущего?
– Поль!.. – Диана улыбнулась, с потрясением и неверием чуть покачивая головой. Но это было уже не настоящее неверие.
Отец издал не то укоризненный, не то одобрительный смешок, тоже покачав головой.
– О, – сказала Изабелла, выглядела она удивленной, но уже куда бодрее. – Я предполагала, что это возможно! Значит, не надо будет никого искать… – Она с изумлением еще раз окинула взглядом нас троих, в уме поясняя для себя, кто же из нас кто.
– Невероятно, но логично, – промолвил отец, перебирая взглядом компанию из всех пятерых и не менее озадаченно поглядывая то на свой кубок, то на перекрытый массивными балками потолок. – Остается только дождаться еще одного. Я велел, чтобы некоторое время нас не беспокоили.
Слуг поблизости действительно не было видно. Но говорить совершенно без обиняков пока не хотелось.
Готье прочистил горло.
– Мне снились две удивительные дамы, – доверительно проговорил он, обращаясь сперва к Изабелле, – шведская королева Кристина, и, – он перевел взгляд на Диану, – Елена Троянская.
Изабелла чуть дернула уголками рта, а Диана нахмурилась и только что ногами не затопала:
– Только не эта идиотка!..
Отец приподнял брови, пристально посмотрев на Готье.
– Я не припомню такой шведской королевы. Но все впереди – может, еще и появится.
– А… – Готье снова кашлянул, уловив намек. Для королевы Кристины эпоха была еще слишком ранней. – Чего только не приснится, – вздохнул он с самым невинным видом.
– Не помешаю, дамы и господа? – раздался еще один голос. В зал заглянула, – в буквальном смысле слова, просунув в дверь только голову, – последняя составляющая нашей мозаики – Рауль, маркиз д’Эмико-Левер, уроженец мятежного и таинственного Лангедока, наполовину испанец, и вообще, натура огненная и слабо-предсказуемая. В его ярко горевших черных глазах плясали чертики, не исключено, что Рауль действительно мог найти создавшуюся ситуацию довольно забавной.
Мы нетерпеливо помахали ему, давая понять, чтобы он заходил. Все, кроме Огюста – тот едва ли не на дух не переносил Рауля, и терпел его только ради остальных. Рауль обычно напоминал дружелюбный и беззаботный вариант Чезаре Борджиа, которому вдруг стало лень заниматься политикой. Но Огюст воспринимал Рауля всерьез и всегда ждал от него подвоха. Положа руку на сердце, не сказал бы, что у него совсем не было для этого причин.
Рауль скользнул в дверь, плотно прикрыл ее и, почти крадучись, чинно двинулся к нам. Облачен он был почти как Мефистофель – во все красное. В правом ухе поблескивала золотая серьга с черной жемчужиной.
– Я вас знаю? – негромко разглагольствовал он сам с собой, приближаясь. – Я точно вас знаю! – Он остановился поблизости, и загадочно на всех посмотрел. – Как говорят у нас в артиллерии – «да будет свет», – заключил он серьезно.
– Вообще-то, так говорят, не только у вас в артиллерии, – уязвленно проворчал Готье, вспомнив, должно быть, о любезном сердцу электричестве.
– Запахло катарами, – с неприязненной насмешкой обронил Огюст.
– Да, – спокойно ответил Рауль, глядя прямо на него. – Едва проснувшись, я понял, что здорово пахнет жареным.
– Обман чувств, – сказал я. – Завтрак не пригорел. – Я повернулся к отцу. – Похоже, все в сборе.
Отец кивнул.
– Похоже на то. И кажется, нам уже не нужно представляться.
Мы переглянулись, и все только покачали головами. Говорить об этом вслух не хотелось вовсе. Слова бы только все убили и упростили, увы, не в том смысле, в каком хотелось бы упрощать.
– Но эти люди точно были, – проговорил все же Рауль. – Даже если на самом деле они только будут.
Повинуясь внезапному порыву, я подхватил стоявший рядом бокал с белым вином.
– Светлая им память, – сказал я громко и пригубил вино.
– Как ты можешь? – вопросила Диана, уставившись на меня с ужасом.
Я мог бы отшутиться, что для меня никогда не было ничего святого, но это было бы неправдой.
– Если от них не осталось ничего, кроме памяти, то пусть она будет светлой. – Правда, я никак не мог избавиться от мысли, что мы сами все давным-давно покойники. Я снова с сожалением глянул на Диану, которая уже отвела взгляд и тоже подняла свой кубок.
Готье закашлялся, глядя в свой бокал.
– Черт возьми, это же шампанское…
– Ну и что? – поинтересовался Огюст. – Вижу, что не арманьяк.
– Шампанское по утрам… – начал было Рауль.
– Нет, – сказал Готье. – Оно не игристое.
И все как по команде заглянули в свои кубки.
– Совершенно, – подтвердил Рауль. – Но это, собственно говоря, еще и не совсем «шампанское», просто местное вино, хотя, учитывая, что это именно Шампань и что его так зовут в просторечии…
– Раньше следующего столетия играть не будет, – категорично сказал я. – И не надейтесь. Хотя, конечно, можно поэкспериментировать…
– Все это замечательно, – хладнокровно произнес отец. – Но нам нужно выработать план действий.
Мы оставили свои кубки в покое.
– Каких именно? – нервничая, уточнил Огюст. – Вы знаете, что через две недели?..
– С сегодняшнего утра – знаю, – подтвердил отец. – И это для нас дополнительное осложнение. Хотя, возможно, именно это событие, оказавшееся хронологически почти в непосредственной близости, должно послужить своеобразным катализатором для неких процессов или своего рода маяком, если на самом деле будут иметь значение какие-то события вокруг него – для того чтобы мы могли, опираясь на них, оценить ситуацию и понять, что нам нужно делать.
– Звучит божественно, – сквозь зубы процедил Огюст, беспокойно ерзая в кресле. – Хорош маяк.
– Гнусный, – согласился отец. – Зато заметный. На него невозможно не обратить внимание. Да, – он сделал небольшую паузу и посмотрел на Рауля. – Как я понимаю, все уже успели обговорить это событие, но раз ты появился последним, возможно, оно пока не привлекло твоего внимания.
Рауль отрицательно покачал головой.
– Признаться, в свое время меня это не очень интересовало, и я никогда не помнил точной даты, но я помню, куда мы собираемся ехать и чем это должно кончиться.
– Ну, аналогично, – дружески кивнул ему Готье.
– Двадцать четвертого, – буркнул Огюст.
– А мы все еще собираемся туда ехать? – осторожно спросил Рауль, поглядывая на Огюста. Хотя даже без присутствия последнего, в желании ехать туда, зная, что произойдет, было бы слишком много нездорового.
– Боюсь, что придется, – ответил отец. «Никто и не сомневался», – подумал я меланхолично. – У меня очень нехорошее предчувствие, что именно там и тогда нам нужно будет оказаться, чтобы иметь шанс что-то вовремя исправить. Иначе, в этом нет никакого смысла. Скорее всего, именно благодаря нашим старым планам, которые нам изменять не стоит, мы и оказались вовлечены в эту странную игру. Если мы будем прятаться, как улитка в раковине, мы не сможем ничего понять и ничего изменить.
Рауль серьезно кивнул, Готье помрачнел, Огюст, бледнея, еще больше нахмурился, Изабелла и Диана с тревогой посмотрели на него.
– Огюст, – сочувственно сказала Диана. – Я думаю, тебе пора к нам присоединиться.
Ах ты, черт… Я изумленно вздрогнул. Не ожидал, что кому-то придет в голову сказать это без маневров, напрямик, что это будет Диана и что это прозвучит так неуместно и вызовет у меня такой протест.
– Да никогда, будь я проклят!.. – Огюст с грохотом обрушил кубок на стол, расплескав вино.
Еще бы, это было почти то же самое, что ткнуть факелом в бочку с порохом…
– Нам надо держаться вместе! – воскликнула Диана повысив голос, резонно опасаясь, что ее перебьют. – Другого выхода у нас нет. Париж стоит мессы!
– Да ни черта он не стоит! – выпалили мы с Огюстом резко, в один голос, Огюст вскочил было, проскрежетал отбрасываемый назад стул, но тут он замер, и мы с ним пораженно переглянулись. «Ты правда так думаешь?» – говорил взгляд Огюста. Другие, кажется, удивились не меньше. Отец выжидающе приподнял брови. Он-то, кажется, удивлен как раз не был.
– Не надо поддаваться эмоциям!.. – предупреждающе сказала Диана. Готье и Рауль переглядывались смущенно, уверенные, что, в сущности, Диана права. Права, конечно, как дантист, объясняющий, зачем надо избавляться от здорового зуба, чтобы получился красивый прикус. И кто же просил избавляться от зуба топором? А впрочем, дело было даже не в этом. Изабелла хмурилась и качала головой, взвешивая все «за» и «против».
– Да никакие это не эмоции, а трезвый расчет! – сказал я, отчеканивая слова и увидев краем глаза, как еще больше изумился Огюст. – Почему вы вообще решили, что Огюст в большей опасности, чем мы? Вам не приходило в голову, что, возможно, есть смысл именно в том, что среди нас есть хотя бы один протестант и это будет нам просто необходимо? История меняется. Кто вам сказал, что в Варфоломеевскую ночь теперь не перережут ко всем чертовым бабушкам как раз католиков?
Воцарилась потрясенная тишина. Отец, чуть криво улыбаясь с мрачным весельем, кивнул и три раза хлопнул в ладоши. Огюст посмотрел на него и на меня широко открытыми глазами и с шумом сел на место.
– Шутки в сторону, возможно все, – негромко проговорил отец. – Пусть Огюст и впрямь остается нашим «козырем в рукаве», в конце концов, нам может понадобиться действовать внутри обеих партий. А может быть даже, ничего особенного через две недели не произойдет – история ведь меняется.
– А она ведь, черт побери, и правда должна как-то измениться! – спохватился Готье с неким намеком на жизнерадостность.
– Полагаю, мы сумеем как-то друг друга защитить, при любом раскладе, – решил я.
– По крайней мере, сделаем все для этого возможное, – сказал отец. – И попробуем обойтись без всяких судорожных метаний, пока мы еще не знаем, что именно и к чему приведет. Итак, что мы знаем? То, что, примерно, должно произойти в скором времени. То, что все это может измениться. Но может и не измениться. Будем исходить из того, что какое-то время нам нужно просто последить за событиями, чтобы понять, что именно тут не так.
– Мы здесь не так, – мрачно сказала Диана.
– Верно, – согласился отец. – Поэтому, раз у нас был старый план выехать отсюда в столицу либо сегодня, либо завтра, то возникает вопрос – готовы ли мы ехать прямо сегодня? Сможем ли мы освоиться и более-менее прийти в себя по дороге или лучше отложить выезд?
– Лучше, наверное, отложить, – признался Готье. – Не думаю, что я и потом не стану время от времени некстати поминать шведских королев, но, может быть, бардак в моей голове немного уляжется, или я попросту чуть больше к этому привыкну.
– Сомнительно, – возразил Рауль. – Возможно, стоило бы выехать как раз сегодня, чтобы не терять времени. Но, – Рауль посмотрел на нас своими большими блестящими глазами. – Уверены ли мы, что нам надо как можно скорее оказаться там? Возможно, чтобы оказаться сразу в нужном месте, мы проснулись бы уже в Париже. Но мы проснулись здесь. Для того чтобы поторопиться? Вряд ли. Вспомнив то, что мы вспомнили, мы вообще могли бы никуда не ехать. Но не уверен, что нам надо здесь и оставаться. Пожалуй, в самом деле, стоит выбрать компромисс и отправиться завтра, если до тех пор здесь не произойдет чего-то из ряда вон выходящего.
– Заумно, но что-то в этом есть, – признал Огюст. Рауль скромно пожал плечами.
– С этим можно согласиться, – решил отец. – Как говорили полководцы будущего, да и прошлого тоже – лучше скверный план, чем никакого. День выжидаем здесь, надеюсь, с пользой для себя, затем отправляемся.
– Не возражение, а предложение, – подал голос я. – Может быть, нам все-таки не стоит брать с собой дам?
Атмосфера мигом накалилась. Удивительно, как могут накалить атмосферу всего две возмутившихся дамы, даже если они еще не успели заговорить.
– А в каком безопасном месте ты их хочешь оставить? – снисходительно поинтересовался отец. – Ты знаешь такое?
– Признаться, нет…
– Значит, не получится. Что ж, вы все уже взрослые люди, успевшие повоевать… – отец сделал заминку, поглядев на девушек, – почти все. И уж точно, обо всех можно сказать, что мы прожили не совсем одну жизнь, надеюсь, мы будем не слишком склонны к необдуманным поступкам. Стало быть, как решено, мы выезжаем завтра. Нет никаких возражений?
Возражений не было.
– Прекрасно, – сказал отец, и позвонил в колокольчик. – Сколько можно сидеть с одними холодными закусками? – почти беззаботно спросил он.
Как будто кто-то вообще обращал внимание на эти закуски.
В конце концов, и на закуски и на то, что за ними последовало, было обращено какое-никакое внимание. После чего мы вознамерились совершить «дерзновенную вылазку» по окрестностям – с одной стороны маленькая разведка, с другой еще один предлог оказаться в одной компании, и без посторонних.
Менее получаса спустя, диковинной пестрой кавалькадой мы выехали за ворота. Ничего диковинного в ней не было ни для кого, кроме нас самих. Небо сияло пронзительной синевой, а воздух казался живым и густым, как поглощающее и убаюкивающее море. Так и сквозило сказочным рефреном для не всегда сказочных событий: «в один прекрасный день…». Как можно в такой день всерьез думать о чем-то?! Я оглядывался по сторонам, удивляясь тому, что все окружающее меня существует. Ведь всего этого могло давно уже не быть. А могло даже не быть никогда – как не было никогда тех столетий, пласт которых словно срезан острой бритвой, чтобы только этот мир остался на поверхности, заигравшей всеми бликами, как океанская гладь, под которой скрываются целые бесконечные эпохи мрака, холода, смерти. А ведь так хотелось принадлежать безраздельно этому яркому дню. Верить в то, что это – настоящее. Я снял перчатку и потрепал медно-рыжую гриву своего коня, ощущая жесткий, самый обычный конский волос. Волос, которому давно положено быть прахом, как и моей руке.
Над округой лился колокольный звон. Какое-то время я слушал его бездумно, потом неожиданно опомнился:
– Да сегодня воскресенье! – и почувствовал абсурдность сказанного. «День воскресения», как говорят греки – ну и название для дня…
На меня обратились вопросительные взгляды.
– Мы дружно пропустили мессу, – отметил я бесспорный факт.
– Черт с ней! – злобно проворчал Огюст.
– Это-то понятно. Но нам это обычно свойственно?
– Увольте! – пропыхтел Готье. – Ради этого я не вернусь. Сегодня я этого точно не вынесу. Все кончится каким-нибудь страшным богохульством.
– Логично, – одобрительно кивнул Рауль.
Ни Ив, и никто из слуг не намекнули нам ни словом, что мы делаем что-то не так. Возможно, подобная небрежность была нам действительно свойственна.
– Прямо подмосковный дачный поселок, – угрюмо проговорил Огюст – в упор созерцая деревню, расположившуюся за краем поля.
– Издалека, – буркнул Готье. – Хотя чем-то на Подмосковье похоже. Полно дубов и берез и клевера.
– Кашка, – задумчиво произнесла Изабелла. – Пучки маленьких белых цветков.
– А по-моему – белый клевер, – удивился Готье.
– Кашка, это просторечное название, – уточнил я, – и не только клевера. Просто пучки маленьких белых цветов. Но есть и красная кашка…
– Ну и ладно, – заключил Готье. – «Хоть розой назови ее, хоть нет».
Отец предупреждающе кашлянул.
– Господа, а ведь Шекспиру пока только восемь лет. Надо бы обращаться поосторожнее с цитатами, когда нас может слышать кто-то еще, особенно, когда цитаты столь узнаваемы даже в переводе.
– В переводе? – озадачился Готье. Цитату он высказал по-французски, ничуть не задумываясь, но она действительно была узнаваемой.
– Как вообще удается переводить цитаты на язык, на котором мы их прежде не читали и не слышали? – подивился я.
– По смыслу, – предположил Рауль. – Уж эта цитата была совсем не сложной.
Возможно. И узнаваемой, пожалуй, под любым соусом.
– Поэтому и надо быть осторожней, – подтвердил отец.
Мы ненадолго замолчали. Только причудливо и знакомо цокали копыта, позванивала сбруя, шумно дышали лошади.
Из любопытства я попытался вспомнить, как эта фраза звучала на том языке, на котором я читал ее не раз. Но вспомнить не смог… только сдавило невидимыми тисками виски и подступила неуправляемая паника. Я осторожно выдохнул, пытаясь выбросить все это из головы. Похоже, мы помним далеко не все. А это что бы еще значило?.. Или это временно – как мы умудрились сперва, едва проснувшись, забыть себя самих?
– Пристрелите меня, если это похоже на Подмосковье, – сказал наконец Рауль, кивнув на виноградники. – Скорее, Крым.
– Есть немного, – согласился отец.
И свернув, мы въехали под лесной шумящий шатер. Я запрокинул голову вверх, глядя, как сходятся и расходятся в вечном танце верхушки деревьев. Всегда любил лес – этот шум на ветру, то пронизанный страшной тоской о несбывшемся, то весело шепчущий и смеющийся, меняющий цвет и узор калейдоскоп листвы, причудливые изгибы стволов, зовущие в какой-то другой, сказочный мир, полный заклятий. В детстве, бывало, я пропадал тут целыми днями, втайне ожидая увидеть фей на единорогах, драконов или заколдованные замки. Но двери в другой мир не открылись. А когда открылись… Наверное, сказки, это всегда куда страшнее, чем мы думаем.
