Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Руль у машины был из колеса старого детского велосипеда. Девчонка крутила его то в ту, то в другую сторону, а Юра сидел в ящике-кузове и, упираясь двумя палками-веслами, катил свое изобретение по просторной ограде. Ликовала девчонка: вот проехали-проплыли мимо хлева, вот осталась позади поленница, потом и амбар, нот к огромной кадке с водой подкатили. Тут запнулась машина за оглоблю таратайки, на которой возили воду. Юра выскочил из кузова, машина ткнулась носом в трапу, вывалила из «кабины» пассажирку.
– Это не настоящая машина! – рассердилась она. – Настоящая машина не падает и заводится! Вот так: фррр-фррр!
– Вырасту большой, построю настоящую машину! – сказал Юра.
– А меня тогда будешь катать? – примирительно спросила девчонка. Он подумал, рассматривая ее с головы до пят, ответил:
– Если женишься за меня, тогда покатаю…
Теперь она задумалась, прежде чем ответить. Он ждал.
– Ты смевая! – воскликнул Юра, не вынося молчания. – Ты не испугавась росомахи. И ты умеешь вазать под воротами!
– У тебя такие баские сандалики! – неожиданно брякнула девчонка.
Юра посмотрел на свои сандалии:
– У тебя нет?
– А зачем мне! – засмеялась она. – Тепло же! Я босиком! – И она сорвалась с места, засверкала пятками но ограде. Юра тоже сбросил сандалии и тоже было метнулся босиком, да тут застопорил, заприплясывал. Засмеялся радостно:
– И правда – земвя тепвая-тепвая! Токо ковется и щекочется! – И он шагнул в траву. – А трава – мя-ях-кая! – И тоже засверкал пятками по ограде.
– Вот ты где-ка! – распахнулась калитка, и Юра увидел бабушку Лизу.
Он не любил ее за то, что она звала его не Юрой, как все, а Егорием, и за то, что у нее были строгие-престрогие глаза.
– Вот ты где-ка! Шурка! – сказала бабушка Лиза его новой подружке. – А мать обыскалась тебя! Вот как ты домовничашь! Полон огород кур напустила, варначка.
– Это наша бывшая председательша! – зашептала девчонка Юре.
– Мать-то на речку побежала, – продолжала выговаривать ей бабушка, – Думает – туда ты удула!
– Никуда я не удула. Тут я вовсе!
– Познакомились, стало быть? Вот и дружитесь! Егорий – хороший мальчонок. Вон он какой чистенький у нас, быдто грыбочек беленький!
«Опять Егорий да Егорий!» – обиделся Юра, сел на свой «автомобиль», покатил от них в дальний угол ограды.
Старуха вышла в калитку, а Шурка опять юркнула под ворота, в который раз прометая под ними пыль подолом незнаткого уже платьишка…
– Ох, сколь головушек успел ты уложить! – в ту же, только покачнувшуюся от времени, калитку вошла Елизавета Пахомовна. – Управился? – осмотрела ограду, устланную крапивой да репейником. – Ну, пойдем, испробуй моева луковичка.
«Сколько же ей теперь лет?» – думал, идя следом за старухой, Юрий.
В уютной, по-старинному убранной избе исходил ароматом луковый пирог на столе, красовалась бутылочка домашней наливки.
– Мммм, – наслаждался Юрий пирогом. – С детства не едал такого!
– Ешь, ешь, – обрадовалась похвале старуха. – С молочком вот, козье, правда, – на козах все больше ноне выезжаем… Зовут меня и отец твой, и сестрица Ленушка – сколь пословная выросла девушка! – переезжай да переезжай к нам, на центральную усадьбу! Петро бает, мол, квартиру со всеми удобствами дадим. Не-ет! Годов с десяток, я думаю, еще продержусь, поживу здесь, покараулю вам Воронину. Может, кто из вас, из молодых, и надумает навовсе вернуться… Вот бы ты, Егорьюшко…
– Ну, баба Лиза! Я – отрезанный ломоть!
– Бывает, – поджала старуха губы. – Бывает, конечно, работа такая: держит. Ты кем робишь-то?
– У меня специальность универсальная, – хоть где не пропаду!
– Хоть где? А по нам – так, стало быть, нигде, – развела руками старуха.
– Елизавета Пахомовна, как могло с отцом такое… как это он в отстающие попал? Гремел ведь совхоз. Я помню – уехали мы уже от него, а я все вырезки из газет собирал… Как это он так – не пойму…
– Петро-то? Да кабы он один… Расскажу я тебе, Егорьюшко, байку, а ты слушай да понимай. Вот, к примеру, приехал бы ты не на час домой, в Воронину, а навовсе, жить-зимовать… Дак с чего бы ты начал? Сперва ты, самое верное, сорну траву выкосил. А дале?
– Ну, печку, наверно, поправить надо да крышу над головой.
– Эдак, эдак, – сверлила его старуха строгими глазами. – А дале?
– Вон ворота падают, – включился Юрий в игру. – Огород загородить надо да воткнуть какой овощ в землю, еще бы, поди, выросло что…
– Эдак, эдак… А теперь слушай… Только это напланировал ты себе делов – край необходимых! А оттуда тебе, – подняла старуха палец вверх, – дзынь! Звонок.
– Откуда – оттуда? – хитренько усмехнулся Юрий.
– На то она байка – понимай. К нам – из району, к ним – еще откуда повыше. Словом – дзынь! Спрашивают тебя: такой-то такой-то? Жить-зимовать собираетесь? Ну так вот: строчно ремонтируйте баню! «Да я крышу было собрался починить», – ты имя. «Никаких крыш, дорогой товарищ! Баню! Вам с дороги помыться надо». Дак что бы ты стал делать, Егорьюшка, при таком положении?
– Так и сказал бы: да вы что? Мне крыша над головой нужна, а не баня!
– Вот то-то и оно. А батюшка твой, Петро Иванович, ему баню прикажут – он баню и строит. Все считает: там, – подняла старуха палец вверх, – лучше знают, что нам здесь делать надо. А Глобин, хитрая лиса, и крышу покроет, и печь складет, а отчет даст, мол, баню по вашему указанию построил. Вот так и живем, Егорьюшко. Испокон хлеборобы мы были, а теперь вот скот ростить взялись. А угодий никаких. Да еще и обман получился: давали бычков нам, а Глобин их перехватил – пришлось телочек нам ростить – одно к одному… Землю запустили… А кто мы и есть-то, коли не до земли нам…
Шел Юрий по бывшей своей улице и не поднимал глаз. Шел и как наяву слышал голоса будто купающихся в речке ребятишек, топот лошадиных копыт. Вот щелкнул отчетливо кнут. Вот идет стадо, мычат коровы. «Динь-дзинь!» – работают в кузне. Живет деревенская улица. Поднял голову – пусто кругом, тишина.
Заволновался вдруг: ноги сами привели его к Шуриному дому, тоже, кажется, жилому. Затаив дыхание, не в силах справиться с собой, вошел во двор. Дверь в сени была распахнута. Юрий шагнул и замер: на полу в этой сенной прохладе спала… Шура. Полушубок на пол бросила и прилегла вздремнуть – притомилась, видно, на работе. Голубая, в цветочек, сорочка сползла с плеча, приоткрыв по-девичьи светящуюся грудь. Воланчики, оборочки, кружева… Лицо разрумянилось, губы приоткрылись, улыбаясь во сне чему-то. Темные волосы, освобожденные от заколок, тоже, казалось, отдыхали, разметавшись по полушубку.
Он попятился – скрипнула половица.
– Ай! – вскинулась девушка, обхватила руками плечи. – Кто тут?
– Простите, – смутился Юрий. – Думал… показалось – Шура…
– Ха-ха-ха! – сразу проснулись глаза девушки. – Да неуж меня с Шуркой можно спутать? Шурке – за тридцать! А я самая младшая, заскребышек… А вы… вы Юра. Ой, какой вы тоже – постарели… Я вас помню… Я маленькая была, а помню, как вы с Шурой дружили… Лариска я – спомнили? Мы здесь не живем, мы на центральной усадьбе теперь живем… И Шура с семьей своей. Ой, она у нас счастливая. В отпуске счас с мужем, с детьми – он у ей тоже учитель. Купаются на море! Скоро должны прикатить! А я на лето сюда перебираюсь – отседова до летних выпасов ближе. Телятниса я – кому-то надо! Вот телушек своих напоила, пришла да завалилась. – И замолчала смущенно, вспомнила, что в одной сорочке.
«До чего на сестру похожа!» – думал Юрий, выходя из двора. «Ну, эта, Лариска, – сестра. А та, студенточка, с какой стати? А тоже – очень похожа». Удивился, что вспомнилась вдруг почему-то незнакомка та. «Ой, землянка! Ананас и ананас! Вы ели ананас?..» Бывают такие люди: встретишь на миг, а помнишь долго. И тепло как-то становится, и грустно одновременно. Встретились – разминулись. И навсегда.
То ли под впечатлением встречи с прошлым, то ли устал видеть разоренную свою деревеньку – от Шуриного дома побрел Юрий через ближайшую, так любимую им с детства рощу.
Шел не торопясь, словно со стороны наблюдал свою печаль, слушал занывшее сердце.
Подойдя к своему домишке, Юрий оторопел: перед воротами увидел воз бревен, только что привезенных, судя по густому сосновому аромату, из лесу. На одном из бревен сидела бабушка Лиза верхом, помахивала топориком, ловко держа его в костлявых руках.
– Бабушка Лиза! – только и смог сказать Юрий, увидев всю эту картину.
– Да ты только ушел, – оправдывалась старуха, – а тут лесник Натолий с этим возом. Продай, говорю: может, человек заплот починить захочет, вон нижний венец у избы подгнил… Ты не отказывайся, Петрович, подправь домишко: может, когда еще приедешь, сынка привезешь, жону – я бы их козьим молочком попоила…
– А зачем же вы – дайте, я сам… – потянулся он за топором.
– Нет уж! Не отымай ты у меня струмент: больно любела я эту работу! Завсегда, сколь строились, мое это было дело – бревны ошкуривать. Иди-ка – почайпей, а мне в охоточку!
– И мне в охоточку! Слезайте, баба Лиза! – приказал Юрий и, поплевав на ладони, заработал топором. Поигрывал он у него в руках. Тонкой кожурой стлалась под ноги душистая сосновая кора. Разогнулся – стоит перед ним Лариска, смотрит на него, улыбается:
– Обратно подумали, что я – Шурка! На-а бу-ет рассказать ей об этом – вот похохочем! – И она засверкала голыми пятками к речке.
Проводил ее глазами Юрий, вновь за топор взялся. И-эх, как работал! Ходуном ходили под взмокшей рубашкой лопатки. И росла, росла горка ошкуренных им бревен…
Только под вечер разогнулся, подумал с сожалением: «Пора к отцу – потеряют…» Елизавета Пахомовна, завернув гостинец – остатки луковика, увязалась проводить его.
– Айда пойдем – укажу тебе короткий путь…
И вела его почти нехоженой тропой, загадочно поглядывая по сторонам. Едва не наткнулись на крашенный в зеленое высокий забор. «Заповедник „Еловый“», – прочитал Юрий.
– Ага, он и есть – заповедничок, – ехидно подтвердила старуха. – Пойдем – покажу тебе этот заповедник! – потянула она его к щели в заборе.
Среди зелени, увидел Юрий, прятались нарядные коттеджики, разноцветные «Жигули» стояли почти у каждого из домиков. Меж деревьями натянуты гамаки, в них нежились в светлых праздничных платьях женщины с книжками в руках.
– Дом отдыха, что ли? А почему «Заповедник»? – недоумевал Юрий.
– Заповедник для двуногих! – съехидничала Елизавета Пахомовна. – Раньше была это деревня Еловая. А что теперь, спроси у самого вон Глобина!
Помолчала, объяснила, для чего вела своего гостя сюда:
– Вот эта Еловая и есть главный козырь Глобина супротив твоего отца!
– Понятно, – усмехнулся Юрий, – Да пускай люди отдыхают! Жалко, что ли?
– Страм! – сверкнула старуха глазами. – Стыд и страм! – И пошла от него, не прощаясь. Скрылась в зелени леса, но и оттуда был слышен ее громкий голос:
– Ишь, помещик новоявленный! Земли государственные раздаривать! Прикормил себе холопьев!
Подходя к отцовскому дому, Юрий еще издали увидел, что Петр Иванович, посвежевший и, казалось, совсем не больной, сидел на крыльце. Юрий опустился с ним рядом, молчал.
– Ничего, Юрик, ничего, – понял отец, почему молчит сын. – Ничего. Вот понравлюсь, а теперь, однако, поправлюсь, раз выполз вот на волю… Поправлюсь, и начнем помаленьку отстраивать нашу Воронину… Еще красивше будет…
– Вечеруете? – по-хозяйски распахнув калитку, шел к ним крепкий, носатый, губастый, с веселущими глазами из-под густых бровей человек лет пятидесяти.
Юрий увидел, как поморщился досадливо отец, человек этот явно ему неприятен.
– Здорово, друже! Встал? – тряхнул он руку Петра Ивановича, обхватил за шею, расцеловал троекратно. – Свалило тебя, а я заехать никак не могу! Подминает и меня житуха, Пётро, ох, подминает! Сеструха, ставь самовар! Весь день потел – самовара мало будет! – А сам пристукнул о ступеньку крыльца бутылкой коньяка, – Глобин! – подал руку Юрию, тряхнув с силой.
Юрий впился в него глазами: уж очень не совпадали его представления о человеке, о котором он наслушался всякого, с тем впечатлением, какое производил этот крепыш, так похожий, рассмотрел Юрий, на Валентину Андреевну.
Сели за стол. Посвистывал самовар. Но Глобин пил больше из рюмочки, не из чайной чашки.
– Я говорю, не пьешь, а за ворот льешь, я говорю, – заметила ему сестра.
– Не ворчи, сеструха: с устатку да на радостях! Петро твой повеселел, ну и – для-ради встречи, – потянулся он рюмкой к Юрию. – Ты, Петро, давай поднимайся да за дело! А на меня не приходись! Я тут ни при чем. Не моя это затея – хозяйства наши слить…
Молнией промелькнула, задрав носик, Лена, хлопнула выразительно калиткой.
– Я, как узнал, – проводил ее глазами Глобин, – так чуть самого кондрашка не хватила: соседи ведь, да еще свояки. Ни в жисть…
– Я говорю, запел свою песню, я говорю, – одернула его сестра.
– Ни в жисть не соглашусь, – не обращал на нее внимания Глобин. – Эслив только уж прикажут…
– Что-то ты сегодня больно мягко стелешь, – усмехнулся Петр Иванович. – С чем пожаловал?
– С помощью я к тебе, Петро, с помощью: посылай завтра ко мне транспорт, выгружай из моих складов минералку и срочно подкармливай сеяные травы. А то опять без кормов останешься. У меня этой минералки – девать некуда, а тебя, я слыхал, опять Сельхозхимия пообидела. Или нет: я сам распоряжусь.
– У себя распоряжайся! – неожиданно резко оборвал его Петр Иванович. – Что? Лишнего нагреб?
– У меня лишнего не бывает! – ничуть не обиделся Глобин. – У меня завсегда – четыре, эслив даже и не дважды два! Уметь надо!
– Я говорю, сел на своего конька, я говорю, – тревожно посматривала Валентина Андреевна на мужа.
– Счас они меня воспитывать зачнут, – подмигнул Глобин Юрию. – А что меня воспитывать? Сегодня живу! На земле – не в облаках! Седни жить надо, парень! – поучал уверенно Юрия – рад был свежему человеку. – В этой жизни, в этой! – прихлопнул с силой по столу пятерней, обросшей рыжей шерстью. – Учат! А у Глобина просто ребры не повдоль – он и пополам согнуться не гнушается, для дела!
– Все средства хороши! – добавил насмешливо Петр Иванович.
– Именно, именно! На днях сосед Ларионов приехал – это по другую мою сторону сосед, – объяснил он Юрию. – Приехал: Андреич, христом-богом молю – помоги! Шабашники дома поставили, а Сантехника унитазы не дает. Мало того что рабочих у них нет, так и оборудование придерживают. Попроси, Андреич, тебе не откажут, а я у тебя в долгу не останусь. Вот так и живем: ты – мне, я – тебе! А батюшка твой, Петро-то Иваныч, осуждает меня за мою предприимчивость…
– Только без демагогии, – поморщился отец. – Другим словом все это называется…
– Да что – слова! – решительно отрубил Глобин, – Слова словами, а хочешь, парень, поглядеть, как живет Глобин? Поехали ко мне! – загорелся он. – Поехали!
Юрий увидел – затревожились глаза отца: понятно, мол, зачем своячок пожаловал, отнекиваться стал:
– Ехать сейчас? Да что я там у вас увижу, ночью-то?
– Да у меня там освещение, как в областном центре! Петро, отпусти сына! – И чуть не в охапку сгреб Юрия.
– Я ненадолго, – успел тот предупредить отца.
Глобин уже сел в машину, да вспомнил о чем-то, заторопился в дом:
– Жди меня в машине, я мигом…
И, едва перешагнув порог, заявил:
А я ведь к тебе с просьбишкой, Петро. Сестра, с глазу на глаз бы мне надо-то…
Поджав губы, Валентина Андреевна вышла, предупредив брата:
– Гляди! Гляди тут, я говорю!
– Ну, что там у тебя? – усмехнулся Петр Иванович: просто так не приехал бы к нему свояк.
– Да понимаешь: приглядел я в твоей Ворониной пару домишек. Оне хоть и старые, а дерево еще ничего, звенит. Эсли в бревны перебрать, можно еще…
– У этих домишек хозяева, надо думать, есть. Здесь или в отъезде где…
– Да нет: амбары это, колхозные еще… крепкие.
– На что они тебе понадобились-то?
Глобин помялся.
– Ладно, тебе откроюсь. Человек один просил. Из области человек-то! Давно обещает мне поездку в заграницу организовать, по обмену, дескать, опытом… Он и тебе, эслив пожелаешь…
– Замолчи! – остановил его Петр Иванович. – Замолчи!
Он полежал, отдохнул, прикрыв глаза, потом заговорил с болью в голосе:
– Был бы ты, Алексей, чужой мне, я бы раз и навсегда выставил тебя из дому! На-всег-да! Но не чужой ты мне – в этом вот доме ведь вырос. Послушайся меня, Алексей: живи как человек! Все кичишься: мол, деловой, оборотистый! Мол, для дела – у тебя ребры не повдоль! Кабы для дела! Для дела, для людей незазорно иногда и грех на душу взять. Для себя ты стараешься, под себя все гребешь-то! Тебе шшто, – приподнялся гневно Петр Иванович, – тесно было в том доме, в особняке том, у леса? Втроем тесно? По какому праву ты обидел старого учителя! Сад у него порушил! Какой был сад! Он же за каждым деревцем, как за малым дитем, ходил! А тебе именно на том месте, у речки, вишь ты, новый особняк возвести вздумалось! А контора? Зачем вам такая контора? Любимчиков развел, подхалимов! Все им! А люди, рабочие, никакой заботы от тебя не видят! Напоказ живешь, пыль в глаза, а на деле… Одумайся, Алексей… Не так ведь ты начинал, вспомни…
Глобин слушал покорно, молчал. Выбрал наконец момент, сказал в ответ на горячую тираду свояка:
– Устарел ты, Петро. Ох, и отстал ты в жизни, – и обвел с сожалением стены старенького, рубленного еще его дедом домишки.
– Ну дак как насчет амбаров-то?
– Во-он! – прошептал побелевшими губами Петр Иванович. – Во-он!
Отыскивая в потемках сеней дверную ручку, Глобин думал зло: «Ох, и дурак я! С кем связался! Да рази с им можно дела делать? Путаются под ногами!» – скрипнул зубами.
В машине ждал его Юрий.
«…И этот, поди, такой же – в батюшку. Зачем позвал его? Такие не ко двору мне. Ладно, поглядим…»
Бежала «Нива» Глобина по спящей улице села, потом уверенно нырнула в темень леса, а Глобин все ни как не мог выговориться. Слушал Юрий, поражался откровенному, давно, видно, ставшему уже нормой поведения цинизму этого человека.
– А у нас все идеи-мечты распрекрасные! Рости, мол, крестьянин, хлеб да мясо, а мы тебе и удобрим, и польем, и построим, и подвезем… у меня только на шее таких помощничков около десятка. А на деле? Ну-ка сунься-ка к ним с голыми-то руками? И того-то у них нет, и другого-то не водится! Э-э, думаю, для кого нет, а для меня все будет!..
– И организовали им рай в Еловой! – подсказал Юрий, только теперь поняв, чем так возмущалась Елизавета Пахомовна.
– Уж набрякали? И построил! И организовал! И не скрываю! И никакого нарушения в этом не вижу!
– Как говорится, днем – кафе! Вечером – ресторан! – засмеялся Юрий.
– Да деревушка-то эта все равно опустела! – горячо убеждал его в своей правоте Глобин. – Ну, подправил там несколько домишек, лосей завез – в моде теперь старинные страстишки, куда от этого денешься? Мне и надо-то было всего-навсего со строителями районными контакты наладить, с Сельхозхимией да с Сельхозтехникой. Остальные у меня и так в горсти: одни любят телятинку, другие баранинку, третьи поросятнику… Ради дела какой грех на душу не возьмешь…
– Партийные постановления вроде не к таким контактам призывают, – будто испытывая подпившего и оттого, видно, развязавшего язык Глобина, заметил Юрий.
– Э-э, молодой мой друг! Постановления – свежие, да люди-то все те же! Приехали!
Неожиданно расступился ночной лес, и из его тьмы открылся, как в сказке, двухэтажный городок. Много зелени, огни.
Но, присмотревшись, Юрий понял: хорошо только на небольшом пятачке. А чуть подальше, так в дождь – надевай сапоги, иначе не пройти по улицам.
«У отца на центральной усадьбе все разумнее, – думал Юрий. – Дома поскромнее, зато почти все село новое, благоустроенное».
– Как оазис, – надо же было что-то сказать Глобину, ждет, привык, видно, к похвалам.
– Островок в пустыне, как любит говорить наш новый секретарь райкома товарищ Степанов.
– Степанов? – вспомнил Юрий. – Он – секретарь?
– Так точно! И я уже успел о тебе с ним перемолвиться!
– Обо мне? – удивился Юрий.
– Точно так! Зевать, что ли, – такая птица к нам залетела! Со спецами у нас туговато. К отцу, думаю, не пойдешь – пресно будет после громадных строек да заводского производства. А у меня есть возможности размахнуться, коли пожелаешь!
– Ну, вы и… – невольно признавая его силу, посмотрел Юрий на Глобина.
– Точно! Коршун! – захохотал Глобин. – А такое ты где видал? – И погнал «Ниву» к Дворцу культуры. Рядом с ним на огромной площадке стоял настоящий самолет, поблескивая крыльями.
Дрались у его ступеней мальчишки, тузили друг друга почем зря.
– Этто шшто такое? – навис над ними Глобин. – Шшто за драка – шуму нет? Это вы так гостей принимаете опять?
Мальчишки резко разделились на две команды, смотрели враждебно друг на друга.
– Гости! – пискнул один из них. – Рассветовские это! Повадились каждый вечер! Не ихний самолет! Пускай свой заимеют!
– Я те покажу – свой-чужой! А ну – рассветовские! Карабкайся в эту телегу! Ну!
Рассветовские кинулись к ступеням, толкая друг друга, заторопились в самолет, И вот уже выглядывали, счастливые, из его окошечек.
Задумался, глядя на них, Глобин, завесил рыжими бровями глаза.
– Вот тебе и весь сказ, – ласково это у него получилось. – Ты думаешь, им важно, как я добыл этот аэроплан? Ни черта им это не важно! Оне запомнят, как игрались в нем, как летать мечтали. Ну и меня, может, заоднем спомнит кто. Памятник можно сказать, при жизни это мне…
«Ну и тщеславие у тебя, товарищ Глобин, – усмехнулся Юрий. – Величиной с этот самолет!..»
Назад, в совхоз «Рассвет», ехали молча. А там ждала Юрия беда. У ворот стояла машина «скорой помощи». Медсестра Танечка, ни на кого не глядя, отваживалась с отцом. Валентина Андреевна и Лена поехали с ним до районной больницы. Юрию места в «скорой помощи» не хватило, и он кинулся к «Ниве» Глобина.
Тот сидел, уронив руки на руль, ничего, казалось, вокруг не замечая. Даже странно было видеть его в такой позе.
– Все! – сказал он в пространство. – Сгорел мужик! И какой мужик!
– Что вы его хороните! – крикнул Юрий.
– Знаешь, какие у нас с ним, да и у всех хлеборобов, главные враги, – будто не слышал Глобин отчаяния в голосе Юрия. – Враги наши – всю жизнь – шаблон да овсюг! С овсюгом еще можно совладать, а вот шаблон… Я смог, а Петро – нет. Я-то смог… А какой ценой? – вдруг гаркнул Глобин. – Кто-нибудь думал когда-нибудь: а Глобину-то каково? – И не успел Юрий попросить подвезти его до района, как рванул Глобин с места свою «Ниву», помчал так в свое царство-оазис, что, казалось, опрокинется где-нибудь на повороте…
У постели больного дежурили по очереди Валентина Андреевна, Лена, Юрий.
Однажды, когда дежурил Юрий, отец открыл глаза, сказал так, словно все продолжал спорить с Глобиным:
– Нельзя, понимаешь, нельзя ценой совести. Ничего нельзя этой ценой… если вперед думать… – И опять будто уснул.
Вошла нянечка, зашептала Юрию:
– Там, уже какой день, к вашему-то отцу гражданин один рвется. Я ему – нельзя, а он опять – идет и идет…
– Пускай войдет, – открыл глаза Петр Иванович. – Лучше ведь мне уже.
Гражданином оказался, узнал его Юрий, тот потрепанный жизнью мужичонка, который рассказывал в автобусе про черта и бабу, кто из них хитрей.
– Тихо, Валя, тихо, – шел он по палате на цыпочках и сам себе приказывал. – Тихо, Валя, тихо… Петр Иваныч, доброго тебе здоровья! А это – я, Валя…
– Валентин! – слабо, но обрадованно улыбнулся больной. – Явился?
– Явился, Петр Иваныч, явился. Совесть заела! Клянусь тебе – навовсе вернулся! Валя добра не забывает! Пришел вот сказать тебе: Валя добра не забывает! Как узнал, что ты захворал, так сказал себе: все, Валя, погулял – пора за работу! – смахнул он слезу. – Ограду, какую в прошлом своем постыдном сжег, поставил, дров запас. Вот скоро сам увидишь – Валя врать не любит. Жениться наладился…
– Ну? – не поверил Петр Иванович.
– Точно! А хошь – расскажу тебе, как баба черта провела? Похохочешь – вся хворь с тебя… – Но увидел знаки Юрия, мол, закругляйся, попятился к двери. – Ну, пока, Петр Иваныч, до свиданьица! Тихо, Валя, тихо…
Оживились глаза отца.
– Ох, Валя, Валя! Вернулся! Молодец, – рассказывал Юрию. – Смолоду с придурью мужик: мол, деревню перерос, до города не дорос – давай пить. Жена ушла за другого, он драться. Угодил в тюрьму. Вернулся с год назад – и ко мне: Петр Иваныч, помоги! Дай человеку душу отвести! Возьми на работу, но сперва, мол, отпуск оформи – душа воли просит! Выдали ему отпускные, а он – фьють! Только его и видали! И вот вернулся! Прикатил! А я, ты знаешь, верил почему-то, – радовался отец, как мальчишка. – Верить, Юрик, людям надо, так легче и им, и самому.
– Ты бы отдохнул, отец, – положил Юрий свою ладонь на исхудалую руку отца.
– Отдохну, сынок, – пожал он руку сына. – Отдохну… Сказать тебе хочу, пока нет наших женщин… Не встать мне, однако, сынок…
– Ну что ты, батя…
– Ничего, Юрик, ничего: пожил… Годки-то мои ведь все почти полегли, а я пожил… И поработал на своем веку… Удачи были и ошибки… Но одним я доволен, Юрик: людей любил… любил людей… Сколько колен на моих глазах выросло, поднялось. Уходили на чужу сторону – переживал. Возвращались – радовался… С таких ведь вот лет – на твоих глазах… Как родные… Вот и Валя вернулся… Отдадут хозяйство Глобину – вот что обидно… что еще хочу сказать тебе, Юрик: не повторяй моей судьбы…
Юрий насторожился, вопросительно смотрел на отца.
– Не раскаиваюсь, нет: сильно жил, особенно в первые года, как принял совхоз. Но тебе не советую, нет…
– Да я и не думаю – что ты?
– Степанов у меня был, тобой, интересовался будто бы между прочим, вот мне и показалось… Глобиным только все теперь и по плечу… Их, видно, время… может, так и должно быть…
Вот тогда, во время этого разговора с отцом, и решил Юрий: пойдет он к товарищу Степанову, объяснит все, попросит, наконец. Как никакое другое лекарство, нужна сейчас отцу моральная поддержка, вера в то, что поднимет он совхоз, выведет в передовые – вон как уважают его люди.
Шел Юрий по одноэтажной улице районного городка, сочинял свою горячую речь в защиту отца, не заметил, как выбрел к городскому пруду. На берегу его, недалеко от центра, скорбно поникли цветы у подножия памятнику погибшим во время войны горожанам. Тяжким предчувствием сдавило сердце.
В вестибюле нарядного, даже с колоннами, особнячка было приятно прохладно, дремали комнатные березки, раскинув вольно пушистые ветви.
– Александр Евгеньевич занят, – объяснила ему вежливо секретарь приятного вида, одетая по моде женщина, но все же и по лицу, и по фигуре – сельчанка. – Через минуту буквально уезжает.
– Кто там, Лида? – вышел из своего кабинета Степанов. – A-а, спаситель мой? Заходите – есть еще пара минут.
И уже в кабинете объяснил по-свойски:
– Областное начальство объезжает наши края. Вот позвонили, мол, подъезжаем к границе вашего района – встречайте. Всем дел хватает – лето. Ну, как Петр Иванович?
– Пока неважно. Обширный инфаркт. И, оказывается, не первый. Все сердце в шрамах.
– Да, – нахмурился секретарь. – Работа наша такая. Не хотите у нас остаться? – спросил без обиняков, сверля Юрия глазами. – Глобин надеется окрутить вас, он на это мастер…
– Да, – усмехнулся Юрий. – Он, как я понял, на многое мастер.
– Что имете в виду? – насторожился, секретарь.
– Да это и имею в виду: деловой он у вас человек, оборотистый! – засмеялся Юрий и, посерьезнев, сказал: – Во всяком случае, понял я, почему для отца так важно… Просить я вас пришел: не отдавайте его совхоз Глобину! Не объединяйте! Не подняться отцу, если это произойдет! – страстно просил Юрий, сам не ожидал от себя, что так вовлекся в этот спор.
– Снят уже этот вопрос с повестки, зачем же объединять против воли людей… И чего они не поделили – Петр Иваныч и Глобин?
Юрий промолчал: мол, поработаете – поймете.
– Ну, а какое ваше впечатление о родных краях? – остановился перед ним секретарь.
И опять промолчал Юрий. Пожал плечами, мол, хорошего мало: деревни, где вырос, нет, отец болеет… Кому понравится.
– Ничего! – будто подслушал мысли собеседника секретарь, зашагал беспокойно по кабинету. – Ничего! – повторил оптимистически. – Начнем потихоньку набирать высоту. В этом году все пять совхозов доход дали, – не без гордости сказал он. – Правда, не все объявили о прибыли…
– Почему? – ухватился за эту ниточку разговора Юрий.
– Ну, побаиваются пока…
– Чего?
Глаза секретаря скрылись в хитрых морщинках.
– Вот то-то и оно: по-глобински-то вернее, – усмехнулся Юрий.
– Да бахвалится он больше! – надоела эта тема секретарю, – Привирает! Не без того!..
Именно на этом слове распахнулась дверь, и секретарь Лида сказала:
– Извините, Александр Евгеньевич, звонил Глобин, спрашивал, не заедете ли вы с гостями к нему в Еловую?
– Опять Еловая! – вспылил Степанов.
– Ну, – смутилась Лида. – Раньше почти всегда заезжали, до вас еще… Отдохнуть, побеседовать…
– А теперь не будем! – отрезал секретарь и добавил: – И запишите-ка мне на следующую неделю – Еловая; пора с этим разобраться!
Когда Лида вышла, Степанов развел руками, и оба расхохотались.
Потом Александр Евгеньевич стоял у окна кабинета, смотрел, как по-молодому пружиняще, легко идет, к автобусной остановке Юрий, думал невесело: «…Ишь, домой он приехал… не по нраву ему тут… туристы!.. Свой вот такой же! Приедет на час: почему это не так да то не этак! Ищем! Много ищем, как нам, деревне, теперь уже очень малой, город, страну прокормить… Ищем… потому и ошибаемся иногда… Вот и с деревушками наломали дров. А с другой стороны, разве не заманчиво было: построим новые села городского типа, со всеми удобствами… Еще как заманчиво! Задним-то умом все богаты… Эх, сыночки наши, дорогие да разумные, вас бы в нашу упряжку…»
Не знал секретарь, что и Юрий, возвращаясь от него, думал, можно сказать, о том же самом.
Пружинящая, легкая походка его – это так, привычка еще с армии держать форму. А на душе кошки скребли.
Во время разговора с секретарем Степановым, как никогда, почувствовал себя Юрий оторванным от земли, чужаком каким-то.
Мысли эти начали закрадываться еще раньше, во время разговоров с отцом, с Елизаветой Пахомовной. Раздражал Глобин откровенной, беззастенчивой уверенностью: мол, я – хозяин на земле, я! Смотри, учись, как надо жить!
А больше-то всего собой, сегодняшним, был недоволен Юрий. «…Ишь, уполномоченным будто явился… Вопросы задаю. И кому? Секретарю райкома! А он, по деликатности своей, терпит, выслушивает, отвечает… А глаза… глаза человека, хронически недосыпающего, уставшего… Делом люди заняты, ох и нелегким делом…»
Шагал в «Рассвет» прямиком, лесом, не замечая, что торопится туда, как уже давно никуда так не торопился. Зрело в его душе решение…
А у речки за огородами сидели Лена с Ваней. И играли в солдатики. Благо густо подняли гордые головки в пышных киверах подорожники.
