Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Телеграмма из дома
Поезд, сильно раскачивая вагоны, мчал, будто наверстывал упущенное. Было еще очень рано, но Юрию не спалось. Хотя именно в дороге, в вагоне, он спал обычно беспробудно, укачиваемый перестуком колес. Иногда даже в очередную командировку намеренно покупал билет не на самолет, а на поезд, чтобы отоспаться в свое удовольствие.
А сегодня не спалось. Мелькали утренние росные опушки. Потом надолго застрял в окне однообразный пейзаж: слегка окрашенная рассветом, тянулась вдоль линии, то углубляясь в лес, то опять приближаясь к дороге, полоса тумана, укрывая неширокую лесную речку. Юрий представил, как там, на бережку, сейчас свежо, волгло, а вода в речушке, наверно, парная, не успевшая остыть за короткую летнюю ночь. Он решил было спуститься с полки, да выйти в тамбур, да открыть бы дверь – подышать этим теплым туманом.
Но в это время проснулась соседка по купе. Торопливо села. Первым делом пошарила под подушкой: сумочка на месте. Проверила кольца, потрогала сережки – успокоилась. Думая, что он спит, женщина поглядывала, поглядывала на него, на его сильные поверх простыни руки, и он не решался «проснуться». Она ловко, привычно сняла вчерашний, старящий ее сейчас грим, умело подкрасилась.
«Для меня, поди, красится», – усмехнулся Юрий: знал, что нравится женщинам. Вот и она, соседка по купе (имени он ее, конечно, не запомнил), за один вечер пути уже успела как-то дать почувствовать ему это. «Будет желание – заходите! Я в кафе „Радость“ работаю. Днем – кафе, вечером – ресторан…»
Рина не пользовалась косметикой. Никогда. Ни в первые годы их жизни, ни теперь. Хотя теперь, думал Юрий безразлично, не мешало бы ей слегка так подрумяниваться. Рано поблекла, выцвела будто. Смотришь на нее, и кажется: и в помине нет солнца на свете – вечно пасмурно. Вот Санька – крепыш, здоровяк! Родив сына, жена будто все свои запасы свежести отдала ему. Санька… сынище… Ох и стосковался Юрий по нему! Скорее бы…
Текли мысли, текли, а все не те… Те там, в глубине души, где-то ворошатся… Прячет их Юрий, как эта ленивая полоса тумана маскирует живую, тревожную душу речки.
Больше месяца пробыл Юрий нынче в командировке на одном заводе, участвуя в испытаниях головного образца гирокомпаса «Вега». И еще бы неизвестно сколько пришлось там проторчать, если бы не телеграмма. Четко и ясно, ни слова лишнего: «Тебе телеграмма из дома. Болен отец. Рина». Так может только она, без всяких сю-сю. Он даже голос жены услышал, прочитав телеграмму, деловой, чуть хрипловатый от непомерного курения: «Не Ирина, а Рина! Роман, Иван, Нина, Анна! Ясно?»
Содержание телеграммы ушло сразу куда-то в глубь сознания, не коснувшись души. От этого, видно, и не спалось сегодня, от этого и недовольство, раздражение, как бывает, когда вечером или ночью пишешь отчет какой или что срочное чертишь, а свет справа, а не слева.
Сутки почти телеграмма лежит в его кармане, а он так и не мог заставить себя горевать или хотя бы забеспокоиться об отце. Как о постороннем думал, о чужом: «Заболел… тяжело, видно, раз телеграмма…» Он, конечно, поедет туда… домой, хм… С Санькой повидается, и… Сколько же он там не был? Так ни разу и не был, как уехали они с матерью от отца… Потом институт… Потом Рина… Потом Санька… Три раза «потом», и пятнадцати лет как не бывало… Не поверил даже: неужели пятнадцать прошло?
Значит, и Шуре, подружке его деревенского детства, тоже теперь тридцать два? Неожиданно для себя подумалось так, и сразу стронулось сердце, замолотило в груди – вот ведь! «Н-ну, хватит! Пора вставать!» – не любил Юрий сантиментов.
Вошел третий пассажир, успевший умыться, побриться. Казался он довольно моложавым из-за сухощавости, подвижности. Но все равно – в возрасте. «Вот и отец – старик, наверно, совсем, – подумал Юрий, присмотревшись к спутнику. – Тоже такой же вот голенастый был… Что это я – был? – испугался невольно, – Был… А вдруг и правда не успею?..» Но и после этой мысли о возможной беде ощутил колкую прохладу в душе. «Как о постороннем, об отце… Зачерствел совсем. А все она, – недобро подумалось о жене. – Все у нее по граммам развешено: кому сколько доброты, кому сколько внимания».
И он при ней таким же манером живет…
И еще противнее сам себе стал: вечно у него кто-то виноватый. На себя бы оглянуться-то…
– Доброе утро! – громко сказал ему пожилой их спутник. – Эх, связист, связист, все рекорды, однако, по сну побил! Вставай-ка – чаю на прощанье вместе попьем!
Женщина, чтобы не мешать, вышла, улыбнувшись Юрию по-родственному. Он будто не заметил, спросил старика:
– А почему это, не пойму, вы меня связистом прозвали?
– Связистом-то я был. – охотно объяснил тот. – В войну. Вообще-то я – железняк, по железу, значит, мастер. А в войну связистом пришлось. Ну, скажу тебе, – чудом живой остался. Мы ведь как, связисты-то: пули свистят, место чистое, а ты ползи, соединяй… Так и вы, командировочные, тоже ведь не для ради прогулки туда-сюда катаетесь, для дела, поди. Тоже стало быть, концы с концами соединяете, значит, связисты…
– А-а, – усмехнулся Юрий и, прежде чем спуститься вниз, покачался на руках, опершись о полки, подтянулся несколько раз с удовольствием.
У окна в коридоре стояла их спутница, тревожно всматривалась в мелькающие сосновые пейзажи. Когда с полотенцем и мыльницей проходил он мимо нее, она, словно решившись на что-то важное, попросила:
– Вы мне вещи до такси не поможете?
– О чем разговор – с удовольствием…
Потом он опять лежал на полке, свесив голову, смотрел в окно. По обочинам дороги, сколько ни смотрел, алела в траве земляника.
Поезд неожиданно затормозил и стал, как бывает иногда перед большой станцией. Юрий вдруг сорвался с полки, в одну руку – чемодан-дипломат, в другую – плащ:
– Выскочу здесь! – успел тряхнуть руку спутнику, – До свидания, товарищ Железняк!
Кивнул сдержанно сразу заволновавшейся женщине, вспомнил обещание:
– Да, коллега, помогите нашей соседке… вещи… до такси…
Но она не сдавалась: заторопилась за ним следом, все еще надеясь, окликнула, не очень церемонясь:
– Обождите! Вот! – и сунула в карман его пиджака клочок бумаги. – Мой телефон рабочий – может, что понадобится, заходите…
Ничего не сказал ей: вот ведь ситуация. Кивнул вежливо, круто повернул к выходу, подумал, будто выругался: «Днем – кафе! Вечером – ресторан!»
Только успел спрыгнуть с подножки, как поезд опять дернулся с места, набрал скорость. Юрий проводил его глазами, сел на травяной пригорок, будто домой приехал.
Вдали, блестя на солнце тысячью окошек, виднелся большой город. Дымили заводские трубы.
Юрий углубился в придорожную березовую рощу и, ползая по траве, выбирал сосредоточенно, позабыв, казалось, обо всем на свете, кустики земляники, порясней да поспелей. Связал пучок ягод крепким зеленым стеблем, завернул в целлофан, бережно положил в карман. И присел у комля березки. На один миг показалось ему, что он в той, с детства знакомой, березово-осиновой роще и не теперешний он, а тот мальчишка Юрка, прибежавший в лес полакомиться земляникой.
…Как Юрий ни спешил, а у фасада многоэтажного дома остановился, задрал голову, отыскал свой балкон – засмеялся: шест со скворечником цел. Юркнула в домик, вильнув хвостиком, с детства любимая птица. Даже отсюда, показалось Юрию, услышал он писк желторотых скворчат. Двор тоже звенел детскими голосами – лето. Поискал глазами сына – не увидел.
Торопливо, хоть и работал лифт, Юрий взбегал, марш за маршем, на свой этаж. Удивляясь своему нетерпению, зазвонил у двери.
Рина открыла и отпрянула – больше месяца не было его дома. Глаза, как всегда, без радости. У него заныло в груди – все-то у них с Риной по-прежнему, видно. Приподнял ее от пола, как ребенка, уткнулся носом в тонкую шею. Она же смотрела в пространство из-за его плеча так, словно хотела сказать: господи! этого только мне и недоставало!
– Ну, здравствуй, Иришка!
– Опять… Сколько раз просить: не называй меня, пожалуйста, так, – удалось ей наконец высвободиться. – Терпеть не могу!
Юрий насупился. С балкона струилось разноголосое беспечное пение скворцов.
– А где, – начал было он. Она подала ему телеграмму.
– Санька где? – развернул он листок.
– Я же просила: не называй его, пожалуйста, так…
– Это не мне, – прочитал он текст телеграммы, – У меня нет никакой сестры Лены… Где Санька, спрашиваю?
– Тебе! Саша в пионерлагере. Есть у тебя сестра… по отцу… от второго его брака… Она как-то приезжала без тебя – славная такая девочка. Дожил! Ни родных, ни близких!
– Как – в пионерлагере? Ты с ума сошла! Парню семи нет!
– Ой, потише, пожалуйста! Раскричался! Я отправила Сашу с одной знакомой учительницей, ему там будет хорошо. У меня экзамены, каждый день по группе! Диссертация! Хвостисты замучили! Что я, не могу отдохнуть от ребенка хоть месяц!
– Но ом же такой еще маленький… А вдруг заболеет, обидит кто… – А телеграмма словно жгла ему руку.
– Смотри-ка! Заботливый папа явился!
– Да, это правда – редко я вас вижу. Но… но теперь все будет по-другому… Рина, – выговорил Юрий это не любимое им ее полуимя. – Давай прямо сейчас съездим к Саньке вместе?
– Ко мне должна прийти студентка, – взглянула жена на него настороженно. – Завтра экзамены в двух группах. Что ты имел в виду, когда сказал: «Теперь все будет по-другому»? – И закурила нервно. – И потом… по-моему, я вызвала тебя не для выяснения наших отношений…
– Я совсем не помню отца, – с каким-то даже страхом посмотрел он опять в телеграмму. – Совсем… Рина, давай попробуем все сначала…
– Наездился? – едко начала она, – Устал? Захотелось семейного уюта? – но спохватилась, зажгла новую сигарету, отвернулась к окну.
– А я тебе что-то привез, – словно не замечая ее тона, сказал Юрий и достал из чемоданчика сверток, тряхнул перед ней ярким платьем. – Помнишь, ты была точь-в-точь в таком в тот вечер…
– О, боже! – вздохнула она снисходительно. – Ну, кто теперь носит синтетику? Теперь носят хлопок да стопроцентную шерсть. Опоздал ты, милый мой… И… и как бы тебе не опоздать к отцу: телеграмма пришла дня три назад…
– А ты… ты не поедешь со мной? – его особенно обижало это чужое «милый мой».
– Прости, не ко времени, но лучше уж сразу, – затушила она сигарету в пепельнице. – Я не Пенелопа.
Сначала он хохотнул: так нелепо она выглядела в образе Пенелопы. Потом до него дошел смысл сказанного ею.
– Та-ак, – сел он прямо на платье, брошенное на диван. – Та-ак! – Но тут же вскочил, навис над ней, выдавил хрипло:
– Запомни: Санькин отец я! Только я! Поняла? Никому не отдам! Никому! Где он? Где этот проклятый лагерь?
– Это тебе совсем необязательно, – спокойно сказала она. – Я не хочу, чтобы у моего сына был отец-заочник! – Но, увидев лицо Юрия, сдалась: – в «Сосновых Горках»…
В дверях он столкнулся с девушкой. Она как-то беспомощно и одновременно словно сочувствуя ему взглянула в его глаза. «Где-то видел», – подумал он и тут же забыл. У подъезда опустился на скамью, плохо веря в реальность происходящего. Закурил. Руки дрожали. Убирая пачку с сигаретами в карман, нашел там клочок бумаги, долго вспоминал, что за телефон записан на нем. Вспомнил, скомкал брезгливо: «Днем – кафе! Вечером – ресторан!»
Рядом кто-то всхлипнул. Студентка торопливо доставала из сумочки платок. «Когда она вышла – не заметил, – механически думал Юрий. – И где я ее видел? A-а, в тот вечер… Так это же – Шура… Схожу с ума… Вот так и сходят с ума… Какая же это Шура? Шура была тогда… в тот вечер… Ну-ка, друг, возьми себя в руки… Так. Теперь вставай и – к Саньке… Пионерлагерь „Сосновые Горки“… Вставай…»
– Вас тоже не допустила? – спросила, промокнув глаза, студентка. – Что теперь делать? Завтра экзамен, а я никак не могу сдать ей конспект одного урока… А без конспекта она не допустит до экзамена. Хожу к ней, хожу… – Губы ее опять скривились от обиды. – И все из-за этого проклятого ТСО…
– А что это такое, и с чем его едят? – вслух спросил он.
– Вы даже этого не знаете? – удивилась студентка. – Это же тема ее диссертации. A-а, вы, наверно, заочник! Заочников она терпеть не может. А нам – ох, как она нам надоела со своим ТСО. Технические средства обучения, – явно издеваясь, по слогам произнесла девушка. – Придумал же кто-то! Это музыка-то, голоса артистов – технические средства! А если я принципиально против? Если я сама хочу на уроках стихи читать? – и она опять готова была разрыдаться.
Юрий вспомнил о землянике и протянул ей пучок уже увядших ягод.
– Ой, землянка! – как на чудо, смотрела студентка па ягоды. – Мне отец всегда вот так, пучком, с поля приносил, веточками.
– Мне тоже, – сказал Юрий и вдруг так ясно вспомнил отца – даже дыхание перехватило.
…Вот стоят они у края поля. Голова Юры едва выше колена отца. Он держится за палец сильной руки, задирает голову изо всех сил вверх: уж очень что-то интересное видит сейчас отец. Глаза его такие радостные, зубы блестят на загорелом лице, ветерок шевелит спутанные полосы над веселыми глазами.
– Пап, пап, мне не видно, – приподнимается Юра на цыпочки. – Не видно, пап!
И тогда отец легко отрывает его от земли, подбрасывает вверх, и Юра оказывается у него на плече.
– Смотри, сынок, смотри, какой хлебушко мы с тобой вырастили! – хохочет отец. – Смотри!
Золотое сияние ослепляет Юру, и он тоже хохочет, жмурясь от этого сияния…
– Отец, – простонал, наверно, вслух Юрий, потому что студентка взглянула на него, спросила:
– Что вы сказали? Я говорю, ананас и ананас! – вдыхала она аромат ягод. – Меня недавно ребята из горного ананасом угощали. Я попробовала и говорю: земляника и земляника! Интересно, если их, ну, там негров, папуасов, угостить земляникой, они, наверное, скажут: как ананасом пахнет! Вы ели ананас? – И замолчала: странновато смотрел на нее этот молодой мужчина.
– До свидания! – заторопилась она. – Спасибо! Вы мне прямо помогли этой земляникой! Девчонок в общежитии угощу! По ягодке…
«Похожа или показалось? – встал и Юрий. – Странно, – текли сами собой мысли, – чем больше времени проходит… тем чаще похожих на Шуру встречаю… странно…»
…В тот вечер Шура пригласила его на выпускной бал. В пединституте учатся четыре года, у Юрия все эти волнения были еще впереди, но в тот день он тоже сдал последний экзамен, дальше – практика, потом каникулы, словом, самое время – на бал!
Ослепительный зал, как показалось ему, был заполнен одними красавицами. Куда ни повернись – все девушки, девушки. Приглашенные молодые люди, видимо, растерявшись так же, как и он, казалось, готовы были сбежать немедленно или спрятаться, где только можно. Счастливо улыбаясь черничными глазами, Шура подвела Юрия к подругам. Со многими из них он был знаком, но сейчас едва узнавал их: так они были нарядны, недосягаемы.
– Страшно? – по-свойски подмигнула ему одна из них: ее он видел впервые. – Выставка невест! – рассматривала она смело Юрия светло-карими, сильно заплаканными глазами. – Выбирайте, пока не поздно! – обратилась она с призывом к нескольким стоящим вблизи юношам. – А то разъедемся – и все! И не видать вам счастья!
Рядом с крупной, под стать Юрию, черноволосой, черноглазой Шурой девушка казалась легким наброском, сделанным светло-коричневым карандашом. На ней было необыкновенное платье – словно соткано или связано из золотистых нитей прямо на ней, чтобы не исказить ни одной линии ее хрупкого тела. И коротенькое, как на девчонке-дошкольнице. Ее пригласили танцевать, и она, уходя, сказала Юрию:
– Вот видите! Я говорю – торопитесь!
Танцуя с Шурой, он видел только ее золотистое платьице. И все думал, ловя взгляд задорных, сильно заплаканных глаз: «Кто ее обидел? Почему она плакала перед балом?»
А потом объявили дамский вальс.
– Александра, – сказала она Шуре, глядя на Юрия. – Разреши пригласить твоего товарища механизатора сельскохозяйственных машин!
Она была такой невесомой, что Юрию хотелось приподнять ее над полом и кружить, кружить. А она, смежая чуть припухшие веки, шептала:
– Боже! Как с вами хорошо, как с вами легко танцевать! – И откидывалась на его руку, порхала, порхала по залу, приговаривая:
– Всю жизнь бы вот так кружить… кружить… Вы давно дружите с Саней?
– С кем? A-а, с Шурой? Да всегда. Росли вместе, учились…
– Счастливые! Любовь с детства, говорят, самая крепкая, вы с этим согласны? Самая крепкая, самая прочная, – пропела, разглядывая его неожиданно холодноватыми глазами. – А меня вот никто не любит, – опять игриво откинулась на его руку, прищурилась. – Так и засохну старой девой!
Он засмеялся и еще стремительней закружил ее.
– А вам нравится со мной танцевать? – спросила она шепотом, приподнявшись на цыпочки.
Он смелее обнял ее за талию и спросил тоже шепотом, щекоча дыханием кончик ее уха:
– Кто тебя обидел? Почему ты плакала? – И сам удивился: так участливо, так нежно спросил.
Едва заметные брови ее сдвинулись домиком, губы дрогнули было, но тут же она расхохоталась беспечно:
– Перед самым балом платье сожгла! Его нельзя гладить, а я… Хорошо, что теперь носят мини! Откромсала то, что сожгла, вернее, расплавила, наспех подшила и – на бал! Ну и поплакала, конечно! А вам нравится мое платье?
– Ага! – осмелел он, и это прозвучало как: «И ты тоже!»
– Это японская травира! – как большой секрет, сообщила она. – Ткань такая – самая модная! Вы заметили: ни у кого нет такого платья! Два года доставала! И достала. – Опечалились опять ее глаза на миг. – Я люблю цвет охры. Правда, мне идет?
Он кружил ее по залу и удивлялся, что ему, серьезному, как он думал о себе, человеку, так нравится слушать этот лепет про японскую травиру, про цвет охры…
– Знаете что, – продолжала нашептывать девушка. – Сегодня мы с вами больше танцевать не будем. Вы пришли с Саней, то бишь – с Шурой… с ней и танцуйте!.. А завтра приходите ко мне! Я одна живу – квартиру снимаю… хозяева на Север укатили… Хотите? С Шурой или без Шуры. Хотите?
– До завтра! – напомнила она ему, когда закончился вечер и он прощался с Шуриными подругами.
Назавтра они поженились.
Мать до смерти не могла простить ему его измены: так любила Шуру.
Не больше месяца длилось и его счастье. Ссоры вспыхивали по каждому пустяку. И однажды все объяснилось. Вздорная, она выкрикнула ему как самую большую обиду, что выскочила за него от отчаяния, что именно в тот вечер узнала, что ее жених и школьный товарищ, который учился в другом городе, женился, и так далее и тому подобное.
Потом плакала, просила забыть, простить, уверяла, что полюбила Юрия с первого взгляда.
Они не развелись. Но забыть, что он случайный человек в ее жизни, Юрий не мог и скоро уехал на одну из северных строек. Когда родился Санька, пришлось вернуться. Но чтобы меньше бывать дома, нашел работу с длительными командировками. Так они и жили.
Юрий решительно загасил сигарету. Эта девушка-студентка, чем-то так похожая на Шуру, растревожила его душу. «Надо ехать, надо скорее ехать», – думал он об отце, а знал, что сначала поедет к Саньке. Увидеть его, обнять, приголубить, а потом опять хоть на край света.
– Слушай, друг, – остановил Юрий такси. – Сгоняем до пионерлагеря, тут недалеко: сына давно не видел… отец болеет… И туда надо, и сюда… Выручи, друг!
– Куда ехать-то? – хмуро спросил таксист. Юрий сказал.
Поехали. Как ни мрачно было на душе, а, взглянув на фотографию и фамилию водителя, Юрий невольно усмехнулся:
– Слушай, шеф, у тебя такая фамилия – Солнышков! А ты – туча тучей. Контраст!
– Не повезет – так никакая фамилия не спасет, – так же хмуро отозвался Солнышков. – Интересно, как ты прозываешься – тоже, гляжу, не шибко тебе весело…
Ехали дальше молча, с одинаково потухшими лицами.
В пионерлагере было время сончаса, и дежурные никак не соглашались позвать Саньку. Наконец один из них скрылся в зелени двора.
– Па-а-п! – скоро несся оттуда шестилетний парнишка с беззубой улыбкой и с перевязанным коленом.
– А где же у тебя зубы, Санька? – смеялся счастливый Юрий, жадно рассматривая сына.
– Ерунда! Анна Николаевна сказала – новые вырастут!
– А что с ногой?
– А, ерунда! Анна Николаевна сказала – до свадьбы заживет!
Так, обнявшись, они сели на скамью.
– Знаешь что? Мне надо сказать тебе что-то по секрету, – зашептал Санька. – Ты бы не уезжал от нас больше! А то мама хочет на дяде Боре жениться, вот!
– Санька! – крепче обнял Юрий сына.
– Мама сказала – ты приезжать ко мне будешь. А когда я вырасту большой, я сам к тебе приезжать буду! Уж скорей бы вырасти!
– Да, сын, расти скорее!..
– Я постараюсь, – серьезно откликнулся Санька. – Почему-то все хотят поскорее вырасти. Анна Николаевна сказала: если будем хорошо есть, да спать, да побольше по лесу бегать – бы-ыстро вырастем!
Юрий слушал сына и, казалось, не мог наслушаться.
– А почему у тебя глаза веселые? Почему?
– Встретил одного хорошего человека.
– Кого, пап?
– Да тебя, Санька, тебя!
Сын просиял. Они медленно брели по лесной дорожке.
– Саньк, – с трудом подыскивал слова Юрий. – А скажи мне: этот дядя Боря не обижает тебя?
– Нет! Что ты! – засмеялся Санька. – Он добрый! Он этот, как его, Аорист!
– Аорист? Фамилия такая?
– Да нет! Это мама так его в шутку зовет. Я его раз спросил: дядя Боря, кто такой Аорист? Аористы, папа, это, оказывается, такие старые-престарые слова, и их даже уже нет на свете. А дядя Боря про них книгу написал, докторская называется.
– Так он – что: старый, этот дядя Боря?
– Нет, он не так чтобы уж старый, но то-олстый, как Аорист! – и Санька, представив, видимо, толстого дядю Борю Аориста, засмеялся, а потом, взглянув на отца, погрустнел.
– Ты что, Саньк?
– Опять ты уедешь далеко-далеко, а я все буду ждать тебя, ждать…
– Нет, Санька, далеко-далеко я пока не поеду. Я сейчас знаешь куда поеду? К твоему деду!
– К деду? Разве у меня есть дед?
– Есть. Да еще какой! Он знаешь кто? Директор совхоза!
– А ты еще не директор? – спросил сын.
– Я? Я еще нет, – засмеялся Юрий. – Но и мы, Санька, не по-банному крытые! Имей в виду! Твой родитель тоже – ба-альшим начальником был на одной ба-альшой стройке! Начальником участка! Ясно?
– Ясно. А почему мы никогда-никогда не были у дедушки-директора?
– Да обиделся я на него когда-то, вот и не ездил. И не писал даже писем, – не столько сыну, сколько себе говорил Юрий, попинывая сухие сосновые шишки. Сын тоже попинывал, повторяя отца. – А теперь он болеет, понимаешь?
Сын кивнул. Юрий присел перед ним, заглядывая в родные глаза:
– А знаешь что, Санька, давай как-нибудь поедем к деду вместе? Посмотришь мою родину…
– Здорово! – обрадовался Санька, да вдруг опять задумался совсем не по-детски.
– Ну что ты, Саньк?
– Да вот думаю: как же я с тобой расставаться-то буду?
– А я что-то придумал! – сказал отец. – Ты ведь спал, когда я приехал? Давай я тебя счас укачаю, усыплю и сонного унесу прямо в кровать! Вот нам и не надо будет расставаться.
– Давай! – согласился сын, прижимаясь к отцу.
Юрий ходил по тропинке, укачивая сына, ощущая родное тепло. Санька почти заснул, да вдруг, не открывая глаз, прошептал:
– А я тоже встретил сегодня хорошего-прехорошего человека… Тебя, папа.
Всю обратную дорогу, сперва на попутной машине, потом в электричке, Юрий думал о сыне, перебирал разговор с ним и ничего не видел вокруг. Только в автобусе, который вез его уже по родному району, будто очнулся огляделся. Было тесно. Хныкал ребенок на руках юной мамы. Дремали утомленные жарой и дорогой пожилые тетушки, одетые во все времена одинаково по-деревенски: в серые юбки да мужские поношенные пиджаки.
Балагурил обязательный в любой деревенской компании потрепанный жизнью мужичонка, приставал к пареньку серьезного вида:
– А вот как по-твоему: кто сильней – черт или баба?
– Ну, судя по фольклору, – отвечал степенно паренек, – то – баба.
– Верно! – обрадовался мужичонка. – А рассказать, как баба черта провела?
И через мгновение паренек, забыв о своей солидности, так хохотал, краснея всем лицом, слушая нашептывания мужичонки, что на них оборачивались.
Юрий поймал себя на мысли, что ему приятно смотреть в лица этих людей. Все они ему были будто знакомые, хотя, конечно, ни он их, ни они его никогда не видели. В городе он за собой такого не замечал.
У своротка на центральную усадьбу совхоза, где жил отец, Юрий вышел. Конечно, он волновался, узнавая и разросшиеся придорожные колки, и обмелевшую речушку. Но не останавливался – хорошо шагалось, особенно под горку.
В низинке заметил видавший виды «Москвич». Он прочно сидел, соскользнув левым задним колесом в глубокий нырок. Рядом топтался его владелец.
Попытались вдвоем вытащить машину. Завывал мотор, с шипением, со свистом старались колеса, обдавая Юрия грязью, – машина ни с места.
– Ладно, – махнул рукой хозяин «Москвича», – придется просить помощи, – кивнул он в сторону совхоза. – Не хотел беспокоить людей, да придется, видно…
– Подождите, – зашагал Юрий в придорожный лес, сразу промочил ноги – недавно, видать, прошел короткий, но спорый дождичек. Искать долго не пришлось: скоро выволок на дорогу две длинные сухары, бросил рядом с машиной, а сам опять в лес. «Городской», – усмехнулся беспомощности водителя.
Когда вынес из лесу две сухары покороче, тот спросил:
– Мост строить будем?
– Что-нибудь будем, – не любил лишних слов Юрий.
Бревно потолще он уложил вдоль машины, потом, приноровившись, подсунул сухару потоньше и подлиннее под бок «Москвича».
– Вага! – обрадовался, явно любуясь ловкостью Юрия, пожилой этот недотепа. – Помочь?
– Погодите. Скажу, когда надо…
Подсунув конец жерди под бок «Москвича» и оперев ее о бревно, Юрий всей тяжестью навалился на другой конец жерди. Машина, чавкнув колесом, приподнялась над мочажиной. Водитель кинулся было к этому злополучному колесу, но Юрий приказал:
– Не суетитесь! Держите! – И сам быстро и ловко закатил под приподнятое колесо две короткие чурки. – Пробуйте!
Поворчав, «Москвич» благополучно выскочил на дорогу.
– Спасибо, – вышел из него, вытирая руки и подавая ветошь Юрию, его хозяин. С откровенным любопытством, цепко всматривался он в своего спасителя немолодыми умными глазами. – Что-то не припомню, вроде не нашенский, хотя вижу – хватка у вас деревенская, мужичья… Правда, я и сам недавно сюда перебрался…
– Был когда-то здешний, – ответил Юрий.
– Понятно. В гости, значит. Не в «Рассвет»?
– Туда.
– Садитесь – подброшу.
– Да мне и пешком недалеко…
– Садитесь! – решительно скомандовал хозяин «Москвича». И погнал по ухабам да колдобинам, не жалея машины.
Скоро выскочили на простор, и Юрий невольно сощурился, словно ослепило его на миг.
Изумрудное поле овса открылось перед ними.
– Можно остановиться? – попросил он. – На пару минут… – И стоял, смотрел на поле, как смотрят, наверно, на ребенка.
– Не овсы – серебро! – вздохнул растроганно. – А вот вызреет, ох, зазвенит! Картина!
– Да, картина, – согласился владелец «Москвича», и взгляд его почему-то посуровел. – Вы не агроном ли?
– Да нет! – отмахнулся Юрий. – С отцом… в детстве часто ездили по полям. Они у него всегда вот такие были… ухоженные… И овсы, и пшеница – колос к колосу. Учиться к нему приезжали люди… издалека ехали.
– Во-он оно что! Вы сын Петра Иваныча! А я думаю, где я вас видел? Похожи очень, глаза особенно, – сказал собеседник Юрия и пояснил – Рассветовские поля – во-он за той дорогой. А это владения Глобина, соседа вашего. Запамятовали вы немного…
И сказал он это так, что у Юрия невольно вырвалось:
– А что, у отца поля хуже?
– Ну, почему же – хуже. Где руки, как говорится, доходят, там хорошие поля; где не доходят, там похуже. Как и у всех. Да и у того же Глобина: здесь вот – картина, как вы образно выразились. А в других местах смотреть не захочешь…
– «Как у всех», – не мог поверить Юрий, уже бесстрастно поглядывая на поле овса. – Не любил отец – как у всех. Он стремился, чтоб – лучше всех…
– Кто этого не хочет, – улыбнулся собеседник. – Вот и Глобин: поближе к дорогам поля у него действительно загляденье, у соседа вашего. Спрашиваю его на днях: не потому ли, мол, в передовых ходишь, что товар лицом казать умеешь? Зыркнул в меня, понял: со мной такой номер не пройдет…
«Районный, видно, руководитель, – машинально думал Юрий о собеседнике. – Новая метла метет по-новому…»
– Да вы не расстраивайтесь: не он один у нас в таком положении. Давно дома не были? Это и видно. Ничего, теперь помаленьку начнем выправляться… Но уважает его народ, Петра Иваныча! Несмотря ни на что – уважает. Хотели, я слыхал, объединить эти два хозяйства под одной крышей: Глобина директором, Петра Иваныча – управляющим, все полегче было бы ему… Болеет часто да и устал. Но тут вступили непредвиденные обстоятельства, – усмехнулся мужчина. – И совхозы-то оба небольшие. А не получается пока с этим делом. Люди взбеленились: не надо нам Глобина, и баста! Давно, видно, соперники. Как говорится, улица на улицу, деревня на деревню… Знаете, как прежде хаживали… Ну, поехали, торопитесь ведь…
– Спасибо, – хмуро отозвался Юрий. – Спасибо – сам дойду. – И, будто извиняясь, объяснил: – Пройтись хочется…
– Ясно, – кивнул собеседник. – Петру Иванычу привет!
– Ладно, – шагнул Юрий на обочину дороги. Обернулся, спросил:
– От кого привет?
– Степанов, – коротко представился собеседник.
Как ни торопился Юрий, а, дойдя до отцовского поля, приостановился. Пшеница цвета молочной спелости полегла местами, спутались колосья. Зато васильки не смущались – сине таращились из-за каждого колоска. Юрий приласкал колоски в ладонях, расчесал их пятерней, задумчиво оглядел поле. Да, видно, сильно сдал отец. Ведь хлебороба узнаешь по полю, как хозяйку дома по крыльцу да оконцам. Тревога сжала сердце, вытеснила радость от встречи с родными краями.
Скоро открылось перед Юрием большое село. Здесь он не жил, а только учился в старших классах, но по этой вот дороге ох сколько хожено! Первым делом поискал глазами школу. И едва разглядел: раньше большеоконное здание под крашеной железной крышей казалось самым представительным в улице, самым большим. Теперь же рядом выросли новые двухэтажные строения школы, детского сада, куда было до них его приземистой бревенчатой старенькой школе!
Изменилось, сильно изменилось село. Раньше оно, подобно многим уральским селам, было, как говорили, об одну улицу, тянущуюся вдоль реки. Теперь же по обе стороны этой потемневшей от времени улицы раскинулись светлыми крыльями новые, из стандартных особнячков и, судя по кочегарке, благоустроенных. «Ну, не так уж и плохи у отца дела, если столько нового», – подумал Юрий, но чувство беспокойства, вины ли не проходило, скребло душу.
Стрекотали мотоциклы – успевали мальчишки погонять вечерами. Брели припоздавшие гулены-коровы, овцы…
В просторном проулке, на поляне, шла шумная игра в шаровки. В городки то есть. Юрий обрадовался, едва не напросился прицелиться шаровкой: с детства нигде не видывал, чтоб играли в эту повсеместно забытую исконно русскую забаву. «Заслуга отца! – подумал с гордостью. – Городошник он был заядлый. „Был“… Да что это я… будто его уже нет…»
