Текст книги "Летний дождь"

Автор книги: Вера Кудрявцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Выбирай любую и – спокойной ночи! – засмеялся довольный Николай Иванович.

Георгий выбрал койку у стены. Стена оказалась боком голландки. Ласковое неторопливое тепло грело ему спину. И показалось вдруг, что лежит он на голбчике у бока русской печи в своем родном домишке. Вот стоит открыть глаза, и увидит он широкую крашеную лавку вокруг стола, горшки на окнах с гераньками да фуксиями. А в кути мать шаркает осторожно обутками – завтрак варганит, печь топит. Открыл глаза – сине глядели незанавешенные окна, по-больничному белели койки.

«Не идет, – подумал Георгий. – Не идет ведь. Надо было самому за ней увязаться, не упускать… Ничего, остаюсь ведь: никуда теперь она от меня не денется, доярочка моя славненькая…» Тепло от бока голландки окутывало его, в голове приятно кружилось, убаюкивая…

Проснулся он на рассвете. Долго ошалело смотрел на синие окна, на белые ряды коек. И вспомнив все: и то, как пел да танцевал в незнакомой компании, и то, как втрескался в доярку Лену и даже «пообжимать ее успел, торопыга!», и то, как остаться в этом селе надумал было, – и захохотал на весь пустой этот дом.

«Ну, рассупонился же ты, мужик!» – удивлялся самому себе, торопливо одеваясь.

Когда подходил к своей брезентушке, из кабины ее показался Николай Иванович.

– Я тут отремонтировал вам отопление, – сказал он. – Далеко ведь вам еще?..

– Хватит киселя хлебать, – уклончиво ответил Георгий. – Спасибо! За все вам спасибо!

– А чаю? Нет уж, мы вас так не отпустим! – вышла к ним Светлана Максимовна.

– Нет, нет, спасибо! Да и не ем никогда после того как выпью, а я, кажется, вчера того… перебрал малость…

– А на посошок нельзя? – нерешительно предложила хозяйка.

– Что ты, Свет, ехать ведь человеку, – сказал Николай Иванович.

– Ну, тогда вот, возьмите, – вынесла она сверток с едой, сунула в карман ему четвертинку водки. – Потом, перед сном выпьете, – шепнула.

– Да что вы! Куплю ведь я, если захочу!

– Ничего вы не купите! – возразила Светлана Максимовна. – Дорога новая – на сотни километров – ни жилья, ни людей! Берите, берите!

– Спасибо вам, – растрогался Георгий и – знай наших! – наклонился к ее руке, коснулся губами по-крестьянски грубоватых пальцев.

Ну, привет всем от меня передайте! Братьям Комаровым! Женкам их. Валентину Петровичу! Лене… А молодец вы, Светлана Максимовна: заслуженная учительница, а с простой дояркой дружите!

– Ну, это ей сказать надо спасибо, что знается со мной! – засмеялась Светлана Максимовна. – Мне до нее далеко! Она у нас – Герой Соцтруда! Во-он, уже на работе моя Лена. Слышите? Движок на ферме стрекочет – дойка идет…

«Вот ведь попал куда, а? – усмехался злорадно Георгий, выруливая из села. – Думал, хоть одна простая душа вчера заблудилась среди этих всех причиндалов – нет! И она – Герой! Вот ведь затесался в компанию, а!»

Он помнил, как она, такая теплая, прильнула к нему вся и лепетала, лепетала что-то про нечаянного короля. «Может, завернуть на ферму, взглянуть на нее еще раз… хоть попрощаться по-людски… Так твою так! – оборвал он себя. – Спятил? Рассиропился, расквасился… Корроль нечаянный! Что? – брало верх злорадство. – Что, герроиня? Не прибавило тебе твое геройство, видно, счастья, раз на первого встречного готова повеситься! Ах, так твою так! – Еще злее себя одернул: – Что же ты, варнак, на людей-то бросаешься? Люди к тебе со всей душой, а ты…»

Он включил отопление. Спорое тепло будто и нутро отогрело. Успокоился. Вроде и саднить где-то внутри стало меньше.

«Что же это со мной творится-то?» – попытался разобраться, с чего бесится. – Перебрал малость? – И понимал: легко хочет отделаться от себя, от чего-то непонятного, тяжкого, нахлынувшего нежданно-негаданно.

«А ведь зависть тебя гложет, во-от что, брат! – сознался наконец. – Зависть. Как Танька чужим стенкам да дубленкам завидует, так и ты жизни чужой позавидовал. Простой, доброй, честной их жизни… Есть чему завидовать! – пытался еще вывернуться. – Давно деревенской грязи не хлебал?.. Ладно, не ерепенься! Сиди уж, раз сказать нечего!..»

А машина бежала по новенькому просторному шоссе. И покажись вдруг Георгию, что не в ту сторону он едет. Так бывало уже с ним иногда: от усталости, от долгого сидения за баранкой. Но стоило обычно посмотреть на знакомый дом или сквер за окном кабины, и все вставало на свои места.

Сейчас же ничего знакомого ни справа, ни слева дороги не было видно. Далеко, насколько хватало глаз, раскинулись присыпанные снежной сольцой поля. Изредка мелькали невзрачные об эту пору колки да насупленные стога соломы.

«Ну и шут с ним! Куда-нибудь приеду! – бесшабашно подумал вдруг Георгий. – Эх, Танька, Танька, какие бывают люди!»

А дорога, нарочно спрямленная и выведенная из всех городов и поселков, вольно и шустро бежала навстречу. То вдруг обрывалась под горку, то смело взбиралась на вершину холма, до самого неба. То опять, будто устав смертельно, распластывалась ровной однообразной далью.

И Георгий, доверяясь дороге, все ехал и ехал, как казалось ему, не туда.

1979

Возвращение

Памяти И. Ф. Гусева, кузнеца села Новоподзорново

Накануне того дня, когда Илларион Фомич должен был дать доктору ответ, согласен он или не согласен на лечение, после которого он, может, еще и поживет, но не исключено, что потеряет правый глаз, он увидел свой сон.

Сон этот стал сниться ему вскоре после смерти жены Христины. Вот будто приезжает он в какой-то город. На самом деле такого города Илларион Фомич не видывал. Всю Европу, до самого Берлина, прошагал, много городов повидал, а снился ему какой-то совсем неведомый.

Потом-то, как побывал он в том городе не единожды, стал он ему не то что знакомый, а прямо родной. Знал он, по какой улице идет и какой дом вынырнет за поворотом.

А сделав в том городе важные дела (какие – Илларион Фомич, проснувшись, не помнил), он торопился в универмаг. Стоял тот универмаг на отшибе, все улицы от него как бы постораниваются. И всегда, завидя на просторной площади это огромное четырехэтажное, кругом стеклянное здание, похожее на дом быта в их районе, Илларион Фомич испытывал прямо какую-то по-мальчишечьи неоглядную радость.

В первую очередь он взбегал по боковой лестнице на четвертый этаж. Там продавались игрушки. От разноцветья у Иллариона Фомича захватывало дух. Он быстро нагружался машинами, шариками, резиновыми надувными зверятами – для ребятишек улицы. Дочке, которая теперь уж сама в бабушки налаживается, покупал всегда куклу с закрывающимися глазами.

А потом долго выбирал игрушку для Маруси. И сразу начинало поднывать сердце: заранее знал – не выберет. Надо ведь что-то этакое, чтобы недетски печальные глаза Маруси, цвета снятого молока, Ожили, потеплели. Так ничего не выбрав, спускался он по той же боковой лестнице на первый этаж. «Ладно, – думал, – куплю им с Христей по платью».

Платья продавали на первом этаже. Господи! Каких там только не было! У Иллариона Фомича глаза разбегались. Он метался от витрины к витрине, трогал шелка заскорузлыми пальцами кузнеца. Молоденькие, всегда такие приветливые продавщицы изо всех сил помогали ему. (Продавщицы тоже жили только в том сне, никого из них наяву Илларион Фомич не встречал никогда.) И наконец платья куплены!

Конечно, он опаздывал на поезд: то билет не успевал купить, то вагон трогался, когда он вот-вот уже готов был ухватиться за поручень. Но счастья от этого не убывало: сколько подарков везет он и жене Христе, и дочке, и ребятишкам всей улицы. А главное – Марусю обрадует.

На этом обычно сон и обрывался. И Илларион Фомич всегда жалел, что проснулся. А еще жалел, что бывал в том универмаге один, без жены Христи. Ну хоть бы раз она ему приснилась.

Жену свою он, как говорится, на руках носил. Невидный из себя, белобрысый, толстогубый, с носом, который на семерых рос, да одному достался, он еще парнем понял: на пригоженьких не заглядывайся, ищи себе залетку попроще. И была уже на примете такая – востроглазенькая, востроносенькая, конопатенькая соседка Глаша. «Цыпушка моя рябенькая», – думал толстогубый Ларька, ласково глядя через прясло, как шустро бегает она по ограде, управляясь со скотиной. Приучал себя любить Глашу.

И вдруг – диво дивное! Чуть не первая красавица в их селе, чернобровая, яркоглазая, уже в семнадцать лет статная да гордая Христя Ващенко, выбрала его. Из хохлушек была. Много украинцев наехало в начале века в их сибирское село. Христя-то уж тут родилась. Живя с чалдонами мирно, душа в душу, в хохлятской стороне все же старались родниться только меж собой, кровь не смешивать. А Христя чалдона выбрала. Ларьку-кузнеца.

По третьему году уже он работал в то время с отцом в кузне. Всему выучился, ловко орудовал и мехами, и молотом. Колдовал как-то над подковой – она, Христя, и прибеги в кузню. Девчонки все бегали к ним по гвоздики, какими лошадей подковывают. Плосконькими, без шляпок, обрубками этими хорошо, мол, половики прибивать, и на полу, мол, дырок не остается. Ну берите – не жалко: после рабочего дня, как семечек, насыпано их на земляном полу кузни.

Вот и Христя прибежала по гвоздики. Да и забыла, зачем пришла. Заворожил ее фантастический мир кузни. А толстогубый Ларька превратился для нее вдруг в богатыря-волшебника. Зачастила в кузню по гвоздики Христя. А скоро на удивление всей деревне сыграли они свадьбу.

До войны успела родить ему Христя только дочку. А в войну, видно, надсадилась на мужской работе – сама к наковальне вместо него встала. И не было у них больше детей.

Многие потом в деревне тем и объясняли его возню с чужими ребятишками, считали чудачеством, занятием, мужчины не достойным. Мол, дома не семеро по лавкам, вот и…

Так, видно, думала и Христя, снисходительно относясь к его выдумкам. А иногда, увлекшись, сама помогала мужу. Например, когда пришла ему в голову затея с Дедом Морозом. Вместе они придумывали и ладили костюм. Овчинный тулуп покрыли старым, выгоревшим до белесого цвета понитком. Из лыка сплели лапти и напялили их на пимы, из белой шерсти катанные. Вместо кушака сгодилась пестротканая опояска. Черную шапку Христя обтянула марлей. А бороду-то да усы долго ли из кудели сварганить.

Теперь незадача – чем мешок наполнить, какими гостинцами станет Дед Мороз новоявленный ребятишек одаривать. Погрузила Христя на санки мешок картошки и свезла в сельпо. За картошку получила пяток горстей конфеток, похожих на крупные пестренькие бобы. Даже дочке Санке не показали они конфетки те. Вечером сосчитали – по одной на брата получается. Потом напарила Христя моркови, брюквы, свеклы, в печи подвялила, на морозе застудила – вот и готово лакомство.

Первого января раным-рано, хоронясь от глазу людского, задами да огородами ушел Дед Мороз на лыжах в лес. А к тому времени, как празднику начаться, и выкатил из лесу. Ох, что тут было!

Первыми увидали Деда Мороза косоглазенькие братья-близнецы Курдиловы, с краю улицы жили, у самого леса. Как увидали, замерли, ротишки распахнули, косенькими глазенками уставились: не поймешь – на тебя смотрят или мимо. А потом опомнились да в улицу, да с криком: «Робя! Дедушка Мороз! На лыжах из лесу вымырнул! Вот ей-бо! Самый взаправдашний Дедушка Мороз! И мешок на загорбке во-о какой здоровенный!»

Набежали, окружили, глаза у всех – сверк-сверк! А уж как по конфете получили, тут вовсе праздник наступил.

А Маруси среди них не было. А ведь ради нее он все это затеивал-то.

Пока шли по улице гурьбой, и бабы и старики из домов повысыпали, руками всплескивают,

– Да хто же этот ряженый-то?

– Да Ларьша, боле некому!

– Ему в самый раз Дедом Морозом выступать – нос разукрасил и айда!

Когда поравнялись с конторой, где в каморке жила с матерью Маруся, Дед Мороз подошел к завалинке, постучал в окошко:

– Терем-теремок, кто в тереме живет?

– Немки там живут!

– Немчура! – закричали дружно ребятишки. – Пошли отседова, Дедушка Мороз!

Нахмурился Дед Мороз, в дверь постучал настойчиво. Маруся выскочила в одном платьишке, увидела Деда Мороза, замерла, худенькая, маленькая, одни глаза в пол-лица. «Да улыбнись ты, дочка, заблести глазенками», – так смотрел на нее Илларион Фомич, протягивая ей гостинцы.

– Спасибо, – прошептала Маруся и присела чопорно.

– Пойдем с нами, Маруся, – позвал Дед Мороз. Маруся взглянула на хмурые лица ребятишек.

– Нет, дядя Ларя, – узнала его, – не могу, спасибо. – И кончилась для него сказка. Правда, еще до самого вечера не снимал он своего костюма, упарился весь: то плясал с ребятишками вокруг школьной елки, то, впрягшись в большие сани, катал их по улице.

Но радости не было.

Наступал первый мирный Новый год. Вот уж больше месяца он дома, а еще не почувствовал себя победителем. Как в первый день возвращения домой увидел эти глаза, цвета снятого молока, так понял: не кончилась для него война.

…В тот день он отмахал от станции до дому тридцать километров. Шел, поскрипывая молодым снежком, не чувствуя усталости, наслаждаясь тишиной. В родное село пришагал он к полудню. Остановился на пригорке, отыскал крышу своего дома, заплакал. В селе было так же тихо, как в лесу. И не видно ни людей, ни подвод. Только из школы невдалеке стайкой плелись ученицы. И вдруг из стайки этой вырвалась вперед одна из них:

– Папка-а-а! – разорвал тишину ее крик.

Девчушки чуть не валили его с ног, повиснув на руках, на плечах. Санка, такая же, как и он, толстогубенькая, все повторяла, повторяла, лучась глазами: «Папка, мой папка пришел…» И вдруг, целуя дочку, он увидел другие глаза. Не глаза – само горе. Девочка стояла поодаль, не решаясь подойти, и, как только глаза их встретились, повернулась, пошла торопилво, оступаясь, начерпывая в рваные ботинки снегу.

– Чья же это? – спросил Илларион Фомич.

– Не наша, – был первый ответ.

– Как не наша?

– Немка она, – строго сказала Санка.

– Девочка! – окликнул он, еще не зная зачем.

– Ее Мари звать, – явно не одобряя отца, опять сказала Санка.

– Мария, Маруся! Поди ко мне! – позвал Илларион Фомич и развязал вещмешок. – На, Маруся, пиши на здоровье, – протянул девчушке голубенькую тетрадку с лощеными, в клеточку страницами. Девочка не верила своим глазам.

– Бери, бери, Маруся, – улыбался он ей ласково.

– Спасибо, дядя, – прошептала она одними губами и присела перед ним смешно.

– Дядя Ларя я, зови меня – дядя Ларя.

Она секунду смотрела на него, потом прижала тетрадку к груди, кинулась от них со всех ног. И тут он увидел, как смотрят на его руки остальные девчонки: в руках его голубело невиданное чудо – настоящие лощеные тетрадки.

– Нате, нате, – раздавал он торопливо всем по одной. И заметил, как ревниво следит за его руками дочка: останется ли ей-то. Осталось и для нее. И еще осталось в душе недовольство дочкой: что это – недобрая растет, жадная?

Первым делом попытался он в то время подружить дочку с Марусей. Стряпали, например, пельмени на радостях, он говорил:

– Санка, скричи подружку.

– Какую?

– Марусю.

– Она мне не подружка.

– Почему? Вместе ведь учитесь.

– Она немка.

– Ну и что? Она же наша немка, советская.

– А может, не наша! Вон у бабушки стояли на квартире немцы, тоже говорили – наши! А сами хотели Гитлеру подсоблять! Их всех в тюрьму посадили!

– Но ведь Марусю с матерью не посадили, значит, они – наши.

– Не знаю, – строго поджимала губы Санка.

– Миля такая женщина хорошая, – вздыхала Христина. – Партейная. И муж был партейный. Погиб. Похоронная приходила. А житья им нет в деревне. И эти, – кивнула на дочь, – проходу девчонке не дают!

– Да это они врут все! – зло кричала Санка. – Может, не было похоронки! Может, он тоже в тюрьме!

Тогда Илларион Фомич вот на что решился.

– Был у нас один немец из Поволжья тоже – ох, и героический был парень! – сказал он. – Как фамилия у Маруси? А отца как звали? Господи! Так ведь это, никак, он? Как это мы с ним ни разу не разговорились? Ну, точно – он это! А я все смотрю, думаю: ну, где я видел глаза такие же, как из простокиши! Да, действительно, погиб он. Как герой погиб. На виду всего нашего батальона погиб.

И на следующий же день, договорившись с учительницей, рассказал в классе про храброго солдата – Марусиного отца. Про то, с какими смелыми речами обращался он из специальной машины к немцам, призывая их сдаваться в плен, не воевать против Советского Союза. Про то, какой он был дерзкий – подъезжал к самому расположению врага. И про то, как фашисты взорвали машину на середине пламенной речи коммуниста.

И все смотрели на Марусю, оглядывались.

Илларион же Фомич, взглянув на нее, опустил голову: имел ли он на это право? Может, девочке легче было бы пережить боль унижения, чем до конца поверить в гибель отца.

Маруся сидела не шелохнувшись. Только пальцы так сжали локотки, что, казалось, не разжать их уже никакими силами.

Весь тот день мучился – ладно ли поступил, не хуже ли сделал людям. А вечером, когда возвращался из кузни, встретили они его в безлюдном переулке, Маруся с матерью.

– Дядя Ларя! – окликнула его девочка и замолчала, не сводя с него глаз.

– Спасипо фам, – сказала Миля. – Мы никокта не сапутем фашей топроты. Муж мой тействительно покип… Только он покип пот Сталингратом… не ф Пеларуссии…

А через несколько дней прибежала из школы Санка необычно оживленная и, обжигаясь супом, заявила:

– Папка, я к Марусе! На весь день! Она в школу не ходит, у ней ботинки совсем развалились. Надо с ней заниматься, а то отстанет. Все хотели ходить к ней по очереди, а я сказала: «Нет, она моя подружка, и я с ней сама буду заниматься!» И Нина Павловна сказала: «Молодец!» Вот!

– Молодец, – похвалил и он дочь.

И задумался про ботинки развалившиеся. Примечал он уже, в каких обутках щеголяет безотцовщина. Кто в чиненых-перечиненых пимах не со своей ноги, кто в опорках.

– Христя, – спросил жену, – у нас есть шерсть битая?

– Водится маленько.

– А кислота в той бутыли, в зеленой, сохранилась?

– Да есть, однако, и кислота. Пимокатствовать, ли чо ли, потянуло?

– Ребятня в деревне вся разутая.

– На всех-то не хватит у меня шерсти. Да и ты, Ларя, не солнышко – всех не обогреешь.

– У своих-то, у деревенских-то, шерсть найдется, катать вот некому. А Санке с Марусей на пимы наскребется?

– Найду.

С той поры днями работал Илларион Фомич в кузне, ночами катал в бане пимы ребятне. Всех обул. Как ни пытались солдатские вдовы заплатить ему за работу, денег не брал.

– Дело соседское, – всем отвечал одинаково.

Девчонки Санка с Марусей весь день вертелись перед зеркалом. На табуретку взбирались, чтобы получше рассмотреть обновку. Все перепачкались; у одной на щеке пятно, у другой на носу.

– Как на клобуках! – вслух радовалась Санка. Маруся же молча, все еще будто не веря в это чудо, рассматривала маленькие, как игрушечки, валенки и преданно смотрела на Иллариона Фомича.

Она теперь каждый день так на него смотрела. Прибежит в кузню, затаится в уголке и смотрит, смотрит. Оглянется он на нее меж делами – аж сердце зайдется: ах ты, кроха, кроха, отошла, отогрелась маленько…

– Я так не моку! – наотрез отказалась взять валенки Миля. – Я толшна расплатиться – это фаш трут, это фаш материал…

Маруся покорно сняла валенки и ждала, чем кончится спор.

– Ну какая же вы несговорчивая, – досадовал Илларион Фомич. – Жизнь долгая – рассчитаетесь…

– Фот что, – сказала Миля. – Я хорошо снаю немецкий ясык, литературный немецкий ясык – Гейне, Гете… Я путу саниматься с фашей Оксаной, мошет, ей ф шисни прикотится…

Да недолго изучала его дочка литературный немецкий язык. К лету разрешили ее учительнице Миле вернуться на родину.

А не прошли-таки ее уроки даром: дочка его Санка институт иностранных языков закончила, учит теперь ребятишек села и немецкому, и английскому. До завуча школы уже дослужилась его дочь.

…В тот день, когда они уезжали, Миля с Марусей, качал Илларион Фомич первый в то лето мед. Увлекались они с женой пчеловодством, даже в войну Христя сохранила две колодки.

Вот собрал Илларион Фомич ребятню на первый медок. Огурцов, прямо с грядки, повдоль нарезал, в чашки меду парного налил, блюдо с сотами выставил:

– Ешьте-ка огурцы с медком – чисто арбузы! – угощал.

И все поглядывал в переулок: неужели так и уедет Маруся, попрощаться не прибежит? Вот как прилепился душой к сироте.

Они показались в переулке, Миля с дочкой, и он никак не мог рассмотреть, что это так торжественно и бережно несет малютка Маруся? Подошли ближе. Ступка в ее руках, чугунная ступка. Тяжелая, видать, для нее, а матери не отдает. В ступке пышным букетом цветет петунья.

Не к Санке, не к Христе, а прямо к нему направилась Маруся с этим цветком в ступке:

– Это вам, дядя Ларя, – посмотрели на него преданные глаза. – Я сама вырастила…

Поднял ее вместе со ступкой этой, посадил за стол к остальной ребятне, поставил перед ней чашку с медом, Обнялись, как сестры, Христина с Милей, заплакали.

…Ступка эта на столе у них стоит в горнице, вместо вазы, уж без малого три десятка лет. Не помнит Илларион Фомич, сколько раз пересаживали они сперва с Христей, потом с дочкой цветок петунью, сколько лесенок городил он из лучинок, чтоб не распадались гибкие, хрупкие стебельки…

Поначалу Маруся с Милей писали им часто. Потом пореже. Потом стали приходить открытки по большим праздникам. Переписывались и Маруся с Санкой, пока в институтах учились: одна иностранным языкам, другая, наоборот, русскому, тоже на специальном факультете. А потом и письма, и открытки приходить перестали.

Илларион Фомич не обижался. Есть в жизни молодого человека годы такие, когда ему ни до кого дела нет – так собой бывает занят. То суженого или суженую ждет-выбирает. То дети захлестнут – с головой погружаются молодые родители в счастливую неволю забот да хлопот о них. И на службе опять в эти же годы надо себя проявить-показать, верное направление взять. Не обижался Илларион Фомич и постепенно тоже стал забывать девчушку-тростиночку Марусю с глазами цвета снятого молока.

И случись же так, что вспомнила она о нем в самые тяжкие для него дни, вскоре после похорон Христи.

«Дорогие тетя Христя и дядя Ларя! – писала Маруся старательным детским почерком. – Долго я не писала Вам – простите. Но в жизни человека наступает такая пора, когда ему необходимо приостановиться, оглянуться и подумать, что взять с собой из прошлого, что помнить, на что опираться, чтобы идти дальше.

И я поняла, что нет у меня после мамы ближе и роднее людей, чем вы, тетя Христя и дядя Ларя. Очень я хочу повидать вас, познакомить с вами моих детей. Я непременно при первой же возможности навещу вас, если можно…»

Илларион Фомич прочитал письма и будто живой воды глонул: есть для чего, для кого дальше гоношиться. Дел сразу набралось невпроворот. А уж если дела у человека появились да задачи, то и живет он, значит.

Перво-наперво дом отремонтировал. Все летечко на это ушло. Потом две семьи пчел назад у соседа Степана откупил: после смерти Христи решил было с этим занятием развязаться. Петунью по осени пересадил в ступке.

Но ни в это, ни в следующее лето, ни после не дождался дорогих гостей. То за границу путевку дали Марусе, за хорошую работу отметили. То на курсы повышения ее посылали аж в Москву. То отпуск с мужевым не совпадал.

А теперь вот он сковырнулся…

…Накануне того дня, когда Илларион Фомич должен был дать ответ доктору, согласен он или не согласен на лечение, после которого он, может, еще поживет, но наверняка потеряет правый глаз, он увидел свой сон.

Опять приехал будто он в тот город, которого наяву не видывал. Быстро сделал все, что надо было, и скорее – в универмаг. Молодо взбежал на четвертый этаж, накупил игрушек для ребятишек и на первый этаж заторопился – платья выбирать для Христи да Маруси. Только спустился, смотрит – Христя. Стоит у двери, улыбается ему. Кинулся он к ней, загляделся в глаза ее, поверить не может: Христя, его Христя! «Приснилась ты мне все же!» Это он во сне так думает.

– Пойдем, Ларя, – говорит она. – А то на поезд опоздаем.

– Подожди, Христя, – отвечает он. – Я еще ничего Марусе не купил.

– И что это ты, Ларя, так об этой девчушке печалишься? О дочке так не заботился, как о ней.

– Дочка наша, Христя, слава богу, такая карахтерная, такая ухватистая – не нужна ей шибко-то наша поддержка. А Маруся… Вот не поверишь, Христя, позаботиться о ней – вот будто для меня боевое задание выполнить.

– Понимаю, – говорит Христя.

И пошли они вместе платья смотреть – все знал в этом своем универмаге Илларион Фомич.

Проснулся – серое утро хмурится за окном. По карнизу соседнего корпуса лениво топчутся жирные, крупные, как курицы, голуби.

«Ну, вот, Иван Алексеевич, и ответ мне мой приснился, – подумал о докторе Илларион Фомич. – Зовет меня к себе моя Христя. Зачем тебя, Иван Алексеевич, лишним делом загружать и себя уродовать. Помереть, видно, надо своей смертью… И может, еще до весны дотяну, вон уж сосульки проклюнулись… Траву еще, может, молодую увижу», – думал так Илларион Фомич, безразлично, будто не о себе самом.

Потом сон свой стал вспоминать-перебирать. Не торопясь с четвертого этажа универмага спускался, чтобы подольше радоваться предстоящей с Христей встрече…

– Папка! – вернул его в больничную палату сочный голос дочери. – Папка! Ты уж не обижайся – целую неделю не была у тебя. Конец четверти – отчеты, собрания… А тут еще затеяла борьбу с отцами-пьяницами. Они пьют, а дети страдают! Организовала совет отцов – так мы их прижали, только держись!

Илларион Фомич слушал деятельную свою дочь и сам на мгновение почувствовал себя тем нерадивым отцом – ох, решительная, ох, карахтерная у него Оксана Илларионовна!

– Папка, – склонилась она к нему, – а что это ты какой-то: будто секрет у тебя какой есть от меня, а?

– Христю во сне видел, – сообщил он, как о важном событии. – Зовет она меня к себе, дочка…

– Папка! Что за глупости! И тебе не стыдно: фронтовик! Коммунист!

– И тебя маленькую видел, – продолжал Илларион Фомич. – И Марусю…

– Ой, и я сегодня Марусю вспоминала! Одного пьянчужку, ты его не знаешь, приезжие они – перекати-поле, так вот этого так называемого родителя привела на совет отцов дочка. Маленькая, худенькая, глаза – во-от такие глаза! Я посмотрела – Маруся и Маруся. Что это она нам враз вспомнилась? Может, приедет нынче?

«…Опоздала ты, однако, Маруся, со свиданьем-встретеньем», – подумал Илларион Фомич, когда шумная его, вечно спешащая дочь ушла. И вдруг увидел Марусю той девчушкой-тростиночкой с безысходной горестью в глазах. И даже сел рывком на своей больничной койке: ведь казнить себя станет до конца дней своих, что не навестила его при жизни, ведь покою не сыщет, уж он-то ее знает. И зашлось все в нем от сострадания к той девочке, к себе, так беспрекословно поддавшемуся болезни…

– Ну, Илларион Фомич, – бодро обратился к нему доктор Иван Алексеевич. – Пора нам с вами приступать к лечению.

– Есть приступать к лечению! – ответил старый солдат.

1976