Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Настроение у Любы испортилось. Она вскочила, скомандовала:
– Поехали! К поезду опоздаем! Варенец закиснет!
– Ты какая-то… – пробормотал Володя.
– Какая?
– То хорошая, то…
– Плохая! Плохая!
– Нет, не плохая, а чужая сразу…
– Ладно! Разговорился! Некогда мне разговаривать-рассусоливать! Мне ведро варенцу продать надо! Тебе-то что! У тебя отец-мать! А я… Мне тоже в люди выйти охота! А на что учиться? На бабушкину пенсию? Думаешь, шибко мне глянется варенцом да сметаной торговать? А надо! Понял?
Ехали дальше молча. У осиновой-березовой рощи Люба тихонько попросила:
– Останови. Хочу побродить здесь… одна…
Володя, опустив голову, ждал терпеливо, растревоженный ее неровным, никогда не предсказуемым норовом.
– Ты плакала? – встрепенулся, когда она вышла на опушку. Кинулся к ней, сразу простив и забыв ее вспышку.
– С мамой сюда часто… по красноголовики ходили… – нахмурилась Люба.
– Не пишет? – спросил он сочувственно.
– Зачем мы ей! У нее опять любовь…
– А отец?
– Володька! – сверкнули зло ее глаза. – Если хочешь, чтобы я с тобой дружила, никогда, слышишь, ни-ког-да не спрашивай про этого алкоголика!
Он попробовал, прочно ли стоит в коляске ее ведро, накрыл чистым половичком ее ноги.
– А то – комары, – проговорил заботливо. И столько в его глазах светилось искренней жалости к ней.
– Поехали, Володечка! – пропела она.
Машина взвыла, забуксовала – только грязь из-под колес в разные стороны. И ни с места. Не рассчитал водитель, в лужу угодил.
– Эх, ты! – презрительно усмехнулась Люба и выскочила из коляски, подняла тяжеленное ведро, пошла: мол, надоел ты мне со своей техникой, сама доберусь!
Пошла да и поскользнулась: мочажина в этом месте круглое лето. С полведра пролилось варенца. И в колею, и на траву.
Охнула Люба, пала на колени, давай сгребать варенец пригоршнями. Торопится, травинки отрываются. «Ладно, из ведра потом повытаскиваю! Только бы успеть побольше собрать, пока не расплылся совсем варенец-то!..»
– Ты что это делаешь? – подошел к ней Володя. Нет чтобы помочь.
– Не видишь, что ли?
Собрала сколько можно было. Потом осторожно повытягивала травинки из густой с пенками массы, выловила комочки грязи. Завязала опять ведро марлей, подхватила пол-литровый ковшичек с травы – меру при продаже – и, не оглядываясь, заторопилась к скорому.
И долго еще по-за лесом слышала беспомощное завывание мотоцикла.
Скорый стоял несколько минут, ведро освободилось моментально.
Обратно шла той же – прямой – дорогой. Как до лесу дошагала, присела, воровато оглядевшись, пересчитала рубли, завернула в тряпицу, переложила из кармана платья в потайной, пришитый к низику.
И хорошо сделала: Володька, оказывается, торчал все на том же месте. Правда, мотоцикл уже вызволен из лужи, вон на пригорке стоит, ее, Любу, видно, дожидаючись.
Только обрадовалась было: «Ждет! Эх, ты! Володька, Володька! Куда тебе – надо мной строжиться!» – он и вышагнул из-за березы. Встал перед ней, длинный, костлявый. Она подняла глаза и остолбенела. Никогда еще не видела его таким. Нехорошо как-то сделалось внутри.
Он разлепил непослушные губы:
– Значит, это правда? Значит, ты смогла! Людям – грязь! Собрать руками грязь и продать людям! Смогла…
Смотрит Люба на Володьку, а сказать ничего не может. Понимает только – нельзя сейчас необдуманно говорить. Это она хоть и в растерянности, а сообразила.
Отвернулся он, уткнулся лбом в березу. Плачет, что ли…
– Ты что это придумал? Ты что, спрашиваю, придумал-то? Чтобы я – продавать людям тот варенец? Собрать с земли и продавать? Хорошо же ты обо мне подумал, нечего сказать! Да вылила я его! Отошла подальше и вылила! Не веришь? Пойдем – покажу где! Птицам да зверятам на пропитание. И никуда не ходила, ни на какую станцию. Что я, ненормальная – с таким тяжелым ведром семь верст киселя хлебать… Сидела да слушала, как ты со своим зверем возишься. А потом задремала. Тебе-то что, а мне каждое утро с зарей вскакивать. Пестрянку доить. Эх, ты! Друг называется!
Он вспыхнул, как красна девица.
– Люба, – обнял неумело, зашептал, щекоча ухо, шею. – Люба, не сердись, не обижайся… Никогда не хочу тебя обижать…
И показалось ей: подхватило ее ветром ли, другой ли какой силой, понесло над лесом, над полями, над всей землей. Прикрыла глаза, затихла – длилось бы это вечно… «Поверил, – думалось с облегчением. – Поверил… хорошо-то как…» И самой, наверно, не было понятно, что хорошо: то, что поверил, или то, что обнял впервые.
Но это был только миг.
– Ударь меня, ударь! – требовал Володя, подставляя щеку.
– Да ну тебя! Налетел как бешеный! Поедем, а то бабушка потеряет. Ох, и влетит мне за варенец!
Он схватил ее руку, шлепнул себя по щеке раз, другой. Потом сжал легонько, не собираясь отпускать.
«Ну вот и как в романе, – подумала Люба и вздохнула. – Но как долго ждать! Еще три года! – и сосчитала для верности: – Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… вечность…» А сама легонько отстранялась, отстранялась: как бы не заметил, ведь в кармашке потайном узелок с вырученными рублями.
Когда доехали до села и она прямиком, огородами, пошла домой, он окликнул:
– Заниматься по русскому придешь? Мама спрашивала…
– Может, приду, может, нет!
И засмеялась, чтобы окончательно ее верх был:
– Эх ты, Володька, Володька!
«Эх ты, Володька, Володька», – заплакала наконец Любовь Федоровна, открывая скрипучую калитку зимнего своего, словно нежилого двора. Нашарила кнопку – лампочка перегорела. Пришлось впотьмах открывать дом. «Вот и вся наша с тобой любовь… Во сне…»
В пустом доме тоже было неуютно, не прибрано.
Умылась. Насухо вытерла глаза. Села к столу план работы набросать на ближайшее будущее.
«Мероприятия по перестройке», – написала она и задумалась.
«Степана из агрономов попру! Хватит! Игоря поставлю! Ивана Ефимыча – на пенсию! Посчитал, будет, однако… Зоотехнику новоявленному спуску не дам. Завертятся они у меня! Ох, и делов теперь! Ох, и делов!..»
1986
Тук да тук…
В это утро Нина Игнатьевна проспала все на свете. Не слыхала, как Игорь завтракал, как корову доил, как Иринку в садик собирал, как мотоцикл заводил.
Вскочила, заспанная, встрепанная, с сонным «шрамом» через всю щеку – во как спалось ей, нежилось! Солнце уже до другого окошка дошло. А дел, дел – тошнехонько! Правду, видно, Игорь бает: не по силенкам им, зря затеяли они с домом-то. Перестроить, перекроить все в гнезде своем надумали. Из двухкомнатной избы наладились трехкомнатную сотворить. Нагляделись на невиданные «образцы». Так в их селе называют два новых – во всей округе пока нет таких – коттеджа. Один построили из красного кирпича, другой – из белого. Отовсюду люди приезжают, любуются, ахают. И свои – ходят, смотрят, охают. Красота, удобства и для людей, и для скотинушки. И кому только достанется счастье такое – жить в этих игрушечках.
Нина с Игорем знают – не им. Вот и постановила она: свой перестроим – не хуже этих, показательных.
Давай она перво-наперво в ступе толочь. И в утро, и в обед, и в вечер. Как минутка свободная выбьется, так она за ступу. И тук да тук! тук да тук!
«Аж в ушах ломит!» – посмеивается над ней Игорь, Он к ее затеям всегда добродушный был, с детства, со школьных еще годов. Даже, помнит Нина, когда в десятом классе влюбилась без памяти в Сашку Зимина и объявила об этом Игорю, его и это не проняло, не отвернуло от нее.
– Пройдет, – сказал уверенно.
Из армии они ей оба писали, в институт и домой.
Игорь первым вернулся. Постановил:
– Ну, учись давай, доучивайся. А я пока дом нам с тобой поставлю…
– Дом? Ха-ха-ха! Ты тоже ведь в институт хотел?
– Заочно буду. Что зря время терять. Успею…
Да с тех-то пор все и собирается. А Сашка сразу после армии поступил. Устала Нина метаться меж ними. Один дом для нее строит, другой – неизвестно когда оперится: на институте, загадал, не остановится.
Покорил ее наконец Игорь постоянством да самостоятельностью. Да еще мать: «Кого и любить, как не Игоря. Надежа сама. А Сашка-то верткий больно. Видный, конечно, из себя. Да с лица воду не пить…»
Госэкзамены сдавала – покойно было на душе: все впереди ясно. Дом новый ждет. Жених – вернее некуда. Работа в родной школе.
О чем мечтать-то еще?
Уютное они свили с Игорем гнездышко. Дочка вскорости родилась. Крепенькая растет, не болеет. И потекла их жизнь день за днем, размеренная, каждому времени года – своя работа.
Так нет! Надо было все разворошить. Стены внутри разобрали, печь разобрали. Надумали и отопление новое, по-городскому, водяное устроить. О-ох! А как успеть-то теперь? Игорь днями в полях. Только вечерами дома-то, и то не всегда. Она хоть и в отпуске, так ведь скотина, огород, сад… И ступка еще эта. Как привязала к себе.
Не умывшись, не причесавшись, села Нина Игнатьевна и сейчас за нее, взяла увесистый пестик и завела свою песню: «Тук да тук! Тук да тук!» По щепотке прибывает песочку-то кирпичного, руки уже надсадила. Но от затеи своей не откажется, нет. Где вычитала, не помнит: надумала она фасад дома необычно покрасить – кирпичной краской. Для того и толчет кирпич. Потом просеять надо и на яйцах «муку» эту замесить. И красота, пишут, необыкновенная, и век стоять будет, не выгорит, не облупится. Не уступит заморскому-то коттеджу. «Интересно, в белый или в красный Сашка со своей поселится. Если в белый – так можно будет окрестить: мол, „Белый дом“ у нас свой объявился! Потому, видно, и не въехали они в квартиру прежнего директора… Чтоб, значит, сразу из материной избушки – в новый коттедж.» «Вот повезло, – подумала Нина Игнатьевна о жене Сашкиной. – И он – не кем-нибудь домой, а директором совхоза. Год уж как приехали они, Зимины, а не дружатся бывшие одноклассники домами. Как золовка, невзлюбила Нина Игнатьевна хрупкую, „мелконькую“ жену вздыхателя своего бывшего. Из городских взял. Такая хоть куда поедет. И, главное дело, кирпичи ей не надо в ступке толочь: на все готовенькое пожаловала. И не работает нигде: ребенка ей, вишь, воспитывать надо, мужу условия создавать. Кто кому создает – это еще вопрос…»
Окинула Нина Игнатьевна взглядом разор свой: господи! Обои на стенах обрывками болтаются; кирпичи горой – не вынесены; трубы для отопления по всему полу; посередь кроватка Иринки, тут же их с Игорем тахта, вон край одеяла в чан с раствором сполз… А уже июль на убыль пошел. А в середине августа на работу ей.
Швырнула Нина Игнатьевна пестик сгоряча, укатился он под крылечко. Корову пора идти доить. Далеконько. Сашка Зимин всю траву на ближних еланках приказал для совхозного стада повыкосить.
Прикрыв нечесаную голову косынкой, заторопилась, побрякивая подойником, огородами, задами – в лес, на выпаса.
Плечи грело полуденным зноем. У речки скинула туфлишки, побрела рядом с переходом. Просвечивающие на солнце гальки щекотали подошвы – вот и вся радость. Некогда даже приопнуться у воды.
После брода – в горку легче зашагалось. И вот утихомирилась душа: обьяло ее лесным покоем.
И вдруг – Нина Игнатьевна вздрогнула, замерла в недоумении – одинокий девичий голос. Будто взмолился кому-то, жалуется, слова нараспев. То ли назад бежать, то ли уж вперед? А голос – за сердце хватает. Пересилила себя, кинулась на зов этот, а у самой мурашки по спине.
Раздвинула кусты: посередь уютной еланки стоит Надя Швецова. Руки у груди, голова вскинута, а глаза – будто не ее глаза вовсе. «Тронулась она, что ли?» – пронеслось в голове. И опять голос:
Я – Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети…
– Не то, не то, – забормотала самой себе Надя, ладони к щекам прижимает, губы покусывает – нервничает. Вот подобралась вся, опять на «сцену» выходит, монолог начинает:
Я – Гамлет, холодеет кровь…
Поняла Нина Игнатьевна, зачем здесь Надя. В прошлом году, для всех это было полной неожиданностью, поехала Надя поступать в театральное училище. И будто нашли в ней способности. А вот голос подвел. Слабоватый, мол, с последних рядов не услышит никто. «Развивает, – поняла Нина Игнатьевна, усмехнулась. – Надрывается. Детишек, верно, усыпила, и сюда». В садике Надя работает.
«Артистка! – покачала Нина Игнатьевна головой. – Ни кожи, как говорится, ни…»
– Я – Гамлет… Я – Гамлет…
«Вот бьется, вот страдает, сердечная…»
– Я – Гамлет! – нашла наконец нужный тон,—
Холодеет кровь,
когда плетет коварство сети.
И в сердце – первая любовь
жива – к единственной на свете…
Нина Игнатьевна не сдержалась, засмеялась – так нелепо выглядела девушка в роли принца. Надя сорвалась с места, кинулась в кусты. Да и налетела на бывшую свою учительницу.
– Ой! Нина Игнатьевна! Вы все видели? Ой! Не говорите, пожалуйста, никому. Засмеют! Вон про Александра Ивановича и Юлию Сергеевну уже придумали!
– Что придумали?
– Будто они в новый дом норовят. Теперь и у нас, мол, «дворянское гнездо» будет, как в любом центре, областном или районном. Понастроили, мол, руководители себе особые дома – «дворянские гнезда» и есть! А они и не думают про это! Александр Иванович, Юлия Сергеевна говорила, ни за что в благоустроенный дом не переедет, пока всех фронтовиков и вдов не обеспечит, вот!
– Не она ли тебя надоумила в лесу-то, перед соснами-березами выступать?
– Она. И книжки мне дает со стихами. И про Стрепетову дала мне один журнал прочитать. Ты, мол, на Стрепетову похожа. Артистка такая была. Душевная очень, всех жалела… И когда на сцену выходила, то в зале плакали даже… Ну, побежала я! А то дети мои проснутся, хватятся…
– Погоди, – неожиданно для себя попросила Нина Игнатьевна. – Прочитай еще про Гамлета.
– Ой! Я, когда близко, стесняюсь в образ входить. Вы отвернитесь, ладно?..
Я – Гамлет. Холодеет кровь,
когда плетет коварство сети.
И в сердце – первая любовь
жива – к единственной на свете.
Убежала – под горку-то будто на крыльях – Надя в село, к своим спящим детям.
Поплелась к коровам Нина Игнатьевна. Что нынче за день такой? Утром проспала. Пестик под крыльцо забился, не забыть бы… А тут эта… Стрепетова… со стихами.
Ноги будто свинцом налитые – не идут, не шагают.
Опустилась Нина Игнатьевна у сосны в мягкую зелень брусничника.
Ни с того ни с сего вспомнился ей разговор с Евгенией Петровной. Еще когда Нина училась в школе, была та уже завучем. А перед весной этой пришла Евгения Петровна к ней на урок. Посидела. Вызывает.
– Ну как, – спрашивает, – Ниночка, нравится тебе твой урок? Довольна ли сама-то?
– А вы нет? – поняла сразу старуху.
– Угадала. Ведь какая у тебя тема-то была! Птицы! Простор-то какой для мечты, для фантазии! А ты: «Чтобы птицы могли летать, им надо очень часто облегчаться. Как сядут где, так облегчаются, как сядут, так облегчаются. На проводах, на крышах.» Эх, Нина, Нина… Неужели о птицах и спеть-то тебе нечего… А какой была девочкой! Выйдите, бывало, с Зиминым Сашей на сцену (вы все вели вечера-то, помнишь ли?), любо-дорого было на вас поглядеть. Куда все делось?
– Нечего! – повалилась Нина Игнатьевна головой в траву, заплакала навзрыд, не таясь ни перед лесом, ни перед собой.
…и в сердце первая любовь
жива к единственной на свете…—
очнулась и заговорила голосом Нади ее душа…
А вечером, управившись со скотиной, опять толкла в чугунной ступке плохо поддающиеся тяжелому пестику обломки кирпича.
Тук да тук! Тук да тук!
1987
Мужские голоса
Муравей муравью – друг…
Этот двор в полукружье многоэтажного дома ничем на первый взгляд не отличался от остальных в улице, в квартале да и во всем, наверно, городе.
Краешек полянки; два-три дерева; огороженная кое-как от прохожих, но открытая жителям всех этажей, начиная со второго, свалка; собаки, на поводках и бездомные; кошки, крадущиеся в траве от подъезда к подъезду.
Но не отличался этот двор от других только на первый взгляд. На самом же деле была в нем одна особинка: вот уже много месяцев покорно, безропотно, будто на привязи, стоял под окнами одной из квартир новенький «Жигуль» ярко-лимонного цвета. И каждое утро в каждой квартире, из чьих окон была видна машина, начиналось с разговоров о ней. Одним «Жигули» эти стали поводом для посильного остроумия, другим – символом однообразия и скуки жизни, третьим – предметом, о который можно было разрядить запас накопившегося раздражения.
– А она все стоит! – восклицал кто-нибудь то в одной, то в другой комнате, кухне, спальне, едва проснувшись и взглянув в окно.
– Как она гармонирует с осенней травой! – вздыхала мечтательно какая-нибудь молодящаяся пенсионерка, работающая на полставки и вкусившая радости неторопливой жизни. Не отрываясь от окна, она рассеянно опускала бигуди в кастрюлю, где уже варились рожки, и восклицала; – И отчего это так долго не желтеет нынче тополь?
– А куда ему торопиться? – хмыкал недовольно в ответ, треща электробритвой, супруг, которому до безмятежных дней было ой-ё-ё как далеко.
– Ну? – бодрый после зарядки, свежий после душа, входил в комнату невысокий, подвижный пожилой человек, разговаривая, как с равным, с белогривым пуделем. – Мы уже готовы?
Пудель проворно соскакивал с круглой табуретки, нетерпеливо притопывал у двери, пока хозяин надевал куртку.
– Идем-идем – проверим: все ли у нее дома, у этой лимонной красавицы! – говорил одно и то же каждое утро хозяин и хохотал заразительно: казался себе остроумным.
Жил-был, правда, в доме один человек, для которого с некоторых пор «Жигулей» этих не существовало. Правда, именно с некоторых. С тех самых, как на окне комнаты, где он ютился вместе с бабушкой, поселилась яркокрылая бабочка.
Звали этого человека Саша. Он только-только начал учиться во втором классе и поэтому никак не мог вместить в короткое утро все свои доурочные, дошкольные дела.
Рядом с ним, через стенку, но в другом подъезде, каждое утро нервничала его учительница Наталья Юрьевна. Она тоже только-только в первый раз начала учить второклассников и поэтому тоже никак не успевала вместить все свои дела ни в вечер, ни в ночь, ни в утро.
Вот и сейчас, когда начинается этот рассказ, яростно треплет она ребрами обеих ладоней густые свои, длинные, черные, «как ночь» (по словам молодого физика), волосы и так же яростно взглядывает то и дело на левый бок новеньких этих «Жигулей»!
– Стоит!
– Раньше так лен трепали, – ужасается мама, жалея дочкины волосы. – Ну что ты делаешь!
– Ах, не до эт-но-гра-фии мне! – собрала наконец дочь в пучок потрескивающие волосы. – Сварила бы ты мне лучше кофейку, мамуля! Господи! Да долго она еще будет здесь торчать! Как бельмо! Одно и то же! Одно и то же! Это невыносимо!
Мать виновато смотрела на дочь, собирала ее сумку.
Обжигаясь кофе, Наталья Юрьевна взглянула на часы, вскочила:
– Опять опаздываю!
Она подхватила сумку, накинула плащ. Не удержалась – выговорила матери:
– Проработать в школе всю жизнь и затолкать туда свою дочь! Как ты могла! Как ты могла! – и увидела страдание в глазах матери, рванулась к ней: – Мамочка, прости!
– Это ты меня прости, Наташа, – зашептала мать. – Я так любила свою работу… Во сне вижу, как вхожу к ним в класс… Думала: и ты полюбишь, заменишь меня… потерпи… отработаешь год, тебе же обещали… Ты еще такая юная… можно начать все сначала…
– Сначала, – хмыкнула было дочь, но спохватилась, замолчала, сдерживая слезы. – Мне правда – так трудно, так трудно. Если бы в старших классах… литературу… А с этими… Я не знаю, как с ними разговаривать… О чем… Они меня не слышат… И эти тетради… Я же не чувствую математику… Вот опять не успела…
– Я проверю, Наташа, я проверю, – успокаивала дочку мама.
– Может, ты и на уроки вместо меня…
– Это безжалостно, – побледнела мать, побрела к дивану.
Наташе показалось: не дойдет, упадет. Кинулась к ней:
– Мамочка, прости!
Накапала дрожащими руками лекарство, подала торопливо, обняла.
– Иди, дочка, иди – опоздаешь. Отлежусь. Если опоздаешь, скажи: у мамы был приступ. Иди, иди…
Наташа, глотая слезы, смотрела в окно. «Вот если сдвинется этот раскрасавец „Жигуль“ с места, то и у меня все будет… в общем, все будет…»
– А может, еще полюбишь, ведь вначале всем бывает трудно. Представь: со второго класса и до десятого доведешь… На твоих глазах из малышей взрослые, умные, красивые вырастут…
«…все будет нормально», – оторвалась дочь от окна, накрыла маму пледом, поцеловала, захлопнула дверь.
О-о! Чего только не вмещало это слово «нормально». Надежду, что научится же она когда-нибудь быстро, не загромождая весь вечер до полуночи, проверять эти надоевшие тетради по математике; надежду, что физик, с которым они одновременно пришли в школу и с которым она почему-то без конца сталкивается то в школьной библиотеке, то в столовой, то просто в коридорах, что физик… что физик… А что физик? Надежду, что сосед и ученик Саша Сергеев перестанет подкарауливать ее у подъезда и мучить на уроках глупыми вопросами…
Вот тут Наталья Юрьевна ошибалась. Сосед ее и ученик Саша и не думал подкарауливать свою учительницу. Просто, несмотря на то, что просыпался он в доме самый первый, он, как и его учительница, никак не мог выскочить из дверей квартиры раньше, чем за пять минут до звонка. Такой у него установился ритм жизни. И он очень был доволен, что ритм его жизни совпадал с ритмом жизни их новенькой учительницы Натальи Юрьевны.
Итак, Саша Сергеев просыпался самый первый не только в квартире, но и во всем доме, из окон которого были видны ярко-лимонные «Жигули».
И в это утро он открыл глаза, но встал не сразу, а, затаив дыхание, прислушался сторожко. Прислушался и скоро начал различать даже сквозь шум ранних машин и трамваев едва уловимое шуршание. Значит, и бабочка проснулась и карабкается по переплетам окна – гулять отправилась.
И Саша потихоньку, чтобы не разбудить бабушку, вылез из постели и подошел к окну.
– Доброе утро, бабочка! – прошептал он. – Как ты спала?
Бабочка похлопала яркими крылышками, будто ответила:
– И тебе, мальчик, доброе утро! Спасибо! Я хорошо спала.
Потом она снова сложила крылышки и упорно поползла по своим деревянным дорожкам. А Саша опустился перед ней на корточки и стал ждать, когда же бабочка облюбует себе местечко и расправит свои крылышки.
Вот забралась повыше и расцвела! Крылышки у нее ярко-рыженькие, а по краям будто черные кружавчики пришиты.
– Красавица! – прошептал Саша и уже ничего больше не видел: бабочка будто все окно заслонила. Даже ярко-лимонные «Жигули» не интересовали больше Сашу. А пока не было у него бабочки, он по утрам смотрел на эту желтую машину, на тополь, сперва зеленый, а теперь тоже желтый. Нарядно было во дворе, оттого что и тополь желтый, и машина желтая, и трава. Но бабочка все равно лучше всех.
– Да, – пошевелила бабочка усиками, – Ты прав, мальчик, я – красавица…
– Ты уже проснулся, Сашок? – удивилась бабушка Таня. Она каждое утро так удивлялась. – Ох, наш пострел уже поспел! Ну, раз проснулся, иди умывайся да одевайся. А я пойду оладушек напеку…
– И бабочке дадим оладушков, ладно, бабуль?
– Да-адим! Что, жалко нам? – и бабушка смела с подоконника засохшие крошки хлеба, кусочек колбасы, которыми Саша угощал вчера бабочку.
– Как ты думаешь – она поела хоть немножечко? – спросил он тревожно. – Мне кажется, и не прикоснулась…
– Отведала, поди. Животина ведь тоже…
В другой комнате застрекотала швейная машина. И они – и Саша, и бабушка – замолчали вмиг, нахмурились. Даже бабочка замерла на месте и захлопнула свои нарядные крылышки.
– Ну, – вздохнула бабушка. – Пошла!
Она подняла независимо голову в седых пышных кудрях, сжала губы и вышагнула из их с Сашей комнаты.
– Доброе утро, Валерий Федорович! – сказала она Сашиному отчиму. – Фирма работает с утра пораньше?
– Покоя не дает вам мое хобби, Татьяна Степановна. Я бы и раньше вставал, да ваш покой не смею потревожить.
– Валера, – укоризненно вмешалась Сашина мама.
– Что – Валера? Что – Валера? Перед людьми стыдно – такая ты раздетая! Ни платья приличного, ни куртки, я уж не говорю о дубленке…
Он бы еще долго перечислял, чего нет у Сашиной мамы, но в эго время заплакала сестренка Саши.
– Ш-ш-ш, – стала успокаивать малютку мама, приговаривая: – Ну зачем, скажи, Ирочка, нам такой пиджак? Не по сезону, скажи, Ирочка, нам такой пиджак. На дворе осень, в белом, скажи, не ходят уже…
– Теперь в любом сезоне белое – модно! – услышал Саша голос отчима. – Сегодня обещают до 18 градусов. И вообще: я сам буду одевать тебя! Вот на днях сяду за дубленку. Из своей старой такую сварганю!
Я уже заказал шкурки для отделки – один у нас едет в отпуск на Кавказ, а там всюду их продают, такие пушистые полоски, всего двадцать рэ. Будешь у меня как куколка!
– Завтракать! – приказала бабушка Таня.
– А я не пойду, – шепнул Саша бабочке. – Они уйдут, потом я, – и он насупился и стал смотреть, как их сосед Иван Тимофеевич гуляет со своим пуделем Капи.
«Они» – это он о маме, о своем новом отце и о маленькой сестренке Ирочке так подумал. Маму и сестренку, которую ему почему-то еще не дают даже потрогать, он, конечно, любил. И бабушку любил. И вот эту красавицу бабочку. И Капи. И его хозяина Ивана Тимофеевича. И тополь. И даже вот эту желтую машину. А отчима Саша любить не научился.
Бабочка пошевелила усиками и посмотрела на Сашу черными шариками-глазками, будто спросила: «Почему ты не любишь его, ведь он шьет твоей маме платья, костюмы…»
Саша пожал плечами и вздохнул. «Вон Капи. Он большой и лохматый, но добрый. И Иван Тимофеевич добрый. Потому что у него, кроме Капи, никого нет. Я его жалею. А еще его жалеет Елена Егоровна. Она сейчас, вот увидишь, бабочка, выйдет к нему. Она будто что коврик выйдет почистить. А по правде – она Ивана Тимофеевича выйдет пожалеть. Она его жалеет, а он – ее. Потому что у Елены Егоровны давно болит сердце. И он ей помогает коврик чистить. И наша учительница Наталья Юрьевна часто плачет, потому что ее мама Елена Егоровна болеет…»
– Саша, – вошла в комнату мама. Она присела перед ним, обняла его. – Тепленький мой, родненький… Пойдем – завтракать пора и в школу!
– Не пойду, – отвернулся от мамы Саша. – Я потом…
– Опоздаешь, Наталья Юрьевна будет недовольна…
– Не опоздаю – я быстро бегаю. Как Наталья Юрьевна…
– Ну за что, за что ты его не любишь? – уткнулась мама в шейку сына, защекотала губами. – И меня мучаешь…
– Тебя? – удивился Саша. – Тебя я люблю! – обнял он маму. Но опять так некстати заплакала Иринка, и мама, конечно, кинулась к ней, сразу забыв о нем, только вздохнуть успела – Хоть ты-то меня не мучай!
И Саша покорно вышел из своей комнаты и хотел прошмыгнуть в ванную незаметно.
– А где «доброе утро»? – остановил его голос отчима.
– Там, – показал Саша на свою дверь и подумал: «Потому что там у меня есть бабочка…»
– Остряк! – хмыкнул отчим и откусил от своего нового изделия нитку. – Надежда! Примерь! – протянул он маме белый пиджак.
– Валера, я уже оделась… потом… вечером… Иди – кофе стынет. Саша, завтракать!
– Надо бы от кофе-то отвыкать нам, – проворчал отчим. – Не дорогое ли удовольствие?
И они уселись наконец за маленьким столом в маленькой кухне и стали торопливо глотать оладьи и запивать их – мама с отчимом чаем, Саша молоком, а бабушка Таня кофе со сливками.
– Еда плебеев! – сказал отчим.
– Что-что? – обиделась бабушка.
– Пироги, оладьи… Вы что с нами делаете?
– А она все стоит! – взглянув в окно и стараясь отвлечь домочадцев от назревающих неприятностей, сказала мама. – И посмотри, Валера, как она гармонирует с осенью… И чья же это симпатичная машина? Ни разу не видела хозяина…
– Стоит, – злорадно подхватил отчим. – Под дождем, под солнцем. И не жалко.
– Наверно, кто-то выиграл, а гаража нет, – вставила бабушка.
– Выиграл? – набросился на нее отчим. – Вы много выиграли за свою жизнь? Хоть бы кто увести ее догадался! Выиграл!
Мама опять стала грустной, бабушка хмурой.
– Ну, пора всем! – стала мама торопливо завертывать в одеяло дочку.
– Ну, ты идешь? – окликнул маму дядя Валера, рассматривая себя в большом зеркале.
– Серый плащ очень гармонирует с серой замшей ваших сапожек, – сказала бабушка не то одобрительно, не то насмешливо.
– А ну вас! – хлопнул дверью отчим.
Мама схватила сверток с дочкой и заторопилась за ним:
– Валера! Валера! Подожди! Я иду!
Саша смотрел в окно, как на улице с сестренкой на руках бежит мама, а он, отчим, еще быстрее от нее уходит и даже не оглядывается. Саше стало так обидно и так жалко маму.
– А мой папа сам носил меня в ясли, вот! – сказал он бабочке. – Я помню! И на мотоцикле меня катал! Не веришь?
Бабочка пошевелила красивыми крылышками и сказала вдруг бабушкиным голосом:
– И все-то ты сочиняешь! И ничего-то ты не помнишь! Ты был таким же крохой, как Иринка, когда твой папа…
– …ушел на войну и выполнил свой долг, – вздохнул Саша.
– Не на войну, а в армию, – печально поправила внука бабушка. – Война была давно…
Она закрыла фартуком лицо и заплакала.
– Бабуль, не плачь, – прижался головой к ее теплому уютному боку Саша. – Не плачь. Зато у тебя есть я… И я тебя никогда ни в какой беде не оставлю… А хочешь – я тебя и сегодня, вот прямо сейчас, ни в какой беде не оставлю? Ведь раз ты плачешь… Могу и в школу не пойти…
– Ох и хитер! – засмеялась сквозь слезы бабушка. – Ишь – сообразил! А ну – живо-два! Опоздаешь!
– Да, наверно, – вздохнул Саша, надевая куртку. – Опять мы с Натальей Юрьевной, наверно, вместе опоздаем. Но мы немножко опаздываем, чуть-чуть, ты не волнуйся, бабуль. Мы с Натальей Юрьевной быстро бегаем! Я от нее никогда не отстаю!
И бабушка опять засмеялась.
– Охо-хо-о! Наперегонки с учительницей! Ну и насмешил ты меня! Скажи-ка ей, Наталье свет Юрьевне! Вот я накажу ее, в угол поставлю за это. Я ведь ее вот этакой помню: она ведь в наш садик-то бегала!
– Ладно, скажу! – пообещал Саша. – А ты за это покорми мою бабочку! Она уже три дня и три ночи ничего не ест! – и он поскакал вниз по лестнице.
– Саша! Ты не вздумай! А то и правда скажешь, что я ее наказывать собралась! С тебя сбудется! Спроси лучше Наталью Юрьевну, чем ее кормить, твою бабочку?
– Спрошу обязательно!
На улице он приостановился у подъезда, из которого обычно впопыхах выбегала его учительница. А сегодня ее не было. «Наверно, она уже в школе, – подумал Саша. – Надо и мне поторапливаться». Но поторапливаться не хотелось. Наоборот, он пристановился и заулыбался, потому что всюду видел яркие крылья бабочек. Посмотрел на березку – на ней висят вместо листочков бабочки. Посмотрел на траву – присели целые стаи бабочек. Посмотрел на солнце – и его нет на небе, а на месте солнца огромная бабочка крыльями оранжевыми шевелит.
Но смотреть долго на бабочку-солнце Саша не смог: в глазах потемнело, зарябило, и он зажмурился. А когда открыл глаза, увидел, как, надевая на ходу плащ, выбежала из подъезда Наталья Юрьевна.
Саша был вежливым человеком и потому немножко отстал от учительницы. Она шла быстрым шагом, и он шел быстрым шагом. Она бегом, и он – бегом.
