Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
«Все, кому надо уйти на работу, в садик, в школу, ушли, уехали… Вот и последние торопятся из дому», – печально думал, сидя у окна на круглой табуретке от пианино, давно не стриженный, похожий на доброго домового, белый пудель Капи. Он смотрел в окно огромными задумчивыми черными глазами.
Ярко-лимонного цвета «Жигули» воскрешали в его душе воспоминания о детстве, и это печалило его и тревожило.
В тот день, когда появились под окнами эти «Жигули», Капи думал, что задохнется от волнения, что сердце его не вынесет – лопнет, как те шары, которые он получает от хозяина дважды в год: когда начинает зеленеть травка и когда просыпается на землю первый и потому особенно колючий и леденящий снежок.
Капи вообразил тогда, что это та самая машина, на которой он вместе со своей первой, а потому, несмотря пи на что, самой родной хозяйкой так часто ездил в лес.
В тот миг он не смог усидеть на этой вот круглой табуретке – так метался, так рвался на волю.
Но вечером во время прогулки убедился: ни одного знакомого запаха! Значит, ошибся. Он так разнервничался, что даже потерял аппетит в тот вечер. И чтобы как-то найти душевное равновесие, нарочно всю ночь вспоминал самые трагические страницы своей жизни – коварство и предательство «мамочки».
– Мой мальчик, – говорила она каждое утро, лаская его душистыми руками. – Мой мальчик, поцелуй мамочку! – и склонялась розовым, тоже душистым лицом к его черному носу.
Капи (тогда он, конечно, не был еще Капи, так назвал его Иван Тимофеевич) с трепетом, аккуратно, чтобы не испортить ее прически и не отведать этой яркой гадости, которой мамочка зачем-то замазывала свой рот, прикасался кончиком языка к непередаваемо нежной, гладкой, ароматной щеке хозяйки. Это было счастье! Конечно, мамочка, случалось, и наказывала его – как без этого. Ведь он был подростком, несмышленышем, пошаливал иногда. Но стоило мамочке сказать «В лес не поедешь!» – и он становился шелковым.
Лес… С чем его сравнить? Жить без леса – все равно что смотреть, например, в окно телевизора и никогда не видеть живой, настоящей осени, весны ли, зимы или лета.
…Той ранней весной он заболел. Однажды с утра начался такой зуд во всем теле, что к вечеру он до крови расчесал шею, за ушами.
– Ай-яй-яй! – отшатнулась от него в страхе и отвращении мамочка. – Что это? Что это? Это же стригущий лишай!
Если бы у нее были дети, хоть один ребенок, она бы поняла: у ее мальчика обыкновенный авитаминоз, диатез, золотуха по-простому.
Наутро мамочка скомандовала: «В лес! Едем в лес!» И вмиг он забыл все обиды: мамочка так и не разрешила ему прикоснуться даже к платью.
Отъехав подальше от города, мамочка выпустила его, а сама почему-то из машины не вышла. И когда он порядочно отбежал от машины, радостно перемахивая через первые лужицы, машина вздрогнула и помчалась к городу без него.
Капи бежал что было мочи. Но, конечно, догнать машину не смог. Совершенно обессиленный, упал он в придорожную грязь. Тут и нашел его Иван Тимофеевич.
У него тоже не было детей, но он сразу понял, что бедную собаку надо подкормить витаминами. А еще Иван Тимофеевич давал Капи лекарство из гомеопатической аптеки, которое он и сам ел, ма-аленькие слад-кие шарики. Себе он отсчитывал пять шариков, а Капи три. Через неделю от болячек на шее и за ушами и следов не осталось. Но на душе… Разве можно понять, забыть, простить предательство?
Со временем Капи успокоился. И даже полюбил скудное событиями, но размеренное, надежное течение повой своей жизни. Появление перед окнами квартиры нот этих «Жигулей» всколыхнуло гладь этого ровного течения. Но Капи уже не мальчик, справляться со своими эмоциями научился. Правда, есть еще причина для некоторого беспокойства. Да, может, тоже обойдется как-нибудь.
Эта причина – женщина из соседнего подъезда. Давно дружат они с Иваном Тимофеевичем. О книгах разговаривают по утрам, о телепередачах по вечерам. Голос у женщины тихий, болезненный. Такая вроде обидеть не должна ни его, Капи, ни Ивана Тимофеевича. Но Капи на всякий случай держится от нее в сторонке.
И эта машина, и эта женщина – все одно к одному… Вдруг Иван Тимофеевич вздумает усадить в ничью эту машину Капи и свою подругу. Усадит, повезет в лес. Ведь что может быть прекраснее леса! А потом опять бросят Капи… Пуделю стыдно так думать о хозяине, да зато он знает, на что бывают способны женщины.
Капи задремал, сидя у окна на круглой мягкой табуретке. Клюнул носом, очнулся на мгновение, и снова начала клониться его тяжелая лохматая голова.
В школе уже пошел второй урок…
Это был урок русского языка. Наталья Юрьевна написала на доске слова: «муравей», «ручей», «крылья», «вьется», «льется» – и сказала:
– Ребята, это опорные слова. Используя их, вы сможете написать небольшой рассказ. А какое правило правописания мы повторяем с помощью этих слов?
– Правописание мягкого и твердого знаков, – без запиночки отчеканила Людка, Сашина соседка, и спохватилась: – Разделительных знаков!
– Кто повторит, какое правило надо помнить, чтобы не ошибиться в написании этих слов? – строго вглядывалась Наталья Юрьевна в своих учеников, – Саша повторит!
Он даже не сразу понял, что его вызывают и, конечно, ничего не слышал. Потому что как только прочитал на доске слово «крылья», так сразу мысленно стал описывать свою бабочку. И на всякий случай он бойко начал:
– Крылья у бабочки прекрасные: ярко-рыженькие, а по краям… – Но дружный смех класса прервал его рассказ. Наталья Юрьевна страдальчески сморщилась. Саше показалось, что она сейчас расплачется.
– Послушай, о чем ты все время думаешь?
– О бабочке! – хором ответил класс.
– Да, – опустил Саша голову. – Я все думаю-думаю, чем бы ее покормить. Уже три дня и три ночи она ничего не ела…
«Сейчас спросит меня, – испугалась учительница. – А я не знаю. Я ничего не знаю о бабочках! Господи, сегодня же надо заглянуть в энциклопедию…»
– Если капустница, то, естественно, ее надо кормить капустой! – не вставая, снисходительно объяснил Сережа с последней парты.
– Какая капустница! Какая капустница! Ха! – запальчиво вступил в эту вольную беседу Ваня Смагин. – Капустницы бывают белокрылые, а у Сашкиной крылья…
– Ярко-рыженькие, отороченные черными кружевами! – опять хором, развлекаясь, подхватил класс.
Наталья Юрьевна поняла: урок под угрозой срыва, и она пристукнула по столу ладошкой и, насколько позволял ей несильный ее, срывающийся голосок, прикрикнула:
– Тих-хо! Тты шшто? – всверлила она в Сашу черные свои очи. – Опять урок срываешь? А ну – достаньте дневники! Записывайте! Так, сегодня у нас вторник, В пятницу, четырнадцатого сентября, родительское собрание отцов. От-цов! Поняли? Записали? А теперь сочиняйте рассказ по опорным словам!
И Наталья Юрьевна отвернулась от своих питомцев, засмотрелась в окно, всем своим видом говоря, как она на них рассердилась. И они стали торопливо шелестеть тетрадками, шевелить губами, взглядывая на опорные слова.
«Собрание отцов? – Саша совсем приуныл. – Интересно, а у муравьев, в их муравьиных школах, бывают родительские собрания отцов?» Он покосился на Людку, которая написала уже полстраницы, и тоже склонился над тетрадкой.
«У второклассников муравьишек, – написал он, – была учительница Бабочка. Она была очень красивая. Глазки у нее черные-черные. А крылышки…»
Саша писал, посматривал на учительницу и одновременно думал, как бы на эти дни до пятницы потерять дневник. Куда-нибудь потерять невзначай, а потом невзначай найти, после пятницы. Он так не хотел, чтобы на собрание пошел дядя Валера. А может, попросить Наталью Юрьевну, чтобы она разрешила бабушке прийти на это собрание или маме…
Обдумыванием этой важной для него проблемы он занимался и на следующем уроке. Было чтение.
Наталья Юрьевна вызывала всех по очереди рассказывать про Серую Шейку. Саша давным-давно прочитал этот грустный рассказ. Так-то он его помнил, а все слова да предложения, какими написан рассказ в книжке, конечно, уже забыл. И когда дошла очередь до него, он начал рассказывать по-своему:
– И вот когда Серая утка осталась совсем одна на реке, ей стало очень скучно. И она тогда, эта бедная Серая утка, пошла в лес. И Серая утка нашла в лесу себе друга Зайца.
– Тебе хорошо, Серая утка, – сказал ей Заяц. – Ты умеешь летать и плавать…
Почему опять хохочет весь класс? Саша пожал плечами, посмотрел на одноклассников. Некоторые даже на парты упали от смеха.
Наталья Юрьевна не улыбнулась. Строго сдвинув брови, она подождала, когда все успокоятся, и сказала:
– Продолжай.
– Нет, я не умею летать. Лиса перекусила мне крылышко, – сказала Серая утка.
Новый взрыв хохота опять остановил Сашу.
– Мне все ясно, – холодным голосом сказала Наталья Юрьевна. – Видимо, ты решил испытать мое терпение: то «Бабочка», то «Серая утка»…
И тут до Саши дошло, что вместо «Серая Шейка» он говорил – «Серая утка». И он, когда все уже отсмеялись, как расхохочется! Эх, это было уж так невпопад и – некстати, что Наталья Юрьевна побледнела и крикнула со слезами в голосе:
– Сергеев! Вон из класса!
И он вышел.
В коридоре было тихо. Только из-за дверей классов доносились обрывки ответов, голоса учителей. «Все учатся. Один я такой на всю школу… – печально подумал Саша. – Какой неудачный день. С утра дядя Валера испортил настроение… Все из-за него! И зачем только он стал с нами жить?..»
Саша нашел самый глухой закоулок в коридоре и стал думать, как бы ему потерять дневник с записью о родительском собрании отцов. Потом ему надоело стоять и он стал ходить по коридору и читать плакаты, которые были развешаны по стенам.
«Любите книгу! Книга – друг человека!» «Пионер! Будь готов на труд и на подвиг!» Плохо, что он еще не пионер. А просто так быть хорошим – трудно.
Дальше висел длинный плакат. Написан он был мелкими буквами, и Саша читал медленно, по слогам:
«Вы-пу-скное со-чи-не-ние пи-шут сна-чала на чер-но-ви-ках, а по-том уже на чи-сто-вик. А вот жизнь свою мы пишем сра-зу и на-всег-да на чис-то-вик. В ней ни-че-го не испра-вишь, не вы-черк-нешь, не пере-пи-шешь…»
Он так увлекся чтением этого интересного плаката, что не заметил, как подошла и остановилась сзади Наталья Юрьевна. Она тоже пробежала глазами цитату, удивилась: «Как это я раньше не заметила. Да, ничего не исправишь, не перепишешь. А мама считает: можно еще все исправить..»
– Почитываешь? – спросила она своего никак ей не поддающегося ученика. – Читай, читай! Чем раньше, тем лучше! Идем в класс!
«И из класса-то выставить нельзя… И лишнюю двойку не поставь!» – покосилась она на кабинет завуча.
До конца уроков Саша старался не отвлекаться, чтобы не получить ни одного замечания.
И вот наконец Наталья Юрьевна сказала:
– Все свободны!
И Саша юркнул под парту. «Все уйдут, тогда я вылезу и поговорю с Натальей Юрьевной про собрание отцов», – решил он.
Класс почти опустел, а он все сидел под партой.
– А ты почему не уходишь, Сергеев? Что ты делаешь под партой?
– Собираюсь, – ответил Саша и подумал: «Все еще „Сергеев“ меня называет – значит, сердится…»
– Под партой собираешься?
– А я карандаши собираю. Я их тут уронил, еще на уроке…
– Не пойму я тебя, Саша, то ли ты – хитрец, то ли – простак, – усмехнулась Наталья Юрьевна, и Саша радостно подумал: «По имени назвала и засмеялась… Теперь – можно!»
И он вылез из-под парты и сказал:
– Все! Собрался! Наталья Юрьевна, а можно мой отец не придет на собрание?
– Почему?
– Потому что у меня нет отца…
– Как нет? – глаза Натальи Юрьевны округлились. – Я же сама видела… Это ведь твой отец… – учительница запнулась. Она хотела сказать: «Это ведь твой отец ходит в белой вышитой косоворотке, в белых модных брюках и в серых ультрамодных замшевых сапогах?»
– Нет, – сказал Саша. – Это не мой отец. Это отец моей сестренки Иринки.
– Как это не твой, если он – отец твоей сестренки? Опять ты, Сергеев, темнишь…
– Я не умею темнить, – опустил Саша голову. – Пускай бы на собрание лучше пришла моя бабушка…
– Ну, послушай: при чем здесь твоя бабушка? Соберутся все отцы и одна бабушка, что ли? Вот когда я буду проводить собрание бабушек…
– Когда? – вспыхнули радостью глаза мальчика.
– Когда-нибудь! А теперь пусть придет отец!
Выходя из класса, Наталья Юрьевна увидела в глазах Саши слезы. Сердце ее сжалось было, но надо же когда-то учиться строгости. И она не приостановилась, а решительным шагом вышла из класса и направилась в учительскую, неся большую стопу тетрадей.
И потом, разбирая их, раскладывая на те, что понесет домой, и на те, что оставит или проверит здесь, Наталья Юрьевна видела, посматривая в окно, как, сгорбившись по-стариковски, понуро бредет домой Саша Сергеев. «Надо будет поговорить с его мамой или бабушкой, – подумала она, – Может, у него отчим и они не ладят?..»
Она села проверять тетради и о Саше забыла, ведь единственное в школе занятие ей по душе – так это проверять сочинения.
И многие учителя, чтобы не носить тетрадей домой, проверяли их здесь, в учительской. Проверяли и, не замечая, рассказывали, что смешного произошло за день, кто из воспитанников чем отличился.
Наталья Юрьевна заметила давно, что учителя очень любят говорить о школе, об учениках всюду и везде: на переменах, в столовой, в трамваях, в театрах, в магазинах и даже во время вечеринок, которые они изредка устраивают по поводу чьего-то дня рождения или традиционного сбора.
Вот и сейчас она слушала своих коллег, проверяла и то и дело посмеивалась.
– Наталья Юрьевна сегодня что-то смешное вычитывает, – сказала одна из учительниц.
– Да! – включилась и она в беседу. – Мои сегодня сочинение небольшое писали… по опорным словам…
Вот послушайте: «Муравей муравью – друг, товарищ и брат…»
Все дружно посмеялись. А Наталья Юрьевна, воодушевившись, продолжала:
– А один мальчик спрашивает: «А кот Васька с каким знаком пишется: с мягким или разделительным?» Такие они еще забавные!..
Но тут она открыла тетрадь Саши Сергеева.
«У второклассников муравьишек была учительница Бабочка. Она была очень красивая. То-оненькая! Глазки у нее – черные-черные. Крылышки ярко-рыженькие, а по краям будто что кружева черные пришиты. Муравьишки очень любили свою учительницу Бабочку. А она их не любила. Особенно одного муравьишку. За то, что он задавал ей много лишних вопросов, а она не знала, как на них отвечать…»
Щеки Натальи Юрьевны вспыхнули, дышать вдруг стало трудно: таким обидным намеком показалось ей сочинение Саши, «…потому что, – читала она дальше, – учительница была совсем еще молодая бабочка и многого не знала, как и второклассники муравьишки…»
Кроме слова «муравьишка», в сочинении не встретилось больше ни одного опорного слова, а это, единственное, было трижды написано с разделительным твердым знаком, и Наталья Юрьевна влепила Саше жирную двойку. Да еще написала красными чернилами: «Правила правописания разделительного мягкого и твердого знаков не знаешь!»
Она убрала проверенные тетради в стол, остальные засунула в сумку: проверять больше не хотелось.
«Всё! – сказала она себе, надевая перед зеркалом плащ и пристально себя рассматривая. – Всё! Сейчас же поеду в городскую библиотеку и наконец изучу этих бабочек! Я ему завтра прочитаю лекцию и про бабочек, и про стрекозок! Он у меня узнает, что они едят и на завтрак, и на обед, и на десерт! Вот наглец! А я его еще пожалела. И про отца – все врет! Маленький, а какой вредный!..» Но и одновременно было приятно помнить: «У муравьишек была молодая красивая учительница Бабочка…» «Это он про меня, что ли? Чертенок… Красивая… Кабы красивая была, так…»
Не успела она еще о нем и подумать, как он остановился рядом, спросил негромко:
– Вы домой, Наталья Юрьевна?
– Нннет, – от волнения она не сообразила, что надо было сказать физику: мол, да-да, домой! Ведь они живут на одной улице. – Нет, – сказала она ровным голосом, будто была к этому человеку совершенно равнодушной. – Ннет, я еду в городскую библиотеку, надо позаниматься в читальном зале.
– Правда? – обрадовался физик. – Представьте, и мне – ну просто необходимо в читальный зал! Поехали вместе?
«Кажется, начинается, – испугалась Наталья Юрьевна, – только бы не вздумал сегодня объясняться». Она чувствовала, что еще не готова к такому. Ей пока нравится сталкиваться с ним в коридорах школы, возвращаться иногда вместе домой.
Физик шел рядом, помахивая беспечно дипломатом, поблескивал на осеннем ласковом еще солнышке очками и весело рассказывал:
– Получил сегодня в десятом записку: «Прочитайте сонет Шекспира № 10. Ответ – желательно тоже сонет – найдите способ прочитать на уроке…» Каково, а?
– Смелая девочка! – усмехнулась Наталья Юрьевна и подумала: «Что удивительного? Десятый класс… Давно ли…»
Она с детства увлекается стихами. И раньше, пока не работала в школе, почти каждый вечер, на сон, читала их и учила наизусть. Этот сонет она тоже помнит.
По совести скажи: кого ты любишь?
Ты знаешь, любят многие тебя.
Но так беспечно молодость ты губишь,
Что ясно всем – живешь ты, не любя…
Сперва физик хохотал, потом, слушая дальше, примолк, будто и не замечая, что идет рядом с девушкой, читающей ему эти строки.
– Как хорошо! Как хорошо! – только и повторял он. И непонятно было, что он имеет в виду, когда восклицает это «хорошо!»: сонет Шекспира, то, что получил записку от ученицы, или то, как прочитала стихотворение Наталья Юрьевна.
– Может, вы и ответ мне поможете выбрать? – спросил он.
– Нет уж! Ответ вы должны сами…
– Да, посижу, почитаю – так и быть! Не хочется выглядеть перед ними ханжой. А с Шекспиром – здорово у вас. И все – сколько их там? – все помните?
– Нет, конечно, не все сто пятьдесят четыре, но многие. Я ведь филфак закончила, что удивительного, – скромничала она.
– Филфак? А почему же работаете с малышами? Ведь с ними в сто раз, наверно, труднее! Они все – почемучки!
Наталья Юрьевна взглянула на него благодарно: как он все понимает!
– Так случилось. Не было мест… а мне надо было в городе устроиться…
– Вы замужем?
– Нет, мама больна…
И она собралась рассказать ему всю эту историю с Сашиной бабочкой, не боясь показаться незнайкой, но он сказал:
– Да, вам не позавидуешь. Моему сынишке всего три с половиной, а уже начинается: сто ето? Посему ето? На днях жена читает ему из какой-то книжки про девочку, которая бежала в школу и ела на ходу бутерброд, а он спрашивает: «Бутебот с икой?» Вот такой юморист растет!..
Наталья Юрьевна онемела, окаменела. Померкли вмиг, повыгорели краски такой только что яркой и ласковой осени. Наступила долгая-долгая пауза.
– Вы знаете, – больным каким-то, будто и не ее совсем голосом сказала Наталья Юрьевна, когда показался из-за поворота автобус. – Я вспомнила: мне должны звонить сегодня в три…
И она пошла от него. Приостановилась, посоветовала:
– А вы бы надели кольцо, девочки бы и перестали писать вам…
Он посмотрел ей вслед, усмехнулся невесело: а из нее получится, пожалуй, пе-да-гог… Каким жестким может быть голос у такой хорошенькой девочки, назубок знающей Шекспира. Жалко. Дружбы не получится, стало быть…
И он поехал в библиотеку один.
Ехал, смотрел в окно, думал: «Какие они несчастные, эти девчонки. Всё в их жизни от случая. Встречу… не встречу…» «Они любят, чтобы на них женились», – твердит его двоюродный дядюшка, женившийся в первый раз на женщине, старше себя на десять лет, во второй раз – на ровеснице, в третий – на девчонке, которая лет на двадцать моложе его. Вот так! «Хорошо, что у нас с Анкой – парень. А то, если бы дочка, вырасти ее да потом переживай: кто ей встретится, да какой, да встретится ли…»
От слова «вырасти» что-то растаяло в груди молодого физика. Как много интересного у него впереди! Будет расти, умнеть его сын; будут расти, умнеть, мужать его ученики. Хорошо! Но к этому «хорошо» примешивалось и чувство недовольства собой. «Надо следить. Надо быть более ответственным за каждый шаг, за каждый поступок. Ты – не мальчик, ты – учитель! Сознайся: она тебе нравится, эта юная филологиня Наталья Юрьевна. И ты это и не пытался маскировать. А она… она, может, уже жила надеждой… Сейчас плачет в подушку…»
Физик ошибался. Наталья Юрьевна не плакала. Она никогда не плакала из-за мужчин, потому что еще ни разу не влюбилась ни в кого так, чтобы не обошлось без слез. И в случае с молодым физиком ей хватило и расстояния, и времени от автобусной остановки до дому, чтобы успокоиться и даже посмеяться над собой.
Подходя к своему двору, она уже бесстрастно думала: «Все-таки лучше было бы, честнее, если бы они носили кольца». Под словом «они» она имела в виду всех молодых женатых мужчин. «…А то из-за этого очкарика-физика я опять ничего не узнала о бабочках… Ну, может, мама знает…»
И вдруг она увидела, что у машины «Жигули», давно превратившейся для нее в символ неподвижности, даже рутинности жизни, возится человек. Багажник открыт, дверцы распахнуты. «О-о! – сказала Наталья Юрьевна про себя. – Сдвинулось, стало быть? Ну-ну, поглядим!..»
Из-за лимонного корпуса выглянуло белозубое, перепачканное пылью и мазутом лицо владельца. Такой же мазутной рукой он помахал ей, как хорошо знакомой.
«Нет уж, – холодно отвернулась Наталья Юрьевна. – На сегодня с меня хватит…»
– Мама! – как только вошла в квартиру, радостно кинулась она с разговорами к матери. – Посмотри в окно! Она сдвинулась наконец, эта лимонная красавица! Эта притча во языцех! – и замолчала на полуслове, Мама полулежала на диване, опираясь о гору подушек, и синими губами часто-часто хватала воздух. Она виновато улыбнулась дочери: вот, мол, дышу…
– Мамочка! Я счас «скорую помощь»! – Наташа знала это мамино состояние.
– Не надо, Наташа. У меня, оказывается, кончились мои таблетки, хлеб мой… В аптеку бы…
– Я счас! Я мигом! А как же я тебя оставлю?
– Ничего, мне уже получше…
– Мамочка, ну почему ты не соглашаешься на операцию?
Мама грустно посмотрела на дочь. И когда та умчалась вниз по лестнице, слезы навернулись на глаза женщины. Операция… Не может она рисковать, пока не устроена дочь. Встретился бы хороший человек, тогда бы можно и попробовать на операцию…
Наташа мчалась по двору, никого и ничего не замечая.
– Что с вами? – остановил ее вмиг встревоженный хозяин «Жигулей». – На вас лица нет!
– Мама… С мамой плохо…
– В больницу? В «скорую помощь»? Садитесь! – ринулся он к кабине, вытирая тряпьем руки.
– Нет, в аптеку надо, в центральную…
– Я – мигом! – вырвал он из ее рук рецепт. – А вы к ней идите, к больной!
Он действительно обернулся мигом. Отдавая лекарство, сказал:
– Если что понадобится, я – рядом! Пятая квартира. Или прямо в окно с улицы стучите. Василий я…
– А я – Наташа. Спасибо вам, Василий. – «А кот Васька как пишется: с мягким знаком или с разделительным?» – вспомнилось, несмотря на тревогу, веселое.
Маме сразу стало лучше. Она порозовела, перестала хлебать воздух, дыхание ее выровнялось, и она задремала.
Наташа, жуя бутерброд и запивая его чаем, смотрела в окно: машины на привычном месте не было. И двор вдруг показался опустевшим, заброшенным, ненарядным. «Наверно, он купил гараж, этот славный человек Василий. Жалко…»
Кто-то будто робко поскребся в дверь. Наташа удивилась: есть ведь звонок.
На площадке стоял опять он, ее новый знакомый, и протягивал полную сетку продуктов. Ароматный, теплый еще хлеб, бутылки с молоком, банка меда, яблоки…
– Берите. Скатал в центральный гастроном. Вашей маме все это нужно… берите, что же вы…
– Ой, я счас… деньги…
– Да ерунда, потом…
– Нет уж! Иначе не возьму! – выворачивала она чуть не наизнанку свою сумку от волнения и суетливости.
– Я почему не позвонил-то, – шепотом объяснял Василий. – Думаю, больная в доме, покой нужен…
– Вы, Василий, очень-очень… – тоже шепотом отвечала Наташа. – Спасибо вам!
– Ну пока! – сказал парень, но не уходил.
– Пока! – ответила Наташа и сообразила, что надо из вежливости о чем-нибудь с ним поговорить. И она спросила: – А почему вы свою машину забыли совсем, забросили? И в дождь, и в жару она все под открытым небом. А где же пропадал ее хозяин?
– А белок в лесу считал! – сказал он с безмятежной улыбкой. «Еще один юморист», – подумала Наташа и посмотрела на правую руку: кольца не было.
– А вы давно в этом доме живете? – спросил «юморист». – Что-то я вас раньше не видел…
– Зато вы сосчитали всех белок в лесу…
– A-а! Да! – засмеялся парень.
«А он – ничего, – отметила Наташа. – Веселый… И глаза хорошие»
– Ну, – еще раз обернулся к ней Василий, – Пока! И не раскисать! Я – рядом.
Наташа вернулась на кухню с продуктами, села у стола и вдруг затихла, уронив беспомощно руки на колени: к горлу подступали слезы, а этого она не любила.
Когда она села проверять тетради, машина лимонного цвета стояла на своем обычном месте.
Но работалось ей сегодня плохо. Она то и дело отвлекалась, не могла сосредоточиться, чтобы проверить примеры и задачи. И наконец отложила тетради по математике, которые ей всегда проверять было невыносимо, и это делала за нее мама.
Наташа прислушалась: мама спокойно, ровно дышала, сон одолел ее.
Чтобы не смотреть в окно, Наташа села спиной к нему. Но сосредоточиться так и не смогла. Почему-то вдруг без всякой связи вспомнила, что давно не была у отца. Вообразила, что и он тоже больной, беспомощный. И неожиданно для себя поняла: случись такое, она его не бросит, будет ухаживать за ним, как и за мамой, несмотря ни на что. Мыслям этим она обрадовалась, потому что долгие годы, с тех самых пор, как отец ушел от них, была к нему безразлична, равнодушна. А в детстве испытывала даже враждебное чувство. Мама сумела примирить ее с отцом и его новой семьей. А с братом по отцу Костиком они дружили нежно и долго.
Повзрослев, Наташа поняла, насколько дремуч нравственно ее отец. Он даже не понимал, что поступил как-то не так, оставив больную жену с маленькой дочкой. Наоборот, считал это вполне естественным и часто жаловался: судьба, мол, заставила его, несчастного, искать здоровую, пригодную для жизни женщину.
И когда Наташа поняла это, она и относиться к отцу стала снисходительнее: жалела его, как если бы он был без ноги или без руки.
К ним отец никогда не приходил, а ей, Наташе, всегда радовался. Тоже по-своему, между прочим: хлопал ее по спине, грубо трепал по плечу, приговаривал:
– Ну как жизнь молодая? Пропивать-то когда будем тебя?
На радостях подмигивал многозначительно тете Гале, и она, не скрывая оживления, вмиг накрывала на стол. И все они: и отец, и тетя Галя, и Костик – поднимали стаканы, чокались, выпивали жадновато за ее, Наташино, здоровье, за ее приход, за ее успехи в учебе, а позже – в работе, за ее будущего жениха и т. д. А ели уж так аппетитно!
Наташу выпивать с ними никогда не принуждали, но поесть у них она любила: Тетя Галя вкусно и щедро готовила.
Костик включал свою «систему», ложился на диван и закрывал глаза, наслаждаясь новыми модными записями. «Систему» эту тетя Галя купила ему недавно. Она специально брала отпуск, ездила в Москву, жила там две недели и каждый день, с утра до вечера, гонялась за ней по магазинам. «И все ж таки, – говорила она хвастливо, – и все ж таки отхватила!»
Отец, выпив, начинал жаловаться дочери, что он не живет, а ходит «по краю», что «от трех до пяти» ему обеспечено в любой момент, капни только кто… «Им-то что! – кивал он на окно. – Им-то что! Я! Я! Главный бухгалтер за все в ответе. Премии поровну, а отвечать одному, мне, мне…»
– А-а! – махала тетя Галя беспечно пухленькой ручкой. – Не слушай! Ничего не сделается! Так он – цену себе набивает! Тоже ведь шишка на ровном месте – главбух! Не слушай, куражится это он…
И переводила разговор на свою любимую тему:
– Я гляжу, кофта на тебе… французская, что ли? У нас в такой же одна недавно приходила…
– Французская, – улыбалась Наташа.
– Неужели сами?
– Да.
– Ну и руки у Лены – золотые просто руки. А где кашемир достали, кружева? Это ить вологодские?
– Да платок кашемировый купили, а кружева старинные, бабушкины еще…
– А все же – не фирма! – находила тетя Галя изъян. – Современная девушка должна одеваться в фирменное. Подарю-ка я тебе платье!
И она торопилась – доставала из шкафа платье, еще с биркой, прикидывала на себя, приговаривала:
– Случайно достала. Семьдесят пять рэ! Бери! Лена подгонит на тебя. А то таскаешь самоделки, совсем раздетая…
– Мать! – не выдерживал Костик, – Да спрячь ты свои тряпки! У нее же совсем другой стиль, как одежды, так и жизни, верно, сестричка?
Наташа на его уколы не реагировала. Они с братом давно отшумели, отспорили. Лет с пятнадцати и до двадцати шли у них бурные дискуссии на темы: подлинное в жизни и фальшивое, прозябание и служение, надо ли учиться и зачем надо и т. д. и т. п. Схватывались чуть не до драк. Отшумели. Разошлись.
Но встречи, хоть теперь и редкие, хоть и по обязанности, напоминали обоим то время, когда они были по-настоящему дружны, понимали друг друга, любили, стремились во всем один другому помочь – и от этого всего были жизнерадостны и счастливы.
Особенно запомнилась Костику весна, когда заканчивал он восьмой класс. Совершенно неготовый к экзаменам, он, по настоянию тети Лены, Наташиной матери, переселился на это время к ним. Ох, и поработал он в те денечки!
Тетя Лена с Наташей, только закончившей тогда девятый класс и свободной, как ветер, насели на него здорово!
Они обложили его книгами с закладками, приказали: читай! И он покорно читал. А потом, в тот же день, писал сочинение на тему о прочитанном. А вечером еще зубрил правила по морфологии и синтаксису. И так каждый день.
Учитель не поверил, что это он, Костик, лодырь и лентяй, написал такое блестящее сочинение, допустив всего две ошибки. У него, видите ли, рука не поднималась ставить такому бездельнику четверку! Никуда не денешься – экзамен есть экзамен. Поставил как миленький!
Костик вкалывал так у тети Лены перед каждым экзаменом и спихнул их все на одни четверки!
– Очень вы способный мальчик, Костик! – искренне восхищалась тетя Лена. – Вам обязательно надо учиться дальше. Обязательно!
Но он выдохся за эти две недели. «И так корпеть над книжками еще два года да потом еще пять?» Нет, к этому он не был готов. И Костик поступил в техникум. К концу года его отчислили. Поступил в другой. Еле-еле переваливал с курса на курс. После окончания по направлению не поехал. Родители устроили его на завод. И теперь Костик пользовался всеми доступными радостями жизни, ни о чем не жалея, ни о чем не задумываясь.
Но, когда приходила к ним Наташа, что-то начинало грызть его изнутри. Неумолкаемая, сопровождающая каждый свободный миг его жизни какофония звуков не помогала, не заглушала глубинного какого-то раздражения, недовольства. Состояние было похожим на то, когда надо, к примеру, идти к зубному врачу, но страшно и не хочется. А зуб ноет и ноет. «Да уходи ты, уходи!» – выпроваживал мысленно он в такие минуты сестру. А сам невольно замечал: «А хороша стала! Куда до нее всем моим… ласточкам! Шея… талия… ноги… ммм. А глаза!..»
