Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
И Павел, повинуясь охватившему его чувству, распахнул полушубок и ринулся с горы. Этого он и жаждал – встречного ветра, пронизывающего насквозь и словно расправляющего за спиной крылья! Потом он кувыркнулся в мягкий снег, зарылся в нем с головой, перевернулся на спину и лежал блаженно, раскинув руки, наслаждаясь покоем вокруг, покоем в себе. Ясно и просто было его настоящее, ясное и простое надвигалось будущее, как это небо, исчерченное тонкими штришками березовых ветвей, как этот свежий снег. Павел не удержался и поддел его рукавицей. Ел жадно, как в детстве, когда не видит мать. Глотал и глотал хрусткие снежные лепешки, обжигаясь.
Через неделю Павел умер. От крупозного воспаления израненных легких. Семь дней врачи боролись за его жизнь. Но не боролся не окрепший еще от болезни его организм.
Умирал он недолго и нетрудно, потому что и в беспамятстве видел себя в березняке среди белого безмолвия. Только мучила жажда, Тогда он просил запекшимися губами:
– Снегу! Дайте снегу!
Мать смачивала его губы клюквенным соком, а Павел видел, как мчится к нему Юлька по проторенной им лыжне, как поддевает варежкой снежную лепешку, и он ест, ест ее.
И Павел, облизнув губы, улыбался и наблюдал, счастливый, как скользит легко по своей «горнице» его Ульянка.
Волна жара накатывала снова, переносила его в лето, на покос, к зароду. Он поднимает тяжелые навильники. Солнце жжет голову.
– Снегу! Снегу! – просит Павел. Мать подносит к его губам сок. И опять торопится к нему Юлька, мелькает среди берез, протягивает варежки со снежными лепешками.
– Скорее! – шепчет Павел. – Скорее! Ульянка, скорее!
Юлька едет слишком медленно. Едет, едет, а все на одном месте.
– Снегу! Снегу! Сне…
Страшный крик потряс тишину больничной палаты – забилась в причитаниях тетя Васеня. Уронил голову на грудь дед Футынуты. Заплакала врачиха. Юлька немо смотрела на Павла, и глаза ее росли и росли. Казалось, только они одни и остались на ее лице.
С такими глазами и жила теперь Юлька.
Сидела за партой.
Встречала стаи птиц.
Бродила по безмолвной березовой своей «горнице», не замечая, как чавкает под ногами талая вода.
Полола в огороде.
Сгребала сено.
По вечерам шумела за околицей лапта. Сновали по поляне мальчишки и девчонки, сверкали голыми пятками. Лупцевали по мячу деревянной лопаткой мужики и, забывая про годы, носились по поляне, не отставая от пацанов.
Смотрели на них старики, опираясь о палки.
Смотрели старухи, вспоминая не вернувшихся с войны сыновей.
Смотрели вдовы. Смотрел солдат на костыле, годок Павла, Плюха.
Смотрела Юлька.
А над деревней, стараясь перекрыть шум лапты, плыл голос баяна:
После тревог
Спит городок.
Я услышал мелодию вальса…
Это слепой дядя Тимофей зазывал в клуб освободившихся от дневных работ и забот сельчан.
Будем дружить,
петь и кружить,—
обещал его баян.
Она и сейчас живет в той деревне, пожилая одинокая женщина Ульяна Антоновна.
1972
Живица
1
С солнышком выходила Анна на работу и к полудню успевала обойти весь свой участок в несколько гектаров. Ни много ни мало – десять тысяч сосен числилось за ней. Одна сосна, неказистая с виду, с косматой, будто давно не стриженной, не чесанной головой, а на живицу щедрая. «Ах, растрепушка моя», – разговаривала с такой Анна ласково. Другая стройная, веточки все одна к одной подобраны, а толку от нее никакого. «Эх ты! Столб ты телеграфный! – корила такую, – Скупишься? Не много ли о себе понимаешь, матушка…»
Сегодня, перед тем как свернуть в лес, Анна приостановилась. С горки был виден весь поселок из добротных бревенчатых домов. Только два ветхих дома стоят наособинку. Так и не пристали к поселку, отступили за речку, к самому лесу, там и доживают свой век в гордости. С них, с кордона, поселок-то и пошел. Один дом бабки Липы, а другой – ее, Анны, родное гнездо. Был когда-то еще третий двор, да от него уж и следа не осталось. Только одинокая сосна-красавица, посаженная, по словам бабки Липы, хозяином того третьего дома, тоскует на пригорке.
Анна улыбнулась окошкам: блеснуло в них солнце. За то и любит родной свой домишко, что весь день в нем праздник: и всходит в окошках солнце и закатывается– так поставлен был. Не то что их с Дмитрием хоромы: места много, а все пасмурно. Во-он, выше школы, выше магазина крыша, ни скромности, ни красоты. Говорила ведь: не по душе такой. Не-ет, Дмитрию непременно крестовый надо было, на каменном фундаменте.
«Хорошо, что стоит еще избушка моя, – подумала Анна как о близком человеке, взглянув за речку. – Надо бы сегодня траву в огороде выкосить», – и повернула к лесу.
Шла, не сбавляя шагу, хоть и выгнула перед ней спину дорога. Поднявшись на самый ее горб, Анна опять остановилась: любила это место. Устланный зеленью, замер у ее ног обрыв. На дне его негромкая струилась речка, торопилась упрятаться от глазу людского за кустами малинника, смородешника, черемушника. Совсем близко недоступно горела малина. От затылка до последней веточки просматривался зреющий ягодами куст черемухи.
Анна вдохнула всей грудью утренние запахи леса, заторопилась к своему участку.
2
Закончив обход и перекусив тем, что с собой прихватила, Анна, как и надумала, не домой пошла, а в старую свою усадьбу.
Трава и впрямь переросла (пол-огорода когда-то они с бабушкой Степанидой под покос пустили). Литовку решила взять у бабки Липы. Толкнулась в калитку – заперто. Значит, нет бабки дома. Знала Анна ее секрет: как куда далеко уходит, ворота и калитку изнутри закроет, а сама через створки окна – и на улицу. Гвоздиком снаружи рамы придавит – и айда на все четыре стороны.
Отогнув гвоздик, Анна забралась в избу. Пахнуло хлебным духом протопленной русской печи. Так захотелось понежиться в этом забытом бабушкином уюте.
Все знала Анна в хозяйстве бабки Липы и литовку нашла без труда. Так же через окно на улицу выбралась.
Косила с жадностью – первый раз в этом году литовку в руки взяла. Махала и махала чуть не с себя ростом траву. Останавливалась, только чтобы наточить литовку. И тогда удивлялась, сравнивая с лесом, какая стоит над деревней тишина: будто вымерли улицы. И вдруг услышала музыку. Оглянулась: неоткуда бы ей быть. Музыка приближалась, и Анна увидела бабку Липу. Помахивая молодо рукой, бабка несла транзистор. Анна вышла навстречу, помогла перейти речку – вброд переходили-то.
– Во-от! – похвастала бабка Липа и повертела колесико: разноголосо ворвался в знойное марево эфир.
Анна осмотрела покупку.
– Хороший транзистор, – похвалила и засмеялась: ох, бабка Липа что-нибудь да придумает!..
– Да хоть сам бес! Кот намедни пропал, телевизор сломался, перегорело в нем чтой-то. Как сыч, господи прости, одна-одинешенька, Вот нашла себе дружка! Дорогонький, правда… как говоришь? Транзистор? Приду-умают! Триша будет!
«Расскажу я вам, ребята, как нашел себе жену», – запел Триша.
– Ох, пристала, – опустилась на траву бабка Липа. – Посиди со мной, Аннушка, успеешь, выкосишь…
Анна прилегла рядом, в ромашки, вымахавшие до пояса. Сами собой слипались глаза.
– Недосыпаешь, до свету, мотри, бежишь на делянку. – И прислушалась: про БАМ пел транзистор Триша. – Эх, Анна, Анна! Мне бы твои годы молодые-весенние, на БАМ бы махнула!
Засмеялась Анна сквозь дрему.
– А ты бы, девка, не смеялась, – ухватилась за ниточку бабка Липа. – Думаешь, стара, так и не вижу, что с тобой деется?
Анна резко поднялась с травы:
– Ладно, докашивать пойду!
– Дока-ашивать! – крикнула вслед бабка Липа. Зашагала к своей избенке, размахивая неумолкающим транзистором. – По себе дерево-то рубить надо, по себе!
Косила без отдыху Анна, широко брала, сноровисто.
Гремел во дворе бабки Липы Триша, как бывает в лесу, когда рядом где-то дом отдыха.
– Тетя Анна! – От леса бежали к ней Мишка с Федькой, верные ее друзья. Остановилась, ждала, улыбаясь.
– Угощайтесь, тетя Анна! – насыпал Федька в ладони ей смородины.
– Поспела уже? – глотала Анна ягоды, морщилась – кислые.
– А еще вот! – протянул Мишка находку – осколок старого корня.
– Дятел? – повертела Анна деревяшку.
– Похож ведь, правда? – обрадовался Мишка,
– Ты нашел?
– Не-е, Федька. Неспособный я…
– Зато у него нюх, тетя Анна! Идем счас, он говорит: стой! И носом вот так втягивает. Здесь, говорит, смородина должна быть, чую, говорит. И поволок меня по кочкам да болотине. Смотрим, и правда: два куста рясных-прерясных!
Пока Анна находку Федькину рассматривала, мальчишки – за косу.
– Порежетесь еще, не надо, – остановила их Анна. – А вы вот что, ребятки: как кошенина подоспеет, сгребите да бабке Липе перетаскайте. Вам забава, а ей помощь великая.
– Ладно! – обрадовались мальчишки.
Осмотрела Анна покос, оценивая свою работу, и пожалела, что уже позади она. Хорошо здесь было, не тянуло домой, на ту сторону. Чтоб подольше не возвращаться, искупаться придумала.
Купалась в небольшом омуте. Речка-то мелконькая, гальки пересчитать можно, и Анна ложилась против течения, гребла руками, плавала так на одном месте.
– Попей-ка, – подошла как ни в чем не бывало бабка Липа, протянула кринку с молоком. – Любишь ведь ты козье-то…
Дрогнуло сердце Анны от жалости к ней. «Эх, бабка Липа, бабка Липа, куда же я от тебя уеду? И ты одна, и у меня ведь никого роднее тебя нету… Господи, – поймала себя, – да о чем это я? Поехала… С печи на полати… Знал бы Митя…»
– Не серчай уж на старуху, сую нос куда не следует, – слышала сквозь думы бормотание бабки Липы. – Я ведь от любови к тебе: што, мол, скажу подруженьке своей на том-то свете, бабке твоей, Степанидушке, царство ей небесное…
Прошуршала по гальке мелкого дна речки машина, груженная старыми пнями. Будто огромная корзина с грибами, уложенными, ножками кверху, покачивался кузов. Мудрено укладывались корнями наружу пни: без единой веревки, а по любой дороге вези – не обронишь.
– Смолокурка-то вроде в другой стороне, – проворчала бабка Липа. Молчала и Анна.
– Опять на этом берегу прохлаждаешься? – взглянул Дмитрий на жену. Но не до этого, видать, ему было: прямо к избушке прошагал. Деловито обошел кругом, обухом топора по бревнышкам постукал, выслушал каждое. Разворошил лопатой завалинку, головой покачал: насквозь дыры.
– Ты что это, Митрий, высматриваешь? – первой опомнилась бабка Липа. – Уж не порушить ли надумал избенку-то?
– На баню все грозится раскатать ее, – объяснила Анна, присела на крылечко, сразу будто устав от всех работ, какие успела сегодня переделать.
– На баню? – вскинулась бабка Липа. – А не жалко?
– Чо ее жалеть-то? Гниль одна, – сказал Дмитрий, скосил глаза на транзистор, ухмыльнулся.
– Сам ты гниль, – обиделась за избу старуха. – Она ишо тебя переживет.
Дмитрий на вышку полез – смотреть так смотреть. На пыльном чердаке налетел на что-то громоздкое, чертыхнулся:
– Барахла-то допотопного, хоть в музей: прялки-самопрялки…
– Митрий, – вприщур посмотрела вверх бабка Липа, – это ить покойницы Степаниды самопряха-то. Спустил бы ты ее мне-ка…
– Самопряха, самопряха, – ворчал сверху Дмитрий. – Летом прясть вздумала,
– Подай, – сказала Анна,
– На, держи!
Бабка Липа пристроила на завалинку Тришу, осторожно приняла точеную самопряху, крутнула колесико, обрадовалась, как старой знакомой:
– Вот спасибо-то! Подруженьки ведь моей Степаниды самопряха-то! Память последняя! Вот спасибо!
– Спасибо! – проворчал Дмитрий, слезая с чердака. – Медом потом отдашь!
Бабка Липа даже рот открыла – не ожидала такого оборота.
– Да шутит он, шутит, баба Липа, – вспыхнула от стыда за мужа Анна.
– Другой-то, нормальный-то мужик, за пол-литру нето сторговался бы, а этот! – не могла успокоиться бабка Липа. – Жадён, ну и жаден! Весь в деда, царек!
– Ну, поехали, что ли! – крикнул Анне из кабины Дмитрий.
– Пешком я, езжай! – не сдвинулась с места Анна.
– Во-от, во-от! Дома у тебя дел нету! Снесу избушку, так и знай!
Рванула машина с места. Молчали обе, сидя на крылечке. Бабка Липа машинально на педаль, самопряхи нажимала: крутилось ее колесико. «Передаем арии из оперетт», – трудился неутомимо транзистор Триша.
– Эх, Триша, Триша, к концу, видно, подходит моя оперетта…
И засеменила старуха к избе своей, в одной руке транзистор, в другой – самопряха.
А и дома не могла места найти: все Дмитрий из ума не шел. Да, правду, видно, говорят: яблочко от яблоньки… Деда Царьком величали, так он кулак был, одним словом – алимент. И ко внуку то же прозвание, знать-то, неспроста прильнуло. А дед – сколь вредный был человек! Достукался! Сослали! Где погинул, никто не знает. За Артемия Иванова и выслали. Активист был первый Артемий-то. Вот Царек на него злобу и затаил. Начинил порохом полено и все выжидал, годов без малого десять, когда соседка, жена Артемия, за сухонькими дровишками прибежит. Ходились уж друг ко дружке, забыли вроде про все. И дождался. Да только Артемий-то дока был. Взглянул на полено: что, мол, трещина какая подозрительная? Догадался! Расщепил полено, а там порох! Он к жене: где взяла? Там-то и там-то. Ну, и загремел Царек! «Эх, Анна, Анна, проглядела я тебя. И что скажу на том-то свете подруженьке Степаниде…»
3
Долго еще сидела Анна на крылечке. Потом обошла кругом обреченную свою избушку, заглянула в старческие глаза-окошки. Как живую, хотелось Анне приласкать избу, прижаться к теплому родному боку. На нижнем бревне стены заметила вдруг капли голубой краски. И вспомнилась Анне мать. А и сохранился-то в памяти всего один теплый весенний день. В красках видела его Анна. Небо голубое с белыми облаками. Подсиненная вода в речке. Сизый лес вдали. И мама красит наличники да ставни в голубое. Анна сидит на зеленой траве, кукушку передразнивает. Та скажет: «Ку-ку», и маленькая Аня в ответ: «Ку-ку!»
Смеется мать, слушая этот переклик, говорит птице-скиталице:
– Не кукуй, кукушечка, не признакамливайся! Не ровня мы тебе, не подруженьки!
Потом подводит Анну к окошкам:
– Глянь-ка!
От щетки на завалинку, пока она красила, голубые капли нападали, расцвели на земле незабудками,
– Цветочки! – догадывается Анна.
Радуется мать понятливости дочери, обнимает ее, целует, оставляя на лице горько-соленое: видно, знала – последняя это ее весна…
Наверно, и об этом забыла бы Анна – уж очень мала была. Да однажды весной, лет уж двенадцать тогда ей было, высаживала на завалинку цветы, голубые капли на нижнем бревне стены увидела. И вспомнился тот день, да так ясно, будто вчера все было. Убежала тогда Анна в лес, подальше от людей. Запоздало плакала о матери, теперь уже видя ее, ощущая на губах горько-соленое… В те дни и натакалась корешками заняться.
А было так: часто убегала она в то время в лес. Присядет у сосны, затаится в траве-чащобе и, будто слово по слогам, складывает-восстанавливает в памяти тот весенний день. И ничего, бывало, вокруг себя не видела. Один раз не заметила, как на страшное место набрела: прошел, видно, когда-то бурелом полосой, повыворачивал с корнями деревья. Потом земля с них повыветрела, обнажились диковинные лесовики да чудища.
Будто глаза прорезались у Анны. На другой день пришла на то место с пилкой. Долго обходила корни, всматривалась. Да так увлеклась! Как свободная минутка выдастся, она опять над корешками своими затаится – колдует…
…Голубеют незабудками капли на стене избушки, не смыли их снега-дожди.
«А не дам раскатывать домишко! – недобро подумала Анна о муже. – Ни за что не дам!..»
4
Иногда до своего участка Анна доезжала на машине мужа, если по пути было. Сегодня, как проезжали мимо старого дома, ухмыльнулся Дмитрий:
– Убралась, значит, с покосом, управилась?
– Управилась, – в тон ему ответила Анна, радуясь, что успели мальчишки, сгребли сено, перетаскали к бабке Липе.
– По миру с тобой пойдешь! Другие в дом норовят, а она все из дому, все из дому!
Молчала Анна.
– А на баню там наберется, – кивнув на оставшуюся позади избушку, сказал Дмитрий.
– Далась тебе эта баня! Заладил: то же да по тому же! – отвернулась Анна.
– Да там все углы светятся! И верхний венец совсем сгнил!
– Пускай!
– Пускай! А на баню где я бревна возьму!
– Купи!
– На купило кошка наступила! Ты думаешь, дом мне даром обошелся? В копеечку стал! Где деньги-то?
– В чулане на полке, в твоей старой шапке…
– Раскопала?
– Ты же знаешь, – строго сказала Анна, – мне все равно: где у тебя деньги, сколько…
– Да уж знаю, соришь ими без оглядки!
– …Пыль с полки смахивала, шапка упала. Хоть бы в сберкассу относил.
– В сберкассу! Кабы в городе! А здесь – пойдут один за другим: дай взаймы да без отдачи!
– Для кого стараешься, Митя, деньги-то по шапкам раскладываешь? У нас ведь с тобой не семеро по лавкам: ты да я да мы с тобой, – печально сказала Анна.
– Нюськ, – сразу сник, жалобно как-то позвал Дмитрий. – Нюськ, не переживай! – обнял ее, рулил одной рукой. – Понесешь еще, молодые ведь мы. Ты не помни про то: хотел сперва справиться, потом ребятню заводить. Все ведь бабы через это проходят, думал, и с тобой – ничего…
Рассердилась на себя Анна: зачем упрекнула Дмитрия, ведь сама виновата, что не сохранила дитя. И что она за жизнь себе устроила: какой краешек ни задень, все обида выпорхнет. Что ж, так и будет жить да обиды копить? Да и ему, Дмитрию, нелегко ведь с ней, если на его-то сторону стать. Нет, надо что-то делать…
Успокоила работа. Ходила от сосны к сосне, писала на стволах буквы-ижицы, и будто делили сосны меж собой ее тоску-кручину, Знала она, чем и вечером займется.
Над самым обрывом недалеко от делянки росла сосна. А прямо под сосной причудливо высунулся из земли корень, рядом с тонкими стволами черемухового куста. Давно она приглядела этот корень. Вот дошел черед до него.
Она привязала один конец бечевки к сосне, подергала, крепко ли. Екнуло сердце: крутизна такая, что обнесло голову. Все-таки спустилась вниз по обрыву. Вырезала корень, подняла голову и увидела Дмитрия. Ждал он молча, а в глазах – страх. «За меня ведь боится, за меня». Отсюда, из пропасти, Дмитрий вдруг показался одиноким, несчастным, уже брошенным ею. Жалостью окатило сердце. А он, не шелохнувшись, ждал, пока она выберется, словно боялся, что от любого его движения может лопнуть веревка или ухнуть с берега, не выдержать сосна. А потом отвязал веревку, хлестнул Анну в сердцах и, не давая обидеться, обнял, прижал к себе всю, приподнял, понес от дороги.
– Сколько лет прошло, а ты все такая же легонькая, как, помнишь, в то лето? – шептал. – Спишь мало, ешь плохо… Нюська… – опустился с ней в траву. От слов, от поцелуев оттаяла Анна, забыла обиды. А он шептал:
– Я почему про баню-то… тороплюсь-то почему… Говорят, в бане-то, да в своей, все са-авсем по-другому… Может, в бане-то и понесешь…
…Открыла глаза Анна: струилась над ней знойная синева.
– Мить, – попросила, – не раскатывай избушку хоть до осени?
– Ну, пускай гниет до осени избушка твоя, раз тебе так надо, – отозвался подобревший Дмитрий.
5
Но ушла от него Анна. Будто на прощание выпали им такие редкие в их жизни минуты…
В этот день после работы Анна торопилась к своей избушке: надумала выкрасить ставни да наличники в голубое! Пусть, мол, хоть последнее лето постоит избушка такой, какой при матери, при бабушке была. За этой работой и застал ее Дмитрий.
– Договорились ведь – раскатаем, а ты…
– Мить, здесь мама до времени умерла, бабушка жизнь изжила. Хочу, чтоб последнее лето все как при них было…
Рассердился Дмитрий, но ничего не сказал, сдержался. Пошел было к машине, да вдруг и взъерепенился! Закричал так, что, однако, на той стороне речки было слышно:
– Это ты какую краску-то вымазываешь на гнилушку свою? А? Это ты не ту ли, что из городу привез? Еле достал! Импортную?
– Ту, ту самую, импортную… Да не знаю я даже, где у тебя какие запасы краски ли, другого какого барахла…
То, что сказал ей на это Дмитрий, разом решило их судьбу:
– Во-от, во-от! Именно, что ничего ты не знаешь в доме! Да меня, может, потому и Царьком обзывают, что самому обо всем заботиться приходится. Ты ведь как: корова не доена, вымем землю подметает, а ты с корешками своими сидишь, художеством занимаешься! Других забот-печалей у тебя нет. Все бабы как бабы, а ты… Одной бы тебе жить-то надо…
Ничего лишнего не взяла из дома Дмитрия Анна. Только то, с чем пришла еще в старый дом мужа… Не тяжелый получился чемодан. Присела, задумалась: «Сколько же лет-то проволоклась-протащилась моя здесь жизнь…»
– Нюськ, – все еще не верил Дмитрий. – Мало ли что сказать сгоряча можно? Не дури, а…
– Правду ты сказал, Митя, хоть и сгоряча. Не удерживай – не такая тебе жена нужна… У нас ведь с тобой не жизнь, а все будто тяжба: Кто кого. Зачем?
– Ну и уматывай, артиска! – опять горячился. – Мне баба нужна, чтоб с ней жить можно было!
Вот так и отделилась-отмежевалась судьба Анны от судьбы Дмитрия.
Занялась она своим домиком: красила, мыла, пела во всю головушку на разные мотивы одно и то же: «Была без радости любовь, разлука без печали…» Ох, и радость была, и печаль.
…В то лето Дмитрий только-только вернулся: наездился по свету, осесть надумал, лучше родного поселка не нашел. И попадись же ему на глаза Анна! Ведь недолюбливала девчонкой-то: первый забияка был да матерщинник. А тут будто угорела от слов его, от поцелуев, от ручищ его могучих. Пушинкой себя чувствовала, как поднимал он ее на руки, перенося через мочажины да болотины. Пришла, видно, пора для Анны искать себе парочку, вот и угорела. А как прошел угар, а он скоро улетучился-развеялся, так и поняла: вместе они с Дмитрием живут, под одной крышей, и по документам муж да жена, а только глухой стеной разгорожены…
Ох, была без радости любовь.
Разлука без печали…
– Озоруешь все? – пришла бабка Липа, косилась на красную матицу, на бок русской печки, выкрашенный в красное же, не верила, что насовсем вернулась Анна под родную крышу.
Потом полоскала Анна занавески, звонко хлопала вальком, так что вздрагивала вода в речке.
Развернулась на том берегу машина Дмитрия, прошуршала по гальке, затормозила у плотцов.
– Бог в помощь, – пытался казаться беспечным.
– Спасибо, – ответила Анна,
– Домой-то когда?
Разогнулась Анна:
– Не вернусь я, Митя.
Он помолчал.
– Ну, ладно, – согласился. Потом спросил:
– В суд будешь подавать или как?
– Зачем?
– А барахло как делить будем?
– Не надо мне никакого барахла. Нынче, говорят, лету и осени долгими быть, живицы дам плана два, заработаю на все про все…
Он пошел было от нее, остановился, спросил:
– И чего тебе не хватало-то? Дом поставил, на машину копил. Баню хотел…
Анна пожала плечами.
– Вот именно: сама не знаешь, чего тебе надо! – И хлопнул дверцей, и развернул машину так, что даже искусно уложенные пни полетели один за другим в воду…
6
Будто после дальней дороги вернулась Анна домой – так себя чувствовала в родной своей избушке на берегу речки. Иногда, правда, щемило сердце от жалости к Дмитрию. Копошился, строил, копил, планировал, а она враз все его планы смешала. Бросила с хозяйством – живи! Возвращаться не хотела, а жалеть жалела. От дум этих отвлекали ребятишки – опять сбегались со всей деревни во двор к ней, как в театр.
Выносили на улицу стол. Ставила Анна на край «корешок» (нарочно так называла, чтоб непонятно было поначалу, кто это), приговаривала:
– Рос, рос корешок. Козы его подгрызли, мозглый стал. Я его перевернула, а это – лосенок!
И по глазам понимала: увидели ребятишки – правда лосенок!
– Да еще с больной ногой. Может, оступился, может, раненый. Тяжеленько ему теперь придется, а ну как волк! – ставила рядом «волка».
– Не надо! Не надо! – кричали дружно зрители,
– Правильно, не надо. Хоть и так в жизни-то бывает. А мы счас на волка охотника направим!
Смеется детвора: такой потешный перед ними охотник появляется.
До тех пор, пока не настанет время по коров, по коз бежать, все гомонят во дворе Анны ребятишки, слушая смешные и грустные истории про «лесовиков» ее.
А поздно вечером, когда сгущался над речкой туман, голубея под молодым месяцем, занавешивала Анна окошки. С замиранием сердца брала новую коряжинку. Рассматривала подолгу, не торопясь, пытаясь угадать, кто же скрывается под корой, под трещинами. Случалось, не по одному разу возвращалась все к той же загадке, и наконец, устав таиться от нее, выглядывала вдруг из коряжинки уморительная морда чертенка или какого другого чудища. Главное в этом – увидеть. А уж выпустить на волю – труд небольшой. Осторожно ножичком счищала все лишнее, кое-что подрезала, кое-что выстругивала.
Так и забывала потихоньку о своей вине перед Дмитрием. А скоро услышала (шило в мешке не утаишь, а уж в деревне-то и подавно): побегивает к нему Верка. Еще до Анны поглядывала она на Дмитрия. Не ошиблась Анна, такая ему нужна, как Верка: с глазами и характером овечки. Душа в душу заживут…
А видно, все еще надеялся Дмитрий, что вернется к нему Анна. Шла она как-то из лесу, машина ее обогнала, остановилась. Выскочил из кабины Дмитрий, распахнул дверцу, протянул, улыбаясь, руки новой подруге. Прильнула к нему осчастливленная Верка. Как ребенка, нес ее Дмитрий на глазах Анны. Разгадала она нехитрый его умысел, усмехнулась печально: «Ах ты, Митя, Митя…»
– Ну, что повисла-то? – оттолкнул от себя Дмитрий Верку. – За опятами наладилась, так и иди!
И пошел в другую сторону.
7
Осень действительно выдалась долгая да сухая. Уже опала листва и, пронизанные светом, замерли в ожидании зимы леса. Успело прорасти просыпанное во время уборки зерно, зеленело, обнажая грехи страды. Порыжела, будто опаленная, трава на лугу. Холодно текла безучастная ко всему речка. Почернели огороды, только белели кочерыжки вырубленной капусты, напоминая о недавнем богатстве земли. Насупились, потемнели окнами дома. Где-то в лесу тарахтели натужно работяги-трактора да раздавались одинокие выстрелы: началось время охоты.
Отстрадовалась и Анна. Вычистила от застывшей уже смолы каждую свою букву-ижицу: на покой пора соснам.
И потянуло Анну на люди, сил нет как! Заметила ее тоску бабка Липа, подсказала:
– А ты бы съездила, Аннушка, куда-нибудь подале. На людей бы посмотрела, себя бы показала. Скачи-ка, вольный казак!
Скорехонько оформила Анна отпуск. Как ни уговаривал бригадир погодить с отдыхом, мол, на итоговом собрании премия вручаться будет, грамота, – не осталась: почет никуда не денется.
Бабка Липа поручение дала: попросила найти в городе земляка, Ливандова Петра Ивановича, гостинец передать – банку меда свежего. Это его дед-то сосну посадил, а сам Петр Иванович в том, третьем на этой стороне, доме родился и вырос.
– Пускай медком побалуется. От родных полей-лесов медок-от. Скажешь: от Липы Журавлевой, должен помнить…
Провожали Анну до леса Федька с Мишкой, несли чемоданчик попеременно. Мишка по привычке все глазами по деревьям шарил.
– Глаз тренирует, – усмехался Федька. – Все равно, говорит, научусь в лесу кикимор разных находить!
– Пускай тренирует.
– Тетя Анна! Федька! Гляньте-ка! – остановился вдруг Мишка у засохшей березы. – Пятнадцать ран! – сосчитал порезы на коре.
– Кто ни шел, тот и подрубал, вот мученица!
– Из-за березовки сгубили, – сказал Федька.
– Кругом все сосны, одна она у дороги, вот и доили, – обошла березу Анна. – Миша, Федя, – позвала негромко.
Внизу, у самого комля, робко зеленел росток.
– Выживет? – обрадовались мальчишки.
– Должна бы…
– А давай, Федька, мы ее польем! – придумал неугомонный Мишка.
– Да где здесь вода-то?
– А давай у бабки Липы таратайку попросим и бочку, и…
– Можно, – согласился Федька.
– Вот и не откладывайте, раз придумали, – сказала Анна и взяла из рук Федьки чемодан. – Теперь уж я сама дойду, недалеко до лесовоза-то. Бегите, бегите!
Смотрела вслед мальчишкам, понимала: долго не выжить ей ни в городе, ни в каком другом месте. Знает себя, бывало уж так не раз. День-другой, и домой потянет.
Ошиблась Анна: не через день-другой, а в тот же, в первый же, потянуло назад. Как только поняла, что не устроиться ей в гостинице: три обошла – нигде мест нет. «Ну, вот и ладно, – обрадовалась даже. – По городу похожу, на людей посмотрю, себя покажу, а к вечеру на лесовоз – и айда домой!» И тут вспомнила про банку с медом, достала адрес…
8
Не скоро, но нашла Анна и улицу, и дом земляка своего, а только пришлось потоптаться на площадке. Позвонила-позвонила – назад ни с чем пошла, соображая, у кого бы оставить гостинец-то от бабки Липы, чтоб передали. В какую дверь ни толкнись, не отвечают, на работе, видно.
Собралась уж уходить, когда выглянул воровато из двери подъезда, поманил ее пальцем старик в пижаме. Странным он показался Анне. Шел по лестнице, то и дело оборачивался, подносил палец к губам. «Тсс!» – сам себе приказывал и лукаво улыбался молодыми глазами. Анна уж вниз начала поглядывать: не сбежать ли ей, пока не поздно. Потом радовалась, что не сбежала. Как самую дорогую гостью приветил ее земляк и, казалось, наговориться не мог.
А поведение его странное вот чем объяснялось. Сегодня разменял Петр Иванович восьмой десяток. На заводе вздумали было пышно отпраздновать его юбилей. Еще бы! Полвека ведь проработал. На пустое место прибыл, до начальника цеха дошел. Понять их, конечно, можно. Да только не хочет Петр Иванович: посадят на сцену, обложат цветами, начнут отпевать – был… был…
Пришлось на старости лет слукавить: сказал, что уедет из города. А уехать-то ему никак нельзя: сердце пошаливает. Вот и сидит в собственной квартире, как лазутчик, и на звонки не отвечает. Прежде чем кого в дом впустить, из окна кухни разглядит, кто приходил, не с завода ли нарочный. Так и Анну высмотрел.
А уважали, видно, старика на заводе: пока сидели за столом, уставленным закусками, не раз в дверь звонили. Петр Иванович смешно крался на кухню, приказывал себе: «Тсс!»
– Не верят, охламоны, старику Ливандову! Ведь просил: айда, ребята, всем цехом ко мне домой, погуляем по-человечески. Нет, им надо непременно на сцену, с цветами, с речами… А я еще есть, есть я еще! – подмигивал молодо Анне, наполняя рюмки домашней наливочкой. – Эх, Липа, Липа, – вздыхал, – не забыла. А медок-то инда пригарчивает! Давно не едал такого. Значит, транзистор Триша? – хохотал оглушительно. – Не поехала тогда со мной, на великую стройку не поехала. Отец-мать не отпустили: мол, прясть надо, холсты белить… «Зачем, зачем вы, люди злые, вы их разрознили сердца», – пропел озорно, поднял рюмку. – Выпьем, Аннушка, за любовь!
Анна догадалась подарить старику вырезанного недавно из полешка лосенка. Лежал он, свернувшись, на широкой ладони именинника.
– Будто живой, греет он мне руку-то, – растрогался старик. – Неужели сама? – поцеловал Анну по русскому обычаю троекратно.
– Вот чего не хватает туристу моему, сына так величаю, нисколько дома не живет, вот чего ему не хватает – простоты, – проговорил задумчиво. – Ах, какой ты мне приездом своим подарочек преподнесла! Никуда не отпущу! Живи сколько надо! Ведь земляки мы! А это поболе, чем родичи!
