Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
И то ли от слов этих, давно забытых, но сохранивших материнское тепло, то ли оттого, что нашла выход из положения, выткет, выткет она детям по дорожке, – успокоилась наконец Даниловна, задремала.
Как словом, так и делом. На другой же день весь передний угол горницы был запростан кроснами. И, не разгибая спины, сидела за ними Даниловна, до черных мошек в глазах. Скотину обихаживала на скору руку, перекусывала на ходу. С лица опала, зато дело спорилось.
Приходила Сергеевна, садилась за тканье, вместо Даниловны, радовалась, что не забылось старинное ремесло. На песню даже ее клонило, пальцы ловко сновали, и она в ритм подпевала. Да скоро охотка ее проходила, принималась урезонивать и соседку свою неугомонную:
– Совсем голову надсадишь, без сна без отдыху сидишь!
– Ничего со мной не сбудется, – храбрилась Даниловна, – скорей вытку – скорей на ироплан!
А в тот день, как уж последнюю дорожку заканчивала, с утра нехорошо ей стало: подташнивало, кружило голову. А отрываться от работы не хотела. Перемогалась, через силу, но доткала и последнюю дорожку. Встала было и – шмяк опять на табуретку. Да головой на кросны. И легко так сразу сделалось: покажись Даниловне, что уж облетела она, объехала детей своих и назад ворочается. И пошто-то на телеге. А в оглобли Карька с Гнедком впряжены, еще при тяте девчонкой на них езживала. И тятя тут же, рядом, на телеге, и мамонька. Да ведь и Андрей с другого боку сидит и на нее пошто-то не смотрит. С кем это он разговаривает? A-а, с уполномоченным Василием, во-он почему он не глядит на нее – осердился. А ей весело: знает – все равно люба она Андрею. А за телегой парочками идут дети: Валентина с мужем, Федор с Ларисой, а Катюшка-то, господи! С Колькой Гришаковым! Ведь отвадила его Даниловна от двора. И Катюшку в город спровадила, только бы от него подале. Нахмурилась в его сторону Даниловна: опять, видно, строк отсидел, явился! Работать-то – у него ребры повдоль! Но и Колька Гришаков не омрачил праздника в ее душе. Правила она Карьку да Гнедка к деревне, а сама думала: «Это откуда же они все едут-то? Она от детей, а они? A-а, знать-то, с покоса. Вон и грабельки, и литовки в зеленке лежат, побрякивают. Потому и радость такая – отстрадовались». Во-он и дом их показался. А у дома на скамейке сидит будто Сергеевна, ее, Даниловну, дожидаючись. А над головой Сергеевны шелестит листвой рябина, созревшие ягоды оберегает…
И вдруг Даниловна будто опамятовалась: да как же так? Ведь тятя с мамонькой давно померли. И Андрей, верить похоронке, погиб. А я с ними на одной телеге еду? A-а, так ведь и я, однако, помираю. Слыхала, в смертный час человек всю жизнь свою видит. Во-от оно что… А довелось все же мне детей увидеть. К чему только тут Колька-то Гришаков? Катя, Катя…
Очнулась Даниловна в больнице. Открыла глаза и сразу услышала голос подруженьки своей Сергеевны:
– Ох, отудобела. Лежи, нельзя тебе покедова!
Даниловна обвела взглядом палату, хотела было спросить, где родичи-то ее, да вспомнила все, затаилась. Не померла, значит… А как ятно всех видела…
– Сергеевна! – вскинулась неожиданно, так что та едва успела попридержать больную. – Ты мотри, детям не сообщай! Не тревожь попусту! Вот отлежусь и сама к ним, на ироплане…
«Полетишь, полетишь! С печи на полати нам уж с тобой летать-то!» – подумала Сергеевна, а вслух сказала:
– Ни к чему их баламутить, действительно! Сама собралась, так и лети, прокладывай, нето, дорожку. А потом и я следом за тобой к охламонам своим… на ироплане… исключительно ради балету…
Даниловна прикрыла глаза, подумала, довольная собой: «А выткала я все же детям по дорожке…»
К больнице, заплаканная, бежала Лариса…
1980
Любовь все знают хорошо…
Проснулась Екатерина Сергеевна, как всегда, рано. За окном шуршал дождь. Приподнялась, не вставая, отдернула занавеску: серо, мрачно, сыро.
«Опять… сеет и сеет», – сдвинула брови.
Побрякивая подойником, вышла на свое крыльцо соседка тетя Клава, зевнула, озирая беспросветное небо, зачавкали ее резиновые сапоги, увязая в топи двора.
«Еще коров не угнали, – юркнула Екатерина Сергеевна в тепло постели. – Подремлю…».
У самой-то с тех пор, как умерла мать, пусто в загонах да хлевах, ни коровы, ни теленка, ни ягненка, ни поросенка. «Запорожец», правда, есть, да он помалкивает, есть-пить не просит. Ремонтировать его приходится частенько, это да, то одно выйдет из строя, то другое – дряхлая машинка, еще первого выпуска. Да после ремонта тракторов-то починка «Запорожца» для Екатерины Сергеевны – семечки. Лежала, слушала вкрадчивый, словно бы оправдывающийся шепот дождя, задремала. Задремала, и приснилось ей вдруг, ни с того ни с сего, как они с Николаем ехали раз со станции домой. И все во сне том по порядочку, как наяву.
…Сперва будто идет она одна, как и было на самом деле. Идет, глаза от дороги поднять боится: в каждом кустике придорожном волк ей чудится. Поздно из города приехала. От станции до последнего дома поселка дошла – солнце за край земли задело. А это, по зимнему времени, считай, через час ночь. И месяц, как назло, заволокло ночным мороком. А месяца нет, так и снег не светит.
Темно кругом, а на душе и того мрачнее. Сердце так стискивает, аж дышать нечем. Впору хоть самой завыть волчицей. И ни слезинки, главное. Закаменела. Закаменела, а волков-то побаивалась. Ну, пока до Крутого Лога бежала, еще не так страшно было. Бежала, а от лица пар, шаль у рта заиндевела. А как Крутой Лог засинел вдали боком, тут и стала. Что делать? Не может с места сдвинуться, ни вперед ни назад: такая оторопь нашла.
Испокон в Крутом Логу волки водились. Попугивали зимами припозднившегося какого бедолагу. Даже и задирали. На памяти Кати, правда, такого не бывало, а раньше, в войну особенно, говорят, случалось.
Вот стоит будто она, всматривается в край обрывающейся в лог дороги, и уж стали мерещиться ей огоньки, глаза волчьи, и уж вой их услышала. Ветер, видно, на волю из тайги вырвался, а ей в нем волчьи голоса чудятся. Зажмурилась крепко-накрепко. Горе горем, а умирать, да еще от волчьих-то зубов, – ох, жуть!
И вдруг голос сзади: «Нно! Нно! Чего стали? Нно, рродимые, недолго уж!» Обернулась – подвода догоняет. Она навстречу кинулась, припала к лошадиной влажной морде, засмеялась сквозь слезы.
Из кошевки парень выпрыгнул. Да это же Колька!
– Катька? Опять в город моталась? Ты чо – сдурела? В такую пору одна? Лезь под тулуп! – скомандовал.
Катя послушно забралась в кошевку, утонула в запашистом сене, укрылась с головой тулупом.
Пока в Крутой Лог спускались, пока в гору волоклись, Колька шел рядом, правил, ворчал по-хозяйски:
– Не могла, дуреха, к коновязи подойти? Неужто Гнедка бы не увидела? Председателя я провожал, целый час на станции околачивался… За два часа – двадцать километров… Рысцой, значит, всю дорогу! Ну и дуры бабы! И все из-за того пижона? Ну, попадись он мне, змей подколодный!.. Стиляга!
А как выехали в чистое поле, Колька намотал вожжи на облучок саней и тоже забрался к ней под тулуп – гулял по полю ветер.
– Нигде не поддуват? – спросил грубовато.
И вдруг рванул ее к себе ручищами. Так сильно обхватил – пальцем не пошевельнешь. Припал к ее лицу и ну целовать. Она, конечно, отбиваться: сдурел, ли что ли, парнишка? И вдруг сама притихла, покорилась горячей его силе и будто от земли, от кошевки этой оторвалась и закружилась над полем, над Крутым Логом легко так, блаженно…
И тут проснулась.
Открыла Екатерина Сергеевна туманные, нездешние глаза – быстро в себя пришла: сдвинула брови, а губы не слушались, улыбались. Надо же! На один ведь миг вознеслась тогда ее душа, и вот запомнился этот миг, через столько-то лет пригрезился.
«Катя, – шептала Колькиным голосом память, – Катя, Катя моя… Позабудь ты его, позабудь!..»
Опомнилась тогда Катя, зашептала, будто не одни они были в этом поле чистом:
– Ты очумел, Кольша? Дите ведь у меня нагулянное – смеяться над тобой станут: с кем, мол, спутался.
– И тебя, и Вадика твоего никогда никому в обиду не дам, Катя… Эх, Катя…
Даже сейчас, при одном воспоминании, озноб пробежал по телу. Замерла, подчиняясь этой сладкой напасти. Но вдруг решительно откинула одеяло, опять к окну прильнула: дождь не собирался угомониться, серебрил отаву в огороде.
– Прроклятье! – выругала Екатерина Сергеевна непогодь, но сердито не получилось.
Задумалась. Ситец сорочки подголубливал огромные, в темных тенях глаза, главное украшение широкоскулого ее, полногубого лица.
«Что это он мне пригрезился-то? Смех и грех!» – и смущенно головой покачала.
Смех-то смехом, а весь день, что бы она ни делала, не могла освободиться от какой-то щемящей тревоги. Она жила в ее душе отдельно от забот текущего дня.
А день выдался не из легких.
Едва проводили хозяйки коров в стадо, вышла Екатерина Сергеевна из своей калитки. В конторе делать было нечего: до планерки у директора далеко, и она, натянув на самые брови капюшон дождевика, зашагала на ближнее поле.
Дождь разошелся, немилосердно прибивал, притаптывал к земле вызревшие колосья.
Еще издали она увидела увязшие в хляби трактора. «Запряженные» цугом по два, пытались они сдвинуть с места комбайн. Подошла поближе: надсадное рычание машин да сквозь него беспомощная ругань механизаторов.
Увидели ее, замолчали угрюмо. Молоденький тракторист Витя, дружок ее Вадика, размазал грязной ладонью капли дождя по лицу, будто слезы вытер, сказал виновато:
– Здрасте, тетя Катя.
Нестерпимо захотелось обнять его, расцеловать в грязные, по-детски пухлые щеки – так соскучилась она о сыне.
Пожилой комбайнер дядя Тимофей побрел, сгорбившись, к вагончику-теплушке. Проходя мимо Екатерины Сергеевны, не удержался, укорил:
– Егора нет! Он бы не мотался ни свет ни заря по полям без дела, не лез бы под руку! А сел бы, помозговал и чо-нить бы надумал. Ить надо же чо-нить соображать! – сорвался он на крик. – Анжинер ты, фиг-ново-дело, али хто? Ить гинут хлеба!
Не дослушав, Екатерина Сергеевна пошла прямо полем назад, в село: скоро планерка.
«Егора нет, – усмехнулась словам дяди Тимофея. – Не могут забыть… А ты можешь?..» Николай вспомнился тревожащим, будоражащим сном, Егор – обидой. «Да что они сегодня, сговорились? Нашли время пригрезиться…» А сама шла так, словно оберегала то, что проснулось и притаилось в ее душе, робко проглядывая то улыбкой не к месту, то непривычной для этих глаз растерянностью.
– Что невесело глядишь, соседка? – окликнул ее однорукий пастух дядя Иван и смачно щелкнул кнутом – Нинки, Тамарки, Наташки! А ну, от пошенички – кругом аррш!
Коровы послушно повернули от края поля к речке. Екатерина Сергеевна засмеялась невольно, с удовольствием сходя с полевой дороги на травянистый целик. На сапогах, однако, с полпуда грязи.
– Что это ты их, дядя Иван, девичьими именами-то кличешь? Наташки, Нинки…
– А у их метриков нету: которы Наташкины – те, значит, Наташки, которы Нинкины – те Нинки, которы Тамаркины, те Тамарки. Откликаются. Черкни-ка мне, раз случилась коло меня.
Закурил, сощурился на неистощимое небо:
– Поливат!
– Будь оно… – начала было Екатерина Сергеевна.
– Погоди ругаться соседка, – остановил ее дядя Иван. – А ты вот что… ты бы завела свой «Запорожец», «чирушку»-то свою, да и сгоняла бы в город к Егору: он ведь мастак был придумывать всякие разные штуки при таком вот положении…
Будто хлестнул он ее словами этими: сдвинула донельзя брови, стиснуло обидой сердце. Не сдержалась, выпалила:
– Дался он вам нынче – Егор да Егор! Сами с усами! – зашагала к деревне.
– Ишь, взъерепенилась! – кричал ей вслед дядя Иван. – Не пондравился ей совет мой! Гляди, что творится, а она в обиду! Горда больно! Рази в тако ненастье об себе думы? Хлебушок спасать надо! Он, хлебушок-от, не ждет!
Екатерина Сергеевна не оборачивалась, мол, скрипи, скрипи, а у меня своя дорога.
– Во-от! Во-от! Сама и есть! И мужики-то коло тебя не удерживаются – больно уж сама!
Такое стерпеть не смогла. К месту приросла от слов таких.
– Эх, дядя Иван, – устало это у нее сказалось, с горчинкой. – И не совестно тебе: ведь ты-то уж не баба – языком молоть. Это тем до сих пор сладко кости мои перемывать, а ты-то… Эх!
– А помене бы об себе пеклась! – не урезонили старика ее слова. – Настасья вон совсем плоха. А для тебя ее будто и нет на свете! Как и для того варнака! Живет себе в городу своем, в ус не дует! А старухе, может, край пришел!
И он вгорячах выдернул из-за голенища сапога недопитую четвертинку, поболтал, будто это бутылка с кефиром, допил, размахнулся – хотел швырнуть пустую посудину в речку.
– Мму-у! – посмотрела на него укоризненно корова.
Засунул опять за голенище. И погрозил освободившейся наконец единственной рукой ненастному небу:
– У-у, разъязви тебя в погодку!
«Во-он в чем дело! – думала, входя в улицу, Екатерина Сергеевна. – С мамашей неладно. Во-от почему напустился-то он на меня нынче. Надо будет забежать к ней…»
На планерке выяснилось, что жатки к двум «Нивам» так и не нашлись.
– Что же вы, Екатерина Сергеевна, – устало упрекнул ее директор. – Позвоните хотя бы…
– Да уж сколько раз звонила, – вздернулась она опять. – Говорят, по ошибке в другое хозяйство отправили, обещали найти…
– Обещанного три года ждут, – обронил кто-то некстати.
– Да поеду! Сама сегодня же поеду! – сверкнули обидой глаза Екатерины Сергеевны.
Директор посмотрел на нее удивленно:
– Хорошо, – согласился миролюбиво. – Поезжайте… Все равно уж… вон что с погодой…
И как только поняла, что действительно сядет за руль своей «чирушки», так почему-то прозвали ее «Запорожец», и покатит в город, так вдруг затомилось сердце, словно в предчувствии чего-то для него неизбежного, «неминучего».
Вывела в ограду из-под крыши машину, выхлопала чехлы, протерла стекла, подкачала заднее колесо – покатила.
«Покатила» – не совсем, правда, то слово: дорога до главного тракта-асфальта не радовала. Но «Запорожец» ее, подаренный ей когда-то на ВДНХ как лучшей трактористке, ловко объезжал нырки да канавинки.
Уж когда порядочно отъехала, вспомнила, что хотела ведь к бабке Настасье забежать. «Ладно, – подумала, – возьму да заеду к Николаю, хоть привет ей от сыночка привезу…»
И засмеялась, озорничая: «А и к Егору, однако, заскочу! Смотр своим разлюбезным устрою!»
Подумала так-то и уже приготовилась по привычке: вот сейчас пронзит ее болью, стиснет горло, застелят слезы глаза. Нет, не болит, не плачется.
Неутомимо работают, шуршат по стеклу «дворники», мелькают мимо измокшие, истосковавшиеся по теплу, по солнцу деревья. Не плачется.
А ведь совсем недавно, проводив Вадика в армию, весь день катала она на своей «чирушке» по городу, по всем его закоулочкам, в надежде: вдруг встретит где того, отца Вадика, вдруг узнает его, несмотря на расстояние почти в двадцать лет. Он, только он нужен ей был в тот горький, невозможный день. Ночью выревелась – и дальше жить. Сколько же она всего-то слез пролила из-за первой своей любви, – ведрами мерить – не вымерить.
«Видно, старею», – подумала.
Подумала так, а не поверила: к чему тогда сердцу тревожиться, смущаться. Ох, что-то ждет ее не сегодня-завтра, подсказывает оно, ее сердце-вещун. «Может, Егор…» Нет, и при мысли о нем смолчало сердце. А ведь тоже было времечко – весь белый свет он ей застил.
Бывало, по лестнице в конторе поднимается она, голос его из кабинета услышит – громко он говорил, начальственно, – услышит его голос и за перила ухватится: ноги аж подкашивались.
По обе стороны дороги-насыпушки никли к самой земле, прятались головками от немилосердных дождей на плечах друг друга колосья. «Надо бы о хлебе, об уборке думать-то, а я… Ох, хосподи!.. Баба и есть баба, как говорит дядя Иван.
Правы они все: Егор бы обязательно придумал, как из положения выйти, как сделать, чтобы пошли комбайны и в такую непогодь…»
Свела брови, сцепила зубы, аж желваки на скулах заходили, прибавила газу – забросало «чирушку» из стороны в сторону.
И только было вырвался «Запорожец» на простор, только было собралась Екатерина Сергеевна обогнать вишневого «Жигуля», как навстречу колонна с машиной ГАИ впереди.
– Остановимся! – раздался над лесом, над полями строгий голос. – Пропустим колонну! Водитель «Жигулей» 45–30, остановитесь! Остановитесь, вам говорят!
Впереди споткнулись и замерли вишневые «Жигули».
– Водителю «Запорожца» 12–60, спасибо!
– На здоровье, – усмехнулась Екатерина Сергеевна. Мимо прошла колонна автобусов с надписями: «Работники культуры – селу!», «Лейся, песня!».
«Пока льется дождь, – проводила автобус глазами и вдруг подумала: – А может, и он там, работничек мой культуры. Ведь где-то же он живет, ходит по земле, стихи, поди, кому рассказывает, как и мне когда-то…» И опять удивилась – так спокойно думалось о том, который отнял у нее полжизни, «Отнял? – возмутилось в ней все. – Никто ничего у меня не отнимал!»
Вишневый «Жигуль» буксовал на обочине. Легко объехала его, остановилась:
– Помочь?
Черноглазый суетливый водитель «Жигулей» просиял: выскочил из машины с тросиком.
– Да я так вытолкну, – накинула Екатерина Сергеевна рабочий халат, сунула ноги в резиновые сапоги.
Проходя мимо машины, увидела: заднего сиденья в «Жигуле» нет, и все пространство завалено комьями застывшего асфальта.
– Грузовик! – покачала она головой. – Где это ты наворовал?
– Наворовал! – возмутился суетливый владелец «Жигулей». – Вон его сколько валяется вдоль дороги! Еще одну можно построить! А мне двор на даче залить надо! Ну, давай!
Зафурчала, вздрогнула машина. Екатерина Сергеевна уперлась ногами покрепче, толкнула. «Жигуль» выскочил из канавинки.
– Ну сильна! – сказал его владелец, присмотрелся к ней, добавил: – Большеглазенькая! – И наклонился поближе, блестя чернущими глазами, беря Екатерину Сергеевну за руку. – А может, свернем в лесок?
– Зачем? – не поняла она.
– Ну, там посмотрим! – масляно улыбнулся черноглазый, пожимая ей руку.
– Ах ты! – с трудом вырвала она руку из грязной от асфальта его ладони.
Так, со сведенными бровями, и въехала Екатерина Сергеевна в город, влилась в поток машин.
– Вот жук! – выдохнула только у первого светофора и расхохоталась.
Повернула зеркальце, взглянула на себя мельком, задержала взгляд: давненько не смотрелась. Что ни говори, а приятно, если приглянешься кому, хоть и такому коротышке черномазому… Не поехать ли прямо сейчас к Егору в управление? Пока вот так выгляжу. А то потом, после ругани в Сельхозтехнике, злая буду, как Баба Яга. A-а, какая разница!
Но ругаться не пришлось: жатки нашлись наконец, и за ними оставалось только послать в соседнее хозяйство.
Там же, в Сельхозтехнике, Екатерина Сергеевна узнала, что Егор болен и лежит в терапевтическом отделении областной больницы.
«Предынфарктное состояние… предынфарктное состояние», – громоздились в мозгу, застревая в нем, эти наполненные чем-то тяжелым слова.
«И все-таки заеду…» Ведь еще утром знала, едва проснувшись, – поедет в город, его увидит, жатки – только предлог…
Развернула свою «чирушку» в нужном ей направлении. Только развернулась и вдруг… Изо всех сил нажала на тормоза, так что взвизгнули колеса: прямо на проезжую часть дороги вышел мужчина, будто не на главную магистраль города вышел, а на аллею парка. Едва не сбила его Екатерина Сергеевна. А он, будто только теперь очнувшись, открыл дверцу, попросил:
– Подвезите, прошу вас!
– Да быстрее же! – пришла она в себя.
Торопился, чтоб не мешать движению, «Запорожец». Смотрела, впившись глазами в движущееся впереди себя пространство, Екатерина Сергеевна. Молчал ее пассажир.
– Вам что – жить надоело? – обрушилась она на него наконец. Если бы она увидела сейчас его лицо. Но она смотрела только вперед. Пухлые губы ее были презрительно сжаты, брови крепко сведены.
– Куда вам? – все так же не глядя, бросила она.
– Вот у того серого здания остановитесь, пожалуйста.
Только теперь взглянула на пассажира: оказывается, ему тоже в больницу. Когда она затормозила, он подал ей рубль.
– Да вы что? – сдвинула она брови.
– Извините, спасибо большое. – И пошел. Екатерина Сергеевна, пятясь своей «чирушкой» на стоянку, смотрела в его напряженную спину, на упрямо выдвинутую вперед голову, будто он шел навстречу сильному ветру. И еще удивило ее, что в такой дождь был он без плаща, без зонта, но непогоды словно бы и не замечал.
«Кто-то у него тяжело болеет, может, даже… а я – раскричалась…» И она следом за ним поднялась на крыльцо больницы.
– Вот, – сказал Егор Степанович, захлопывая книгу, – занимаюсь на досуге английским! – И засмеялся неестественно, поднимаясь ей навстречу.
– И зачем только работнику сельского хозяйства английский? – проворчал его сосед, равнодушно взглянув на гостью.
– Ну как же! – жадно, словно не веря своим глазам, всматриваясь в ее лицо, воскликнул Егор Степанович. – А с Вальдхаймом-то переписываться!
Екатерина Сергеевна засмеялась слишком громко, пытаясь хоть так скрыть свою растерянность.
Они сидели в холле под фикусом, говорили, и Екатерина Сергеевна никак не могла прийти в себя: неужели это он? Неужели?
Совсем седые волосы. Пергаментно-бледное лицо. Глубокие морщины. Губы, всегда такие энергичные его губы, поблекли. Когда он дотронулся ими до ее щеки, ей стало неприятно.
Только глаза еще можно было узнать, но и в них сквозь нелегко, видно, дающееся ему сейчас веселье проглядывало что-то новое, незнакомое ей. Особенно тяжело было смотреть на его руки: слишком хорошо она помнила, какими они были сильными, когда поднимали ее, какими нежными, нетерпеливо-требовательными, когда обнимали.
– Спасибо тебе, Катя, – говорил он, – и всем спасибо, что помнят. Я подумаю – времени у меня теперь хоть отбавляй! Я подумаю… Полегли, значит, хлеба, эх, жаль… Постараюсь, Катя, что-нибудь придумать, и напишу тебе или позвоню…
А она думала, слушая его: «Ничего тебе, однако, не придумать – оторвался ты от нас… И зачем тебе английский? И зачем ты не остался со мной? И зачем ты прожил жизнь с нелюбимой женщиной? Сам говорил – не любил ее никогда. А меня и сейчас любишь – вон как дрожат твои исхудалые пальцы. Я бы не дала тебе постареть, я бы не дала тебе заболеть…»
Она еле сдерживала слезы.
– Ну, Катя, пора нам с тобой прощаться. Пойми, я бы не хотел… должна прийти жена…
«Испугался… струсил… и тогда струсил… Господи, неужели это он…»
У окна коридора стоял к ней спиной ее пассажир и мерно покачивался: с носков на пятки, с пяток на носки. Проходя мимо, она спросила неожиданно для себя:
– Может, вас подвезти куда?
Он обернулся, посмотрел будто сквозь нее.
– Не тронь ты его, милая, – потянула ее за руку пожилая нянечка. – У его толькё-толькё жана померла. Инфархт. Разрыв сердца, значит. Уж он к ей каждый день, и в утро и в вечер, и в утро и в вечер. А нынче вот…
У самого выхода Екатерина Сергеевна оглянулась: он все стоял у окна, покачиваясь с пяток на носки, с носков на пятки.
«А обо мне уж некому будет вот так убиваться. Хорошо!»
Едва забравшись в «Запорожец», разрыдалась, сама не зная отчего. Но быстро взяла себя в руки, промокнула глаза. Увидела: на остановке, под дождем, стоит, покачиваясь, ее пассажир. Подъехала, распахнула дверцу:
– Садитесь! – приказала.
Он сел покорно.
– Куда вам?
Немо посмотрел на нее:
– К сыну, – выдавил. И, помолчав, спросил: – У вас тут кто, в больнице?
– Муж, – ни с того ни с сего соврала она. – Предынфарктное состояние…
И в то же мгновение на ее руку, крепко держащую руль, легла его рука, мол, понимаю вас, крепитесь…
«Вот и правильно, что соврала: отошел, видно, маленько, отмяк… А хороший, видать, человек, если в таком горе чужую беду заметить способен… Глаза у меня, наверное, вспухли, зареванные…»
Только теперь, глядя, как ест сын ее случайного пассажира, она вспомнила, что с утра ничего не ела.
– Может все-таки пообедаете? – спросила, перехватив ее взгляд женщина, очевидно невестка, с очень модным лицом.
– Нет-нет, спасибо, до того ли. – И замолчала, взглянув на своего пассажира: он опять стоял лицом к окну и покачивался с пяток на носки, с носков на пятки.
А сын обедал. Может, это тоже шоковое состояние? Сидел человек, обедал, и вдруг известие о смерти матери. И он, не в силах справиться с обрушившимся на него, ест по инерции. Не суетясь, отрезает кусочек за кусочком мясо, запивает минеральной водой, жует тщательно, не торопясь.
– У мужа обед, – словно оправдывается за него жена. – У него режим…
Отец обхватил голову руками, изо всех сил сдерживаемый стон вырвался из его груди.
– Отец, – строго сказал сын. – Не раскисать! Этого же следовало ожидать! – И промокнул салфеткой рот.
– Знаете что! – решительно подошла к своему пассажиру Екатерина Сергеевна. – Знаете что? Давайте я отвезу вас домой или – куда вам надо? «Куда угодно! – не терпелось ей крикнуть. – Подальше от этих людей! Неужели вы не видите?»
– Спасибо, спасибо вам, – сказал он и остался стоять у окна.
– Извините, – просительно улыбнулась ей женщина с модным лицом. – А меня вы не смогли бы подвезти, разумеется, если вам по пути…
Они остановились у школы, старинного четырехэтажного здания.
– Может, примут посильное участие, – вздохнула невестка умершей. – Теперь так трудно хоронить. А они, мои свекровь и свекор, всю жизнь здесь проработали. Фанатики оба.
И, вернувшись из школы, продолжала:
– Она была учительница начальной школы, а он… у-у-у, он, знаете, рисование по какой-то особой программе преподает, с первого по десятый. Из этой школы столько художников вышло. Они там с утра до вечера, в своей школе, и зарплата у них – просто смех и грех.
«Что это я катаю ее? Дел у меня нет, что ли?..»
– Приехали, – бесцеремонно сказала Екатерина Сергеевна.
– Ой, а вы не подвезли бы меня в бюро по обмену квартир, тут недалеко…
– Нет, не могу. – Сдвинула брови, рванула с места.
Шустро побежала «чирушка» по умытому дождями городу. Угомонилось – надолго ли – небо, даже солнышко где-то за облаками обозначилось, посветлело в той стороне.
А на душе Екатерины Сергеевны было тяжело: лучше бы не видеть ей ни Егора, ни этого человека с его горем, с его детьми… Хотела к Николаю еще заехать. А ведь придется – нехорошо не заскочить, не сказать, что приболела бабушка Настасья.
Николай жил в пригородном лесном поселке, в доме тестя. Тесть, правда, умер, говорят, так что хозяин он теперь.
Вспомнилось ей, как встретились они однажды случайно в универмаге. Полдня, однако, просидели они тогда в ее «Запорожце» (первое лето катала на нем Екатерина Сергеевна). Сидели, вспоминали, вспоминали – наговориться не могли. О школе, об учителях, о речке, о грибах да ягодах. Обо всем вспоминали. Только того, что их когда-то связало ненадолго, не коснулись, будто и не было меж ними ничего. Только когда уж по поселку ехали, сказал вдруг Николай, не глядя на нее:
– А помнишь, Катя, как догнал я тебя у Крутого Лога? Как домой вместе ехали? А ты теперь меня на машине – вот как! Катя, увези меня домой!
– А куда ж я тебя везу-то? – будто не понимая, смешком ответила она.
Засветились на солнце веселые окна беленого стандартного домика.
– Приехали, спасибо тебе! – зашагал он к воротам. И опять будто ничего не сказал не нужного ей. Раз, мол, не нужно это тебе, считай – ничего не говорил.
«Вот бы кто оплакал меня, вот бы кто хватался за голову, убиваясь по мне, – подумала Екатерина Сергеевна, подъезжая к знакомому беленому домику. – Эх, жизнь! Все перепутано…»
За тяжелыми плотными воротами надсадно залаяла собака. Екатерина Сергеевна увидела кнопку звонка в калитке, позвонила – собака залаяла злее.
– Катя? – отшатнулся, увидев ее, Николай. – С матерью? Катя, что с матерью? – И побелел даже.
– Да ты что, Коля? Жива, жива наша бабушка Настасья, приболела только что-то, успокойся – лица на тебе нет. Заскочила к вам попутно сказать, что приболела, может, попроведать надумаешь…
– Кто там? – спросил из распахнутого в сад окна женский голос.
– Катя!
– Какая Катя? A-а! Ну, так заходите, чего через порог-то разговаривать!
Комната была просторная, чистая и богато, будто напоказ, обставленная.
– Сколько же это мы не виделись-то? – чтобы не молчать, сказала Екатерина Сергеевна.
Николай нервно затягивался папироской, смотрел на нее молча.
В спальне жена его Тамара торопливо натягивала перед трюмо белокурый, вышедший уже из моды парик. Вдернула золотые массивные серьги. Только после этого вышла она к гостье, заулыбалась заученно:
– Вот довелось и познакомиться нам – здравствуйте! Сейчас я чайку!
– Не беспокойтесь – я на минутку: мне еще ой-е-ей киселя хлебать! – И видела: нервничает жена Николая. А она, Екатерина Сергеевна, словно со стороны, словно на сцену, смотрит.
«Чаю бы вообще не мешало, – думала, разглядывая дорогую посуду в дорогом серванте… – Однако она что-то не торопится угощать меня… оставить вдвоем с ним боится, чудачка?..»
– Хороший у вас дом, – вслух похвалила. – Светлый, просторный.
– Это еще отец мой строил! – вспыхнула радостью Тамара. – Ох, он у нас работящий был! Так я вас все же без чая не отпущу. – Загремела на кухне посудой.
– Ну, как живешь, Катя? – насмелился, спросил Николай.
«Лысеть начал. А ведь моложе меня года, однако, на три…»
– Плохо мы живем, Коля; дожди вот совсем залили, вся работа стоит.
– Ой, а у нас нынче – благодать! – вошла с чайником Тамара. – У нас водосборник сделан – так нынче водой хоть залейся. Моемся в бане только дождевой – красота такая! Всегда бы так…
Екатерина Сергеевна сдвинула брови: что она у тебя, дура? – с сердитым недоумением посмотрела на Николая.
Тот смутился, давай рюмки из серванта доставать, чашки.
И потом, заметила Екатерина Сергеевна, с таким аппетитом опрокидывал рюмку за рюмкой.
– Ну, хоть пригуби за встречу! – наливал и ей.
– Что ты, Коля: на колесах я, нельзя мне…
А Тамара не отставала от мужа – разрумянилась.
Захмелев, Николай достал откуда-то из-за дивана балалайку. Екатерина Сергеевна узнала ее – отца Николаева был это любимый инструмент.
Любовь все знают хорошо,
Она изменчива бывает…
– Как выпьет, так за балалайку эту и заноет, заноет! – поморщилась досадливо Тамара. – Хоть бы действительно песни какие хорошие знал, а то все ерунду какую-то гундосит!
– Это не еррунда! – хлопнул Николай пятерней по струнам. – Отца-матери моих песня! Понятно?
И, глядя на Катю осоловелыми влюбленными глазами, запел:
Любовь все знают хорошо,
Она изменчива бывает,
Во многих случаях она
У многих жизни отымает…
Слушала Екатерина Сергеевна, смотрела на лысеющую потную голову Николая: не верилось, что с ней это было. Садились они всей семьей у стола, вечерами зимними больше. Свекровушка Настасья с работой непременно – вязала или пряла, свекор с балалайкой, Катя с грудным Вадиком на руках, а Николай поближе к ней, так, чтобы касаться ее, трогать, ласкать потихоньку от родителей.
