Текст книги "Летний дождь"
Автор книги: Вера Кудрявцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Незаметно бежало время. А к вечеру уже договорились земляки вместе в деревню уехать. Анна так расписала пустующий целыми днями свой домишко, памятные Петру Ивановичу с детства лесные закоулки, воздух, настоенный на запахах соснового леса, что окончательно было решился старик попроведать родные края. Решился, а в глазах тревога припряталась-притаилась. Заметила Анна: была какая-то причина для тревоги этой, спрашивать не насмелилась.
А чуть позже все и объяснилось.
Уж когда забыли они, перестали опасаться юбилея в заводском клубе, затрезвонил звонок.
– Тольша, наверно! – обрадовался старик. – Не забыл, сынок!
Опережая хозяина, кто-то ключом открывал дверь.
– Ой, вы дома? Как хорошо! А я испугалась, думала, нет вас! – услышала Анна женский голос.
Петр Иванович, будто чего-то испугавшись, пятился в комнату.
– Деда! – кинулся ему на шею внук. – А мы уже завтра полетим! На настоящем самолете! Правда же, папа?
– Да, попрощаться мы к вам, – смутилась вдруг женщина и внимательно посмотрела на Анну.
В дверях, не решаясь шагнуть дальше, топтался рослый мужчина. Анна подумала, что это и есть сын Петра Ивановича, «Тольша», но старик вдруг резко сказал новоявленной гостье:
– Быстрехонько ты – «папа»! Проходите, чего в дверях стоять!
…За столом сидели как на поминках. Анна, чтобы найти себе применение, рисовала мальчишке на салфетке.
– Вот какая у нас получилась кошечка!
– Это не кошечка, это кот!
– Почему? – растерялась она.
– Потому что у него усы!
Анна засмеялась, оглянувшись на остальных. Но все по-прежнему молчали.
– Ну, что ж, – сказал наконец, наполняя рюмки, Петр Иванович, – горько!
Елена, так звали его бывшую невестку, вскочила и вышла в другую комнату. Чтобы не мешать мужскому разговору, Анна выскользнула следом за ней.
Елена стояла перед картиной, висящей в нежилой комнате, и, не отрываясь, смотрела, словно сквозь стену.
– Это тоже мой папа! – показал на картину Сережа. – И мама.
Подумал и добавил:
– А меня почему-то тогда не было…
С акварели насмешливо смотрел на Анну совершенно живой человек. Стоял он по колено в траве среди каких-то незнакомых Анне желтых цветов. И почему-то у рояля. На крышке рояля не в вазе, а в фужере эти же желтые цветы, переломившиеся в стеблях и уронившие головки на черную поверхность. Здесь же в вазе осенние листья. За роялем, словно сотканная из облаков, стояла Елена. И не то она стояла у дерева, не то держала это дерево, как букет. А за всем этим то ли облака и миражи из них, то ли настоящая деревня…
– Нравится? – усмехнулась Елена, заметив, с каким вниманием рассматривает Анна картину,
– Да. Только… Все как-то…
– Вот именно! И наша жизнь с ним была вот таким сплошным сюрреализмом!
Весь остаток этого вечера Сережа не сходил с колен деда. У Анны вчуже сжималось сердце. Когда наконец наступило время прощания, Петр Иванович прижал внука к себе, сказал:
– Сергея не отдам!
– Да вы не думайте, мальчику будет хорошо, я обещаю вам, – топтался возле старика Сережин отчим.
– Не пугайте ребенка! – прикрикнула на свекра Елена, вырывая из его рук сына.
– Деда! – тянулся к нему мальчик.
– Елена, – жалобно вдруг попросил Петр Иванович. – Оставь Сережу, Устроишься, сам потом привезу. Оставь!
– До свиданья, папа! – торопливо чмокнула его в щеку Елена. Хлопнула дверь. Об Анне они даже не вспомнили.
Петра Ивановича будто подменили. Укутанный пледом, лежал он на диване, постаревший, с потухшими глазами.
– За дочь почитал. Ни словом, ни делом не обидел ни разу…
– Нельзя вам, Петр Иванович! – не знала, как помочь старику, Анна.
– Как в дом вошла, так все – фыр, фыр! Ведь полюбится же сатана лучше ясного сокола! А он способный у нас был, Тольша, говорили даже – талантливый. Только никак на свое натакаться не мог, все искал, искал… А ей, вишь, ждать надоело. С ее благословения и халтурить он приспособился. Вот и сейчас где-то в районе ресторан расписывает. А не его это дело. Поначалу артачился, потом втянулся. И пошло и поехало… Когда, говорят, на улице непогода, домой пойдешь. А когда дома непогодь – куда деваться? Вот и приспособился по области мотаться. И опять нехорош стал: дома не живет! А-а! – махнул рукой с отчаянием.
Анна подала лекарство, не отходила от старика:
– Может, «скорую» вызвать?
– Отлежусь, не впервой.
Он опустился на подушки – устал, а не высказал всего-то, что накипело на сердце:
– Не смог я чего-то с ним, с Тольшей-то… Старуха покойница баловала, последний он у нас, заскребышек. А я все строил, ковал! «Мы кузнецы, и дух наш молод!» Газетчики рулевым все величали, капитаном. Мол, внизу кузница, что твой океан гудит, а Ливандов наверху – рулевой! Рулевой… что скажу сыну: не уберег внука, Сереженьку… – потянуло наконец старика в сон. – И ты устраивайся, Аннушка, в его комнате. Там, правда, черт ногу сломит… любит он там все по-своему…
9
Он с живым интересом и со счастливой снисходительностью здорового человека смотрел с акварели. Рука его уверенно держала кисть. Он словно стоял у холста и только на минуту оторвался, чтобы взглянуть на Анну, вошедшую в комнату, да и засмотрелся на нее…
А она смотрела на него с жалостью и сочувствием. Прежде чем притронуться к чему-то, разыскала тряпку. Ходила по комнате, смахивала пыль, подолгу останавливалась то у одной вещи, то у другой, удивляясь несусветному хаосу. Чтобы открыть, например, форточку, не нашлось свободного стула. На одном стоял подрамник с давно, видно, начатой работой. Анна посмотрела па размытые пятна, повернула полотно – непонятно. На другом стуле грудой лежали пластинки. «Ан. Ведерников, – прочитала, – Бах…» Перебирала, не торопясь, пластинки, перечитывала надписи и вдруг поймала себя на том, что, пока читала, все время слышала шум леса, даже скрип сосен. Подошла к окну: нет, тихо на улице, ни ветерка. Странно! Сложила пластинки аккуратно на стеллаж, рядом с книгами.
Когда встала босыми ногами на подоконник, чтобы открыть наконец форточку да и стекла за одним протереть, задела дуршлаг.
– О господи! Зачем он здесь?
В дуршлаге под сеточкой паутины засохшие ягоды вишни. Под стулом увидела «натюрморт»: чайник рядом с домашними тапками и над всем этим дамская соломенная шляпа. Анна надела шляпу, поискала глазами зеркало, опять встретилась с насмешливым взглядом хозяина комнаты. Бросила шляпу на место, то есть под стол, продолжала махать тряпкой по мебели. Зеркало она увидела неожиданно: старая длинная необрамленная полоска стояла за дверью, в углу. «Все по-своему», – усмехнулась Анна и начала было протирать дверь, да опять рука споткнулась. «…В Херсоне была исполнена месса композитора эпохи Возрождения Джованни Перголези „Стабат-Матер“, – прочитала на пожелтевшей газетной вырезке, прикрепленной кнопкой к двери. Хором и оркестром детской музыкальной школы…»
Все привлекало Анну в этой странной комнате. Не было здесь скуки, раз и навсегда заведенного порядка.
Перед сном, расстегнув халатик, Анна вдруг запахнулась под беззастенчивым взглядом художника с картины, показала ему язык, юркнула под одеяло. На душе было так, будто она прочитала хорошую книгу или встретилась с интересным человеком.
А ночью пришлось вызвать «скорую».
– Вот какой отпуск мы тебе устроили, Аннушка, – пытался улыбаться старик. Лицо его словно подтаивало, обострялось.
Петра Ивановича положили в больницу. Сутками не отходила от него Анна. Только через несколько дней опасность миновала.
В один из таких дней и приехал наконец Анатолий.
Анна домывала пол, мурлыкала себе что-то под нос, не слышала, как повернулся в замочной скважине ключ, как вошел Анатолий. Стояла перед ним, растерянная, с подоткнутым платьем.
– Привет! – сказал Анатолий, охватывая ее всю взглядом.
– Здравствуйте, – оробела Анна.
– Вы кто? Подруга Лены? Или, может, я перепутал город?
– Нет, не перепутали…
– Старик! Явись! Твой блудный сын…
– Петра Иваныча нет, проходите, проходите…
– Как нет? Лена!
– Ее тоже нет.
– Да что случилось-то? Да вы-то кто такая?
– Да я никто, никто я. Счас я вам все расскажу…
– Ну что ж, – только и сказал он, выслушав Анну. Хотела Анна сказать ему о том, как долго стояла перед отъездом Елена у картины в их комнате. Да вместо этого почему-то другое вырвалось:
– Нарисовала я ему кошечку, а он говорит: это, говорит, не кошка, а кот, потому что у него усы! Сообразительный такой мальчик!
Довели мы старика…
– Да вы не расстраивайтесь! Петру Иванычу уже легче, вставать уже разрешили!
– Спасибо тебе, землячка моя…
– Ой, да за что же! Не чужие ведь, – смутилась Анна. И видела, как смягчились, потеплели его глаза от этих слов: «не чужие ведь»…
Анна боялась, что встреча с сыном расстроит Петра Ивановича, и тревожно посматривала на обоих.
– «Мы кузнецы, и дух наш молод!..» – запел, торопясь навстречу старику, Анатолий.
– «…Куем мы счастия ключи», – подхватил отец, опираясь на руку Анны, – Ах ты, бродяга!
– Привет, старикан! – хлопнули друг друга по плечу. Поняла Анна: бодрились друг перед дружкой, да глаза-то выдавали обоих.
– Ты уж прости, отец: на день рождения торопился, да опять числа перепутал.
– Закончил там малярить-то?
– Скоро закончу…
«Опять уедет, – затосковало вдруг сердце Анны. – Что это я себе волю-то такую даю?» – одернула себя тут же.
Разломилась с этого дня жизнь Анны на две половинки. Одна половинка – это все, что было до встречи с Анатолием, другая только-только начиналась.
Анатолий уехал этим же вечером. Попросил Анну поглядеть за стариком еще немного – работу ему надо было заканчивать. Всего несколько часов и побыла с ним Анна, а казалось, уж не будет никогда в ее жизни дня, желаннее этого.
Рассказать, так ничего вроде особенного не случилось. А жила теперь в постоянном ожидании. И это ожидание заполнило все раньше пустовавшие уголки ее души. От рождения щедрая на бескорыстную доброту, отзывчивость, теперь она просто потребность чувствовала помогать всем, кто хоть капельку нуждается в помощи. Она подсаживала в трамваи старушек, она переводила через дорогу малышей, она отбирала у дежурной нянечки тряпку и мыла полы, она успевала ухаживать за больными всех палат на этаже. И что бы ни делала, все возвращалась мыслями к часам, проведенным с Анатолием.
…Вот едут они в трамвае от Петра Ивановича. Задумался Анатолий, а у Анны уже сердце разрывается от жалости: тяжело-то как ему! Отец в больнице. Жена укатила. Сын…
– Чего ты, землячка моя? – встрепенулся Анатолий, – Ну? И слезы…
От участливых глаз, от голоса, такого родного, расплакалась, как маленькая.
– Ну вот… А люди подумают, что я твой муж и побил тебя…
«„Твой муж…“ Ох, не нашел же ты других-то слов!»
Вот ходят они в пустом зале картинной галереи. Обнимает ее за плечи Анатолий по-свойски и, наверно, даже не замечает этого. Анна же шелохнуться боится, И сейчас, вспоминая об этом, ощущает тяжесть и тепло его руки.
А как он говорил! Про каждого художника все знает!
– Мне ваша картина тоже нравится, – ни к селу ни к городу возьми и скажи Анна.
– Какая картина?
– А та, что в вашей комнате…
– «Автопортрет с Саскией», – пробормотал Анатолий. – Знаешь, я тебя до остановки провожу, а там ты одна, не заплутаешь? Мне еще к друзьям перед дорогой надо…
И пошел быстро, засунув руки в карманы, не оборачиваясь.
«Спугнула… словом неосторожным спугнула», – смотрела ему вслед из окна трамвая.
Вернулся Анатолий, когда Анна собиралась уже домой – на поправку пошло дело у Петра Ивановича. Могла бы и еще походить за ним – не кончился отпуск, а дома не ждал никто. Да опамятовалась к тому времени. «Дерево-то по себе рубить надо», – припомнились слова бабки Липы, Только и дела теперь было – дождаться Анатолия, как обещала, и в тот же час уехать.
И опять не слышала, как он вошел. Остановился у порога, оглядел прихожую и расхохотался: весь пол был заставлен и завален покупками. Тут были банки с краской для пола. Чугунная ступка с пестиком красовалась. В углу рулон какого-то материала для крыши. Тут же охотничьи сапоги, несколько пар кожаных рукавиц. И еще свертки, свертки…
Вместе увязывали, упаковывали все это.
– Бабка Липа ступку разбила, – словно оправдывалась Анна, – все охает. Дядя Егор сапоги просил: у нас редко бывают, а он охотник заядлый, рыбак…
– А с этим что делать? – едва поднял Анатолий рулон.
– Ой, да не знала я, что тяжесть такая! Дед Пётро все сарай перекрывать собирается, просил посмотреть, есть или нет этот, как его, рубероид, что ли… А я думаю, дай обрадую старика… Заплатила, а потом уж стыдно на попятную, еле довезла…
– Эх ты! Бабка Липа! Дед Пётро! – смеялся Анатолий. – Придется грузовую ловить, с такси здесь делать нечего!
Вот и пришла минута прощания.
– Ну, поцелуемся, землячка моя? – обнял Анатолий Анну. – На кого бросаешь двух холостяков?
Как ни крепилась она, заплакала,
– Ну? Опять слезы?
– К Петру Иванычу привыкла. Как же он без меня?
Шофер посигналил, Анатолий подсадил Анну на подножку.
– Приезжайте отгащивать, – только и успела она сказать.
Ждал зимы продрогший в осеннюю непогодь лес.
10
И зимой хватало Анне работы в лесу, Каждое утро вставала на лыжи, бежала на участок. Накануне прошел снегопад, и сегодня каждая веточка держала в горсти белый ком, будто в снежки приглашал поиграть Анну лес. «Вот бы Петр Иванович такую красоту увидел», – подумала Анна, а представила рядом с собой Анатолия. Скользила от сосны к сосне, счищала с них кору для новых ижиц, для новой страды, что начинается у нее с первыми весенними лучами.
– Ах ты, матушка моя, – разговаривала с сосной, – озябла? – И похлопывала рукавичкой по коре, будто согреть хотела сосенку. Задумывалась надолго, вглядываясь в светлые морозные дали, Ждало чего-то ее сердце, надеялось.
И однажды, когда подъезжала к дому, из ограды вышел навстречу Анатолий.
Растерялась Анна, онемела. Он шагнул к ней, сжал ее руки в варежках:
– Ну, здравствуй, землячка моя, Вот приехал отгащивать…
– А Петр Иваныч, – насмелилась Анна посмотреть ему в лицо, – собирался ведь тоже… – И словно боялась ответа.
– Схоронил я отца, Анна…
Она опустилась на крылечко, заплакала. Он сел рядом, рассказывал:
– Еще до снега… выписался из больницы, бодрый такой был. А потом враз… ничего, что я приехал? Уж очень отец хотел…
Печально сидели за столом.
Посвистывал самовар.
– А я все живу, – вздохнула бабка Липа.
Потом вышли на улицу, остановились у могучей, широко раскинувшейся на приволье сосны.
– Вот тут окурат, на этом самом месте, и стоял дом-то ваш, – показала бабка Липа. – Сосна-то под окошками, которые в ограду глядели, стояла…
Смотрел Анатолий на землю отца, деда, прадеда. Рука сама потянулась к шапке, опустилась в поклоне голова.
А вечером, когда остались они одни, поняла Анна: неминуемо надвигается то, с чем не совладать ей, не справиться. Чтобы оттянуть, отодвинуть, говорила без умолку, а у самой ноги подкашивались. Говорила, взбивала подушки:
– А может, на печке хотите? Ко мне библиотекарша наша, Феня, частенько забегает – на печке полежать, Свою-то убрали, газовую поставили, вот и скучает. Как в избу, так на печку – шасть! Отлежится, опять в свою библиотеку, дальше сидеть. Ну, вот, – поправила одеяло, – отдыхайте, а я к бабе Липе…
– Анна, – обнял ее Анатолий. – Не уходи.
Во все четыре окошка светила луна, будто сквозь стены.
– Видно, судьба у этой избушки такая, – шептала в тишине горницы счастливая Анна. – Мама моя тоже нездешнего любила. Даже не знаю, откуда он был родом, отец мой…
– Приду домой – хожу по пустой квартире, хоть вой! Друзей много, а у каждого своя жизнь, свои заботы… К тебе потянуло…
– Все сердце изболело, будто беду чуяло…
Он взял ее руку, поднес к лицу:
– Лесом пахнет…
– Живицей…
– Работать начну… Отец так верил…
Ни о чем не задумывалась Анна. Он здесь, он рядом, скрипят за ее спиной полозья лыж!
Знала она, куда завести Анатолия, в какие заманить невиданные уголки своего царства.
Мерцали снега под низким красноватым солнцем. Анатолий всматривался в открывающиеся перед ним пейзажи, будто вспоминал знакомое, давно забытое…
Неожиданно за грядой чахлых сосенок да березок открылось небольшое, почти круглое озерцо, до краев укутанное снегом. Только посередине, выметенные ветрами, поблескивали плешины льда.
– Одино, – объяснила Анна,
– Как?
– Одино – так озеро это называется. Жил здесь когда-то старик один-одинешенек, говорят, еще в Пугачевском восстании участвовал. От каторги сюда бежал. Так здесь и помер. А озеро с тех пор Одино прозвали…
Слушал Анатолий, смотрел, за карандашом тянулся. Смотрел, как Анна, будто оранжевым окрашивает, счищает с сосен верхний слой коры. Как бороздят мальчишки лед на речке. На новые срубы богатых домов. На грузные лесовозы, ползущие по лесной дороге.
Первым позировал Анатолию дед Пётро. Сидел он в переднем углу своей избы и, кажется, дышать перестал – так старался.
– Да вы дышите, дедушка, дышите, – засмеялся Анатолий.
– Стало быть, можно?
Не отпустили просто так, за стол усадили Анатолия.
– Уважил ты нас, шибко уважил, парень! – подставлял к нему поближе дед Пётро закуски. – Годочки ведь мы были с отцом-то твоим, дружки! Он был Пётро Большой, я – Пётро Малый! Ну, пускай ему земля будет пухом! Эх, время, время, текет и утекает! – прослезился. – А я хоть и небольшой был росточком-то, а диркий! В обиду ни себя, ни кого другого не давал! Так и ходили мы с ним вместе – Пётро Большой да Пётро Малый! Вместе, вместе, а ить не сговорил он меня тогда на велику-то стройку! Человек пять, знать-то, за ним двинулося: Семка Петровых, Федор Черных…
– Афонька Оглобля, – помогла вспоминать и старуха деда Пётры. – Митька Ватяк…
– Да, текет время, текет и утекает…
Из механизаторов выбрал Анатолий Егора. Тот немного поартачился, согласился. И пока ждал его Анатолий в горнице, все нашептывала трактористу дородная его жена:
– Костюм-то надень кримплиновый! Да медали не забудь!
– Дак там, поди, не видно будет, кримплиновый не кримплиновый, – посмеивался в ответ Егор. – Не костюм пришли рисовать – человека, поди…
А сам волновался, поправлял галстук. Пока прихорашивался муж, выбрала Даша минутку, спросила Анатолия:
– Здесь жить станете или в город увезете нашу Аннушку?
Смутился от ее вопроса Егор, заторопился загладить промашку жены:
– Легко сказать – в город! Кто где, поди, родился, там ему и место. Оторвешься – намаешься.
Заглядывала украдкой через плечо Анатолия Даша: что, мол, там получается, такой ли ее муженек, похожий ли? И посмеивалась, прислушиваясь к беседе: знала, о чем речь пойдет.
– …По себе знаю, – продолжал Егор. – Как-то сорвался. Да что, мол, я как привязанный! Попробую другой жизни! А уж Федька был, сынок. Между прочим, тоже художествами этими увлекается, Анна его с панталыку сбивает… Да, наладился я было, эта, – кивнул на жену, – ни в какую. Она у меня хоть и тихоня, а скажет – отрежет. Ну, отправился. Один. Так-то, мол, поди, еще лучше…
Усмехнулась дородная его тихоня.
– Профессия наша такая – везде нужны. Устроился. Отвели мне угол в общежитии – воля! Свобода! А до аванса не доработал, давай домой рвать. Никогда вроде такой несамостоятельный не был. Не веришь – утром встану, стену каменную перед окном, увижу: тюрьма и тюрьма!
– Видно, кто-то лапти носами к дому повернул, а то бы поминай как звали! – вставила Даша. Анатолий не понял.
– Это притча есть такая, – пояснил охотно Егор, – Значит, жил-жил мужик с женой, с детишками, захотел другой жизни отведать. Собрался, пошел. Шел, шел, устал. Прилег под кустом отдохнуть, а лапти носами вперед поставил, чтобы, значит, не забыть, куда дальше-то идти. А пока спал, кто-то и поверни обутки его в обратну сторону, носками, значит, к дому. Вот пошел мужик дальше. Глядь – деревня, на его деревню похожая. Изба стоит – точь-в-точь его изба. Баба выходит – как две капли воды его баба. И ребятишки, на его сорванцов похожие. Дай, думает, здесь останусь: уж больно на мое все похожее…
Бабка Липа сама напросилась: срисуй да срисуй. Щеки подрумянила, цветастый платок на плечи накинула. А не сиделось спокойно-то: смолоду говорунья была. Сидела прямо, держала на коленях Тришу, рассказывала:
– …Вот сагитировал нас со Степанидой батюшка твой, Петро Иванович, он комсомолом-то у нас верховодил. Стали мы комсомолки. Как-то надо проявить себя! Мы и проявили! В первый же день паски одели со Степанидой юбки, в которых пойло скотине выносили, холщовые, корьем крашенные. Люди-то в сатинетовые да кашемировые, а мы вот как! Взяли в руки по флажку и – айда по улицам! С пережитками, значит, бороться пошли! Степаниде-то ничего, а у меня отец строгий был, кержак! Посадил в погреб – и на замок! Мол, дня три посидишь, одумаешься!
Бабка Липа засмеялась озорно:
– Ох, на всю-то жизнь запомнились мне эти три денечка! Ладно, дело прошлое, расскажу уж все до конца. Вожак-то наш комсомольский ночью замок отомкнул, вызволил меня из темницы и опять замок на место. Меня на коня – и на заимку. А заимка у нас далеко была, у грани аж, у самого спорного столба. А к концу третьего дня привез и опять под замок. Открывает отец:
– Ну, жива, комсомолка?
– Жива, батюшка!
– Одумалась?
– Одумалась, батюшка!
В старую избушку Анатолий возвращался только к концу рабочего дня Анны, встречал ее за огородами, переполненный впечатлениями, нетерпеливо рассказывал обо всем, что видел, что слышал, целовал ее свежее с мороза лицо.
Она разминала в руках подобранные на дороге сухие листья травы, оброненные с воза сена.
– Ммм… – вдыхал он запах сена, – обязательно приеду сюда в сенокос…
Екало ее сердце, пронизывало болью: «Приедешь в сенокос. Значит, скоро уедешь. А как я-то доживу до сенокоса того?..»
Понимала Анна: не удержать его, да только не думала, что так скоро наступит этот день.
– Хорошо у тебя, – оглядел Анатолий будто впервые ее горницу. Опустились руки Анны:
– Пора?
– Пора, Аннушка. Если бы ты знала, как работать хочу! – кивнул на папку с набросками.
Зашли попрощаться к бабке Липе. Она расцеловала Анатолия троекратно, промокнула кончиком платка слезы, спохватилась:
– Да что же это я, дура старая! – Проворно в подпол нырнула, достала банку меда. – Бери, бери! Станешь чай пить, бабку Липу вспомянешь!
До околицы увязался проводить дед Пётро.
– А то бы приезжал насовсем! Дом тебе поставим на том же самом месте. Мужики подмогут, не чужак ить нам, сво-ой! А я тебе вороты излажу – сто лет стоять будут!
И смотрел старик вслед, пригорюнясь: «Ох, время, время, текет и утекает…»
Петляла впереди, вела их к тракту усеянная хвоей лесная тропинка. Не поднимая головы, шла Анна, с виду спокойная. А хотелось ей заголосить по-бабьи: на кого, мол, ты меня оставляешь? Ты – один-одинешенек, я – одна-одинешенька! А хотелось ей припасть к нему, обнять, да так, чтобы не уйти ему, не уехать.
Смотрели в зимнее небо пустоглазые соцветия аниса, сухие головки пырея. Шуршали легонько кусты полыни, мол, вот – живы мы, выстояли, несмотря ни на что! Но все это было отжившее, прошлое. А сколько еще под снегами всякого упрятано: трава клочкастая, старая, слежалая листва, ветки, сучки… Ох, и сильно же оно бывает, прошлогоднее. Снега сойдут, а долго не верится, что пробьется через все это новая, молодая зелень…
11
Потянулись для Анны дни ожидания.
Придумала, что должен он ей письмо написать. Придумала и полюбила вечера. Потому что надеялась: прибежит из лесу, а в ящике ждет ее письмо.
– Совсем извелась девка, – вздыхала бабка Липа, шла отвлекать Анну от дум. То картишки раскинет, три короба наобещает. А то вдруг рассердится, выговаривать начнет:
– Ведь немолоденькая ты уже, Аннушка, замужем побывала, а пошто же это ты главной бабьей хитрости не выучилась? Ведь перед мущинами то товар лицом надо казать! А ты все в уголок жмешься! Ты пошто это не показала ему рукоделье-то свое? И мне-ка молчать приказала. Рази этакое богатство в сундуке хоронят? Выставила бы всех своих лесовиков перед ним, он бы посмотрел, понял: не проста! Я – фудожник, она – фудожница, вот мы и парочка!
– А если проста, тогда как?
– Так ведь по себе каждый дерево-то норовит срубить, по себе!
«Не проста, – задумалась Анна. – Видно, правду говорят-судачат о ней бабы: от Дмитрия ушла, а этот сам ее бросил. Того переросла, слышь, до этого не дотянулась…»
Перестать бы уж ей думать о нем.
«Как в воду канул», – вздыхала про себя бабка Липа и все придумывала, чем бы делу помочь. И придумала.
Раз вечерком дождалась, как пойдет Анна с работы, и заковыляла ей навстречу, сильно прихрамывая, припадая на ногу.
– Что с тобой? – кинулась к ней Анна.
– Я говорю, если дружно тёпло возьмется, мотри в начале апреля лес оживет, паска ноне равняя, – оттягивая нарочно главный разговор, бабка Липа морщилась вроде от боли.
– Да что с тобой? Заболела?
– Нога у меня, Аннушка, болит, моченьки нет. Ноне и не сыпала. Ноет-отнимается моя ноженька! Натиранье нужно, а его ни у нас, ни в районной аптеке нету. В городе только, сказывают, достать можно…
– Ну, так, может, мне съездить? – нерешительно предложила Анна.
– Вот бы хорошо, мила дочь! Вот спасибо-то.
– Отгул возьму, завтра же и поеду…
Посмеивалась, радуясь удавшейся хитрости, бабка Липа, возвращалась домой бодренько и ногу волочить забыла.
«…Чего же проще-то? Села да и поехала! И всем мукам конец! А вдруг он болеет, а я сижу и в ус не дую…»
Еле утра дождалась – так растревожила ее бабка Липа.
А на площадке городского дома перед такой знакомой дверью задохнулась от волнения. Потянулась к звонку – мелко-мелко дрожали пальцы.
Но на звонок никто не отвечал. Уже собралась ни с чем назад идти, как вышла соседка.
Ох, уж лучше бы не ездить ей в город! Потихоньку от бесплодных надежд-мечтаний извяла-иссохла бы ее любовь…
Рассказала соседка, поведала: вернулась жена Анатолия с сыном. Наездилась. Хлебнула, видно, сладкого до слез: ниже травы, тише воды теперь живет. Поначалу-то Анатолий дома нисколько не жил – все в разъездах. А теперь, видно, смирился: сын ведь у них, такой хороший мальчик! Отец души в нем не чает…
12
Густо проросла-пробилась сквозь все прошлогоднее молодая трава. Только мочажины темнели еще сыро, тянуло от них холодком.
Приступила к главной своей работе-страде Анна. Забелели на стволах сосен первые ее в эту весну буквы-ижицы. Засочилась капля по капле живица.
И ни в чем не упрекала Анатолия Анна: чем же он виноват? Что полюбила она его да в трудный для него час погодилась? И ни о чем не жалела. Наоборот, пугалась от мысли, что могла ведь жизнь прожить и не узнать не изведать вот такой великой тоски.
– Здравствуй, Нюся! – за думами не услышала, как подошел к ней Дмитрий. – Бог в помощь, как говорится, – пошутил несмело.
– Здравствуй, Митя, – не отрываясь от работы, ответила Анна.
– Как тебе сказать, Нюся, поговорить пришел.
Шла Анна от сосны к сосне. Брел за ней Дмитрий.
– Понимаешь, все сначала мне высказать надо, а то спутаюсь…
– А надо ли, Митя?
– Надо, Нюся, душа просит! Поначалу, как ушла ты, надеялся потихоньку – вернешься. Мол, вернется, я на ней отыграюсь! И с Веркой спутался вроде назло тебе. Тоска меня взяла с Веркой-то! Все вроде есть: и дом, и барахло всякое, и баню поставил, а тоска! Досталось ей в те поры, Верке-то! Все стерпела. Выгнать уж собрался, а она – глядь – с брюхом! Пожалел: а-а! Пускай все катится, как покатилось! Не я первый, не я последний! А потом увидел тебя с этим, с городским-то. Вот тут меня и проняло: да чем же это он выдался-то? И давай я в душе ковыряться! А ее если расковыряешь, душу-то, она долго саднит!.. В общем, повезло Верке… В больнице она теперь, Верка моя! Уж сына-то Царьком величать не будут! Вот и получается, Нюся, такое непонятное противоречие: ведь пришел я к тебе спасибо сказать. А за что? За то, что ушла от меня и этим думать об жизни заставила. Принял Верку, вроде за коровой ходить, а повернулось все вон как…
– Рада я за тебя, Митя…
– Нюсь, а ты не плачешь ли?
– Что ты, Митя, какая причина для слез?
Оставшись одна, навзрыд плакала Анна, припадая головой к сосне, к золотистому, теплому от весенних лучей боку. Дала волю накопившейся тоске. Перед ними, перед молчаливыми своими подружками, не таилась: все поймут, все простят, все сохранят в тайне.
А весна набиралась сил, наливалась красками. Озорничая, бродили по колено в воде березки…
Выпустила бабка Липа коз на первую зелень. Ошалели козлята от воли. На скамейке у калитки разговаривал сам с собой забытый транзистор Триша.
– В первых числах мая, – рассказывал он, – открывается традиционная весенняя выставка художников. Впервые с циклом работ выступит молодой художник Анатолий Ливандов…
Торопилась опять куда-то отдохнувшая за зиму речка. Сбегали к воде стайки золотых цветов мать-и-мачехи.
– …Этой зимой я впервые побывал на родине отца. Это небольшая деревенька, бывший лесной кордон. Мне показали место, где когда-то стоял дом отца, деда…
Поднимали головы куры, прислушивались внимательно к Трише.
– …У меня было такое чувство, будто я после долгого отсутствия вернулся домой….
Дремала на пригорке старая сосна.
Пели вполголоса над головой Анны сосны, и ей казалось, что, кроме них, никого у нее нет на всем белом свете.
– Тетя Анна! Тетя Анна! – услышала вдруг ликующий голос Мишки.
– Нашел! Сам нашел! – бежал он к ней, размахивая коряжинкой. Анна поскорее промокнула глаза.
– Ты нашел? – удивилась.
– Ага! Похож ведь?
– Вылитый! – подбодрила Анна, пытаясь попять, кого увидел в корне Мишка.
– А я уж не надеялся! Теперь у меня дело пойдет! И Федьку догоню, и даже, может, вас!
То ли оттого, что поплакала Анна, а со слезами выплеснулось-пролилось ее горе, то ли от Мишкиной радости полегчало на сердце. Присела у сосны, засмотрелась на малую птаху. Вот ведь хлопотунья! Сама крохотная, а дел-то у нее да забот! Пичужка пешком шлепала по тропинке, помогая и головкой, и хвостиком, и, казалось, каждым перышком – видно, стройматериал на гнездо искала. Вот что-то приметила, засеменила, вприпрыжку побежала. Да напрасно: ошиблась или не под силу. Дальше пошлепала.
И представилось Анне: а что, если бы не летать птахе? Ох, как мало-то ей видно! Только то, что под носом. Да и шажок-то – в час по чайной ложке. Только подумала так, а пичужка – порх! И взвилась, закружилась над тропинкой, над полянкой, над лесом всем!
Затосковала где-то, почуяв вечер, кукушка. «Не кукуй, кукушечка, не заговаривай со мной: не ровня я тебе, не подруженька…»
Токала перед глазами головкой и хвостиком, опять трудилась птаха. Встала и Анна, подняла с земли хак. Шла от сосны к сосне, писала и писала на стволах буквы-ижицы. Драгоценными каплями проступала в них живица…
1977
