Текст книги "Обречённая воля"

Автор книги: Василий Лебедев

4

Антип Русинов скорёхонько обжился на Бахмуте. За какую-то неделю-другую сошёлся сначала с беглыми мужиками, а потом и со старожилыми казаками. Жене и племяннице нашёл дело: помогать домовитым казакам толочь соль, притопывать у скотины – зарабатывали на хлеб и всё не могли надивиться на свою долю.

– Вы думаете, как тут жизтя улажена, на Диком-то поле? А? – спрашивал их Антип и сам отвечал: – А так улажена: хоть поддёвочка сера, да волюшка своя. Тут, бабы, весь белый свет на волю дан, во как!

Повадились по вечерам в атаманский курень, где теперь жил Антип, молодые казаки. Придут будто невзначай, накидают шапок целый угол и начнут разговоры вести, а не то песни петь. Не только жене Антипа и ему самому, но и всему Бахмуту было ясно: к племяннице беглого повадились казаки.

Алёна подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья – первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить ногами сотни вёрст, а тут ещё казаки, один другого лучше… Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нём ноги не несут. Слушает Алёна вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовёт её подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алёна в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мёд, что принесут казаки с собой, – и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.

Как-то на воскресенье набилось к ним народу, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, мёду хмельного. Позднее пришёл Ременников с домрой. Домру ту он приобрёл года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.

– Шли бы в кабак! – прищурился Ременников на молодых.

– Нам и тут хорошо! – ответил Окунь.

– А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Мёдом, что ли, намазано тут?

– Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!

– Да я про хорошее дело спросил – про мёд, где он? – Ременников отвёл занавеску, увидел Алёну. – Вот он, мёд-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!

Хорош был за столом этот старый казак Терентий Репейников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжёлых походов и первой, вырезанной степняками семьи…

– Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?

– А ты играй, дядька Терентий, спою…

Окунь посерьёзнел – не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля:

 
И эх! Донской казак пьёть —
Ничего не кладёть,
Ой, ничего не кладёть,
Шинкарочку манить:
– Пойдём, шинкарочка, к нам
 На Тихой Дон,
У нас на Доночку
Всё не по-вашему:
Ой, не пашуть, не сеють,
А сладко едять,
Не ткуть, не прядуть —
Хорошо ходють.
Ой, пойдём, шинкарочка, к нам
На Тихой Дон!
 

– А почто вы, казаки, землю не пашете? Я вон осенью вывернул дёрн за двором: не земля у вас – золото! – не удержался Антип, перебив песню на правах хоть не настоящего, но всё же хозяина куреня.

Ременников отставил домру, степенно сказал:

– То дело, Антип, не нами заведено…

– Я слышал: начнёшь пахать на Дону – царь повесит!

– Не боимся мы царя, Антип, а землю не пашем, понеже завет Ермацкий бережём. Ведь Ермак-то как говорил? – Ременников обвёл всех взглядом. – Он говорил: зачнёте землю пахать да хлеб сеять – тут и паны да помещики народятся. Ловите рыбу, бейте зверя, ходите на басурман – вот вам и работа!

 
Ай, не воры мы
Да не разбойнички —
Стеньки Разина
Мы работнички! И-их!
 

– взвизгнул Окунь.

Не думано на Бахмуте, что курень Булавина станет после отъезда хозяина самым людным в городке. Прибывали, оседали тут и раньше беглые, но Антип Русинов всем пришёлся по душе. И хоть казаки по дедовской привычке не равняли беглого человека с собой, но любили подивить своими порядками. Где же ещё и порадоваться за свою волю, как не перед русским мужиком? Пусть он подивится воле казачьей, пусть почует вкус к этой жизни. И понятно, что больше всего любили поговорить пожилые казаки, поучить нового человека уму-разуму, вспомнить былые годы.

– Ты, Антип, теперь живи, как душа твоя желает: хошь спи, хошь рыбу лови, хошь зверя бей, а хошь скотину заведи, никто тебе помехой не станет, никто тебе слова поперёк не скажет, понеже тут вольной край! Понял?

– Хорошо бы, как вольной-то… – осторожно отвечал Антип.

– Слава тебе!.. – крестилась в углу Марья, тепля надежду в груди, но Антип осторожно спрашивал:

– А как станут выдёргивать беглых назад?

Он смотрел на казаков, постреливая своим отмороженным красным носишкой, и было в его лице столько надежды на добрый ответ, что молодые не осмелились опередить Ременникова, пусть, мол, старик ответит.

– Это ты спрашиваешь от неразумия своего, оттого, что не ведаешь нашей жизни казацкой, законов наших. Ежели бы ты ведал, откуда пошёл наш казацкий род, то не стал бы страшиться ничего.

– Скажи ему, дядька Терентий! – всё громче покрикивал Окунь. Уж очень ему хотелось, чтобы слышала его Алёна.

– И скажу! Казацкий род от Ермака пошёл.

– Нет. От петельки, – возразил Шкворень.

– Не бубни, как тулумбас,[9]9
  Тулумбас – татарский бубен.


[Закрыть] а слушай! Казацкий род пошёл от Ермака, а Ермак – от петельки. Ермак-то боярина на Московии порешил до смерти и усадьбу его боярскую пожёг. Царь-то, вишь ты, приказал повесить Ермака, а он, не будь дикой, подался от петельки-то на Дон. За ним и другие так пошли, тоже от петельки. Как собралось их много – пошли на татар. Разорят какой улус – городок свой ставят и дальше идут. Так по всему Дону и прошли. Вот и говорят: Ермак станицы строил. А то, что царь Ермака Доном пожаловал, то враки поповские да боярские! Это Ермак царю Дон завоевал. А как увидел царь Грозный, что на Дону людей много скопилось, тут и потребовал он их назад: отдай беглых, Ермак! Ты, разбойник, сам висельную петельку обошёл, так верни-де мне моих людей! Вот собрал Ермак круг. Гутарит: братцы! Нам боле так жить нельзя. Без атамана, без есаула мы навроде как шайка разбойников. Тут выбрали атаманом Ермака. Все так и крикнули: Ермака! Ермака! А фамиль-та ему была Чигин, а Ермак – то прозвище. Ермак – кормилец по-здешнему. Он спервоначалу-то беглых людей сам кормил, сам кашу варил, вот и вышел кормилец – Ермак то есть…

– Ермак порох выдумал! – крикнул Окунь, захмелев.

– То верно, Вокунь, – насупился Ременников. – Но ежели бы ты Ермаку говорить не давал, как мне сейчас, он бы тя по маковку в землю вогнал!

Ременников, осердясь, выпил ковш пива. Подобрел.

– И вот на том кругу, – продолжал он, – Ермак и говорит казакам: чего делать станем? Царь всех велит вас переписать и на Москву выслать. Молчат казаки, а Ермак и спрашивает вольницу: «Как твоя фамилия?» – «Прохоров». – «А как ты бежал на Дон?» – «Как бирюк». – «Вот и будешь Бирюков! А ты как сюда добрался?» – «По рекам, как щука плыл». – «Будешь Щукин! А ты?» – «А я что лебедь летел на лето». – «Будешь Лебедев!»

Так всех попереписывал Ермак на свой лад, а потом отписал царю: «Здравствуй, государь царь в временной Москве, а мы, донские казаки, – на Тихом Дону! Нет у нас беглых людей. Мы люди вольные, все казаки!» Вот с того времени и пошла пословица: «С Дону не выдавать!» Вот оно с каких пор воля наша стоит, а ты, Антип, боишься…

– А чего им царь на то письмо ответствовал? – прищурился Антип.

– А чего ему ответствовать? Он, чай, не дурак царь-то Грозный был. Знал, что казак – как ветер в поле, не ухватишь. Ну, вестимо, взбеленился. Посох татарский схватил, тяжёлый, серебряный, золотом да каменьями выложенный, да тем посохом стал махать, а тут сын его возьми да и попадись под руку, он его и убил. Вот как дело было… Эй, Шкворень! Уснул? Налей-ко мне пива ещё!

За широким скоблёным булавинским столом – плечо к плечу казаки. Сколько раз они слышали эти рассказы, а всё никак не прискучат они. Вот и Шкворень попросил, подав пива Ременникову:

– А расскажи, как Ермак Сибирское царство покорил.

– Как покорил? Просто покорил! Как стал царь Грозный притеснять казаков, они плюнули и пошли за Волгу, а потом – по Каме-реке, и всё дальше, дальше. Струги волоком волокут, а тут и силы кончились. Возроптали казаки – домонь вертаться требуют. Видит Ермак, что конец шарапальству пора класть. Треснул одному-другому по зубам – успокоились и пошли покорять Сибирское царство. Вышли на Иртыш-реку, а тут она и Сибирь!

– Покоряли-то как? – спросил Окунь.

– Это долго говорить. В другой раз расскажу, как Ермак Кучумову орду обманул.

Разговоры зашли за полночь, и так сладко было потешить себя казацкому сердцу дорогой памятью о прошлом, что ни сон, ни дом не тянули из куреня. Хорошо было и Русиновым с ними, спокойно, надёжно. Под конец опять растрясли Ременникова:

– Расскажи, дядька Терентий, про крымские походы!

И снова надолго затихают в курене. Слово боятся проронить.

– …А как едем обратно, – заканчивал Ременников, – песни поём, кто живой остался. Дуван по сумам раздуваненный. Трясу раз одного татарина – по-нашему лопочет, спрашиваю скуки ради: чего, говорю, ваш татарский род на месте не сидит, всё кочует? А он мне: это оттого, говорит, что мы не хотим кал свой нюхать! Антире-есный народ!

Ременников, должно быть, устал. Опустил голову. В свете сальной свечи белой изморозью вспыхнула, заиграла седина. По загорелой, коричневой шее протянулись упрямые складки. Вдруг вскинулся, стукнул ладонями по коленкам:

– Спрашиваю его, татарина того: чего, говорю, нашу веру не берёте? Принимайте, говорю! У нас-де везде церквы божии понастроены, да не какие-нибудь латынские, а от греков идут, иконы в тех церквах что райские сколки, а вы, говорю ему, татарину-то, на веник молитесь да на деревянный обрубок, что замест бога на кибитке болтается, ровно висельник. Чего, говорю, православную веру не примете, коли мы вас крестим, не брезгуем? А он мне бурчит: ваша, говорит, вера веселей. Можно бы принять-де вашу веру, ежели бы, говорит, попы ваши меньше вина пили, а казаки да украйных земель люди свиней бы всех вывели, зане от них дух чижелый!

…Просидели до петухов. На крыльцо вывалились вялой, полусонной толпой, когда над Бахмутом остро нарубленным серебром рассыпались уже начинающие бледнеть звёзды. Колючий дрожащий свет их наморгал к утру мороза, и снег, покрывший землю первопомольной пеленой, взвизгивал под подошвами казацких чириков. Слева нежданно сорвалась звезда и бесшумно завалилась в костлявую крону вербы за куренем Рябого.

– Звезда! – крикнул Окунь.

– Старики гутарили: упадёт звезда под утро – жди лихой годины, – заметил Шкворень.

– Не-ет, это к свадьбе! Кто первый увидал? Вокунь? Жениться тебе на беглянке, вот увидишь!

– Женится – пропал казак, – с затаённой завистью сказал Шкворень.

– Да, это верно, – согласился Ременников. – Ныне времена такие идут, что казак, как кулик на своём болоте, сидит. То ли дело раньше! Соберётся войско в круг. Побьём трухменками оземь. Накричимся. Пойдём по татарским улусам, а не то – на море, турок выводить. Кто жив оставался – на год, а то и на три дувана хватало. Жизнь… А ныне казацку землю, николи не делённую, расшагивают да растычивают царёвы слуги. Огородятся – не подходи!

– Стойте! – Шкворень схватился за трухменку. – Я запамятовал: слух идёт, будто царёв стольник внове прислан к нам!

– Откуда?

– Вестимо, из Москвы!

– Где он?

– В Изюме будто бы.

– Не войско ли собирает?

– Всё могёт быть… – набычился Шкворень. – Солеварни-то на ветер пущены.

– Не-е… Это беглых зреть идут! – предположил Ременников. Он постоял молча и первый заскрипел снежком к своему куреню.

С неба упала ещё звезда, но ей уже никто не обрадовался, даже Окунь.

5

В зиму ещё не верилось: мало ли было годов, когда на Покров надувало снега, а потом, глядишь, всё растаяло, растеклось и ушло по мелким степным речушкам, влилось в безымянные озерца. Так было и в тот год. Выпал снег, но по всему было видно, что это ещё не зима, – по сухости ещё не налившихся спорой осенней влагой балочных теклин, по смелости засидевшихся перелётных птиц. Но снег есть снег. Поныли порубленные стариковские кости – выпал снег, а если он выпал, надо собираться казаку по первопутку на зверя. Нет отраднее в лесу того времени, когда снег неглубок и лежит расстроченный свежими звериными следами. Тут не собака – человек понюхает и тот учует живую лапу зверя. В такое время не зевай, тогда с мясом будешь всю зиму, казак, ведь на царёво жалованье много мяса не напокупаешь у купцов. Весной, опять же, шкуры пойдут на царицынский, а не то на черкасский или воронежский торг. Там купит казак зипун новый, прихватит тихонько пороху, свинцу, а если денег много – пистолет или саблю, побалует детишек, коли есть они, сладкими марафетами. Не пропусти, казак, первопуток!

Кондратий Булавин недели три дожидал этого дня. Всю дождливую осень он не был с семьёй – бродил по Дикому полю, всё присматривал что-то. Ночевал в буераках с гулящими людьми, гутарил с калмыками, видался с атаманами терских станиц. Недель пять назад встретил в степи Голого. Тот вёл на север целую тучу беглых. Булавин насоветовал им до весны развалиться на толпы поменьше и податься на реку Хопёр, подальше от шляхов, в лес, дабы пересидеть там в земляных норах, а по весне рубить свои городки. Никита Голый увёл людей и вдруг снова объявился, уже в Трёхизбянской, у Булавинского дому. Выпятился во всю свою ростину на седле, шапка выше окошка.

– Эй! Православные! Кондрат, волк тебя заешь!

Булавин был на конюшне, лошадь досматривал. Вышел на баз.

– А! Здорово ночевал, атаман!

– Слава богу, Микита. Ты чего объявился?

– Али не рад?

– Как не порадеть доброму казаку. Ставь коня, заходи в избу, нас всё равно много.

– Да не до гостеваний сейчас, – вздохнул Голый, но спешился. Оглядел пустынный баз, освежённый первым снегом, но всё же оттянул хозяина подальше от избы. – А хороша пороша!

– Дело молви! – крепко пробасил Булавин.

– Дело не ворона: не каркнет, а скажется…

– Всяко дело толком красно, – как бы возразил Булавин и прищурился. – А у тебя ныне глаза не речисты. Молви!

– И рад бы красно молвить, да душа не велит… Ныне снег землю обелил, а на сердце мгла, Кондрат. А всё оттого, что внове нет спокою на Диком поле. Внове, слышно, заявились из Москвы гости незваные. Землю межевать прибыли. Всех нас – коренных казаков и беглых – всех в крепки бумаги пропишут, станут по головам считать, что горские князья баранов.

– Откуда вести?

– Из Воронежу с верфей человек бежал, он и сказывал, что-де прибыл на Воронеж зело большой боярин, едва не самому Апраксину ровня будет, ему-де, боярину, царь велику силу дал. Ему-де и беглых с Дону отпрядать велено.

– Нету такой силы! Нету, Микита! А где тот человек с верфей?

– Ушёл с Рябым на битюгские земли. Рябой скалился, что на тех землях превелико пашеничка родится, пошёл молотить… – Голый спрятал в прищуре смех, кивнул на снег: – Самое время молотить!

– Дурак твой Рябой. Встренешь где – дай оплеуху, понеже ныне донскому казаку не разбоем сердце тешить надобно, не по буеракам преть, а в большом поле копниться, на то година, чую, страшная грядёт…

Никита Голый задумчиво гладил тёплую морду коня. Слова Булавина поостудили его, но было видно, что те мысли, с которыми он прискакал, ещё не покинули казацкую голову. Он поцапал бороду – засветилась она серебром. Решился:

– А я мнил, что присоветуешь всем ближним станицам выйти на другого зверя по первопутку-то… – Голый вперил в Булавина угольно-чёрные глазищи.

– Негоже, Микита. Широки твои плечи, костисты, токмо ныне силу надобно в ином месте искать – повыше чуток… Наш первопуток ещё не лёг: мало следов звериных.

– А по мне и совсем бы их не было! Мы с казаками головами сошлись и прикинули: коль ныне ударить по Воронежу – пустить в небо все их корабельные верфи, всех Апраксиных, да Колычевых, да иных московских прибыльщиков и дьяков порубать – не станет у большого медведя берлоги. Распылим мы тем налётом мосточек из Москвы в Азов. Вот чего мы сдумали…

– Сдумали! – сорвался Булавин, но осёкся, увидев, что вышла из избы жена брата Ивана, раздышал кипяток, буркнул: – Давно мой батько говаривал: мёртвому – вечная память, дураку – со святыми упокой… Пошли в избу вечерять! Эй, Микишка!

Из избы пулей вылетел сын, окинул баз по-зверьковому, быстроглядно, и всё понял. Кинулся в одном лапте по снегу, посвечивая розовой пяткой, выхватил у Голого повод и повёл коня в конюшню.

– Охолонись, Микита, – Булавин двинул ручищей по спине Голого, повёл в избу. – У тебя глаза во лбу – по ложке, а не видят ни крошки! Гляди!

Булавин выставил указательный палец и двинул им Голого в поддых.

– Чего ты меня, как девку красную, бодаешь?

– То-то, бодаешь! Я тебя единым перстом пырнул – тебе токмо смешно, а ежели я тебя всем кулаком шаркну – закатятся твои пресветлые очи навек! Вот и посуди сам: с руки ли ныне десятку станиц в велико дело встревать? Оно, дело-то, зреет, оно позовёт весь Дон и запольные реки – вот когда приезжай ко мне! – Булавин пропустил Голого вперёд, а перед самой дверью добавил: – Ежели бы нам астраханский огонь сюда залучить, слить бы тот огонёк воедино…

– Максимов письма астраханцев рвёт!

– Тёмный человек Лунька. Недаром он чёрной шерстью взялся, ровно леший! Ну, иди, иди: ждут нас вечерять!

Булавин посадил гостя в красный угол – меж братом и собой.

– Чего-то сумрачно, Анна… – заметил жене. – Засвети-ко лампадку пред отцовой иконой!

Фитиль затеплился, окреп, и вот уже кроваво-красными брызгами лёг на стены, на пол, на стол и на людей багровый отсвет старого лампадного стакана – тревожный свет разинских времён.

Никита Голый попригладил свои натопорщенные было перья, отошёл. Ночевал у Булавиных две ночи и тоже собрался в лес погульбовать за зверем. Трёхизбянцы взяли иностаничника без слов – знали Голого по походам. Иные слышали, что в бою он лих, а на досуге брюхо с ним надорвёшь.

Поутру выехали верхами десятка два казаков с пиками, ножами, с арканами, кое-кто – с огненным боем.

– Голый, – спросили казаки, – где ныне зверя больше?

– Больше, чем в Айдарском лесе, нигде нет! У Сеньки Драного!

– Больше, чем в нашем? Да истинно ли ты гутаришь, Голый?

– Истинно! Там на косых по одному ходить нельзя.

– Это отчего так – нельзя? На тушканов-то?

– Их там столько, что нападут и обдерут тебя, как осину!

– Ах ты, анчуткин рог!

– Ах, кляп те в уста!

– Враки!

– Истинно! – божился Голый – и хоть бы улыбка на чёрном большеглазом лице. – Лисы, уж на что не страшны им зайцы-тушканы, и те ходят косяком. Боятся. Тут я еду днями и вижу: прёт косяк лис. Куда, патрикеевны, – спрашиваю – не на зайцев ли тушканов?

– А они тебе чего, Голый?

– А они молчат. Страшно, видать, не до разговоров, сели округ да озираются.

– Ты, Голый, не сомущай казаков, а скажи по правде: много в Айдарском лесу зверья?

– По делу говорю тебе, Кондрат: больше, чем в нашем лесу, нет зверья нигде. Я летом медведя видал. Идёт, толстопятый, а сам весь голый. Чего, спрашиваю, не одет? Хошь бы, гутарю, зипун надуванил где-нибудь в крымской стороне. А он мне: отстань, Голой! Не до тебя! Я шерсть всю белкам роздал ещё с весны, их столько ныне народилось – страсть! Грозились-де шишками закидать, коль шерсти на гнёзда не дам! Хитрый медведь, только я не дурак: прижал его рогатиной к сосне – говори, куда шерсть подевал? Ну, тут делать ему нечего, и признался медведь: царёвы, гутарит, прибыльщики да бояре шерсть пощипали всю на чулки.

– Куда им чулки – дома сидеть?

– И-и-и! – гикнул Голый. – Да они, бояре-то, ныне и зимой собрались воевать со шведом, а как тут воевать, коли ноги забнут?

– Да, в холоде не навоюешь…

– А волки у вас ныне есть? – опять крикнул брат Булавина.

– О! Слышали, люди добрые? Никто про волков не спросил, а Иван спросил. Всем ведомо, сколько у нас волков, Иван.

– Сколько?

– А столько, что по понедельникам и по постным дням они прямо в кабаки заходят, пьяных лижут, как собаки, ей-богу! Откуда вы? – спрашиваю раз, а они мне, хвост поджав: с-под Воронежу, Голой! С-под Воронежу!

– А почто пожаловали?

– Как почто? – опять изумился Голый. – Да там у них, у волков-то, весь лес царёвы слуги свели, жить им стало негде!

– А не от новой ли моды бежали волки? – прищурился Булавин.

– Да, да! И от брадобрития стреканули к нам!

– Стой, казаки! – Булавин выскакал вперёд, поднял руку, – Верно Голый помыслил: из тех краёв ныне не только человек, но и зверьё в бега пустилось. Покою не стало, лесу не стало, корму не стало! Этакое и зверью внове, подался зверь от тесных земель да непокойных лесов сюда. Верю я Голому, есть в Айдарском лесу зверьё.

– Много зверья! – Голый снял трухменку и перекрестился для верности.

– Ну что, атаманы-молодцы! – крикнул Булавин. Поедем в Айдарский лес?

– Поедем! – крикнули дружно.

– А походным атаманом пусть будет у нас Микита Голый!

– Пусть Голый! Веди, Голый, в свой лес!